Текст книги "Жатва"

Автор книги: Чарльз Диккенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

– Только я один из ткачей на фабрике Баундерби, из всех рабочих, не согласился с вашим решением. Я не могу с ним согласиться. Друзья мои, я не верю, что это будет к добру. Как бы худо не было.

Слекбридж хохотнул, скрестил руки и саркастически скривился.

– Но я не потому остался в стороне. Будь только это, я бы пошел вместе со всеми. Но есть причина, – у меня, понимаете, есть такая причина, отчего мне это заказано. И не только нынче, а навсегда, на всю жизнь.

Слекбридж вскочил с места и стал возле Стивена, скрежеща зубами от ярости.

– О друзья мои, разве не то же я вам говорил? О мои соотечественники, разве не от этого я предостерегал вас? И каково же видеть такое малодушие в человеке, который сам пострадал от несправедливых законов? О братья мои, я спрашиваю вас, каково видеть человека из вашей же среды, который столь труслив и продажен, что по своей воле обрекает на гибель и себя, и вас, и детей, и внуков ваших?

Раздались жидкие аплодисменты, нестройные крики "позор!". Но большинство собравшихся молчали. Они видели осунувшееся, взволнованное лицо Стивена, читали на нем искреннее бесхитростное чувство и по добросердечию своему не столько возмущались им, сколько жалели его.

– Этому делегату положено говорить, – продолжал Стивен, – такое у него ремесло. Ему за это деньги платят, и он свое дело знает. Пусть и занимается им. А что выпало мне на долю, пусть его не тревожит. Это его не касается. Это касается только меня одного.

В последних словах Стивена было столько достоинства, чтобы не сказать благородства, что тишина стала еще полнее, а лица слушателей еще сосредоточенней. Тот же громкий голос крикнул: "Слекбридж, не мешай нам слушать, попридержи язык!", после чего воцарилось мертвое молчание.

– Братья, – продолжал Стивен, чей тихий голос был теперь отчетливо слышен, – братья мои и товарищи – ибо для меня вы товарищи, хоть я и знаю, что этот делегат думает иначе, – я скажу вам только одно, и больше мне сказать нечего, хоть бы я говорил до самого утра. Я хорошо знаю, что меня ждет. Знаю, что вы не захотите иметь дело с человеком, который нынче не пошел вместе с вами. Знаю, что, ежели я буду умирать под забором, вы, не задумываясь, пройдете мимо, словно никогда меня в глаза не видали. Все, что мне предстоит, я должен стерпеть.

– Стивен Блекпул, – сказал председатель, вставая, – подумай еще. Подумай еще, прежде чем все твои старые друзья отвернутся от тебя.

По толпе прошел одобрительный ропот, но никто не произнес ни слова. Все взоры были устремлены на лицо Стивена. Если бы он взял обратно свое решение, у каждого из них камень свалился бы с души. Он посмотрел вокруг себя и понял это. И тени злобы не было в его сердце против них; он хорошо знал их, не по случайным заблуждениям и слабостям, а так, как только свой брат рабочий мог их знать.

– Я думал, сэр, много думал. Но я не могу решить иначе. Я должен идти своим путем. Я должен проститься со всеми здесь.

Он, как бы в знак прощанья, поднял обе руки и молча постоял так немного, потом медленно опустил их.

– От многих из вас я слышал доброе слово; много среди вас знакомых лиц, которые я увидел впервые, когда был молод и на сердце было легко. Сроду я ни с кем из своих не ссорился; и, бог свидетель, не я нынче ищу ссоры с вами. Меня назовут предателем... вы назовете, – сказал он, обращаясь к Слекбриджу, – но назвать легче, чем доказать. Пусть так.

Он уже сделал несколько шагов, намереваясь сойти с подмостков, но вспомнил, что забыл сказать еще об одном, и остановился.

