Текст книги "Пора надежд"

Автор книги: Чарльз Перси Сноу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 30 страниц)

Однако, выслушав Идена, я уже не мог думать ни о чем, кроме своего провала. Притворяться было бесполезно. От самого себя ведь не скроешь, какая из твоих ран ноет сильнее. А этот провал затмевал собою бедствие, обрушившееся на друзей. Он наносил удар по моему тщеславию, по моим честолюбивым замыслам. По сравнению с ним все мои тревоги за Джорджа выглядели пустяшным огорчением.

Этот провал вскрыл всю глубину моего самолюбия и честолюбия. Много воды утекло с тех пор, как эти два чувства впервые заговорили во мне еще здесь, в моем родном городе, заставляя брать все новые и новые барьеры. Какое-то время я их не ощущал, но сейчас они с неслыханной силой напомнили о себе. Они были неотделимы друг от друга: если меня жгло одно, вскоре начинало жечь и другое. Нет таких честолюбивых стремлений – даже куда более возвышенных, чем мои, – которые не переплетались бы с самолюбием. Подумать только: меня считают непригодным для ведения какого-то второразрядного дела! Меня хотят заменить человеком, которого я презираю! Долго еще после того, как Иден ушел к себе, стоял я в гостиной перед камином. Если бы я достиг большего, никому и в голову не пришло бы сделать мне такое, предложение, рассуждал я. Ведь мне лучше, чем кому-либо, было известно, что за минувший год, а то и больше, я ни на шаг не продвинулся вперед. Правда, Иден и Хочкинсон еще не знали об этом, до них еще не могли дойти пренебрежительные отзывы обо мне. Но если бы я уже достиг определенного положения, они никогда не стали бы так третировать меня. Тогда я бы ими командовал. Я бы ставил им свои условия.

И то, что я не достиг такого положения, в тот вечер сказал себе я, объясняется одним и только одним. Всему виной Шейла. Я отдавал ей всего себя. Я жил за двоих. И у меня не хватало сил на осуществление моих честолюбивых замыслов. Она не только не помогала мне, а висела тяжким грузом на моей шее. Только она и мешала мне двигаться вперед. Если бы не она, я давно стал бы неуязвим, Только ее и надо во всем винить.

Глава 48
ДВА МОЛОДЫХ ЧЕЛОВЕКА ВНОВЬ ОБРЕТАЮТ НАДЕЖДЫ

В суде присяжных Гетлиф плохо начал. Почти все допросы он проводил сам. Инструктируя меня однажды, он с ребяческой серьезностью заявил:

– Если хочешь хорошо что-то сделать, делай это сам! Таков один из моих принципов, Л.С.!

Процесс оборачивался весьма неблагоприятно для нас. С присущей ему небрежностью Гетлиф то и дело путал имена и цифры, и это ослабляло позиции защиты. В такие минуты, хотя обычно в суде меня охватывала профессиональная лихорадка, к которой сейчас примешивалась еще и тревога за участь Джорджа, я испытывал унизительное злорадство. В другой раз наши стряпчие дважды подумают, прежде чем третировать меня, как какую-то посредственность.

Но затем Гетлифу начало везти. Нам удалось разыскать Мартино, который по-прежнему скитался в рубище по стране, и его вызвали в суд для дачи свидетельских показаний по поводу рекламного агентства. На допросе Мартино снял с Джорджа самое страшное обвинение, фактически взяв вину на себя. Он сказал, что это он ввел Джорджа в заблуждение, скрыв от него некоторые факты.

С этой минуты Гетлиф проникся уверенностью, что выиграет процесс, несмотря на то, что от обвинения в афере с фермой уйти было нельзя; в сущности его беспокоило не столько это, сколько разоблачение закулисных сторон жизни кружка. Скандальная история все-таки вышла наружу, и во время допроса Джорджу пришлось испить горькую чашу до дна. Гетлиф признавал, что эти разоблачения серьезно предубедили присяжных против обвиняемых. Тем не менее он надеялся, что в своей заключительной речи изыщет способ «вывернуть все наизнанку». Если на присяжных вообще что-то может подействовать, то показания Мартино должны рассеять их предубеждение. С такими вещами все-таки нельзя не считаться, ехидно усмехнувшись, заметил он.

