Текст книги "Жатва"

Автор книги: Чарльз Диккенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

– Поэтому многое в его поведении простительно, – продолжал он. – Но одного я ему простить не могу, и в моих глазах это тяжкая вина.

Луиза перевела взгляд на его лицо и спросила, о какой вине он говорит?

– Быть может, я и так сказал предостаточно. Быть может, вообще было бы лучше, если бы этот намек не сорвался у меня с языка.

– Вы пугаете меня, мистер Хартхаус. Прошу вас, говорите.

– Чтобы понапрасну не томить вас и потому, что между нами установилось теперь полное доверие касательно судьбы вашего брата, доверие, которое, клянусь вам, мне дороже всего на свете, – я повинуюсь. Вина его в том, что нет у него той глубокой признательности за любовь к нему его лучшего друга, за преданность его лучшего друга, за ее самоотвержение, за жертвы, принесенные ею, которая должна бы сквозить в каждом его слове, в каждом взгляде и поступке. Насколько я могу судить, воздает он ей за все весьма скудно. То, что она для него сделала, заслуживает неустанной заботы, а не ворчливого своенравия. Я сам довольно пустой малый, миссис Баундерби, но я не столь бессердечен, чтобы отнестись равнодушно к непростительной на мой взгляд неблагодарности вашего брата.

Очертания рощи расплывались перед ее полными слез глазами. Эти слезы поднялись со дна глубокого, долго скрываемого родника, но они не утоляли жестокой боли, терзавшей ее сердце.

– Словом, миссис Баундерби, я хочу заставить вашего брата иначе относиться к вам. Более полная осведомленность об обстоятельствах, в которых он очутился, и мое руководство, мои советы, как из них выпутаться советы весьма ценные, надеюсь, ибо они будут исходить от шалопая и мота куда большего размаха, – позволят мне оказывать некоторое влияние на него, чем я, разумеется, воспользуюсь для своей цели. Но довольно, я и так наговорил слишком много. Я словно стараюсь выставить себя каким-то добряком, а между тем, честное слово, у меня и в мыслях этого нет, я, напротив, открыто заявляю, что нисколько на добряка не похож. Вот там, среди деревьев, – добавил он, подняв глаза и оглядевшись, тогда как до сих пор он не сводил глаз с ее лица, – легок на помине, ваш брат. Очевидно, он только что приехал. Так как он идет в нашу сторону, не пойти ли нам ему навстречу и перехватить его? В последнее время он очень молчалив и грустен. Быть может, совесть корит его за сестру – если такая вещь как совесть вообще существует. Но, честное слово, я слишком часто слышу разговоры о ней, чтобы в нее верить.

Он помог ей встать, она взяла его под руку, и они пошли навстречу щенку. Он лениво брел по лесу, похлопывая тростью по веткам, или вдруг нагибался и со злостью сдирал ею мох со стволов. Он вздрогнул, когда они застали его врасплох за этим занятием, и кровь бросилась ему в лицо.

– Это вы? – пробормотал он. – Я не знал, что вы здесь.

– Ну, Том, – сказал мистер Хартхаус, после того как он повернул его, взяв за плечо, так что теперь все трое шли в сторону дома, – чье имя вырезали вы на дереве?

– Чье имя? – переспросил Том. – А-а, вы спрашиваете про женское имя?

– У вас очень подозрительный вид, Том. Так и кажется, что вы начертали на коре имя какой-нибудь красотки.

– Это маловероятно, мистер Хартхаус. Вот если бы я приглянулся красотке с огромным личным состоянием – тогда другое дело. И будь она не красотка, а страшна, как смертный грех, я тоже не отказался бы от нее. Я вырезал бы ее имя хоть сто раз, чтобы доставить ей удовольствие.

– Боюсь, что вы корыстолюбивы, Том.

– Корыстолюбив? – повторил Том. – А кто не корыстолюбив? Спросите мою сестрицу.

– Ты так уверен в этом моем недостатке, Том? – спросила Луиза, словно не замечая его грубого тона.

– Сама можешь рассудить, Лу, так это или не так, – хмуро отвечал Том. – Я этого не говорил.