– Быть может, – заговорил он, медленно поворачивая изборожденное морщинами лицо, словно обращаясь лично к каждому из собравшихся и в первых рядах и в последних, – быть может, когда вы обсудите мое дело, вы пригрозите забастовкой, ежели меня хозяева не уволят. Лучше мне умереть, чем дожить до такого дня; а ежели вы этого не потребуете, я буду по-прежнему работать среди вас, хоть вы и отвергнете меня, – иначе мне нельзя; не потому, что я хочу идти вам наперекор, а потому, что жить надо. Меня работа кормит. А куда я пойду, – ведь я работал в Кокстауне еще в те годы, когда меня от земли не видать было. Я не жалуюсь на то, что отныне все отвернутся от меня и никто даже глядеть на меня не захочет. Но я надеюсь, что мне позволено будет работать. Ежели, друзья, за мной осталось хоть какое-то право, то я думаю, это право у меня есть.

Никто не проронил ни слова. Ничто не нарушало безмолвия, только в проходе между скамьями слышался тихий шорох – люди молча сторонились, давая дорогу тому, кого они обязались не считать больше своим товарищем. Ни на кого не глядя, с тем скромным достоинством, которое ничего не ищет и ничего не требует, Старый Стивен, унося груз своих невзгод, покинул собрание.

Тогда Слекбридж, который все время, пока Стивен выходил, стоял молча, простерши витийственную руку, озабоченно взирая на толпу, словно он своей могучей нравственной силой удерживал готовую разразиться бурю, решил поднять дух своих слушателей. Разве римлянин Брут, о мои соотечественники британцы, не осудил на смерть своего сына; и разве спартанские матери, о мои друзья, чья победа не за горами, не погнали своих детей, бежавших с поля брани, навстречу острым мечам неприятеля? И не велит ли рабочим Кокстауна священный долг перед их предками, перед восхищенным миром и перед грядущими поколениями, исторгать предателей из шатров своих, раскинутых во имя святого, богом благословенного дела? Да, отвечают ветры поднебесные и разносят это "да" во все концы света – на восток, запад, юг и север. И потому – троекратное "ура" Объединенному Трибуналу!

Слекбридж, словно регент, стоящий перед хором, задал тон. Лица слушателей прояснились, исчезла неуверенность (и смутное сознание вины), и все подхватили его крик. Личные чувства должны умолкнуть ради общего дела. Стены еще дрожали от громового "ура", когда собрание разошлось.

Итак, Стивена с легкостью обрекли на самое полное одиночество – на одиночество среди множества близких людей. Пришелец в чужой стране, заглядывающий в десять тысяч лиц, тщетно надеясь встретить приветливый взгляд, не одинок, – он окружен друзьями по сравнению с тем, кто ежедневно проходит мимо десятка лиц, которые некогда дружески улыбались ему, а теперь отворачиваются при его приближении. Такая участь была уготована Стивену в каждый миг его бодрствования – за станком, на пути к фабрике и на пути домой, у своего порога, у своего окна, везде. По молчаливому уговору рабочие даже не ходили по той стороне улицы, по которой он обычно шел на работу, а предоставляли ходить по ней ему одному.

Стивен уже долгие годы жил тихой, уединенной жизнью, с людьми знался мало, предпочитая общение с собственными думами. Он и не подозревал о том, как сильно нуждался в дружелюбном кивке, взгляде, слове; ни о том, как много значили для него эти, казалось бы, ничтожные пустяки, по капле вливавшие утешение в его сердце. И он никак не думал, что так трудно будет всегда помнить о том, что, невзирая на единодушный отказ от него товарищей, ему нечего стыдиться и не за что укорять себя.

Первые четыре дня тяжкого испытания, выпавшего на его долю, показались ему столь нестерпимо долгими, что будущее стало пугать его. Он не только не видел Рейчел за все это время, но тщательно избегал даже случайной встречи с ней; он, правда, знал, что решение, запрещающее общаться с ним, покуда еще не распространяется на фабричных работниц, но уже заметил, как переменились к нему некоторые из тех, с кем он был знаком, и боялся подходить к остальным, а при одной мысли, что все они, быть может, отвернутся от Рейчел, если их увидят вместе, ужас охватывал его. Поэтому все четыре дня он провел в полном одиночестве, ни с кем не перемолвившись словом, но на четвертый вечер, когда он шел с работы, его остановил на улице молодой человек весьма белесой окраски.

– Ваша фамилия Блекпул, да? – спросил молодой человек.