Показания Мартино произвели большое впечатление и на самого Гетлифа. Но у него, как и у многих из нас, не было уверенности в том, что Мартино не солгал с целью выгородить Джорджа.

Впрочем, сомнения эти были развеяны еще до окончания процесса. Достаточно было послушать показания не Джорджа и Джека, а основателя агентства.

Джордж согласился стать совладельцем агентства, понятия не имея о том, на какую авантюру он идет; но он догадался об истине еще прежде, чем они с Джеком собрали необходимые деньги. Джордж понял, что реклама, которую они печатают, полагаясь на достоверность текста, оставленного им Мартино, подтасована. Он попытался тут же положить этому конец, но к тому времени он уже всецело был под влиянием Джека. С тех пор Джек стал хозяином судьбы Джорджа. Он же играл главную роль и в афере с фермой. Заманчивые посулы, с помощью которых он добывал деньги, были лживы от начала до конца, и Джордж знал это.

Гетлиф сдержал обещание и в заключительном слове действительно «вывернул все наизнанку». Впрочем, он сам верил тому, что говорил, ибо, как человека впечатлительного, его глубоко взволновала участь Мартино и Джорджа, и он говорил то, что чувствовал. Таков уж был его дар – инстинктивно и вполне искренне проникаться теми чувствами, которые в данный момент ему наиболее нужны. Он разошелся вовсю, и, слушая его, я ощущал зависть, смешанную с признательностью. Незадолго до вынесения приговора я уже начал благодарить судьбу за то, что именно Гетлиф защищает моих друзей. Процесс он провел гораздо лучше, чем это сделал бы я.

Гетлиф полностью отмел обвинение, касавшееся агентства; что же до обвинения в афере с фермой, и без того довольно расплывчатого и путаного, то он заявил, что это вообще сплошная мистификация. Все ждали, что тут он и поставит точку; но вместо того, чтобы сесть, он принялся расшатывать неблагоприятное впечатление, вызванное образом жизни Джорджа. И добился он своего тем, что признал неизбежность такого впечатления!

– Теперь я хочу сказать несколько слов и о самом мистере Пассанте, – заявил он, – ибо, мне кажется, все мы понимаем, что именно он возглавлял кружок. Это он выступал с идеей свободы взаимоотношений между людьми. И я хочу попытаться объяснить, что же он внушал членам этого кружка. Все вы видели его… Он мог бы принести пользу своей стране и своим соотечественникам, и если не сделал этого, то лишь по собственной вине. Да, по собственной вине и по вине тех идей, в которые он заставил себя верить, ибо я хочу сказать несколько слов и об этом. Возможно, вас это удивит, но я искренне верю в его желание создать новый, лучший мир. Учтите, я вовсе не утверждаю, что он в этом преуспел. Вы вправе думать о нем как о человеке, растратившем впустую все свои таланты. Тут я с вами полностью согласен.

И Гетлиф возложил всю вину на время, в которое живет Джордж. Он искренне верил этому, как вообще верил всему, что говорил. Своей искренностью он заражал и своих слушателей. Это была одна из самых удивительных и самых прочувствованных его речей.

Присяжные совещались два часа. В ожидании их возвращения мы с Гетлифом прогуливались по коридору. Он немного волновался, но в общем был уверен в благоприятном исходе. Наконец нас пригласили в зал.

С треском распахнулась дверь, и по полу гулко застучали ботинки присяжных. Почти все они смотрели на подсудимых.

Секретарь суда прочел первый пункт обвинительного заключения – о преступном сговоре с целью проведения махинаций в агентстве. Старшина присяжных поспешно произнес:

– Не виновны!

После второго пункта – а всего в обвинительном заключении было девять – возглас «Не виновны!» вылетал из уст старшины почти автоматически, сразу же за словами секретаря.

Вскоре мы с Джорджем, выбравшись из толпы поздравляющих, уже шли к центру города. Небо было затянуто низко нависшими желтовато-бурыми тучами. Вечерний сумрак прорезали огни фонарей. Мы долго шли молча. Прошли почти под окнами канцелярии, где я когда-то работал.