– Том сегодня в мизантропическом настроении, – сказал мистер Хартхаус. – Это иногда бывает с людьми, когда им очень скучно. Не верьте ему, миссис Баундерби. Он знает, что это неправда. Если он не повеселеет хоть немного, я сообщу вам его мнение о вас, которое он с глазу на глаз выражал мне.

– Во всяком случае, мистер Хартхаус, – сказал Том, более приветливым тоном обращаясь к своему покровителю, которым безмерно восхищался, но с прежним упрямством качая головой, – вы не можете сообщить ей, что я хвалил ее за корыстолюбие. Я, вероятно, хвалил ее за обратное, и опять похвалил бы, будь у меня на то основание. Однако оставим это. Вам наши дела мало интересны, а я сыт по горло такими разговорами.

Когда они приблизились к крыльцу, Луиза выпустила руку своего гостя и вошла в дом. Он постоял, глядя ей вслед, пока она, поднявшись по ступенькам, не исчезла в полутемном проеме дверей, потом опять взял ее брата за плечо и дружеским кивком головы пригласил его погулять по саду.

– Том, друг мой, я хотел бы поговорить с вами.

Они остановились среди полуразоренного цветника – в своем чванном смирении мистер Баундерби решил сохранить розы Никитса, уменьшив их число, – и Том, сидя на низкой ограде, сердито рвал бутоны и ломал их, а его неотразимый демон-искуситель склонился над ним, поставив одну ногу на парапет и легко опираясь рукой о колено. Цветник был разбит под самым ее окном. Быть может, она видела их.

– Том, что с вами?

– Ах, мистер Хартхаус, – со стоном сказал Том, – я так запутался, что просто не знаю, как быть.

– Дорогой мой, и я не в лучшем положении.

– Вы! – воскликнул Том. – Да вы воплощенная независимость. А мне, мистер Хартхаус, хоть удавиться. Вы и представить себе не можете, в какие тиски я попал, а сестра могла бы меня вызволить, но не захотела.

Дрожащей, точно у дряхлого старца, рукой он совал розовые бутоны в рот, впивался в них зубами и снова с ожесточением вырывал изо рта. Посмотрев на него долгим испытующим взглядом, его собеседник заговорил непринужденно и даже не без игривости.

– Том, будьте благоразумны – вы слишком многого требуете от сестры. Вы ведь получали от нее деньги, шалун вы этакий!

– Ну и что же, что получал, мистер Хартхаус. А где еще я мог их доставать? Старик Баундерби вечно хвалится, что в мои годы он жил на два пенса в месяц или вроде того. Отец мой постоянно "кладет предел", как он выражается, и с самого детства я не имел права переступать его. У моей родительницы нет ничего своего – одни болезни. Что же остается человеку делать? Куда мне обращаться за деньгами, если не к сестре?

Он чуть не плакал и десятками разбрасывал вокруг себя бутоны. Мистер Хартхаус, стараясь урезонить его, взял его за лацкан.

– Но, милый Том, если у вашей сестры нет денег...

– Нет денег, мистер Хартхаус? Я и не говорю, что есть. По всей вероятности, столько, сколько мне нужно, у нее и быть не может. Но она должна была достать их. И могла достать. После всего, что я уже рассказал вам, нет смысла делать из этого тайну: вы знаете, что она вышла за старика Баундерби не ради себя и не ради него, а ради меня. А если ради меня, то почему же она не выжимает из него то, что мне нужно? Она вовсе не обязана сообщать ему, что она сделает с его деньгами. У нее ума хватит, она отлично сумела бы выманить их у него, лишь бы пожелала. Почему же она не желает, когда я говорю ей, что для меня это страшно важно? Так нет же. Сидит возле него точно каменная, а стоило бы ей полюбезничать с ним – он сразу бы выложил деньги. Не знаю, как на ваш взгляд, но, по-моему, сестры так не поступают.

Под самой оградой, по другую сторону ее, был искусственный пруд, и мистеру Джеймсу Хартхаусу очень хотелось выбросить туда Томаса Грэдграйнда-младшего – не хуже обиженных кокстаунцев, грозивших выбросить свою собственность в Атлантический океан. Но он устоял перед искушением, и через каменный парапет полетели только нежные бутоны роз, образовав маленький плавучий островок.

– Дорогой мой Том, – сказал мистер Хартхаус, – позвольте мне быть вашим банкиром.

