Текст книги "Рождественские повести"

Автор книги: Чарльз Диккенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 34 страниц)

* Часть Вторая *

На древнем поле битвы у Сничи и Крегса была благоустроенная небольшая контора, в которой они вели свое благоустроенное небольшое дело и сражались во многих мелких, но ожесточенных битвах от имени многих тяжущихся сторон. О них вряд ли можно было сказать, что в атаку они ходили бегом – напротив, борьба шла черепашьим шагом, – однако участие в ней владельцев фирмы очень напоминало участий в настоящей войне: они то стреляли в такого-то истца, то целились в такого-то ответчика, то бомбардировали в Канцлерском суде чье-то недвижимое имущество, то бросались в драку с иррегулярным отрядом мелких должников, – все это в зависимости от обстоятельств и от того, с какими врагами приходилось сталкиваться. «Правительственный вестник» был столь же важным и полезным орудием на некоторых полях их деятельности, как и на других, более знаменитых полях битв; и про большинство сражений, в которых они показывали свое военное искусство, спорящие стороны впоследствии говорили, что им было очень трудно обнаружить друг друга или достаточно ясно разобрать, что с ними происходит, – столько им напустили дыму в глаза.

Контора господ Сничи и Крегса была удобно расположена на базарной площади, и в нее вела открытая дверь и две пологие ступеньки вниз, так что любой сердитый фермер, частенько попадающий впросак, мог с легкостью попасть в нее. Палатой для совещаний и залом для заседаний им служила невзрачная задняя комната наверху, с низким, темным потолком, который, казалось, мрачно хмурился, раздумывая над путаными параграфами закона. В этой комнате стояло несколько кожаных кресел с высокими спинками, утыканных большими медными гвоздями с пучеглазыми шляпками, причем в каждом кресле не хватало двух-трех гвоздей, выпавших или, быть может, бессознательно извлеченных большим и указательным пальцами сбитых с толку клиентов. На стене висела гравюра в рамке, изображавшая знаменитого судью в устрашающем парике, каждый локон которого внушал людям такой ужас, что их собственные волосы вставали дыбом. Пыльные шкафы, полки и столы были битком набиты кипами бумаг, а у стен, обшитых деревянной панелью, стояли рядами запертые на замок несгораемые ящики; на каждом было написано краской имя того, чьи документы там хранились, и эти имена обладали свойством притягивать взор сидящих здесь взволнованных посетителей, которые, словно околдованные злой силой, невольно читали их слева направо и справа налево и составляли из них анаграммы, делая вид что слушают Сничи и Крегса, но не понимая ни слова в их речах.

У Сничи и Крегса, компаньонов в делах, было по компаньону и в частной жизни, иначе говоря, по законной супруге. Но если Сничи и Крегс были близкими друзьями и вполне доверяли друг другу, то миссис Сничи, как это нередко бывает в делах жизни, принципиально сомневалась в Крегсе, а миссис Крегс принципиально сомневалась в Сничи.

– Ох, уж эти мне ваши Сничи! – неодобрительно говорила иногда миссис Крегс мистеру Крегсу, произвольно употребляя множественное число, как если бы речь шла о каких-нибудь негодных штанах или другом предмете, не имеющем единственного числа. – Я просто не могу понять, что вы видите в ваших Сничи… Вы, по-моему, доверяете вашим Сничи гораздо больше, чем следует, и, и от души желаю, чтобы вам не пришлось когда-нибудь убедиться в моей правоте.

А миссис Сничи так говорила мистеру Сничи о Крегсе:

– Кто-кто, а уж этот человек безусловно водит вас нос, – ни в чьих глазах не доводилось мне видеть такого двуличия, как в глазах Крегса.

Однако, несмотря на это, все они, в общем, дружили между собой, а миссис Сничи и миссис Крегс даже основали крепкий союз, направленный против «конторы», Почитая ее общим своим врагом и хранилищем страшных тайн, в котором творятся неведомые, а потому опасные козни.

