355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Чарльз Диккенс » Жатва » Текст книги (страница 2)
Жатва
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 02:24

Текст книги "Жатва"


Автор книги: Чарльз Диккенс


Жанр:

   

Прочая проза


сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

Получив сие послание вместе с визитной карточкой мистера Хартхауса, мистер Баундерби, не мешкая, надел шляпу и отправился в гостиницу. Мистера Хартхауса он застал сидящим у окна в самом унылом расположении духа и уже почти порешившим взяться за что-нибудь другое.

– Мое имя, сэр, – сказал посетитель, – Джосайя Баундерби из Кокстауна.

Мистер Джеймс Хартхаус сказал, что весьма рад (хотя это вовсе не было заметно) и что давно предвкушал удовольствие.

– Кокстаун, сэр, – продолжал Баундерби, без церемоний усаживаясь на стул, – не из таких мест, к каким вы привыкли. А потому, с вашего позволения, – а можно и без него, я человек простой, – я прежде всего хочу рассказать вам кое-что о нашем городе.

Мистер Хартхаус заверил, что будет в восторге.

– Не спешите с восторгами, – сказал Баундерби. – Я ничего такого не обещаю. Во-первых, видите дым? Это для нас пища и питье. Это самая полезная вещь на свете вообще, а для легких в частности. Ежели вы из тех, кто хочет, чтобы мы истребили дым, то я с вами не согласен. Мы не намерены изнашивать наши котлы быстрее, чем изнашивали их до сих пор, сколько бы об этом ни кричали по всей Великобритании и Ирландии.

Мистер Хартхаус, решив, что уж раз взялся, то отступать не годится, ответствовал:

– Могу вас заверить, мистер Баундерби, что я одних мыслей с вами. Я полностью разделяю ваши убеждения.

– Очень рад, – сказал Баундерби. – Ну-с, разумеется, вы слышали много толков о труде на наших фабриках. Слышали? Отлично. Сообщаю вам как факт: это самый приятный, самый легкий, самый высокооплачиваемый труд, какой только можно себе вообразить. Более того – фабричные корпуса так превосходны, что остается лишь расстелить на полу турецкие ковры. Чего мы делать не станем.

– Мистер Баундерби, вы совершенно правы.

– И последнее, – продолжал Баундерби, – наши рабочие руки. Нет ни одного среди них – будь то мужчина, женщина или ребенок, – который не имел бы заветной цели в жизни. А цель эта – чтобы их кормили черепаховым супом и дичью с золотой ложечки. Так вот – никогда ни единого из них мы не станем кормить черепаховым супом и дичью с золотой ложечки. Теперь вы знаете все о нашем городе.

Мистер Хартхаус объявил, что это сжатое и вместе с тем исчерпывающее изложение всего кокстаунского вопроса оказалось для него в высшей степени любопытным и поучительным.

– Видите ли, – сказал мистер Баундерби, – таков уж мой нрав: когда я знакомлюсь с кем-нибудь, особливо с общественным лицом, я люблю, чтобы все было ясно. Мне остается уведомить вас только об одном, мистер Хартхаус, прежде чем обещать вам, что в ответ на рекомендательное письмо моего друга Тома Грэдграйнда я охотно сделаю все, что в моих скромных силах. Так вот вы из хорошей семьи. Не вздумайте вообразить, что и я из хорошей семьи. Я просто дрянь, самое что ни на есть грязное отребье.

Если что-нибудь и могло повысить интерес Джима к собеседнику, то именно это последнее обстоятельство – во всяком случае, так он изъяснил мистеру Баундерби.

– Ну-с, – сказал мистер Баундерби, – теперь мы можем пожать друг другу руку на равных правах. Именно на равных, потому что, хоть я лучше всех знаю, кто я таков и как глубока была канава, из которой я себя вытащил, во мне столько же гордости, сколько в вас. В точности столько же. Итак, утвердив надлежащим манером свою независимость, я хочу теперь справиться о вашем здравии и надеюсь, что вы чувствуете себя хорошо.