– Ради бога, – выкрикнул Том, – не говорите о банкирах! – И вдруг лицо его побелело – по сравнению с розами оно казалось очень, очень белым.

Мистер Хартхаус, как человек безукоризненно воспитанный, привыкший вращаться в высшем обществе, не способен был недоумевать – с таким же успехом можно было бы предположить, что он способен растрогаться, – но все же веки его чуть приподнялись, словно их тронула тень удивления. Хотя склонность удивляться и раздумывать столь же противоречила его собственным правилам, как и принципам грэдграйндской школы.

– Какая сумма нужна вам сейчас, Том? Трехзначная? Признавайтесь. Назовите точную цифру.

– Поздно, мистер Хартхаус, – отвечал Том, и слезы потекли по его лицу, что куда больше шло к нему, чем брань, хотя вид у него был достаточно жалкий. – Теперь деньги мне не помогут. Вот если бы они раньше у меня были. Но я очень признателен вам, вы истинный друг.

Истинный друг! "Ах ты щенок! – лениво подумал мистер Хартхаус. – Ты еще и осел!"

– И это очень великодушно с вашей стороны, – сказал Том, сжимая его руку, – очень великодушно, мистер Хартхаус.

– Ну что ж, – отвечал тот, – может быть, в другой раз пригодится. И впредь, милый мой, если сядете на мель, лучше откройтесь мне, потому что я лучше вас знаю, как в таких случаях находить выход.

– Спасибо, – сказал Том, уныло покачивая головой и жуя бутоны, жаль, что я не узнал вас раньше.

– Так вот, Том, – заключил мистер Хартхаус, тоже бросая в пруд несколько роз, как бы для того, чтобы внести и свой вклад в образование островка, который упорно устремлялся к ограде, словно хотел слиться с материком, – каждый человек, что бы он ни делал, блюдет свою выгоду, и я ничем не отличаюсь от своих ближних. Я просто жажду, – в его жажде чувствовалась прямо-таки тропическая истома, – чтобы вы мягче обращались с сестрой, и вообще были бы для нее любящим и нежным братом, как она того заслуживает.

– Будет исполнено, мистер Хартхаус.

– И чем скорее, тем лучше. Не откладывайте.

– Хорошо, мистер Хартхаус. И Лу сама вам это подтвердит.

– Стало быть, по рукам, – сказал Хартхаус, хлопнув Тома по плечу с таким видом, что тот вполне мог поверить – и поверил, дурень несчастный! будто Хартхаус лишь по доброте своей и от чистого сердца навязал ему условие, дабы он меньше чувствовал себя обязанным за предложенную помощь, а теперь нам суждена разлука... до самого обеда.

Когда Том пришел в столовую, мысли у него, видимо, были тяжелые, зато ноги проворные – он пришел раньше, чем явился мистер Баундерби.

– Я не хотел обидеть тебя, Лу, – сказал он, протягивая сестре руку и целуя ее. – Я знаю, что ты меня любишь, и ты знаешь, что я тебя люблю.

В тот вечер на лице Луизы сияла улыбка, предназначенная не только для брата. Увы, не только для брата!

"Итак, щенок не единственное существо на свете, которое ей дорого, подумал Джеймс Хартхаус, переиначивая мысль, мелькнувшую у него в тот день, когда он впервые увидел ее прелестное лицо. – Нет, не единственное !"

ГЛАВА VIII

Взрыв

Летнее утро выдалось такое чудесное, что жаль было тратить его на сон, и Джеймс Хартхаус, поднявшись спозаранку, расположился в уютной оконной нише своей комнаты, дабы насладиться редким сортом табака, некогда оказавшим столь благотворное действие на его юного друга. Греясь в лучах солнца, вдыхая восточный аромат своей трубки, следя за прозрачными струйками дыма, медленно таявшими в мягком, насыщенном летними Запахами воздухе, он подводил итог своим успехам, точно картежник, подсчитывающий вчерашний выигрыш. Против обыкновения он не испытывал ни малейшей скуки, и мысль его работала усердно.