Тем не менее в этой конторе Сничи и Крегс собирали мед для своих семейных ульев. Здесь они иногда в ясный вечер засиживались у окна своей комнаты для совещаний, выходившей на древнее поле битвы, и дивились (обычно это бывало во время судебных сессий, когда обилие работы приводило юристов в сентиментальное расположение духа), – дивились безумию людей, которые не понимают, что гораздо лучше жить в мире, а для решения своих распрей спокойненько обращаться в суд. Дни, недели, месяцы, годы проносились здесь над ними, отмеченные календарем, постепенным исчезновением медных гвоздей с кожаных кресел и растущими кипами бумаг на столах. За три года, без малого, пролетевших со времени завтрака в плодовом саду, один из поверенных похудел, а другой потолстел, и здесь они сидели однажды вечером и совещались.

Не одни, но с человеком лет тридцати, который был худощав, бледен и небрежно одет, но тем не менее хорош собой, хорошо сложен и носил хороший костюм, а сейчас сидел в самом парадном кресле, заложив одну руку за полу сюртука и запустив другую в растрепанные волосы, погруженный в унылое раздумье. Господа Сничи и Крегс сидели близ него за письменным столом друг против друга. На столе стоял несгораемый ящик, без замка и открытый; часть его содержимого была разбросана по столу, а остальное беспрерывно проходило через руки мистера Сничи, который подносил к свече один документ за другим и, отбирая бумаги, просматривал каждую в отдельности, качал головой и передавал бумагу мистеру Крегсу, который тоже просматривал ее, качал головой и клал на стол. Время от времени они бросали работу и, словно сговорившись, смотрели на своего рассеянного клиента, покачивая головой. На ящике было написано: "Майкл Уордн, эсквайр", а значит, мы можем заключить, что и это имя и ящик принадлежали молодому человеку и что дела Майкла Уордна, эсквайра, были плохи.

– Все, – сказал мистер Сничи, перевернув последнюю бумагу. – Другого выхода действительно нет. Другого выхода нет.

– Все проиграно, истрачено, промотано, заложено, взято в долг и продано. Так? – спросил клиент, поднимая голову

– Все, – ответил мистер Сними.

– И сделать ничего нельзя, так вы сказали?

– Решительно ничего.

Клиент принялся грызть себе ногти и снова погрузился в раздумье.

– И мне даже опасно оставаться в Англии? Вы это утверждаете, а?

– Вам опасно оставаться в новой части Соединенного королевства Великобритании и Ирландии, – ответил мистер Сничи.

– Значит, я просто-напросто блудный сын, не имеющий ни отца, к которому можно вернуться, ни свиней, которых можно пасти, ни отрубей, которыми можно питаться вместе со свиньями? Так? – продолжал клиент, покачивая одной ногой, закинутой на другую, и глядя в пол.

Мистер Сничи кашлянул, видимо не считая уместной столь образную характеристику положения, предусмотренного законом. Мистер Крегс тоже кашлянул, как бы желая выразить, что разделяет мнение своего компаньона.

– Разорен в тридцать лет! – проговорил клиент. – Недурно!

– Не разорены, мистер Уордн, – возразил Сничи. – но не так уж плохо. Вы всеми силами старались разориться, должен признать, но вы еще не разорены, можно навести порядок в…

– К черту порядок! – воскликнул клиент.

– Мистер Крегс, – сказал Сничи, – вы не одолжите щепотки табаку? Благодарю вас, сэр. Невозмутимый поверенный взял понюшку, видимо испытывая при этом большое удовольствие, и ни на что не обращая внимания, а клиент мало-помалу повеселел, улыбнулся и, подняв голову, сказал:

– Вы говорите – навести порядок в моих делах? А как долго придется наводить в них порядок?

– Как долго придется наводить в них порядок? – повторил Сничи, стряхивая с пальцев табак и неторопливо подсчитывая что-то в уме. – В ваших расстроенных делах, сэр? Если они будут в хороших руках? Скажем, в руках Сничи и Крегса? Шесть-семь лет.

– Шесть семь лет умирать с голоду! – проговорил клиент с нервным смехом и в раздражении переменил позу.