Мистер Хартхаус, пожимая руку мистера Баундерби, дал понять, что на него уже действует целительный воздух Кокстауна. Мистер Баундерби выслушал эти слова благосклонно.

– Вы, может быть, знаете, – сказал он, – а может быть и не знаете, что я женат на дочери Тома Грэдграйнда. Ежели вам не предстоит ничего более занимательного, то пойдемте со мной до моего дома, и я познакомлю вас с дочерью Тома Грэдграйнда.

– Мистер Баундерби, – отвечал Джим, – вы предвосхитили мое самое горячее желание.

Без дальних слов они вышли из гостиницы, и мистер Баундерби повел нового знакомца, столь несхожего с ним, к своей частной резиденции из красного кирпича с черными ставнями снаружи, зелеными шторами внутри, черной входной дверью и двумя белыми ступеньками к ней. И вот, когда они очутились в гостиной сего пышного особняка, к ним вышла самая примечательная женщина, какую когда-либо приходилось видеть мистеру Джеймсу Хартхаусу. Она держалась так натянуто и вместе с тем небрежно; так мало говорила и так настороженно слушала; была так равнодушна и горда и вместе с тем так мучительно стыдилась чванного смирения своего супруга – при каждой его выходке она вздрагивала, точно ее ударили или полоснули ножом, – что он смотрел на нее с каким-то новым, доселе не изведанным чувством. Не менее примечательной, чем ее поведение, показалась ему и наружность ее. Она была красива; но красивое это лицо застыло в такой неподвижности, что естественное его выражение оставалось тайной. Бесстрастная, самоуверенная, нисколько не смущенная и вместе с тем словно скованная, она только по видимости находилась в гостиной с мужем и гостем, – внутренне она была не с ними, а совсем одна; и разгадать эту женщину с первого раза – за это не стоило и браться, тут никакая проницательность не помогла бы.

С хозяйки дома гость перевел взгляд на самый дом. Нигде в этой комнате не чувствовалась женская рука. Ни украшений, ни затейливых безделушек, пусть даже и банальных, – ничего, что говорило бы о ее личных вкусах. Сумрачная, неуютная, обставленная с хвастливой аляповатой роскошью гостиная глядела хмуро на хозяев и гостя, – не было ни следа каких-либо женских занятий, не на чем было отдохнуть взору. Как мистер Баундерби истуканом торчал среди своих пенатов *, так и сии неприветливые боги стояли вокруг него, они были достойны друг друга и весьма схожи между собой.

– Сэр, – сказал Баундерби, – это моя жена, миссис Баундерби, старшая дочь Тома Грэдграйнда. Лу, рекомендую: мистер Джеймс Хартхаус. Мистер Хартхаус завербован твоим отцом. И в скором времени, ежели он и не станет коллегой твоего отца от нашего Кокстауна, то мы наверняка услышим о его кандидатуре в одном из соседних городов. Как видите, мистер Хартхаус, моя жена моложе меня. Не знаю, что она нашла во мне, почему согласилась выйти за меня замуж; но что-то, видимо, нашла, иначе не вышла бы. Она знает все на свете, и про политику, и все прочее. На случай, ежели вам нужно вызубрить что-нибудь, я просто не мог бы придумать для вас лучшего наставника, нежели Лу Баундерби.

Мистер Хартхаус сказал, что учиться у столь очаровательного наставника одно удовольствие и учение, несомненно, пойдет ему на пользу.

– Ах, так! – сказал хозяин. – Ну, ежели вы мастер отпускать комплименты, то вас ждет успех, потому что тягаться с вами будет некому. Я лично никогда этому делу не обучался; комплименты не по моей части – скажу прямо, терпеть их не могу. Но вы получили не такое воспитание, как я. Вот уж это было воспитание, доложу я вам! Вы джентльмен, а я нет, и я не выдаю себя за такового. Я Джосайя Баундерби из Кокстауна, и этого с меня довольно. Однако, ежели на меня светские манеры и высокое положение не действуют, это еще не означает, что они не действуют на Лу Баундерби. Она выросла не в столь счастливых – несчастливых на ваш взгляд, но, по-моему, счастливых – обстоятельствах, как я, так что, думаю, труды ваши не пропадут даром.