Он завоевал ее доверие, узнал тайну, которую она скрывала от мужа. Он завоевал ее доверие потому, что, вне всяких сомнений, она не питала никаких чувств к своему мужу и между ними никогда не было и тени духовного сродства. Он искусно, но недвусмысленно дал ей понять, что знает все тончайшие изгибы ее души; он стал так близок ей, через ее самую нежную привязанность; он пристегнул себя к этой привязанности; и преграда, за которой она жила, растаяла. Все это очень удивительно и очень недурно!

А между тем и сейчас еще он не замышлял ничего дурного. Куда лучше было бы для века, в котором он жил, если бы он и легион ему подобных наносили вред семье и обществу преднамеренно, а не по равнодушию и беспечности. Именно о дрейфующие айсберги, которые уносит любое течение, разбиваются корабли.

Когда дьявол ходит среди нас аки лев рыкающий, он ходит во образе, который, кроме дикарей и охотников, может соблазнить лишь немногих. Но когда он принаряжен, отутюжен, вылощен по последней моде; когда он пресыщен пороком, пресыщен добродетелью и до такой степени истаскан, что ни для ада, ни для рая не годится; вот тогда – занимается ли он волокитой или волокитством, – тогда он сущий дьявол.

Итак, Джеймс Хартхаус сидел в оконной нише, лениво посасывая трубку, и подсчитывал каждый шаг, сделанный им на пути, по которому, волею судеб, он следовал. Куда это заведет его, он видел с достаточной ясностью, но конечная цель пути его не тревожила. Что будет, то будет.

Так как ему предстояла долгая поездка верхом, – в нескольких милях от усадьбы ожидалось публичное собрание, где он намеревался, придравшись к случаю, поратовать за партию Грэдграйнда, – то он рано совершил туалет и спустился вниз к завтраку. Ему не терпелось проверить – а что, если она за ночь опять отдалилась от него? Нет. Он мог продолжать свой путь с того места, где остановился накануне, – она снова подарила его приветливым взглядом.

Проведя день более или менее (скорее менее) приятно, насколько это было возможно при столь утомительных обстоятельствах, он в шесть часов пополудни возвращался обратно. От ворот усадьбы до дома было с полмили, и он ехал шагом по ровной, посыпанной гравием дорожке, когда-то проложенной Никитсом, как вдруг из-за кустов выскочил мистер Баундерби, да так стремительно, что лошадь Хартхауса шарахнулась.

– Хартхаус! – крикнул мистер Баундерби. – Вы слышали?

– Что именно? – спросил Хартхаус, оглаживая свою лошадь и мысленно отнюдь не желая мистеру Баундерби всех благ.

– Стало быть, вы не слышали!

– Я слышал вас, и не только я, но и моя лошадь. Больше ничего.

Мистер Баундерби, потный и красный, стал посреди дороги перед мордой лошади, дабы его бомба разорвалась с наибольшим эффектом.

– Банк ограбили!

– Не может быть!

– Ограбили этой ночью, сэр. Ограбили очень странным образом. Ограбили с помощью подделанного ключа.

– И много унесли?

Мистер Баундерби так сильно желал изобразить случившееся событием необычайной важности, что отвечал даже с некоторой обидой:

– Да нет. Не так чтобы очень много. Но ведь могли бы и много.

– Сколько же?

– Ежели вам так уж непременно хочется узнать сумму, то она не превышает ста пятидесяти фунтов, – с досадой сказал Баундерби. – Но дело не в украденной сумме, а в самом факте. Важен факт – произошло ограбление банка. Удивляюсь вам, что вы этого не понимаете.

– Дорогой мистер Баундерби, – сказал Джеймс, спешиваясь и отдавая поводья своему слуге, – я отлично это понимаю и до такой степени потрясен картиной, которая открылась моему внутреннему взору, что лучшего вы и пожелать не можете. Тем не менее, надеюсь, вы позволите мне поздравить вас – и, поверьте, от всей души, – что понесенный вами убыток не столь уж велик.

– Благодарствуйте, – сухо обронил Баундерби. – Но вот что я вам скажу – могли бы унести и двадцать тысяч фунтов.

– Вероятно.

– Вероятно! Еще как, черт возьми, вероятно! – воскликнул мистер Баундерби, свирепо мотая и тряся головой. – Ведь могли унести и дважды двадцать тысяч. Даже и вообразить нельзя, что могло бы случиться, ежели бы грабителям не помешали.

Тут к ним подошла Луиза, а также миссис Спарсит и Битцер.