Неожиданно Джордж прервал молчание и вызывающе объявил, что должен продолжать начатое дело.

– Еще не все потеряно! – заявил он. – Что бы они там ни натворили, для меня еще не все потеряно!

Надежды его возродились, и он снова начал строить планы на будущее. Забыть о скандале невозможно. (Любопытно, что именно речь Гетлифа, спасшая Джорджа от тюрьмы, больше всего раздражала его и вызывала на лице его краску стыда.) Отныне он приложит все силы к тому, чтобы не отступать от своих убеждений. Но прежде всего следовало решить, чем заняться дальше, – на этот счет у Джорджа было немало оптимистических, но довольно скромных замыслов и планов. Он собирался переехать в другой город и поступить в контору какого-нибудь стряпчего, вроде Идена, чтобы со временем стать его компаньоном.

Он с энтузиазмом говорил о своих планах. Я слушал его с волнением и легкой грустью. На память мне пришли первые вечера после нашего знакомства, когда мы гуляли вместе по этим же улицам. Как и тогда, Джордж горячо, но без всякой тревоги рассуждал о будущем. Он ведь не требовал для себя ничего, кроме весьма умеренных благ. Так было всегда. Я вспомнил такие же вечера, когда вот так же низко нависали тучи и так же сверкали огни витрин, когда в голове Джорджа рождались грандиозные планы, связанные с нашим кружком, грандиозные наметки моего будущего. Для себя он мечтал тогда лишь об очень скромном, но наименее реальном благе – о том, чтобы стать компаньоном Идена. Я вспомнил и ночи, когда в окнах уже не было огней и уличные фонари были потушены, – горели лишь те, что служат для освещения трамвайных линий, – а мы шагали рядом, и Джордж зычным голосом говорил о своих скромных надеждах, а я предавался необузданным мечтам, озарявшим для меня своим светом темные улицы.

И сейчас, шагая рядом с Джорджем, я чувствовал, как воспоминания о прошлом поднимают мой дух. Робость Джорджа и трогала и возмущала меня, но на душе у меня становилось легко при виде его готовности принять все, что подарит ему судьба. Он вселял в меня силы и надежды не только раньше, но и сейчас, несмотря на понесенное им поражение, и я оптимистически думал о его будущем… и о своем. Однако я понимал, что построить жизнь заново – невообразимо трудная задача даже для Джорджа.

Мы зашли в кафе, поднялись на второй этаж и сели за столик возле окна, откуда можно было любоваться вечерним зимним небом над крышами. Джордж прикидывал, во что ему обойдется эта перестройка жизни. Когда он говорил о своих друзьях, о кружке, возникшем как Утопия, а кончившем свое существование самым скандальным образом, вид у него, не в пример словам, был отнюдь не гордый и не веселый. Джордж не закрывал глаз на то, с чем ему предстоит столкнуться, и тем не менее он заявлял:

– Я буду трудиться во имя идей, в которые верю! А верю я в то, что большинство человечества склоняется к добру, если ему не препятствуют в этом. Я найду новые способы помочь людям и со всей энергией отдамся этому делу. Пусть попробуют мне помешать! Я еще человек не конченый! Я еще молод! Я верю в добро. Верю в свой разум и в силу своей воли. Надеюсь, ты не станешь убеждать, меня, что я должен добровольно себя калечить?

Джордж оказался гораздо мужественнее меня. Ведь ему надо было преодолеть неверие в свои силы, которого в ранней молодости он почти не знал. Он чувствовал, что в жизни его будут минуты, когда он будет спрашивать себя, что станется с ним дальше. И все же он будет цепляться за самый крошечный осколок надежды. С ней он родился, с ней и умрет. Сидя в тот вечер подле него в кафе, я черпал бодрость в его словах, исполненных надежды, в интонациях его голоса, в котором звучал смелый вызов даже сейчас, после скандала и поражения.