Стивен покраснел, заметив, что невольно снял шляпу – не то от неожиданности, не то от облегчения, что кто-то заговорил с ним. Он сделал вид, будто вправляет подкладку, и отвечал: "Да".

– Вы тот самый рабочий, с которым никто не должен знаться? – спросил Битцер, ибо белесый молодой человек был именно он.

Стивен опять отвечал "да".

– Я так и думал, потому что видел, как они все сторонятся вас. Мистер Баундерби желает говорить с вами. Вы ведь знаете, где его дом?

Стивен опять сказал "да".

– Тогда ступайте прямо к нему, – сказал Битцер. – Вас там ждут, и вы просто скажете слуге, кто вы такой. Я живу при банке, и если вы пойдете к мистеру Баундерби одни (я должен был привести вас), вы меня очень обяжете.

Стивен, хотя шел в противоположную сторону, поворотил обратно и, повинуясь приказу, отправился в кирпичный замок великана Баундерби.

ГЛАВА V

Рабочие и хозяева

– Ну-с, Стивен, – сказал Баундерби, как всегда важный и самодовольный, – что это я слышу? Что они привязались к вам, чума их возьми? Входите и расскажите нам, в чем дело.

Приглашение это Стивен получил, едва переступив порог гостиной. На одном из столиков был сервирован чай, и в комнате, кроме хозяина, находилась его молодая жена, ее брат и щеголеватый джентльмен из Лондона; Стивен поклонился и с шляпой в руках стал у двери, притворив ее за собой.

– Это тот самый рабочий, Хартхаус, я уже говорил вам о нем, – сказал мистер Баундерби. Джентльмен, к которому он обращался, сидел на диване, занятый беседой с миссис Баундерби; услышав эти слова, он встал, томно произнес: "Вот как!" – и не спеша подошел к стоявшему перед камином Баундерби.

– Ну-с, – повторил Баундерби, – говорите!

После пережитых четырех тягостных дней слова Баундерби больно резнули слух Стивена. Они не только бередили его душевную рану, – они точно подразумевали, что он на самом деле трус и отступник, думающий только о своей выгоде.

– Что вам от меня угодно, сэр? – спросил Стивен.

– Так я же вам сказал, – отвечал Баундерби. – Будьте мужчиной, объясните нам все про себя и про этот их союз.

– Прошу прощения, сэр, – вымолвил Стивен Блекпул, – мне нечего сказать об этом.

Мистер Баундерби, в повадках которого всегда было много общего с напористым ветром, натолкнувшись на препятствие, немедленно задул изо всей мочи.

– Вот полюбуйтесь, Хартхаус, – начал он, – вот вам образчик этих людей. Этот человек уже был однажды здесь, и я сказал ему, чтобы он остерегался зловредных чужаков, которые вечно толкутся тут, – изловить бы их всех да повесить! – и я предупреждал его, что он на опасном пути. Так вот, хотите верьте, хотите нет, – даже теперь, когда они опозорили его, он так рабски подчиняется им, что боится рот открыть.

– Я говорил, что мне нечего сказать, сэр. Я не говорил, что боюсь рот открыть.

– Говорил! Я знаю, что вы говорили. Мало того, я знаю, что у вас на уме. Это, доложу я вам, не всегда одно и то же! Наоборот – это очень разные вещи. Говорите уж лучше сразу, что никакого Слекбриджа в городе нет; что он не подбивает народ бунтовать; что вовсе он не обученный этому делу вожак, то есть отъявленный мерзавец. Вы лучше сразу скажите все это, – меня ведь не проведешь. Вы именно это хотите сказать. Чего же вы ждете?

– Я не меньше вас, сэр, сокрушаюсь, когда у народа плохие вожди, покачав головой, сказал Стивен. – Ничего не поделаешь, берут таких, какие есть. Это большая беда, когда негде взять получше.

Ветер крепчал.

– Ну-с, Хартхаус, – сказал мистер Баундерби, – как вам это понравится? Недурно, а? Вы скажете – помилуй бог, с какими субъектами моим друзьям приходится иметь дело. Но это еще что, сэр! Вот послушайте, я задам этому человеку вопрос. Прошу вас, мистер Блекнул, – сильный порыв ветра, разрешите узнать, как это случилось, что вы отказались примкнуть к союзу?