– Шесть-семь лет умирать с голоду, мистер Уордн, – промолвил Сничи, это было бы поистине необычайно. За это время вы, показывая себя за деньги, могли бы нажить другое состояние. Но мы не считаем вас способным на это говорю за себя и за Крегса, – и, следовательно, не советуем этого.

– Ну а что же вы советуете?

– Необходимо привести в порядок ваши дела, как я уже сказал, – повторил Сничи. – Если мы с Креггом за это возьмемся, то через несколько лет они поправятся. Но чтобы дать нам возможность заключить с вами соглашение и соблюдать его, а вам – выполнить это соглашение, вы должны уехать, вы должны пожить за границей. Что же касается голодной смерти, то мы с самого начала могли бы обеспечить вам несколько сотен годового дохода… чтобы вам на эти деньги умирать с голоду… так-то, мистер Уордн.

– Сотен! – проговорил клиент. – А я тратил тысячи!

– В этом нет никакого сомнения, – заметил мистер Сничи, неторопливо убирая бумаги в железный ящик. – Ника-ко-го сомнения, – повторил он как бы про себя, Задумчиво продолжая свое занятие.

Поверенный, очевидно, знал, с кем он имеет дело; во всяком случае, его сухость, проницательность и насмешливость благотворно повлияли на приунывшего клиента, и он сделался более непринужденным и откровенным. А может быть, и клиент знал, с кем он имеет дело, и если добивался полученного им сейчас поощрения, то – как раз затем, чтобы оправдать какие-то свои намерения, о которых он собирался сказать. Подняв голову, он смотрел на своего невозмутимого советчика с улыбкой, внезапно перешедшей в смех.

– В сущности, – проговорил он, – мой твердокаменный друг…

Мистер Сничи махнул рукой в сторону своего компаньона:

– Я говорил за себя и за Крегса.

– Прошу прощения у мистера Крегса, – сказал клиент. – В сущности, мои твердокаменные друзья, – он наклонился вперед и слегка понизил голос, – вы еще не знаете всей глубины моего падения.

Мистер Сничи перестал убирать бумаги и воззрился на него. Мистер Крегс тоже воззрился на него.

– Я не только по уши в долгах, – сказал клиент, – но и по уши…

– Неужели влюблены! – вскричал Сничи.

– Да! – подтвердил клиент, откинувшись на спинку кресла, засунув руки в карманы и пристально глядя на владельцев юридической конторы. – По уши влюблен.

– Может быть – в единственную наследницу крупного состояния, сэр? спросил Сничи.

– Нет, не в наследницу.

– Или в какую-нибудь богатую особу?

– Нет, не в богатую, насколько мне известно. Она богата лишь красотой и душевными качествами.

– В незамужнюю, надеюсь? – проговорил мистер Сничи очень выразительно.

– Конечно.

– Уж не дочка ли это доктора Джедлера? – спросил Сничи, и внезапно нагнувшись, расставил локти на коленях и вытянул вперед голову, не меньше чем на ярд.

– Да, – ответил клиент.

– Уж не младшая ли его дочь? – спросил Сничи.

– Да! – ответил клиент.

– Мистер Крегс, – сказал Сничи, у которого гора с плеч свалилась, – вы не одолжите мне еще щепотку табаку? Благодарю вас. Я рад заверить вас, мистер Уордн, что из ваших замыслов ничего не выйдет: она помолвлена, сэр, она невеста. Мой компаньон может это подтвердить. Нам это хорошо известно.

– Нам это хорошо известно, – повторил Крегс.

– Быть может, и мне это известно, – спокойно возразил клиент. – Ну и что же? Разве вы не знаете жизни И никогда не слыхали, чтобы женщина передумала?

– Случалось, конечно, что и девицы и вдовы давали обещание вступить в брак, а потом отказывали женихам, за что те предъявляли им иск о возмещении убытков, – заметил мистер Сничи, – но в большинстве подобных судебных дел…

– Каких там судебных дел! – нетерпеливо перебил его клиент. – Не говорите мне о судебных делах. Таких случаев было столько, что их описания займут целый том, и гораздо более толстый, чем любая из ваших юридических книг. Кроме того, неужели вы думаете, что я зря прожил у доктора полтора месяца?