– Вот дочь Тома Грэдграйнда, не в пример вам, отлично понимает, что могло бы быть, – похвастался Баундерби. – Упала как подкошенная, когда я сказал ей! В жизни с ней этого не бывало. Но ведь и случай-то какой! Я так считаю, что это делает ей честь, да-с!

Она все еще была бледна и едва держалась на ногах. Джеймс Хартхаус настоял, чтобы она оперлась на его руку, и медленно повел ее к дому; по дороге он спросил, как произошло ограбление.

– А я вам сейчас скажу, – вмешался Баундерби, сердито подавая руку миссис Спарсит. – Ежели бы вас так страшно не занимала украденная сумма, я уже давно сообщил бы вам подробности. Вы знакомы с этой леди (слышите, леди!), миссис Спарсит?

– Я уже имел удовольствие...

– Отлично. И этого молодого человека, Битцера, вы тоже видели в тот раз? – Мистер Хартхаус утвердительно наклонил голову, а Битцер стукнул себя по лбу костяшками пальцев.

– Отлично. Они живут при банке. Может быть, вам известно, что они живут при банке? Отлично. Вчера вечером, перед закрытием, все было убрано, как всегда. В кладовой, возле которой спит этот малый, лежало... неважно, сколько. В маленьком сейфе, в комнате Тома, где хранятся деньги на мелкие расходы, лежало около ста пятидесяти фунтов.

– Сто пятьдесят четыре фунта семь шиллингов один пенс, – подсказал Битцер.

– Ну-ну! – оборвал его Баундерби, круто поворачиваясь к нему. Потрудитесь не прерывать меня. Хватит того, что меня ограбили, пока вы изволили храпеть – уж больно вам сладко живется. Так уж не лезьте со своими семь шиллингов один пенс. Я-то сам не храпел в ваши годы, могу вас уверить. На пустое брюхо не захрапишь. И не совался никого поправлять, а помалкивал, хоть был не глупее других.

Битцер угодливо стукнул себя по лбу, всем своим видом показывая, что такое стоическое воздержание мистера Баундерби одновременно и поразило и сразило его.

– Около ста пятидесяти фунтов, – повторил мистер Баундерби. Том-младший запер деньги в свой сейф, – не очень надежный сейф, но не в этом дело. Все было оставлено в полном порядке. А ночью, пока этот малый храпел... миссис Спарсит, сударыня, вы говорите, что слышали, как он храпел?

– Сэр, – отвечала миссис Спарсит, – я не могу сказать с уверенностью, что слышала именно храп, и следовательно, не берусь утверждать это. Но зимними вечерами, когда ему случалось уснуть за своим столом, я иногда слышала хрипы, похожие на те, какие издает человек, страдающий удушьем. И еще я слышала шип, который позволю себе уподобить звукам, нередко исходящим от стенных часов. Однако, – продолжала миссис Спарсит с горделивым сознанием, что она добросовестно исполняет свой долг беспристрастной свидетельницы, – я отнюдь не хочу бросить тень на его нравственность. Напротив, я всегда считала Битцера молодым человеком самых высоких моральных правил; прошу учесть эти мои слова.

– Короче говоря, – едва сдерживая ярость, сказал Баундерби, – пока он храпел, или хрипел, или шипел, или уж не знаю что еще делал, – словом, пока он спал, какие-то люди пробрались к сейфу Тома – спрятались ли они заранее в банке, или проникли туда ночью, еще не установлено, – взломали его и унесли все деньги. Тут им помешали, и они пустились наутек; открыли главный вход (дверь была заперта на два поворота, а ключ лежал у миссис Спарсит под подушкой) и вышли, снова заперев ее на два поворота подделанным ключом; его нашли сегодня около полудня на улице неподалеку от банка. Спохватились только утром, когда этот самый Битцер поднялся и начал прибирать помещение. И вот, посмотрев на сейф Тома, он видит, что дверца приотворена, замок сломан, а деньги исчезли.

– Кстати, где же Том? – спросил Хартхаус, озираясь.

– Он помогает полиции. – отвечал Баундерби, – и потому остался в банке. Попробовали бы эти жулики ограбить меня, когда я был в его годах! Ежели бы они всего восемнадцать пенсов вложили в это дело, и то остались бы в накладе; пусть так и знают.