– Мистер Баундерби, – улыбаясь, обратился Джим к Луизе, – благородный конь в сравнительно естественном состоянии, свободный от узды, которую светские условности налагают на такую злополучную клячу, как я.

– Вы очень высоко ставите мистера Баундерби, – невозмутимо отвечала она. – Так оно и должно быть.

Он потерялся от ее ответа и, чувствуя себя окончательно сбитым с толку, что было немалым позором для кидавшего виды джентльмена, подумал: "Как это понимать?"

– Судя по словам мистера Баундерби, вы намерены посвятить себя служению родине, – сказала Луиза, все еще стоя перед гостем на том самом месте, где она остановилась, войдя в гостиную, и все с той же странной смесью самоуверенности и явного замешательства. – Вы решили указать стране выход из всех ее затруднений.

– Миссис Баундерби, – рассмеялся он, – говоря по чести, это не так. Не стану вас обманывать. Я кое-что повидал на своем веку; и нашел, как и все, что ничто не имеет цены; только одни сознаются в этом, а другие нет; и я буду отстаивать взгляды вашего батюшки, потому что те ли, другие ли – для меня все едино.

– А своих взглядов у вас нет? – спросила Луиза.

– Уверяю вас, я не вижу никаких причин придерживаться одних и отвергать другие. Я не отдаю предпочтения никаким взглядам. В итоге всех разновидностей скуки, которые я претерпел, я пришел к убеждению (если только "убеждение" не слишком энергичное слово для, моих ленивых мыслей по этому поводу), что любой набор идей приносит столько же пользы, сколько всякий другой, и в точности столько же вреда. Один знатный английский род взял себе прелестный итальянский девиз: "Что будет, то будет" *. Только в этом истина.

Такое злостное лицемерие, прикрывающее обман личиной прямодушия – зло опасное, убийственное и весьма распространенное, – видимо, произвело на нее благоприятное впечатление. Он поспешил закрепить свой успех, заявив с усмешкой, в которой она вольна была усмотреть или не усмотреть скрытый смысл:

– Партия, миссис Баундерби, умеющая доказать все, что угодно, начертав рядом единицы, десятки, сотни и тысячи, вернее других сулит своим членам и развлечение и выгоду. Я так же привержен ей, как если бы верил в нее. Я так же готов содействовать ей, как если бы верил в нее. А что еще я мог бы сделать, если бы искренне верил в нее?

– Вы очень своеобразный политик, – сказала Луиза.

– Простите, но даже этой заслуги у меня нет. Уверяю вас, миссис Баундерби, мы оказались бы самой многочисленной партией нашего государства, если бы вышли все из рядов, покинув свои случайные места, и выстроились для общего смотра.

Мистер Баундерби, который чуть не лопался от непривычно долгого для него молчания, оборвал их разговор, предложив перенести семейный обед на половину седьмого, а покуда обойти с визитами видных избирателей Кокстауна и его окрестностей. Визиты были сделаны; и мистер Джеймс Хартхаус, умело пуская в ход свои синие познания, с блеском выдержал экзамен, но при этом едва не умер от скуки.

Вечером он обнаружил, что стол накрыт на четверых, однако обедать сели втроем. Мистер Баундерби не преминул воспользоваться столь удобным случаем и обстоятельно рассказал, как вкусно пахли тушеные угри, которые он в восьмилетнем возрасте покупал на полпенни у уличных торговцев; а также о свойствах воды, предназначенной главным образом для борьбы с пылью, которой он запивал сие лакомство. Кроме того, за супом и рыбой он занимал гостя подсчетами, уверяя его, что он (Баундерби) в отроческие годы съел по меньшей мере трех лошадей в виде колбас и сосисок. Все эти рассказы Джим выслушивал, время от времени бросая томное "прелестно!"; и, вероятно, они сильно способствовали бы его решению завтра же опять отправиться в Иерусалим, если бы не острое любопытство, которое возбуждала в нем Луиза.