– Как случилось?

– Вот именно! – сказал мистер Баундерби, засунув большие пальцы за жилет, тряся головой и доверительно подмигивая противоположной стене, – как это случилось?

– Мне не хотелось бы говорить об этом, сэр. Но раз уж вы задали вопрос, чтобы меня не сочли невежей, я вам отвечу. Я слово дал.

– Только не мне, полагаю, – ввернул Баундерби. (Погода бурная с обманчивыми штилями, – как, например, сейчас.)

– Нет, нет, сэр. Не вам.

– Уж, во всяком случае, не из уважения ко мне это было сделано, сказал Баундерби, все еще обращаясь к стене. – Ежели бы это касалось только Джосайи Баундерби из Кокстауна, вы бы, не задумываясь, примкнули к ним?

– Разумеется, сэр. Так оно и есть.

– Хотя он отлично знает, – сказал мистер Баундерби, свирепея, – что это шайка мерзавцев и бунтовщиков, для которых каторга и то слишком большая милость! Ну-с, мистер Хартхаус, вы повидали свет. Попадалось вам что-нибудь похожее на этого человека за пределами нашего славного отечества? – И мистер Баундерби гневным перстом указал на Стивена.

– Нет, сударыня, – сказал Стивен Блекнул, инстинктивно обращаясь к Луизе, после того как взглянул ей в лицо, и решительно возражая против слов, употребленных мистером Баундерби, – не бунтовщики и не мерзавцы. Это неверно, сударыня, неверно. Они круто поступили со мной, я это знаю и чувствую. Но из них не наберется и десятка, – да не десятка, а полдесятка, сударыня, – таких, которые бы не думали, что исполнили свой долг перед всеми и перед собой. Я знал этих людей и жил среди них всю свою жизнь, ел и пил с ними, работал вместе с ними, любил их, и боже упаси, чтобы я не вступился за них, когда их оговаривают, – как бы они ни обошлись со мной!

Эти проникновенные слова были сказаны с прямотой, присущей людям его среды – и, быть может, с горделивым сознанием, что он остался верен товарищам, хоть они и обвинили его в предательстве; но он хорошо помнил, где находится, и даже не повысил голоса.

– Нет, сударыня, нет. Они привержены друг к другу, преданы друг другу, сострадают друг другу, не щадя жизни. Какое бы ни приключилось горе – а ведь к бедному человеку горе часто стучится в дверь, – нужда ли, хворь или еще что – они ласковы с тобой, жалостливы и рады помочь по-христиански. Это сущая правда, сударыня. И всегда так будет, хоть разорвите их на части.

– Короче говоря, – сказал мистер Баундерби, – оттого, что они образцы добродетели, они вышвырнули вас вон. Раз уж вы начали говорить об этом, доскажите до конца. Мы вас слушаем.

– Почему так получается, – продолжал Стивен, по-прежнему обращаясь к Луизе и, видимо, читая сочувствие на ее лице, – что как раз все самое лучшее в нас всегда доводит нашего брата до горя и беды – ума не приложу. Но это так. Я это твердо знаю, как знаю, что у меня небо над головой, хоть его и не видно за дымом. И мы терпеливы и ничего дурного делать не хотим. Не могу я поверить, чтобы вся вина была наша.

– Ну-с, любезнейший, – сказал мистер Баундерби, которого Стивен, сам того не подозревая, донельзя разозлил обращением не к нему, а к кому-то еще, – ежели вы на минутку удостоите меня своим вниманием, я желал бы перемолвиться с вами словом. Вы только что заявили, что ничего не имеете сообщить нам об этой затее. Так вот, прежде всего скажите, – вы вполне уверены, что ничего не можете сообщить?

– Вполне уверен, сэр.

– Здесь присутствует джентльмен из Лондона, – мистер Баундерби через плечо показал большим пальцем на мистера Джеймса Хартхауса. – Этот джентльмен – будущий член парламента. Я желаю, чтобы он послушал коротенький разговор между мной и вами, хотя я мог бы сам изложить ему суть дела – ибо я заранее знаю, к чему это сведется. Никто не знает этого лучше меня, имейте в виду! Но пусть он услышит своими ушами, а не принимает мои слова на веру.