Я черпал бодрость и по-своему становился сильнее. Я никогда не буду таким мужественным, как он, и у меня никогда не будет стольких источников утешения. До сих пор я шел по жизни более прямой дорогой, чем он. Мне предстояло решить менее сложную проблему. Слушая в тот вечер Джорджа, я впервые с таким хладнокровием думал о своих честолюбивых замыслах и о своем браке.

Честолюбие мое заявляло о себе сейчас с не меньшей силой, чем в те дни, когда Джордж пришел мне на помощь. Доказывать это не требовалось: моя реакция на решение Идена говорила сама за себя. Нет, честолюбие мое никогда не исчезнет. Но жить с неудовлетворенным честолюбием значило жить в разладе с самим собой: я считал бы тогда, что зря копчу небо. Утешаться мыслью, что я стал выше этого, что я не намерен гнаться за вульгарным успехом, было мне не дано. Увы, честолюбие составляло неотъемлемую часть моей души и тела! За эти десять лет я нисколько не изменился, если не считать того, что теперь я знал пределы своих возможностей. Пределы, за которые я не смогу перешагнуть. В тот вечер после суда над Джорджем я видел их с такою ясностью, словно они были начертаны черным по белому.

Многое из того, на что я когда-то надеялся, оказалось пустой мечтой. Я никогда не добьюсь – и не мог бы добиться – выдающегося успеха в адвокатуре. Тут уж ничего не поделаешь. В самом лучшем случае я мог бы подняться до уровня Гетлифа. По злой иронии судьбы это был мой предел. При удаче я добьюсь примерно того же: стану младшим компаньоном фирмы с солидной практикой, к сорока годам получу звание королевского адвоката и, возможно, завершу свою карьеру на посту судьи.

Это максимум того, на что я могу рассчитывать. Да и то, если повезет. Но для этого я должен немедленно перестроить свою жизнь, иначе будет уже поздно. Пока Шейла висит на мне обузой, об этом нечего и мечтать. Пока… И я принялся хладнокровно обдумывать, как же может сложиться у меня жизнь. Можно, конечно, потерпеть полную катастрофу, думал я. Но я должен, должен вести себя так, чтобы не растерять практики. И не только не растерять, а со временем, по мере того как мои друзья будут становиться все более влиятельными людьми, даже расширить ее. Возможно, с годами я настолько очерствею, что смогу работать и вечером, не терзаясь мыслью о том, как чувствует себя Шейла. В худшем случае – если она будет выбивать меня из колеи, как в последние месяцы, – я все же смогу, пожалуй, зарабатывать от тысячи до двух тысяч в год – и так до конца дней своих. Со временем я приобрету репутацию жалкой посредственности – тем более жалкой, что когда-то передо мной открывалось блестящее будущее.

А не расстаться ли мне с Шейлой? Сейчас я думал о ней с большей нежностью, чем в те минуты, когда, распаляясь злостью, я слушал решение Идена. Я вспоминал о том, что в свое время всецело находился в ее власти. Но теперь страсть моя угасла. Да, теперь я мог расстаться с Шейлой – расставание это принесло бы мне боль, но и чувство облегчения. При этой мысли на душе у меня сразу стало легко, как в то утро, когда Шейла заявила, что уходит от меня – быть может, навсегда. По крайней мере я избавлюсь от повседневной, ежечасной пытки! И вот, хоть я и не обладал смелостью, присущей Джорджу, я вновь обрел надежды, – пусть не пламенные надежды былых лет, а лишь те, какие я сохранил, пойдя на уступки самому себе, но это меня вполне устраивало. Главное – снова стать свободным!

«Что можно возразить против этого? – рассуждал я. – Шейла калечит мне жизнь. Я пытался опекать ее, но из этого ничего не вышло. Без меня она будет чувствовать себя точно так же, как и со мной. Для меня же разница будет огромная – все равно что заново родиться!»

Мы с Джорджем по-прежнему сидели у окна кафе. Небо над городом стало совсем темным. С возрастом я все больше замыкался в себе и никому не поверял своих сокровенных замыслов. А Джордж всегда страшно терялся, когда кто-нибудь изливал ему душу, – к тому же в тот день у него хватало и собственных забот.