– Я думаю, сэр, – изрек мистер Сничи, торжественно обращаясь к своему компаньону, – что если мистер Уордн не откажется от своих замыслов, то из всех бед, в какие он время от времени попадал по милости своих лошадей (а бед этих было довольно, и обходились они очень дорого, кому об этом и знать, как не ему самому, вам и мне?), самой тяжкой бедой окажется тот случай, когда одна из этих лошадей сбросила его у докторской садовой ограды и он сломал себе три ребра, повредил ключицу и получил бог знает сколько синяков. В то время мы не особенно об этом беспокоились, зная, что он живет у доктора и поправляется под его наблюдением; но теперь дело плохо, сэр. Плохо! Очень плохо. Доктор Джедлер тоже ведь наш клиент, мистер Крегс.

– Мистер Элфред Хитфилд тоже в некотором роде клиент, мистер Сничи, проговорил Крегс.

– Мистер Майкл Уордн тоже что-то вроде клиента, – подхватил беспечный посетитель, – и довольно-таки выгодного клиента: ведь он десять – двенадцать лет валял дурака. Как бы то ни было, мистер Майкл Уордн вел себя легкомысленно – вот плоды, они в этом ящике, – а теперь он перебесился, решил раскаяться и поумнеть. В доказательство своей искренности мистер Майкл Уордн намерен, если это ему удастся, жениться на Мэрьон, прелестной докторской дочке, и увезти ее с собой.

– Право же, мистер Крегс… – начал Сничи.

– Право же, мистер Сничи. и мистер Крегс, – перебил его клиент, – вы знаете свои обязанности по отношению к вашим клиентам и, конечно, осведомлены, что вам не подобает вмешиваться в обыкновенную любовную историю, в которую я вынужден посвятить вас доверительно. Я не собираюсь увозить девушку без ее согласия. Тут нет ничего противозаконного. Мистер Хитфилд никогда не был моим близким другом. Я не обманываю его доверия. Я люблю ту, которую любит он, и если удастся, завоюю ту, которую он хотел бы завоевать.

– Не удастся, мистер Крегс, – проговорил Сничи, явно встревоженный и расстроенный. – Это ему не удастся, сэр. Она души не чает в мистере Элфреде.

– Разве? – возразил клиент.

– Мистер Крегс, она в нем души не чает, сэр, – настаивал Сничи.

– Нет; я ведь недаром прожил у доктора полтора месяца, и я скоро усомнился в этом, – заметил клиент. – Она любила бы его, если бы сестре удалось вызвать в ней это чувство. Но я наблюдал за ними: Мэрьон избегала упоминать его имя, избегала говорить о нем, малейший намек на него явно приводил ее в смятение.

– Но почему бы ей так вести себя, мистер Крегс, как вы думаете? Почему, сэр? – спросил мистер Сничи.

– Я не знаю почему, хотя причин может быть много, – ответил клиент, улыбаясь при виде того внимания и замешательства, которые отражались в загоревшихся глазах мистера Сничи, и той осторожности, с какой он вел беседу и выпытывал нужные ему сведения, – но я знаю, что она именно так ведет себя. Она была помолвлена в ранней юности – если была помолвлена, а я даже в этом не уверен, – и, возможно, жалела об этом впоследствии. Быть может то, что я скажу сейчас, покажется фатовством, но, клянусь, я вовсе не хочу хвалиться, быть может, она полюбила меня, как я полюбил ее.

– Ай-ай! А ведь мистер Элфред был товарищем ее детских игр, вы помните, мистер Крегс, – сказал Сничи, посмеиваясь в смущении, – он знал ее чуть не с пеленок!

– Тем более вероятно, что он ей наскучил, – спокойно продолжал клиент, – и она не прочь заменить его новым женихом, который представился ей (или был представлен своей лошадью) при романтических обстоятельствах; женихом, который пользуется довольно интересной – в глазах деревенской барышни репутацией, ибо жил беспечно и весело, не делая никому большого зла, а но своей молодости, наружности и так далее (это опять может показаться фатовством, но, клянусь, я не хочу хвастаться) способен выдержать сравнение с самим мистером Элфредом.