– Подозревают кого-нибудь?

– Подозревают ли? Еще бы не подозревали! Будьте покойны! – сказал мистер Баундерби, выдергивая руку из-под руки миссис Спарсит, дабы вытереть вспотевший лоб. – Чтобы Джосайю Баундерби из Кокстауна обобрали и ни на кого не пало подозрение? Нет уж, спасибо!

Мистер Хартхаус полюбопытствовал, кого же именно подозревают?

– Уж так и быть, – отвечал Баундерби, остановившись и поворачиваясь ко всем лицом, – я вам скажу. Об этом не надо повсюду болтать – вернее, нигде об этом не надо болтать, – чтобы не спугнуть причастных к ограблению негодяев (их целая шайка). Так что я сообщаю вам мои подозрения по секрету. Слушайте. – Мистер Баундерби еще раз вытер лоб. – Что вы скажете... ежели тут замешан один из рабочих?! – взорвался он.

– Надеюсь, – равнодушно протянул Хартхаус, – не друг наш Блекпот?

– Он самый, – отвечал Баундерби, – только не пот, а пул.

У Луизы вырвался тихий возглас недоверчивого удивления.

– Да, да! Я знаю! – немедленно отозвался Бауни. – Знаю! Я к этому привык. Все слова знаю. Мол, лучше этих людей нет на свете. Болтать языком-то они горазды. Они, видите ли, хотят только одного – чтобы им объяснили, какие у них права. Но я заявляю вам: покажите мне недовольного рабочего, и я покажу вам человека, способного на любую подлость, любое злодеяние.

Это была еще одна фикция, имевшая хождение в Кокстауне, которую усердно распространяли и которой кое-кто искренне верил.

– Но я-то знаю этот народ, – продолжал Баундерби. – Я читаю в них, как в открытой книге. Миссис Спарсит, сударыня, я сошлюсь на вас. Разве не предостерегал я этого бунтовщика, когда он в первый раз пришел ко мне в дом и допытывался, как ему ударить по религии и сокрушить государственную церковь? Миссис Спарсит, по своим родственным связям вы ровня высшей знати, – скажите, говорил я или не говорил ему: "От меня вы не скроете правду; такие, как вы, мне не по душе, вы плохо кончите"?

– Несомненно, сэр, – отвечала миссис Спарсит, – вы очень убедительно внушали ему это.

– Он тогда возмутил вас, сударыня, – сказал Баундерби, – уязвил ваши чувства?

– Совершенно верно, сэр, – отвечала миссис Спарсит, смиренно покачав головой, – именно это он сделал. Впрочем, должна сказать, что, быть может, такая уязвимость – или, допустим, безрассудство, – не была бы присуща мне в столь большой степени, ежели бы я издавна занимала нынешнее свое положение.

Мистер Баундерби, чуть не лопаясь от спеси, в упор поглядел на мистера Хартхауса, как бы говоря: "Эта женщина – моя собственность и, я полагаю, достойна вашего внимания". Затем он продолжал свою речь.

– Да вы и сами, Хартхаус, можете припомнить, что я сказал ему, – вы были при этом. Я все ему выложил без обиняков. Я с ними не миндальничаю. Я их насквозь вижу. Так вот, сэр. Три дня спустя он удрал. Скрылся, – а куда, никто не знает. Точно как моя родительница во времена, моего детства – с той только разницей, что он, ежели только это возможно, почище ее злодей. А что он делал, прежде чем скрыться? (Мистер Баундерби говорил с расстановкой, сопровождая каждую фразу ударом кулака по тулье своей шляпы, которую держал в руке, – словно бил в бубен.) Вот, не угодно ли: его видели – каждый вечер – заметьте, каждый вечер – возле банка. – Он шатался там – когда же? – после наступления темноты. Миссис Спарсит поняла, что это не к добру – указала на него Битцеру, – они вдвоем стали следить за ним, а нынче мы узнали из расспросов, что и соседи приметили его. – Достигнув кульминационной точки своей тирады, мистер Баундерби жестом восточной танцовщицы надел бубен себе на голову.

– Подозрительно, – заметил Джеймс Хартхаус, – очень даже.