Стивен поклонился джентльмену из Лондона, и на лице его отразилось еще большее недоумение, чем обычно.

Глаза его невольно опять обратились к Луизе, ища в ней прибежище, но она ответила ему столь выразительным, хотя и быстрым взглядом, что он немедля перевел их на лицо мистера Баундерби.

– Ну-с, на что же вы жалуетесь? – вопросил мистер Баундерби.

– Я не пришел сюда жаловаться, сэр, – напомнил ему Стивен. – Я пришел потому, что за мной послали.

– На что же вы жалуетесь, – повторил свой вопрос мистер Баундерби, скрестив руки на груди, – вообще говоря, вы все?

Стивен с минуту колебался, потом, видимо, принял решение.

– Сэр, объяснять я не мастер, да и сам я не очень понимаю, что тут неладно, хоть и чувствую это не хуже других. Как ни верти – выходит морока, сэр. Оглянитесь вокруг в нашем городе – богатом городе! – и посмотрите, сколько людей родится здесь для того лишь, чтобы всю жизнь, от колыбели до могилы, только и делать, что ткать, прясть и кое-как сводить концы с концами. Посмотрите, как мы живем, где живем, и как много нас, и какие мы беззащитные, все до одного; посмотрите – фабрики всегда работают, всегда на ходу, а мы? Мы все на той же точке. Что впереди? Одна смерть. Посмотрите, кем вы нас считаете, что вы про нас пишете, что про нас говорите, и посылаете депутации к министрам, и всегда-то вы правы, а мы всегда виноваты, и сроду, мол, в нас никакого понятия не было. И год от года, от поколения к поколению, что дальше, то больше и больше, хуже и хуже. Кто же, сэр, глядя на это, может, не кривя душой, сказать, что здесь нет мороки?

– Так, так, – сказал мистер Баундерби. – А теперь вы, может быть, объясните этому джентльмену, какой вы предлагаете выход из этой мороки (раз уж вам угодно так выражаться).

– Не знаю, сэр. Откуда мне знать это? Не у меня надо спрашивать, где найти выход, сэр. Спрашивать надо у тех, кто поставлен надо мной и над всеми нами. Ежели не это их дело, то что же?

– А вот я вам сейчас скажу, что, – отвечал мистер Баундерби. – Мы это покажем на примере полдюжины Слекбриджей. Мы отдадим негодяев под суд, как уголовных преступников, и добьемся, что их сошлют на каторгу.

Стивен с сомнением покачал головой.

– Не воображайте, что мы этого не сделаем, – сказал мистер Баундерби, налетая на него ураганом. – Именно так мы и поступим, слышите?

– Сэр, – возразил Стивен с невозмутимостью человека, глубоко убежденного в своей правоте, – схватите сотню Слекбриджей – всех, сколько их есть, и вдесятеро больше, – зашейте каждого по отдельности в мешок и спустите их в бездну вод, какая была до сотворения суши, – морока как есть, так и останется. Зловредные чужаки! – сказал Стивен с горькой улыбкой. Сколько мы себя помним, столько мы слышим про зловредных чужаков! Не они причина неурядиц, сэр. Не они их затевают. У меня к ним душа не лежит, мне не за что любить их, но напрасно вы думаете, что можно отъять этих людей от их дела – и не надейтесь! Лучше отъять дело от них. Все, что есть сейчас в этой комнате, уже было здесь, когда я вошел, и останется здесь, после того как я уйду. Погрузите вон те часы на корабль и отправьте их на остров Норфолк *, а время-то все равно будет идти. Вот так и со Слекбриджем.

Мельком взглянув еще раз на свое прибежище, он заметил, что Луиза украдкой показывает ему глазами на дверь. Он сделал шаг назад и уже взялся за ручку. Но все, что он сказал, было сказано не по доброй воле и не по его почину; и он почувствовал, что если до конца сохранит верность тем, кто отринул его, – это будет великодушная плата за нанесенные ему обиды. Он помедлил, намереваясь договорить то, что было у него на сердце.