"Неужели, – думал он, глядя на молоденькую хозяйку, такую хрупкую и тоненькую, очень красивую, но столь явно не на месте во главе стола, неужели нет ничего, что оживило бы эти застывшие черты?"

Есть! Честное слово, есть, – и вот оно, но в весьма неожиданном обличье. Вошел Том. Едва завидев его, Луиза вся преобразилась, и лицо ее просияло улыбкой.

Чудесная улыбка. Быть может, она особенно восхитила мистера Джеймса Хартхауса потому, что он очень долго дивился на ее безучастное лицо. Она протянула руку – маленькую, изящную, – и пальцы ее охватили руку брата, как будто она хотела поднести ее к губам.

"Понятно, – подумал гость. – Этот щенок единственное существо, которое она любит. Так, так!"

Щенка представили гостю, и он сел за стол. Наименование, мысленно данное ему мистером Хартхаусом, было нелестным, но нельзя сказать, чтобы незаслуженным.

– Когда мне было столько лет, сколько тебе, Том, – сказал Баундерби, – я приходил вовремя или оставался без обеда!

– Когда вам было столько лет, сколько мне, – возразил Том, – вы не корпели над перевранным балансом и не принаряжались к обеду.

– Оставим это! – сказал Баундерби.

– Так и не приставайте, – проворчал Том.

– Миссис Баундерби, – сказал Хартхаус, отлично слышавший эту перепалку, – лицо вашего брата мне очень знакомо. Не мог ли я встречать его за границей? Или, может быть, мы учились в одной и той же школе?

– Нет, – с готовностью отвечала она, – он еще ни разу не ездил за границу, а учился дома, в нашем городе. Том, милый, я говорю мистеру Хартхаусу, что он не мог видеть тебя за границей, – потому что ты никогда там не бывал.

– Не имел такого счастья, сэр, – сказал Том.

Луиза смотрела на брата сияющими глазами, хотя мало привлекательного можно было найти в этом угрюмом молодом человеке, грубоватом даже в обращении с сестрой. Видно, истомилось ее одинокое сердце и велика была потребность кому-нибудь отдать его. "Стало быть, верно, что щенок единственное существо, которое ей дорого, – думал мистер Джеймс Хартхаус, снова и снова возвращаясь к этой мысли. – Единственное!"

И в присутствии сестры и после того, как она вышла из столовой, щенок бесцеремонно выражал свое презрение к мистеру Баундерби, усиленно гримасничая и подмигивая, как только сей независимый муж поворачивался к нему спиной. Мистер Хартхаус, правда, не отвечал на эти телеграфные знаки, но за один вечер очень сошелся с Томом и не скрывал своих дружественных чувств к нему. Когда гость, прощаясь, заметил, что не уверен, найдет ли он в темноте дорогу в гостиницу, щенок тотчас же предложил свои услуги и вышел вместе с мистером Хартхаусом, дабы проводить его.

ГЛАВА III

Щенок

Весьма примечательно, что молодой человек, воспитанный по системе неуклонного подавления всего, что свойственно человеческой природе, вырос лицемером; однако это несомненно случилось с Томом. Весьма удивительно, что молодой человек, который никогда и пяти минут не оставался без указки, так и не научился управлять самим собой; но именно это произошло с Томом. И совершенно непостижимо, что молодого человека, чье воображение было задушено еще в колыбели, все еще тревожили какие-то остатки его, выродившись в самые низменные наклонности; но именно таким феноменом безусловно оказался Том.

– Вы курите? – спросил мистер Джеймс Хартхаус, когда они подошли к гостинице.

– Еще бы! – сказал Том.

Долг вежливости обязывал его пригласить Тома подняться наверх, а Тому долг вежливости предписывал принять приглашение. Прохладительный напиток, приноровленный к жаркой погоде, – и притом достаточно крепкий, – и табак более редкого сорта, чем можно было приобрести в здешних краях, быстро возымели благотворное действие на состояние духа Тома, развалившегося в углу дивана, и преисполнили его еще большим восхищением к новому другу, занявшему противоположный угол.

Накурившись, Том разогнал табачный дым и внимательно посмотрел на мистера Хартхауса. "Незаметно, чтобы он заботился о своей одежде, – подумал Том, – а как отлично он одет. Сразу видно светского щеголя!"