– Еще бы! – сказал Баундерби, воинственно вскинув подбородок. – – Еще бы не подозрительно. Но тут и другие приложили руку. Замешана какая-то старуха. Всегда так – спохватятся, когда уже поздно; как сведут лошадь с конюшни, – вот тут-то и обнаружат, что дверь плохо пригнана. Теперь вдруг оказывается, что какая-то старуха время от времени прилетала в город верхом на метле. И за день до того, как этот злодей стал околачиваться возле банка, она с утра до вечера подглядывала за моим домом, а когда он вышел от меня, она вместе с ним скрылась, и потом они держали совет – надо думать, старая ведьма отчитывалась перед ним.

"Была какая-то женщина в комнате Стивена, и она пряталась в темном углу", – подумала Луиза.

– И это еще не все, нам уже сейчас кое-что известно, – сказал Баундерби, таинственно тряся головой. – Но довольно, больше я теперь ничего не скажу. А вы, будьте любезны, помалкивайте, никому ни слова. Может быть, на это потребуется время, но они от нас не уйдут. Пусть погуляют до поры до времени, это делу не повредит.

– Разумеется, они будут наказаны по всей строгости закона, как пишут в объявлениях, – заметил Джеймс Хартхаус, – и поделом им. Люди, которые берутся грабить банки, должны нести ответственность за последствия. Не будь последствий, мы все бы это делали. – Он мягко взял у Луизы из рук зонтик и, раскрыв его, держал над ней, хотя они шли не по солнцу, а в тени.

– А теперь, Лу Баундерби, – обратился к ней ее супруг, – надо позаботиться о миссис Спарсит. Из-за этой истории у миссис Спарсит нервы расходились, и она дня два поживет здесь. Так что устрой ее поудобнее.

– Весьма признательна, сэр, – смиренно отвечала миссис Спарсит, – но, прошу вас, не хлопочите о моих удобствах. Мне ничего не нужно.

Однако именно неприхотливость миссис Спарсит явилась причиной беспокойства для всего дома, ибо она столь мало пеклась о себе и столь много о других, что очень скоро стала всем в тягость. Когда ей показали ее комнату, она была так потрясена ее великолепием, что невольно напрашивалась мысль, будто она предпочла бы провести ночь в прачечной, улегшись на каток для белья. Правда, Паулеры и Скэджерсы привыкли к роскоши; "но я почитаю своим долгом, – с достоинством говорила в таких случаях миссис Спарсит, особенно в присутствии слуг, – не забывать, что я уже не то, чем была когда-то. Скажу вам больше, – добавляла она, – ежели бы я могла окончательно вычеркнуть из памяти, что мистер Спарсит был Паулер, а я состою в родстве с семейством Скэджерс, или – еще лучше – ежели бы я могла отменить самый факт и превратиться в особу менее высокого происхождения и более заурядных родственных связей, я бы с радостью это сделала. Я считала бы, что в нынешних обстоятельствах я должна так поступить". Этот же подвижнический дух побудил ее отказаться за обедом от закусок и вин, предварительно заявив во всеуслышанье, что она "будет дожидаться обыкновенной баранины", и только после того, как мистер Баундерби прямо-таки приказал ей пить и есть, она произнесла "вы чрезвычайно добры, сэр" и переменила свое решение. Когда ей потребовалась соль, она просто не знала, куда деваться от стыда; а кроме того, чувствуя себя обязанной отплатить любезностью за любезность, она, дабы в полной мере оправдать свидетельство мистера Баундерби о состоянии ее нервов, время от времени откидывалась на спинку стула и безмолвно проливала слезы; и каждый раз при этом можно было видеть (или, вернее, нельзя было не видеть), как прозрачная капля величиной с хрустальную серьгу медленно ползла по ее римскому носу.