– Сэр, я человек простой, малограмотный и не могу объяснить джентльмену из Лондона, чем горю помочь, хотя в нашем городе есть рабочие поученее меня, которые сумели бы – но я могу объяснить ему, чем горю не поможешь. Принуждением не поможешь. Насилием не поможешь. И стоять на том, что всегда и во всем одна сторона права, а другая всегда и во всем виновата – чему даже и поверить трудно, – это уж, конечно, не поможет. И оставить все как есть – тоже не поможет. Ежели тысячи и тысячи людей будут жить все той же жизнью, и будет все та же морока, они станут как один, и вы станете как один, а между вами ляжет непроходимая черная пропасть, и длиться это будет, долго ли, коротко ли, – сколько такое бедствие длиться может. И подходить к людям без ласки, без привета, без доброго слова – к людям, которые так поддерживают друг друга в беде и делятся последним куском, как – смею думать – джентльмен из Лондона не видел ни в одном народе, сколько он ни исколесил стран – этим наверняка горю не поможешь, пока солнце не обратится в лед. А перво-наперво – не видеть в них ничего, кроме рабочей силы, и распоряжаться ими, точно это всего лишь единицы и нули в школьной задаче, или машины, которые не знают ни любви, ни дружбы, ничего не помнят и ничего не желают, ни о чем не тоскуют и ни на что не надеются, и только погонять их, когда все спокойно, и считать, что у них вовсе нет никакой души, а как только станет беспокойно, корить их за то, что они бесчувственные истуканы, – уж это никогда, никогда не поможет, пока божий свет стоит.

Стивен медлил на пороге, держась за ручку отворенной двери, и ждал, что еще потребуется от него.

– Погодите минутку, – сказал мистер Баундерби, весь побагровев от злости. – Я уже вам говорил, когда вы приходили сюда с жалобой, что вам лучше бросить это и образумиться. И еще – помните? Я вам сказал, чтобы вы и думать забыли о золотой ложечке.

– Будьте покойны, сэр, я никогда о ней не думал.

– Теперь мне ясно, – продолжал мистер Баундерби, – что вы из тех, кто вечно всем недоволен. И всюду вы сеете недовольство и распространяете смуту. Вот ваша главная забота, любезнейший.

Стивен отрицательно покачал головой, молча давая понять, что заботы его совсем иного свойства.

– Вы такой сварливый, ершистый брюзга, – сказал мистер Баундерби, что, сами видите, даже ваш союз, люди, которые вас лучше всех знают, не хотят иметь с вами дела. Вот уж не ожидал, что они в чем-нибудь могут быть правы, но на сей раз, скажу я вам, я с ними заодно: я тоже не хочу иметь с вами дела.

Стивен вскинул на него глаза.

– Кончайте то, что у вас на станке, – сказал мистер Баундерби, многозначительно кивая головой, – и можете отправляться.

– Сэр, – сказал Стивен с ударением, – вы хорошо знаете, что ежели вы мне не дадите работы, никто не даст.

На что он услышал в ответ: "Знаю или не знаю, это мое дело, остальное меня не касается. Больше мне сказать нечего".

Стивен опять взглянул на Луизу, но она уже не смотрела ему в лицо; он вздохнул, проговорил вполголоса: "Господи спаси и помилуй нас грешных!" – и вышел.

ГЛАВА VI

Расставанье

Уже темнело, когда Стивен покинул дом мистера Баундерби. Вечерние тени сгустились так быстро, что, затворив за собой дверь, он не стал оглядываться по сторонам, а сразу зашагал по улице. Далека была от его мыслей таинственная старушка, с которой он повстречался после первого посещения этого дома, но, услышав позади себя знакомые шаги и обернувшись, он увидел ее – и рядом с ней Рейчел.

Он первой увидел Рейчел, да и шаги слышал только ее.

– Рейчел, дорогая! И вы, миссис!

– Удивляетесь, правда? – отозвалась старушка. – Оно и понятно. Вот я и опять здесь.

– Но как вы сошлись с Рейчел? – спросил Стивен, идя между ними и переводя взгляд с одной на другую.

– Да почти что как и с вами, – с готовностью отвечала старушка. – В нынешнем году я приехала попозже, потому одышка меня замучила и я отложила поездку до теплой погоды. И по этой же причине не в один день оборачиваюсь, а в два, и заночую нынче на заезжем дворе у железной дороги (там хорошо чистота!), а завтра утром шестичасовым уеду домой. Но вы спрашиваете, при чем тут эта славная девушка? Сейчас скажу. Я узнала, что мистер Баундерби женился. В газете прочла – и как там хорошо все было расписано, ах, как хорошо! – воскликнула старушка с неподдельным восторгом, – вот и хочу поглядеть на его жену. Еще ни разу не видала ее. И поверите ли, – с самого полудня она не выходила из дому. А уж мне так не хотелось уезжать, не увидев ее, – я и повременила здесь немного, и раза два прошла мимо этой славной девушки; и такое у нее милое лицо, что я обратилась к ней, а она ко мне, – слово за слово, мы и разговорились. Ну, вот, – заключила старушка, а что дальше было, вы сами можете смекнуть скорее, чем я сумею рассказать.

Снова Стивену пришлось подавить в себе невольную неприязнь к старушке, хотя, казалось, она сама искренность и простодушие. Добросердечный от природы и зная, что такова же Рейчел, он заговорил о том, что столь явно занимало эту старую женщину.

– Ну что же, миссис, – сказал он, – я видел ее; она молодая и красивая. Глаза темные, задумчивые, и, понимаешь, Рейчел, такая она тихая, даже удивительно.

– Да, да, молодая и красивая! – в упоении вскричала старушка. Хороша словно розан! А какая счастливая – за таким-то человеком!

– Надо полагать, счастливая, – сказал Стивен, однако с сомнением взглянув на Рейчел.

– Надо полагать? Иначе быть не может. Она жена вашего хозяина, возразила старушка.

Стивен кивнул.

– Впрочем, – сказал он, снова взглянув на Рейчел, – он уже мне не хозяин. Между ним и мною все кончено.

– Ты ушел с работы, Стивен? – с тревогой спросила Рейчел.

– Я ли ушел с работы, – отвечал он, – или работа ушла от меня, выходит одно на одно. С его работой мы теперь врозь. Пусть так. Я даже подумал, вот когда вы меня догнали, пожалуй, оно и к лучшему. Останься я здесь, я был бы как бельмо на глазу. Может, многим легче станет, когда я уйду; и мне самому, может, легче станет; так ли, нет ли, – а уж теперь ничего не поделаешь. Должен я распрощаться с Кокстауном и сызнова счастье свое искать.

– Куда ты пойдешь, Стивен?

– Покамест еще не знаю, – отвечал он, сняв шляпу и приглаживая ладонью редкие волосы. – Я не нынче ведь уйду, Рейчел, и не завтра. Нелегкое это дело – решить, куда податься, но я соберусь с духом.

Сознание, что он и в мыслях своих печется не о себе, а о других, и тут поддерживало в нем бодрость. Едва выйдя от мистера Баундерби, он подумал, что его вынужденный уход хоть Рейчел сослужит службу – оградит ее от нападок за то, что она не порывает с ним. Конечно, разлука с ней тяжкое испытание и, где бы он ни очутился, вынесенный ему приговор будет тяготеть над ним, но последние четыре дня были столь мучительны, что, быть может, уж лучше уйти, куда глаза глядят, навстречу неведомым горестям и лишениям.

И потому он, не кривя душой, сказал:

– Я не поверил бы, Рейчел, что так легко примирюсь с этим.

Не ей было увеличивать его бремя. Она ответила ему ласковой улыбкой, и они втроем продолжали путь.

Старость, особенно когда она силится не быть обузой и не нагонять тоску, пользуется большим уважением среди бедного люда. Старушка была такая приветливая и благодушная, так беспечно говорила о своих немощах, хотя здоровье ее явно ухудшилось со времени первой встречи со Стивеном, что оба они приняли в ней участие. Она ни за что не хотела, чтобы они из-за нее замедляли шаг; но она радовалась тому, что они говорят с ней, и сама готова была говорить с ними сколько угодно, так что, когда они дошли до своей части города, старушка шагала бодро и весело, точно молодая.

– Пойдем ко мне, миссис, в мое убогое жилье, – сказал Стивен, выпейте чашку чаю. И Рейчел пойдет с нами, а потом я провожу вас до вашего заезжего двора. Кто знает, Рейчел, когда бог приведет свидеться с тобой.

Обе согласились, и они все вместе подошли к его дому. Свернув в узкий проулок, Стивен, как всегда, с трепетом поглядел на свое окно – он страшился своего разоренного домашнего очага; но окно было отворено, как он оставил его утром, и ничья голова не мелькала в нем. Злой дух его жизни снова исчез много месяцев назад, и с тех пор он не видел несчастной пропойцы. О последнем ее возвращении можно было догадаться только по тому, что мебели в его комнате стало меньше, а седины в волосах – больше.

Он зажег свечу, достал чайную посуду, принес снизу кипятку и сходил в соседнюю лавочку за чаем, сахаром, хлебом и маслом. Хлеб был мягкий с хрустящей корочкой, масло – свежее, сахар – колотый, чем подтверждалось неизменное свидетельство кокстаунских магнатов, что этот народ живет по-княжески, да, сэр! Рейчел заварила чай, разлила его (для столь многолюдного общества одну чашку пришлось занять), и гостья с видимым удовольствием подкрепила свои силы. Что касается хозяина, который впервые за много дней пил чай не в одиночестве, то и он не без удовольствия приступил к скромной трапезе, хотя мир и ближайшее будущее расстилались перед ним неоглядной пустыней, – чем опять-таки подтвердил точку зрения магнатов, явив пример полной неспособности этого народа что-нибудь рассчитать и предвидеть, да, сэр!

– Я и не догадался спросить, как вас звать, миссис, – сказал Стивен.

Старушка отвечала, что звать ее "миссис Пеглер".

– Вдовеете, надо думать? – спросил Стивен.

– Сколько лет уже! – По расчетам миссис Пеглер, ее муж (редкий был человек!) умер еще до того, как Стивен родился.

– Большое горе потерять хорошего мужа, – сказал Стивен. – А дети есть?

Чашка миссис Пеглер застучала о блюдце, которое она держала в руке, выдав ее душевное волнение.

– Нет, – отвечала она. – Теперь уже нет.

– Померли, Стивен, – шепнула Рейчел.

– Простите, что заговорил про это, – сказал Стивен. – Не подумал, что могу задеть больное место. Каюсь, моя вина.

Пока он выражал свое сожаление, чашка, из которой пила гостья, стучала все громче.

– Был у меня сын, – сказала она, словно в замешательстве, но без обычных признаков неутешной скорби, – и он преуспел в жизни, чудесно преуспел. Только, пожалуйста, не надо о нем говорить. Он... – Поставив чашку на стол, она развела руками, как будто хотела сказать "умер!". Потом добавила: – Я потеряла его.

Стивен все еще терзался мыслью, что причинил старушке боль, когда квартирная хозяйка, спотыкаясь на узкой лестнице, добралась до его двери и, позвав Стивена, стала шептать ему на ухо. Миссис Пеглер, которая отнюдь не страдала глухотой, уловила одно произнесенное имя.

– Баундерби! – крикнула она сдавленным голосом и выскочила из-за стола. – Спрячьте меня! Он не должен меня видеть! Не пускайте его, пока я не уйду! Ради всего святого! – Она вся дрожала от волнения, спряталась за спину Рейчел, когда та попыталась успокоить ее, и вообще была сама не своя.

– Да послушайте, миссис, послушайте, – сказал изумленный ее испугом Стивен. – Это не мистер Баундерби, это его жена. Вы же не боитесь ее. Час назад вы не знали, как расхвалить ее.

– Вы уверены, что это миссис, а не мистер Баундерби? – все еще дрожа, как лист, спросила она.

– Уверен, уверен!

– Только, пожалуйста, не говорите со мной и не глядите на меня, просила старушка, – я тихонько посижу в уголке.

Стивен кивнул, вопросительно глядя на Рейчел, но она ответила ему столь же недоуменным взглядом; захватив свечу, он сошел вниз и через несколько минут воротился в комнату с Луизой. Ее сопровождал щенок.