На последние слова возражать, конечно, не приходилось, и мистер Сничи мысленно признал это, взглянув на собеседника. В самой беспечности Майкла Уордна было что-то изящное и обаятельное. При виде его красивого лица и стройной фигуры казалось, что он может стать еще более привлекательным, если захочет, а если преодолеет свою лень и сделается серьезным (ведь он еще никогда в жизни не был серьезным), то сможет проявить большую энергию. "Опасный поклонник, – подумал проницательный юрист, – пожалуй, он способен вызвать желанную искру в глазах юной девушки".

– Теперь заметьте, Сничи. – продолжал клиент, поднявшись и взяв юриста за пуговицу, – и вы, Крегс! – Он взял за пуговицу и Крегса и стал между компаньонами так, чтобы ни один из них не смог увильнуть от него. – Я не прошу у вас совета. Вы правы, отмежевываясь от подобного дела, – такие серьезные люди, как вы, конечно не могут им заниматься. Я коротко обрисую свое положение и намерения, а потом предоставлю вам устраивать мои денежные дела как можно лучше: не забывайте, что, если я уеду вместе с прекрасной докторской дочкой (а так и будет, надеюсь, и под ее благотворным влиянием я стану другим человеком), это в первое время будет обходиться дороже, чем если бы я уехал один. Но я скоро заживу по-новому и все устрою.

– Мне кажется, лучше не слушать этого, мистер Крегс? – сказал Сничи, глядя на компаньона из-за спины клиента.

– Мне тоже так кажется, – сказал Крегс. Но оба слушали, и очень внимательно.

– Хорошо, не слушайте, – сказал клиент. – А я все-таки продолжаю. Я не хочу просить у доктора согласия, потому что он не согласится. Но я не причиню ему никакого вреда, не нанесу никакой обиды (к тому же он сам говорит, что в таких пустяках, как жизнь, нет ничего серьезного), если спасу его дочь, мою Мэрьон, от того, что, как мне известно, пугает ее и приводит в отчаяние, – спасу от встречи с ее прежним женихом. Она боится его возвращения, и это истинная правда. Пока что я еще никого не обидел. А меня так травят и терзают, что я мечусь словно летучая рыба. Я скрываюсь, я не могу жить в своем собственном доме и показаться в своей усадьбе; но и этот дом, и эта усадьба, и вдобавок много акров земли когда-нибудь снова вернутся ко мне, как вы сами уверены и заверяете меня, и через десять лет Мэрьон в браке со мной наверное будет богаче (по вашим же словам, а вы не оптимисты), чем была бы в браке с Элфредом Хитфилдом, возвращения которого она боится (не забывайте этого) и который, как и всякий другой, любит ее уж конечно не сильнее, чем я. Пока что ведь никто не обижен? Дело это безупречно чистое. У Хитфилда прав на нее не больше, чем у меня, и если она решит выбрать меня, она будет моей; а решать я предоставлю ей одной. Ну, больше вы, очевидно, не захотите слушать, и больше я вам ничего не скажу. Теперь вы знаете мои намерения и желания. Когда я должен уехать?

– Через неделю, мистер Крегс? – спросил Сничи.

– Немного раньше, мне кажется, – ответил Крегс.

– Через месяц, – сказал клиент, внимательно всмотревшись в лица компаньонов. – Так вот, в четверг через месяц. Сегодня четверг. Успех ли мне предстоит, или неудача, ровно через месяц я уеду.

– Слишком долгая отсрочка, – сказал Сничи, – слишком долгая. Но пусть будет так… ("Я думал, он запросит три месяца", – пробормотал он.) Вы уходите? Спокойной ночи, сэр.

– Спокойной ночи! – ответил клиент, пожимая руки владельцам конторы. Вы еще увидите, как я обращу на благо свое богатство. Отныне моей путеводной звездой будет Мэрьон!

– Осторожней на лестнице, сэр, – сказал Сничи, – там эта звезда не светит. Спокойной ночи!

– Спокойной ночи!

Поверенные стояли на верхней площадке с конторскими свечами в руках и смотрели, как их клиент спускается по ступенькам. Когда он ушел, они переглянулись.

– Что вы обо всем этом думаете, мистер Крегс? – спросил Сничи.

Мистер Крегс покачал головой.

– Помнится, в тот день, когда была снята опека, вы говорили, что в их прощании было что-то странное, – сказал Сничи.

– Было, – подтвердил мистер Крегс.

– Может быть, он жестоко обманывается, – продолжал мистер Сничи, запирая на замок несгораемый ящик и убирая его, – а если нет, что ж, ведь легкомыслие и коварство довольно обычные человеческие свойства, мистер Крегс. А мне то казалось, что ее хорошенькое личико дышит правдой. Мне казалось, – продолжал мистер Сничи, надевая теплое пальто (погода была очень холодная), натягивая перчатки и задувая одну из свечей, – что в последнее время она стала более сильной и решительной, более похожей на сестру.

– Миссис Крегс того же мнения, – сказал Крегс.

– Нынче вечером я охотно пожертвовал бы кое-чем, – заметил мистер Сничи, человек добросердечный, – лишь бы поверить, что мистер Уордн просчитался; но хоть он и беспечен, и капризен, и неустойчив, он кое-что понимает в жизни и людях (еще бы! ведь он недешево купил свои знания), поэтому особенно надеяться не на что. Лучше нам не вмешиваться; мы должны сидеть смирно, только это нам и остается, мистер Крегс.

– Только это, – согласился Крегс.

– Наш друг доктор смеется над такими вещами, – сказал мистер Сничи, качая головой, – хочу верить, что ему не придется искать утешения в своей философии. Наш друг Элфред разглагольствует о битве жизни, – он снова покачал головой, – хочу верить, что ему не придется потерпеть поражение в ближайшее же время. Вы уже взяли свою шляпу, мистер Крегс? Я сейчас погашу вторую свечу.

Мистер Крегс ответил утвердительно, а мистер Сничи погасил свечу, и они ощупью выбрались из комнаты для совещаний, столь же темной теперь, как занимавшее их дело да и все судебные дела вообще.

Место действия моего рассказа переносится в маленький кабинет, где в этот самый вечер обе сестры сидели вместе с постаревшим, но еще крепким доктором у весело пылавшего камина. Грейс шила. Мэрьон читала вслух книгу, лежавшую перед нею. Доктор, в халате и туфлях, сидел, – откинувшись на спинку кресла и протянув ноги на теплый коврик, слушал чтение и смотрел на своих дочерей.

На них было очень приятно смотреть. Самый огонь домашнего очага казался еще более ярким и священным оттого, что он озарял такие чудесные лица. 3а три года различие между обеими сестрами несколько сгладилось, и серьезность, давно уже свойственная старшей сестре, которая провела юность без матери, отражалась теперь на светлом личике младшей, светилась в ее глазах и звучала в ее голосе. Но по-прежнему младшая казалась и прелестнее и слабее старшей; по-прежнему она как бы склоняла голову на грудь сестры, ища совета и поддержки, по-прежнему доверялась ей во всем и смотрела ей в глаза. В эти любящие глаза, по-прежнему такие радостные, спокойные и ясные.

– "И, живя в своем родном доме, – читала вслух Мэрьон, – в доме, ставшем таким дорогим для нее благодаря этим воспоминаниям, она начала понимать, что великое испытание, предстоящее ее сердцу, скоро должно наступить, и отсрочить его нельзя. О родной дом, наш утешитель и друг, не покидающий нас и когда остальные друзья уходят – расставаться с ним в любой день жизни между колыбелью и могилой…"

– Мэрьон, милая! – проговорила Грейс.

– Кошечка, – воскликнул отец, – что с тобой?

Мэрьон коснулась руки которую ей протянула сестра, и продолжала читать, и хотя голос ее по-прежнему срывался и дрожал, она сделала усилие и овладела собой.

– "Расставаться с ним в любой день жизни между колыбелью и могилой всегда мучительно. О родной дом, столь верный нам, столь часто пренебрегаемый, будь снисходителен к тем, кто отвертывается от тебя, и не преследуй их упреками совести в их заблуждениях! Пусть ни добрые взгляды, ни памятные улыбки не сопутствуют твоему призрачному образу. Пусть ни один луч привязанности, радушия, мягкости, снисходительности, сердечности не изойдет от твоих седин. Пусть ни одно слово былой любви не зазвучит как приговор покинувшему тебя, но если ты можешь принять жесткое и суровое обличье, сделай это из сострадания к кающемуся!"

– Милая Мэрьон, сегодня не читай больше, – сказала Грейс, потому что Мэрьон расплакалась.

– Я не могу совладать с собой, – отозвалась Мэрьон и закрыла книгу. Слова эти будто жгут меня.

Доктора все это забавляло, и он со смехом погладил младшею дочь по голове.

– Что ты? Так расстраиваться из-за какой то книжки! – сказал доктор Джедлер. – Да ведь это всего только шрифт и бумага! Все это, право же, не стоит внимания. Принимать всерьез шрифт и бумагу так же не умно, как принимать всерьез все прочее. Вытри же глазки, милая, вытри глазки. Героиня, конечно, давным-давно вернулась домой и все обошлось, а если нет, что ж, ведь настоящий дом – это всего лишь четыре стены, а книжный – просто тряпье и чернила… Ну, что там еще?

– Это я, мистер, – сказала Клеменси, выглянув из-за двери.

– Так, а с вами что делается? – спросил доктор.

– Ах, со мной ничего не делается, – ответила Клеменси, и это была правда, если судить по ее начисто промытому лицу, как всегда сиявшему неподдельным добродушием, которое придавало ей, как она ни была неуклюжа, очень привлекательный вид. Правда, царапины на локтях, не в пример родинкам, обычно не считаются украшением женщины, но, проходя через жизнь, лучше повредить себе в этом узком проходе локти, чем испортить характер, а характер у Клеменси был прекрасный, без единой царапинки, не хуже, чем у любой красавицы в Англии.

– Со мной ничего не делается, мистер, – сказала Клеменси, входя в комнату, – но… Подойдите немножко поближе, мистер.

Доктор, слегка удивленный, последовал этому приглашению.

– Вы сказали, что я не должна давать вам это при барышнях, помните? проговорила Клеменси.

Заметив, как она впилась глазами в доктора и в какой необычный восторг или экстаз пришли ее локти (казалось, она обнимала самое себя), новичок в этой семье мог бы подумать что упомянутое ею «это» – по меньшей мере целомудренный поцелуй. В самом деле, доктор и тот на мгновение встревожился, но быстро успокоился, когда Клеменси, порывшись в обоих своих

– карманах – сначала в одном, потом в другом, потом снова в первом, вынула письмо, полученное по почте.

– Бритен ездил верхом по делам, – хихикнула она, протягивая доктору письмо, – увидел, что привезли почту, и подождал. В уголку стоят буквы Э. X. Держу пари, что мистер Элфред едет домой. Быть у нас в доме свадьбе! недаром нынче утром на моем блюдце оказались две чайные ложечки. Ох, господи, да когда же он, наконец, откроет письмо!

Ей так хотелось поскорее узнать новости, что весь этот монолог она выпалила, постепенно поднимаясь на цыпочках все выше и выше, скручивая штопором свой передник и засовывая его в рот, как в бутылку. Наконец, не выдержав ожидания, – доктор все еще не кончил читать письмо, – она снова стала на всю ступню и в немом отчаянии, не в силах дольше терпеть, накинула передник на голову, как покрывало.

– Сюда, девочки! – вскричал доктор. – Не могу удержаться: я никогда не умел хранить тайны. Впрочем, много ли найдется таких тайн, которые стоило бы хранить в этой… Ну, ладно, не о том речь! ЭлфреД едет домой, мои милые, на днях приедет!

– На днях! – воскликнула Мэрьон.

– Ага! Книжка уже позабыта? – воскликнул доктор, ущипнув ее за щечку. Так я и знал, что эта новость осушит твои глазки. Да. "Пусть это будет сюрпризом", говорит он в письме. Но нет, никаких сюрпризов! Элфреду надо устроить великолепную встречу.

– На днях! – повторила Мэрьон.

– Ну, может, и не "на днях", как тебе, нетерпеливой, хочется, – сказал доктор, – но все же очень скоро. Посмотрим. Посмотрим. Сегодня четверг, правда? Так вот, Элфред обещает приехать ровно через месяц.

– Ровно через месяц! – тихо повторила Мэрьон.

– Сегодня радостный день и праздник для нас, – весело проговорила Грейс, целуя ее. – Мы долго ждали его, Дорогая, и, наконец, он наступил.

Мэрьон ответила улыбкой, – печальной улыбкой, но полной сестринской любви. Она смотрела в лицо сестры, слушала ее спокойный голос, когда та говорила о том, как счастливы они будут после возвращения Элфреда, и у самой Мэрьон лицо светилось надеждой и радостью.

И еще чем-то; чем-то таким, что все ярче и ярче озаряло ее лицо, затмевая все другие душевные движения, и чего я не умею определить. То было не ликование, не торжество, не пылкий восторг. Все это не проявляется так спокойно. То были не только любовь и благодарность, хотя любовь и благодарность примешивались к этому чувству. И возникло оно не из своекорыстных мыслей, ибо такие мысли не освещают чело мерцающим светом, не дрожат на устах, не потрясают души трепетом сострадания, пробегающим по всему телу.

Доктор Джедлер, вопреки всем своим философским теориям, которые он, кстати сказать, никогда не применял на практике (но так поступали и более знаменитые философы), проявлял такой живой интерес к возвращению своего бывшего подопечного и ученика, как будто в этом событии и впрямь было нечто серьезное. И вот он снова уселся в кресло, снова протянул на коврик ноги в туфлях, снова принялся читать и перечитывать письмо и обсуждать его на все лады.

– Да, была пора, – говорил доктор, глядя на огонь, – когда во время его каникул он и ты, Грейс, гуляли под ручку, словно две живые куколки. Помнишь?

– Помню, – ответила она с милым смехом, и в руках у нее быстро замелькала иголка.

– Ровно через месяц, подумать только! – задумчиво промолвил доктор. – А ведь с тех каникул как будто прошло не больше года. Где же была тогда моя маленькая Мэрьон?

– Она не отходила от сестры, даже когда была совсем маленькой, – весело проговорила Мэрьон. – Ведь Грейс была для меня всем на свете, хотя сама она тогда была еще ребенком.

– Верно, кошечка, верно! – согласился доктор. – Она была рассудительной маленькой женщиной, наша Грейс, и хорошей хозяйкой и вообще деловитой, спокойной, ласковой девочкой; терпеливо выносила наши причуды, предупреждала наши желания, постоянно забывая в своих собственных, и все это – уже в раннем детстве. Ты даже в те времена никогда не была настойчивой и упрямой, милая моя Грейс… разве только с одним исключением.

– Боюсь, что с тех пор я очень изменилась к худшему, – со смехом сказала Грейс, не отрываясь от работы. – Что ж это за исключение, отец?

– Элфред, конечно! – сказал доктор. – С тобой ничего нельзя было поделать: ты просто требовала, чтобы тебя называли женой Элфреда; ну мы и называли тебя его женой, и как это ни смешно теперь, я уверен, что тебе больше нравилось бы называться женой Элфреда, чем герцогиней, – если бы мы могли присвоить тебе герцогский титул.

– Неужели? – бесстрастно проговорила Грейс.

– Как, разве ты не помнишь? – спросил доктор.

– Кажется, что-то припоминаю, – ответила она, – но смутно. Все это было так давно. – И, продолжая работать, она стала напевать припев одной старинной песенки, которая нравилась доктору.

– Скоро у Элфреда будет настоящая жена, – сказала она вдруг, – и тогда наступит счастливое время для всех нас. Три года я тебя опекала, Мэрьон, а теперь мое опекунство подходит к концу. Тебя было очень легко опекать. Я скажу Элфреду, когда верну ему тебя, что ты все это время нежно любила его и что ему ни разу не понадобилась моя поддержка. Могу я сказать ему это, милая?