Мистер Джеймс Хартхаус, случайно встретившись с Томом глазами, заметил ему, что он ничего не пьет, и небрежным движением собственноручно наполнил его стакан.

– Спасибо, – сказал Том. – Спасибо. Ну, мистер Хартхаус, нагляделись вы сегодня на старика Баундерби? – Том подмигнул и с хитрой миной посмотрел поверх стакана на своего собеседника.

– А он очень славный малый, – отвечал мистер Джеймс Хартхаус.

– Вы так думаете? – сказал Том и еще раз подмигнул.

Мистер Джеймс Хартхаус улыбнулся; поднявшись с дивана, он стал напротив Тома, спиной к пустой каминной решетке, и, попыхивая сигарой, глядя на него сверху вниз, сказал:

– Занятный вы шурин!

– Вы, очевидно, имеете в виду, что старик Баундерби занятный зять, отпарировал Том.

– И злой же у вас язык, Том, – сказал мистер Джеймс Хартхаус.

Как лестно быть на короткой ноге с таким бесподобным жилетом; и слышать дружеское "Том", произнесенное таким приятным голосом; и, едва успев познакомиться, непринужденно болтать с такими холеными бакенбардами! Том был доволен собой сверх всякой меры.

– Я и не скрываю, что не люблю старика Баундерби, – сказал Том. – Я всегда за глаза называл его так, как сейчас, и думал о нем то же, что думаю сейчас. Не стану я вдруг разводить церемонии вокруг старика Баундерби. Поздновато начинать.

– Со мной это не страшно, – сказал Джеймс, – а вот при его жене надо бы, знаете, поостеречься.

– При его жене? – сказал Том. – Это при моей сестре Лу? Ну как же! И, захохотав, он глотнул еще немного прохладительного напитка.

Джеймс Хартхаус по-прежнему стоял перед камином, все в той же ленивой позе, посасывая сигару со свойственной ему непринужденной грацией и приветливо глядя на щенка, – он явно чувствовал себя в роли демона искусителя, который парит над намеченной жертвой и знает, что по первому требованию она отдаст ему всю душу. Щенок и в самом деле поддавался его обаянию. Он глянул на Джеймса Хартхауса подобострастно, потом глянул восторженно, потом глянул дерзко и вытянул одну ногу вдоль дивана.

– Моя сестра Лу? – повторил Том. – Да она никогда не любила старика Баундерби.

– Это прошедшее время, Том, – заметил мистер Джеймс Хартхаус, стряхивая мизинцем пепел с сигары. – А мы живем в настоящем.

– Глагол "не любить". Второе спряжение. Изъявительное наклонение, настоящее время. Первое лицо единственного числа – я не люблю; второе лицо единственного числа – ты не любишь; третье лицо единственного числа – она не любит, – выпалил Том.

– Очень мило! Остроумно! – похвалил Джеймс Хартхаус. – Но вы, конечно, шутите.

– Вовсе не шучу! – воскликнул Том. – Даю честное слово! Неужели вы, мистер Хартхаус, и вправду думаете, что моя сестра Лу может любить старика Баундерби?

– А что же, милый друг, я должен подумать, когда вижу счастливых супругов, между коими совет да любовь?

К этому времени уже обе ноги Тома вытянулись на диване. Если бы его вторая нога еще не водворилась там, когда его назвали милым другом, он непременно задрал бы ее. Но, испытывая потребность как-то отметить этот знаменательный момент разговора, он разлегся на диване, опершись затылком на валик, и, с деланной небрежностью попыхивая сигарой, поворотил свою простоватую физиономию и несколько мутные глаза в сторону собеседника, который смотрел на него таким беспечным и в то же время таким властным взором.

– Вы же знаете нашего родителя, мистер Хартхаус, – сказал Том. – Так и незачем вам удивляться, что Лу вышла за старика Баундерби. Она никогда никого не любила, родитель предложил ей старика, она и вышла за него.

– Редкостное послушание в такой привлекательной женщине, – сказал мистер Джеймс Хартхаус.