Но главной силой миссис Спарсит была и оставалась ее непоколебимая решимость жалеть мистера Баундерби. То и дело, глядя на него, она горестно качала головой, словно хотела сказать: "Увы, бедный Йорик!" * Невольно выдав таким образом свои чувства, она заставляла себя приободриться и судорожно веселым голосом говорила: "Я рада, что вы не падаете духом, сэр!" – и всячески давала понять, какое это, по ее мнению, великое благо, что мистер Баундерби так легко несет свой крест. Была в ее поведении и еще одна странность, за которую ей неоднократно приходилось извиняться, но переломить себя она никак не могла. Она почему-то упорно называла миссис Баундерби "мисс Грэдграйнд" и в течение вечера оговорилась таким образом раз сто. Эта столь часто повторяемая ошибка в конце концов несколько смутила миссис Спарсит; но, право же, смиренно оправдывалась она, такое обращение для нее вполне естественно, между тем как представить себе, что мисс Грэдграйнд, которую она имела счастье знать в детстве, теперь и в самом деле миссис Баундерби, почти невозможно. И весьма примечательно, что чем больше она об этом думает, тем меньше ей это кажется возможным, – "при столь явном несоответствии", – заключила она.

После обеда, в гостиной, мистер Баундерби учинил суд над грабителями: допросил свидетелей, записал их показания, признал подозреваемых лиц виновными и приговорил их к высшей каре, предусмотренной законом. Засим он отпустил Битцера в город, поручив ему передать Тому, чтобы тот почтовым поездом воротился домой.

Когда внесли свечи, миссис Спарсит прошептала:

– Умоляю вас, сэр, не грустите. Я хочу видеть вас таким же веселым, каким вы были раньше.

Мистер Баундерби, который под воздействием этих попыток утешить его впал в совершенно несвойственное ему и оттого крайне нелепое элегическое настроение, тяжко и шумно вздохнул, словно некое морское чудовище.

– У меня душа за вас болит, – сказала миссис Спарсит. – Почему бы вам не сыграть в трик-трак *, сэр, как в былые дни, когда я имела честь жить с вами под одной кровлей.

– С той поры, сударыня, я не садился за триктрак. – отвечал мистер Баундерби.

– Да, сэр, – сочувственно сказала миссис Спарсит, – я это знаю. Я помню, что мисс Грэдграйнд никогда не любила трик-трак. Но ежели вы соизволите, сэр, я рада буду сыграть с вами.

Они сели играть у окна, выходящего в сад. Луна не показывалась, но вечер был теплый, почти душный, в воздухе стоял сильный аромат цветов. Луиза и мистер Хартхаус прогуливались по саду, и оттуда доносились их голоса, но слов разобрать нельзя было. Миссис Спарсит, сидя за доской трик-трака, то и дело напряженно смотрела в окно, пытаясь проникнуть взором в полутемный сад.

– Что там такое, сударыня? – спросил мистер Баундерби. – Уж не пожар ли вы видите?

– Что вы, сэр, нет, нет, – отвечала миссис Спарсит, – меня роса беспокоит.

– А какое вам дело до росы, сударыня? – спросил мистер Баундерби.

– Дело не во мне, сэр, – отвечала миссис– Спарсит. – Я боюсь, как бы мисс Грэдграйнд не простудилась.

– Она никогда не простужается, – сказал мистер Баундерби.

– Вот как, сэр? – сказала миссис Спарсит.

И вдруг сильно закашлялась.

Когда пришло время ложиться спать, мистер Баундерби налил себе стакан воды.

– Что вы, сэр? – воскликнула миссис Спарсит. – А почему не подогретый херес с лимонной цедрой и мускатным орехом?

– Я уже отвык от этого, сударыня, – отвечал мистер Баундерби.

– Очень жаль, сэр, – сказала миссис Спарсит. – Я вижу, вы мало-помалу отказываетесь от всех своих добрых старых привычек. Но не печальтесь, сэр! Ежели мисс Грэдграйнд разрешит, я сейчас приготовлю вам стаканчик, как делала это столь часто в прошлом.

Так как мисс Грэдграйнд с величайшей охотой разрешила миссис Спарсит делать все, что угодно, то сия заботливая особа немедля приготовила питье для мистера Баундерби и вручила ему стакан со словами: "Это вам поможет, сэр. Душу согреет. Именно это вам нужно, не лишайте себя этого, сэр". А когда мистер Баундерби сказал: "Ваше здоровье, сударыня!" – она проникновенно ответила: "Благодарю вас, сэр. И вам того же, а также побольше счастья". Наконец, чуть не плача от умиления, она пожелала ему спокойной ночи; и мистер Баундерби отправился спать в глубоком унынии, убежденный, что он чем-то уязвлен в своих лучших чувствах, но чем именно он и вообразить не мог.