И все же я вдруг объявил ему, что мне не, остается ничего другого, как расстаться с Шейлой, и что я намерен сделать это в ближайшем будущем.

Глава 49
РАССТАВАНИЕ

Я ждал. Решив, что не следует форсировать события, я ждал такого случая, когда разрыв покажется вполне естественным – и Шейле и мне. Возможно, я надеялся, что она снова сама уйдет. У нас ведь в сущности ничего не изменилось. Изо дня в день я уходил в контору измученный и усталый и с тяжелым сердцем возвращался домой. Все обстояло как прежде: вновь появилась почти выдохшаяся жалость к Шейле, а с нею и нежность, готовая в любой миг перейти в раздражение и напоминавшая, о страстной, безответной любви. Вновь утвердилась привычка оставлять все на волю случая. Надо наметить срок, говорил я себе, это в моих же интересах.

Осуществил я свое решение лишь в начале лета, воспользовавшись каким-то незначительным поводом, тогда как раньше я оставлял без внимания более серьезные вещи. Я давно перестал приглашать к себе гостей и принимать приглашения, которые влекли за собой появление Шейлы в обществе. С течением времени большинство моих друзей оставило нас в покое, и жизнь наша становилась все более замкнутой. Но было у меня несколько друзей, с которыми я познакомился в начале моего пребывания в Лондоне и которые отнеслись ко мне тогда с большой теплотой. Среди них были люди скромного достатка, в чьих глазах я выглядел сейчас человеком, идущим в гору, и они чувствовали бы себя глубоко обиженными, если бы им показалось, что я избегаю их. От их приглашений я никогда не отказывался, и Шейла, пересиливая себя, ездила со мной. Впрочем, в обществе этих моих друзей она стеснялась меньше, чем в других случаях.

В начале июня как раз одни из этих наших знакомых пригласили нас к себе. Они жили на Масуэлл-хилл, и я часто ездил к ним в те далекие дни, когда у меня не было ни пенни за душой и я рад был каждому сытному обеду. Я сообщил Шейле о приглашении и, с ее согласия, принял его. В условленный день к вечеру я вернулся домой за час до того, как нам следовало выезжать. Шейлу я нашел в гостиной; она полулежала в кресле, забившись в уголок; одна рука ее свешивалась с подлокотника вниз. Погода в тот день стояла пасмурная, небо над рекой заволокло тучами, и я не сразу рассмотрел, как выглядит Шейла. Последнее время она перестала следить за собой. И сейчас волосы у нее были не причесаны, лицо не напудрено, ногти не в порядке.

Я уже знал, что я сейчас услышу.

– А какой смысл одеваться? – сказала она в ответ на мой молчаливый вопрос. – Я не могу ехать. Позвони и извинись.

Я давно перестал уговаривать ее или насильно заставлять что-нибудь делать. Не сказав ни слова, я пошел к телефону. Я привык извиняться и был Достаточно изощрен в этом искусстве: сколько я лгал, чтобы не поставить в дурацкое положение ее и себя! Но на этот раз моей выдумке не поверили. Я услышал в голосе на другом конце провода явное огорчение. Мы их обидели. Очевидно, мы ими пренебрегаем. Они не поверили моей басне о том, что Шейла заболела. Просто они нам больше не нужны или не интересны, и мы бесцеремонно отказываемся приехать.

Вернувшись в гостиную, я подошел к окну. Посмотрел на набережную. Стоял хмурый, но теплый летний вечер; деревья плавно покачивались на ветру.

Долгожданная минута наступила.

Я пододвинул к Шейле кресло и сел.

– Шейла, – сказали, – мне очень трудно. Наступила пауза. Слышно было, как от ветра шелестят деревья.

Я медленно произнес:

– Мне кажется, мы должны расстаться.

Она пристально посмотрела на меня своими огромными глазами. Рука ее по-прежнему безвольно свисала с подлокотника, но пальцы постепенно сжались в кулак.

– Ну что ж, если тебе так хочется, – сказала она.

Я посмотрел на нее. С губ моих сорвалось ласковое слово, но я тут же добавил:

– Мы должны расстаться.

– Я так и думала, что ты не выдержишь! – Шейла говорила громко, твердо, без всякой дрожи в голосе. – Пожалуй, ты прав!

– Я бы все выдержал, если бы сумел сделать тебя счастливой, – возразил я. – Но… мне это не удалось. И это губит меня. Я не в состоянии даже работать…

– Я предупреждала тебя, во что это выльется! – резко, с беспощадной прямотой заявила Шейла.

– Одно дело что-то знать, и совсем другое – испытать это! – Впервые за этот вечер я тоже ответил ей резкостью.

– Когда ты хочешь, чтобы я ушла? – спросила Шейла.

Я ответил, что ей никуда не надо уходить: она останется в этом доме, а я подыщу себе другое жилье.

– Но ведь ты прогоняешь меня – значит, мне и уходить, – сказала Шейла. И, помолчав немного, она добавила: – Только куда же мне деваться?

И тут я понял, что она в полной растерянности. Удар она приняла стойко и не стала взывать к моим чувствам, что иногда, несмотря на всю свою гордость, позволяла себе при менее серьезных стычках. Она даже не пыталась коснуться моей руки. Но как ни сурова была ее решимость, она явно растерялась.

Я посоветовал ей переехать к родителям.

– Неужели ты думаешь, у меня хватит на это сил? – с внезапной вспышкой ненависти воскликнула Шейла. – Неужели ты думаешь, я в состоянии слушать их разглагольствования? Да я лучше уеду за границу! – И она принялась называть совершенно неожиданные места, куда ей хотелось бы поехать. – Например, в Сардинию. Или в Ментону. Ты ведь, кажется, тоже ездил туда, когда был болен? – заметила она таким тоном, словно речь шла о бесконечно далеком прошлом. – Когда ты там был, я заставила тебя немало выстрадать. Это твоя месть мне? – вдруг спросила она.

Я молчал – секунды текли.

– По-моему, я давно отомстил тебе, и ты это знаешь, – наконец сказал я.

Шейла, как это ни странно, улыбнулась.

– Тебя это все еще волнует?

– Да, иногда.

– Напрасно.

Она пристально посмотрела на меня, и во взгляде ее я прочел нечто похожее на жалость.

– Я все думаю, не потому ли ты так долго терпишь меня, – сказала она. – Если бы ты тогда не поступил так, ты, наверно, давно бы уже от меня избавился.

Я снова помедлил, затем с полной искренностью ответил:

– Не думаю.

– Я уеду сегодня, – вдруг объявила Шейла.

Я сказал, что это глупо.

– Я уеду сегодня, – повторила она.

– А я тебя не пущу! – сказал я.

– Теперь ты не имеешь на это права! – сказала Шейла.

Я рассердился, что случалось со мной всегда, когда она проявляла своеволие, которое могло повредить прежде всего ей самой. Как же она может уйти из дому, ведь у нее нет другого пристанища? Она должна остаться, пока я не налажу ее дальнейшую жизнь. На все это она ответила одним словом: «Нет!» Гнев мой возрастал, и я метнулся к креслу, намереваясь силой удержать ее. Она даже не отстранилась, только оказала:

– Теперь это уже не в твоей власти!

Я разжал руки. Такова была ее воля.

Не произнося ни слова, мы смотрели друг на друга. Наконец Шейла поднялась с кресла.

– Ну что ж, вот все и кончено, – промолвила она. – Помоги-ка мне собрать вещи.

В эту минуту она, как и я раньше, обратила внимание на ветер и подошла к окну. Деревья гнулись под низко нависшим серым небом. Пышная июньская зелень их даже в сумеречном свете выступала ярким пятном. Из окна тянуло запахом липы.

– Я полюбила этот дом, – заметила Шейла, поглаживая своими сильными пальцами подоконник.

Мы прошли в ее будуар. Там царил страшный беспорядок, которого до нынешнего вечера я не замечал, как и не сознавал того, что от безукоризненной аккуратности Шейлы уже ничего не осталось; так муж не видит, насколько подурнела его жена, хотя это бросается в глаза всякому, кто не встречался с нею год.