– Да. Но, может быть, она и не послушалась бы, и вообще это не сошло бы так легко и просто, если бы не я, – отвечал щенок.

Искуситель только поднял брови, но это заставило щенка продолжать.

– Это я убедил ее, – сказал он с важностью, тоном превосходства. Меня сунули в банкирскую контору старика Баундерби (куда я вовсе не стремился), и я знал, что мне там придется несладко, если старик Баундерби останется с носом. Я и сказал ей, каково мое желание, и она его исполнила. Ради меня она все бы сделала. Очень мило с ее стороны, правда?

– Просто замечательно, Том!

– И то сказать, для нее это не имело такого большого значения, как для меня, – рассудительно продолжал Том, – ведь от ее брака зависела моя свобода, мое благополучие и, пожалуй, даже карьера. У нее же другого жениха не было. А оставаться дома – это все равно что в тюрьме сидеть, особенно после того, как я уехал оттуда. Вот если бы она из-за старика Баундерби отказала любимому человеку, – тогда другое дело. Но все-таки она поступила очень хорошо.

– Уж куда лучше! И она так при этом спокойна.

– Она, как все женщины, – со снисходительным высокомерием отвечал Том. – Женщина повсюду может ужиться. Она привыкла к своему положению и не тяготится им. Так ли, этак ли, ей все равно. И потом, хоть Лу и женщина, она все же не совсем обыкновенная женщина. Она может вдруг уйти в себя и целый час о чем-то думать – я сам сколько раз видел, как она молча сидит у камина и смотрит в огонь.

– Понятно. Сама находит, чем развлечься, – заметил Хартхаус, лениво затягиваясь дымом.

– Не так уж много находит, как вы, быть может, предполагаете, возразил Том. – Родитель наш забил ей голову всякой сухой материей. Это его система.

– Воспитал свою дочь такой, каков он сам? – спросил Хартхаус.

– Дочь? Не только ее. Он даже меня так воспитал, – сказал Том.

– Не может быть!

– Именно, именно, – подтвердил Том и покачал головой. – Вообразите, мистер Хартхаус, когда я впервые покинул свой дом и поселился у старика Баундерби, я был глуп, как пробка, и о жизни знал не больше, чем устрица.

– Полноте, Том! Я вам не верю. Вы просто шутите.

– Даю вам слово! – воскликнул щенок. – Вовсе я не шучу. Какие уж тут шутки! – С минуту он сосредоточенно и важно курил свою сигару, потом продолжал самодовольным тоном: – Ну, с тех пор я немного поумнел. Не отрицаю. Но этим я обязан только себе. Родитель тут ни при чем.

– А ваша ученая сестра?

– Моя ученая сестра осталась почти такой, какой была. Она часто жаловалась мне, что не умеет заняться каким-нибудь женским делом. И теперь, наверно, ничего не изменилось. Но ее это не тяготит, – глубокомысленно добавил он, затягиваясь сигарой. – Женщины всегда как-то уживаются.

– Вчера вечером, когда я заходил в банк, чтобы узнать адрес мистера Баундерби, я застал там одну престарелую леди, которая, видимо, искренне восхищается вашей сестрой, – заметил мистер Джеймс Хартхаус, бросая в камин окурок сигары.

– Мамаша Спарсит! – догадался Том. – Как? Вы уже видели ее?

Его друг кивнул головой. Том вынул изо рта сигару, чтобы подмигнуть похитрее (хотя веки уже плохо слушались его), и несколько раз ударил себя пальцем по носу.

– Мамаша Спарсит, по-моему, не только восхищается Лу, – сказал Том. Я бы назвал ее чувства – любовь и преданность. Мамаша Спарсит никогда не ловила Баундерби, когда он ходил в холостяках. Что вы, что вы!

Эти слова были последними, произнесенными щенком, прежде чем он впал в дремотное забытье, за которым последовал крепкий сон. Очнулся он от весьма неприятного сновидения – ему померещилось, что в него ткнули носком башмака и чей-то голос сказал: "Хватит, время позднее. Ступайте домой!"

– Ну что ж, – сказал он, поднимаясь с дивана. – Пора идти. Знаете, у вас очень хороший табак. Но только слишком слабый.

– Да, да, слишком слабый, – отвечал мистер Хартхаус.

– Просто... просто до смешного слабый, – сказал Том. – А где у вас дверь? Спокойной ночи!

И еще ему привиделся странный сон – будто один из слуг гостиницы провел его через туман, который очень мешал ему идти, а когда рассеялся, оказался главной улицей, и слуги уже не было. Потом он без особенного труда побрел домой, хотя все еще каким-то таинственным образом ощущал присутствие своего нового друга – словно тот где-то парил в воздухе, так же небрежно прислонясь к камину и глядя на него тем же властным взором.

Щенок добрался до дому и лег спать. Имей он хоть отдаленное понятие о том, что он натворил в тот вечер, и будь он в меньшей степени щенком, а в большей братом, он, быть может, круто свернул бы с дороги, спустился к зловонной, черной от краски реке и лег бы спать на веки вечные, навсегда задернув над головой грязный полог ее гниющих вод.

ГЛАВА IV

Люди и братья

– О друзья мои, угнетенные рабочие Кокстауна! О друзья мои и соотечественники, рабы железного и беспощадного деспотизма! О друзья мои, товарищи по несчастью, товарищи по труду, братья и ближние мои! Настал час, когда мы должны слиться в единую сплоченную силу, дабы стереть в порошок наших притеснителей, которые слишком долго жирели потом наших лиц, трудом наших рук, силой наших мышц, грабя наши семьи, попирая богом созданные великие права человечества и извечные священные привилегии братства людей!

"Правильно! Верно, верно! Ура!" и другие одобрительные возгласы неслись со всех концов битком набитого душного помещения, где оратор, взобравшись на подмостки, выпускал в толпу пары и пену своего красноречия. Он так распалился, что пот лил с него градом, и голос отказывался служить ему. Он долго кричал во все горло под ярким светом газового рожка, сжимал кулаки, хмурил брови, стискивал зубы и размахивал руками, и, наконец, доведя себя до полного изнеможения, остановился и попросил стакан воды.

Он стоял над толпой весь багровый, жадно глотая холодную воду, и надо сказать, что сравнение между ним и обращенными к нему сосредоточенными лицами было отнюдь не в его пользу. Если судить о нем по тем свойствам, какими наделила его природа, то мало что возвышало его над толпой слушателей, помимо подмостков, на которые он взобрался. Во многих других весьма немаловажных отношениях он стоял значительно ниже их. В нем не было ни их прямоты, ни их мужества, ни их незлобивости; он подменял хитростью их простодушие, неистовством – их трезвый, здравый ум. Нескладный, узкоплечий, с насупленными бровями, с застывшей на лице брюзгливой гримасой, он даже своим ублюдочным платьем невыгодно отличался от своих слушателей в будничной рабочей одежде. Всегда странно видеть, как покорно слушает скучнейшие разглагольствования самоуверенного пустомели – будь то титулованная особа или простой смертный – собрание людей, большинство которых тщетно пыталось бы поднять это ничтожество до собственного духовного уровня; тем более странно, и даже обидно было видеть, как сильно увлечена речами такого вожака толпа степенных людей, чья искренность ни в одном проницательном и беспристрастном наблюдателе не могла вызвать и тени сомнений.

Правильно! Верно, верно! Ура! Внушительное это было зрелище – такое множество лиц и на всех до единого написано напряженное внимание и готовность действовать. Ни беспечности, ни лени, ни праздного любопытства; здесь и на мгновение нельзя было подметить тех многочисленных оттенков равнодушия, которые стали обычны для всех других сборищ. Каждый понимал, что положение его, по той или иной причине, хуже, чем оно могло бы быть; каждый считал своим долгом примкнуть к остальным, чтобы добиться лучшей доли; каждый знал, что ему не на что надеяться, кроме как на объединение со своими товарищами; каждый был преисполнен веры. истинной или ложной (к несчастью, на сей раз ложной), – веры глубокой, искренней, чистосердечной, – все это любой наблюдатель, не закрывающий умышленно глаза, увидел бы так же ясно, как голые балки, поддерживающие крышу, и выбеленные кирпичные стены. И любой честный наблюдатель должен был бы в глубине души признать, что эти люди в самом заблуждении своем обнаруживали высокие нравственные качества, которые могли бы принести добрые плоды, и что утверждать (ссылаясь на огульные, якобы бесспорные теории), будто они сбиваются с пути не в силу каких-либо причин, а просто по собственному неразумию и злой воле, – это все равно, что утверждать, будто бывает дым без огня, смерть без рождения, жатва без сева или что бы то ни было, возникшее из ничего.