Шейла обошла будуар. Хотя она перестала следить за своей внешностью, движения ее были по-прежнему грациозны и энергичны. Она попросила, чтобы я на некоторое время оставил у себя коллекцию монет. Она слишком тяжелая и ценная, чтобы таскать ее с собой из отеля в отель. Прежде всего Шейла упаковала свой патефон.

– Он мне понадобится, – сказала она.

Затем она стала укладывать в чемодан альбомы с пластинками. Я подавал их ей. Принимая очередной альбом, Шейла улыбнулась мне дружеской, немного печальной, но беззлобной улыбкой.

– Как жаль, что у тебя совсем нет слуха, – заметила она.

Я напомнил ей про платья.

– Да, мне, наверно, кое-что понадобится, – равнодушно заметила она. – Достань мне что-нибудь на свой выбор.

Я положил ей руку на плечо.

– Ты должна с большим вниманием относиться к себе!

Хоть мы и расставались, я говорил с ней тем ворчливо-заботливым тоном, к какому прибегал в редкие счастливые дни, когда между нами царили мир и согласие.

– Зачем?

– Ты не следишь даже за лицом.

– Оно мне опротивело! – воскликнула Шейла.

– Это твое дело, но оно у тебя еще красивое.

Это была правда. Хотя она выглядела изможденной, не умывалась с утра, а то и дольше, и не пудрилась, черты лица у нее были все-таки удивительно правильные и глаза по-прежнему сверкали, несмотря на темные круги, которыми они теперь были всегда обведены.

– Оно мне опротивело! – повторила Шейла.

– Мужчины теперь будут увиваться за тобой еще больше, чем прежде, – сказал я, – только ты не должна их уж слишком отталкивать.

– А мне они не нужны.

– Но у тебя же всегда была куча поклонников…

– Да, знаю. Но для меня было бы, наверно, лучше, если б их было поменьше. Да и для тебя тоже…

Она принялась укладывать в чемодан книги, но я остановил ее.

– Послушай, что я тебе еще скажу! Я надеюсь, что ты найдешь человека, который даст тебе счастье. Это возможно, уверяю тебя!

Шейла посмотрела на меня с еле уловимой усмешкой.

– Ты должна в это верить! – настаивал я. – Из нашей совместной жизни ничего не получилось. Но ведь для тебя еще не все кончено.

– Я не стану больше пытаться, – возразила она.

Она села и принялась обсуждать всякие практические вопросы с той деловитостью, которая некогда так поразила меня в ней. Через час она кончит укладывать вещи и отправится в какой-нибудь отель. (Я больше не спорил с ней.) Паспорт у нее в порядке, и выехать за границу она может хоть завтра. Я должен перевести ей деньги в Париж. На юг она сразу не поедет – слишком жарко. (Мне показалось удивительным, что даже в такой момент она способна помнить о том, что не выносит жары.) Лето она, очевидно, проведет в Бретани, а в октябре отправится в Италию. Этим все планы Шейлы исчерпывались. Она добавила, что рано или поздно я, видимо, надумаю жениться. В этом случае она готова по первому требованию дать мне развод.

– Если тебе будет плохо, дай мне знать, – сказал я.

Шейла покачала головой.

– Нет, этого я не сделаю.

– Я тебя очень прошу.

– Нет! – твердо промолвила она. – Если бы даже мне и захотелось, я бы все равно этого не сделала. Я и так причинила тебе достаточно зла.

Шейла поднялась и, отвернувшись от меня, посмотрела в окно. Она стояла прямо, расправив плечи.

– Может быть, тебе понадобится…

– Какое имеет значение, что мне понадобится?

– Не говори так!

Шейла медленно повернулась ко мне.

– Теперь это не имеет никакого значения! – Она вполне владела собой. Голова ее была горделиво вздернута. – И по одной простой причине. Ты, кажется, сказал, что для меня еще не все кончено?

– Разумеется!

– Ну, так ты ошибаешься.

Шейла отчетливо представляла себе свое будущее, но не хотела ни о чем просить меня. Она не сделала ни шагу, чтобы подойти ко мне. Она стояла выпрямившись, опустив руки.

– Оставь меня одну, – сказала она твердо. – Когда я буду готова, я позову тебя.