Оратор, освежившись, несколько раз провел по наморщенному лбу слева направо скомканным носовым платком и вложил все свои восстановленные силы в презрительную и горькую улыбку.

– Но, о друзья и братья мои! О мои сограждане, угнетенные рабочие Кокстауна! Что сказать о человеке, о рабочем человеке – как ни кощунственно называть его этим славным именем, – отлично знающем по собственному опыту все ваши обиды и гонения на вас, – на силу и крепость Англии, – слышавшем, как вы, с благородным и величественным единодушием, перед которым задрожат тираны, решили внести свою лепту в фонд Объединенного Трибунала * и соблюдать все правила, изданные этим органом на благо вам, каковы бы они ни были, – что, спрашиваю я вас, можно сказать об этом рабочем, – ибо так я вынужден называть его, – который в такое время покидает свой боевой пост и изменяет своему знамени; в такое время оказывается предателем, трусом и отступником, и не стыдится, в такое время, открыто заявить о том, что он принял позорное, унизительное решение остаться в стороне и не участвовать в доблестной борьбе за свободу и справедливость!

Эти слова оратора не встретили единодушного отклика. Кое-где послышалась брань, свистки, но большинство слушателей считало зазорным для себя осудить человека, не выслушав его. "Не ошибись, Слекбридж. Вызови его! Пусть говорит!" Такие возгласы раздавались со всех сторон. Наконец кто-то громко крикнул: "А он здесь? Ежели он здесь, Слекбридж, то мы послушаем, что он скажет, а ты пока помолчи". Что и было принято под дружные аплодисменты.

Слекбридж, оратор, посмотрел по сторонам с уничтожающей усмешкой; вытянув во всю длину правую руку (по примеру всех Слекбриджей), дабы усмирить разбушевавшееся море, он стоял молча, пока не наступила тишина.

– О друзья мои и братья! – с горьким презрением качая головой, заговорил тогда Слекбридж. – Ничего нет удивительного в том, что вы, гонимые сыны труда, отказываетесь верить в существование такого человека. Но существовал же тот, кто продал свое первородство за чечевичную похлебку *, существовал и Иуда Искариот и Каслри *, существует и этот человек!

У подмостков произошло какое-то движение, толкотня, и человек, которого обличал оратор, появился рядом с ним перед собранием. Он был бледен и, видимо, волновался – особенно выдавали его слегка дрожащие губы; но он стоял спокойно, держась левой рукой за подбородок, и ждал, чтобы ему дали возможность говорить. Председатель собрания решил теперь взять дело в свои руки.

– Друзья, – сказал он, – по праву вашего председателя, я прошу нашего друга Слекбриджа, который, может быть, немного погорячился, занять свое место, а мы покуда послушаем, что скажет Стивен Блекпул. Вы все знаете Стивена Блекпула. Знаете его горькую судьбу и его доброе имя.

Председатель дружески пожал Стивену руку и сел. Сел и Слекбридж, вытирая потный лоб слева направо, – именно слева направо, а не наоборот.

– Друзья мои, – начал Стивен в гробовой тишине, – я слышал, что тут говорили про меня, и думается мне, мои слова дела не поправят. Но пусть лучше вы узнаете правду обо мне из моих уст, а не из чужих, хотя я всегда путаюсь и сбиваюсь, когда меня слушает много людей.

Слекбридж от великого презрения так неистово тряхнул головой, как будто хотел стряхнуть ее напрочь.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю