Текст книги "Наш общий друг (Книга 3 и 4)"

Автор книги: Чарльз Диккенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц)

Белла кивнула.

– Я должен узнать, почему она назначила такое условие. Мистер Боффин поручил мне доискаться, в чем тут дело, да и мне самому очень хочется знать, не оставило ли то, уже снятое обвинение, какого-нибудь пятна на ее репутации. Я хочу сказать, не делает ли оно ее положение унизительным даже в ее собственных глазах.

– Да, – сказала Белла, задумчиво кивнув. – Я понимаю. Мне кажется, это будет и разумно и тактично.

– Вы, быть может, не заметили, мисс Уилфер, что она интересуется вами не меньше, чем вы ею. Как вас привлекает ее крас... ее внешность и манеры, так и ее привлекают ваши.

– Я этого вовсе не замечала, – возразила Белла, опять игрой ямочек на щеках подчеркивая это слово, будто курсивом, – мне казалось, что у нее...

Секретарь с улыбкой поднял руку, явно предупреждая готовые сорваться слова: "что у нее вкус гораздо лучше", – и Белла вся вспыхнула, пойманная на этом невинном кокетстве.

– Так вот, – продолжал секретарь, – если вам перед отъездом удастся поговорить с ней наедине, то я думаю, между вами легко и естественно возникнет обоюдное доверие. Разумеется, вас никто не попросит употребить во зло это доверие, и даже если б попросили, вы, конечно, этого не сделаете. Но если вы не откажетесь спросить ее только об одном – узнать, как она сама относится к этому обвинению, – вам это будет гораздо легче, чем мне и вообще кому бы то ни было. Мистер Боффин беспокоится на этот счет. И я тоже, прибавил секретарь, – очень тревожусь, по особым причинам.

– Я очень рада быть хоть чем-нибудь полезной, мистер Роксмит, отвечала Белла, – после той печальной картины я сильнее чувствую, что мое существование никому не приносит пользы.

– Не говорите так, – остановил ее секретарь.

– Но ведь я так думаю, – ответила Белла, поднимая брови.

– Ни один человек на свете не бесполезен, если он хоть кому-нибудь помогает жить, – возразил секретарь.

– Уверяю вас, мистер Роксмит, я никому не помогаю, – сказала Белла, чуть не плача.

– Даже вашему отцу?

– Милый папа, любящий, самоотверженный, всегда всем довольный! О да! Ему так кажется.

– Довольно уже и того, что ему так кажется, – сказал секретарь. Простите, я вас перебил: мне неприятно, что вы себя недооцениваете.

"А когда-то вы недооценивали меня, сударь, – подумала Белла, надув губки, – и надеюсь, довольны тем, как вам за это досталось".

Об этом, однако, она ничего не сказала; она даже сказала нечто совершенно другое:

– Мистер Роксмит, мы с вами так давно не разговаривали откровенно, что мне трудно будет заговорить еще об одном... о мистере Боффине. Вы знаете, я очень ему благодарна, знаете, не правда ли? Вы знаете, что я чувствую к нему искреннее уважение и привязана к нему, люблю его за великодушие, ведь вы это знаете?

– Бесспорно. А кроме того, он очень любит ваше общество.

– Вот потому-то мне так трудно говорить о нем, – сказала Белла. – Но... хорошо ли он с вами обращается?

– Вы сами видите, как он со мной обращается, – отвечал секретарь смиренно, однако с достоинством.

– Да, и мне больно это видеть, – очень решительно сказала Белла.

Секретарь посмотрел на нее таким сияющим взглядом, что сколько бы раз он ни благодарил ее, этот взгляд все же сказал больше, чем сотня благодарностей.

– Мне больно это видеть, – повторила Белла, – и часто я от этого чувствую себя несчастной. Да, несчастной, потому что я никак не могу одобрить этого и участвовать в этом хотя бы косвенно. Да, несчастной, потому что я не могу, даже наедине с собой, согласиться с мыслью, что богатство портит мистера Боффина.

– Мисс Уилфер, – сказал секретарь, весь просияв, – если б вы знали, как меня радует, что вас не испортило богатство, вы поняли бы, что это меня вознаграждает за все обиды от кого бы то ни было.

– Не говорите обо мне, – сказала Белла, в нетерпении слегка хлопнув себя перчаткой. – Вы меня не знаете так...

– Как вы сами себя знаете? – договорил секретарь, видя, что она замолчала. – А разве вы себя знаете?

– Знаю, и довольно хорошо, – сказала Белла, с очаровательной готовностью выставить себя в черном свете, – и от более близкого знакомства с собой ничего не выиграю. Но вот мистер Боффин...

– Что мистер Боффин обращается со мной иначе, не так ко мне внимателен, как прежде, с этим нельзя не согласиться. Это настолько ясно, что и отрицать невозможно.

– А вы разве не согласны с этим, мистер Роксмит? – удивленно взглянув на него, спросила Белла.

– Я был бы рад не согласиться, будь это возможно, хотя бы ради себя самого.

– Правда, – ответила Белла, – для вас это, должно быть, очень мучительно и... обещайте мне, пожалуйста, что вы не обидитесь на мои слова, мистер Роксмит?

– Обещаю от всего сердца.

– ...И по временам мне кажется, – нерешительно прибавила Белла, – это должно вас как-то унижать в ваших собственных глазах, не правда ли?

Секретарь кивнул в знак согласия, хотя ни в чем другом это согласие не выразилось.

– Мисс Уилфер, у меня есть очень важные причины мириться с неудобствами моего положения в доме, где мы с вами живем. Поверьте, далеко не все они корыстного свойства, хотя по странному стечению жизненных обстоятельств я выбит из своей колеи. Если то, на что вы смотрите с таким сердечным участием, должно оскорбить мою гордость, то у меня есть и другие соображения, которых вы не знаете, – они-то и заставляют меня терпеть молча. Последние гораздо важнее первых.

– Мне кажется, я заметила, мистер Роксмит, – сказала Белла, глядя на секретаря с любопытством и словно не совсем его понимая, – что вы себя все время сдерживаете и стараетесь играть пассивную роль.

– Вы правы. Я сдерживаюсь и заставляю себя играть некую роль. Но я покоряюсь не потому, что слаб духом. У меня есть своя цель.

– И, надеюсь, хорошая, – сказала Белла.

– И, надеюсь, хорошая, – повторил он, пристально глядя на Беллу.

– Иногда мне казалось, сэр, – сказала Белла, отводя глаза в сторону, что тут много значит ваше уважение к миссис Боффин.

– Вы опять-таки правы, это так и есть. Для нее я сделаю все на свете. Нет слов, чтобы выразить, как я уважаю эту добрую, самую добрую женщину.

– Вот и я тоже. Можно спросить у вас еще одно, мистер Роксмит?

– Все, что вам угодно.

– Вы, конечно, видите, как она страдает, когда становится заметно, что мистер Боффин очень изменился.

– Я это вижу каждый день, как видите и вы, и мне очень жаль, что я ее огорчаю.

– Вы ее огорчаете? – приподнимая брови, быстро повторила Белла.

– К несчастью, причина этих огорчений всегда я.

– Может быть, она и вам говорит, как нередко говорит мне, что вопреки всему мистер Боффин все-таки лучше всех на свете?

– Я часто слышу, как она говорит это вам, из прекрасного чувства верности и преданности ему, – ответил секретарь, все так же внимательно глядя на Беллу, – но не стану утверждать, чтобы она когда-нибудь говорила это мне.

Задумчивый и грустный взгляд Беллы встретился на мгновение с внимательным взглядом секретаря, а затем, несколько раз подряд кивнув своей хорошенькой головкой, как и подобало философу лучшей школы, с ямочками на щеках, рассуждающему о Жизни вообще, она подавила легкий вздох, словно не ожидая от жизни ничего хорошего, как раньше не ждала от себя.

Несмотря на все это, прогулка вышла очень приятная. Деревья уже облетели, кувшинки на реке давно отцвели, но на небе оставалась еще прекрасная лазурь, и ее отражала в себе вода, прохладный ветерок скользил над потоком, морща его легкой рябью. Кажется, из человеческих рук не выходило еще такого старого зеркала, которое не отразило бы ужасов и бедствий, если бы все образы, когда-то отражавшиеся в нем, вновь прошли чередой по его поверхности. Но если бы ясное и спокойное зеркало реки могло воспроизвести все, что происходило между ее мирными берегами, оно, казалось, отразило бы одно только безмятежное, цветущее, пасторальное.

Так они гуляли, разговаривая о только что засыпанной землей могиле, о Джонни и о многом другом. Так, на обратном пути, они встретили бойкую миссис Милви, которая бежала их разыскивать, с приятным сообщением, что за деревенских детей бояться нечего: в деревне есть христианская школа, где иудейское вмешательство не выразилось ни в чем худом, кроме разбивки сада. Так они вернулись в деревню в то самое время, когда Лиззи Хэксем возвращалась после работы с фабрики, и Белла оставила своих спутников, чтобы поговорить с ней у нее дома.

– Боюсь, моя комната покажется вам бедной, – сказала Лиззи, приветливо улыбаясь и усаживая гостью на почетное место у камина.

– Не такой уж бедной, милая Лиззи, – возразила Белла, – если б вы только знали.

И в самом деле, хотя и комнатку вела удивительно узкая винтовая лестница, как будто сооруженная в чистой и белой печной трубе, и хотя потолок был очень низкий, а пол очень неровный, и хотя решетчатое окошечко было довольно-таки подслеповатое и маленькое – комнатка все же была гораздо уютнее, чем старая комната Беллы у них дома, которую она когда-то презирала и где она так плакалась на горькую необходимость пускать жильцов.

Уже смеркалось, когда обе девушки уселись перед камином и взглянули друг на друга. Полутемную комнату освещал огонь в камине. Вместо каминной решетки можно было вообразить себе старую жаровню, а раскаленный уголь заменял былую ямку среди жара.

– Для меня так ново – принимать у себя леди почти моих лет, и еще такую красавицу, – сказала Лиззи. – Мне так приятно смотреть на вас.

– Теперь я не знаю, с чего мне начать, – краснея, ответила Белла, – я ведь тоже хотела сказать, что мне приятно смотреть на вас, Лиззи. Но можно начать и не с начала, правда?

Лиззи пожала красивую руку, протянутую ей таким же красивым и искренним движением.

– Так вот, милая Лиззи, – сказала Белла, придвинув ближе свой стул и взяв Лиззи под руку, словно они собирались на прогулку, – мне поручено кое-что передать вам на словах, и я боюсь, что скажу не так, как надо, но я все-таки постараюсь. Речь идет о вашем письме к мистеру и миссис Боффин, и вот в чем дело... Погодите! Ах да! Дело вот в чем.

После такого вступления Белла заговорила о просьбе Лиззи сохранить ее тайну, очень мягко коснулась ложного обвинения и того, как оно было снято, а потом спросила, не имеет ли оно какого-нибудь отношения, близкого или самого отдаленного, к ее просьбе.

– Я чувствую, милая Лиззи, – сказала Белла, сама удивляясь своему умению подойти к делу, – что вам тяжело об этом говорить, но я тут замешана тоже: не знаю, известно ли вам, а может вы и сами догадались, – ведь я та самая девушка, которая по завещанию должна была выйти за этого несчастного человека, если б он нашел, что я его достойна. Меня втянули в это, не спросив моего согласия, и вас тоже втянули, не спросив вашего согласия, так что разница между нами очень невелика.

– Я не сомневалась, что вы и есть та самая мисс Уилфер, имя которой мне так часто приходилось слышать, – ответила Лиззи. – Не можете ли вы сказать мне, кто такой мой неизвестный друг?

– Неизвестный друг, милая? – переспросила Белла.

– Тот, который заставил снять обвинение с моего отца и после прислал мне писаную бумагу.

Белла о нем никогда не слыхала. Не имела даже понятия, кто он такой.

– Мне бы так хотелось поблагодарить его, – сказала Лиззи. – Он столько для меня сделал. Надо надеяться, когда-нибудь мне представится случай поблагодарить его. Вы спросили, не имеет ли это отношения...

– Это или само обвинение, – вставила Белла.

– Да. Он или что-нибудь другое заставляет меня жить вот так, скрываясь от всех, в уединении? Нет.

Отвечая, Лиззи Хэксем покачала головой, обратила взгляд на огонь, и при этом в ее скрещенных на груди руках выразилась спокойная решимость, что не укрылось от зорких глаз Беллы.

– Вы долго жили одна? – спросила Белла.

– Да, это для меня не ново. Я часто оставалась одна на долгие часы, и днем и ночью, еще когда был жив бедный отец.

– Мне говорили, у вас есть брат?

– У меня есть брат, но он со мной не ладит. Все же он хороший мальчик и сам выбился на дорогу. Я на него не жалуюсь.

Она говорила, глядя на пылающий огонь в камине, и по ее лицу скользнула тень скорби. Белла заметила это и дотронулась до ее руки.

– Лиззи, скажите мне, есть ли у вас подруга ваших лет?

– Я жила так одиноко, что у меня никогда не было подруги, – ответила Лиззи.

– И у меня тоже, – сказала Белла. – Не то чтоб я жила одиноко, мне даже хотелось подчас одиночества, лишь бы не видеть, как мама сидит в углу с лицом трагической музы, у которой болят зубы, а Лавви злится, хотя я, конечно, очень люблю их обеих. Мне бы хотелось, чтоб вы со мной подружились, Лиззи. Как вам кажется, вы бы могли? Того, что называется характером, у меня не больше, чем у канарейки, но положиться на меня можно, это я знаю.

Своевольная, жизнерадостная, любящая по натуре, легкомысленная по неимению серьезной цели, капризная от привычки вечно порхать среди пустяков, она все-таки была неотразима. Лиззи она казалась такой необыкновенной, такой привлекательной, такой женственной и детски наивной, что сразу ее покорила. И когда Белла опять сказала:

– Как вам кажется, вы бы могли? – приподняв слегка брови, вопросительно склонив головку набок и затаив в груди некоторое сомнение на этот счет, Лиззи доказала ей, что может и что сомневаться в этом нечего.

– Скажите мне, душенька Лиззи, в чем все-таки дело, почему вы так живете?

Лиззи начала было, в виде прелюдии:

– У вас, наверно, много поклонников, – но Белла тут же прервала ее удивленным восклицанием:

– Что вы, милая, ни одного нет!

– Неужели ни одного?

– Ну, может, один и есть, – сказала Белла, – право, не знаю. У меня был один, но что он теперь обо мне думает, не могу сказать. Может, половинка и найдется (я, конечно, не считаю этого дурака Джорджа Самсона). Но что про меня говорить. Мне хочется послушать про вас.

– Есть один человек, – начала Лиззи, – человек сильных страстей и злого нрава, который говорит, что любит меня, и надо думать, говорит правду. Он дружит с моим братом. Он меня сразу оттолкнул чем-то, как только брат впервые привел его ко мне; но в последний раз, когда я его видела, он напугал меня так, что и сказать не могу.

И тут она умолкла.

– Вы для того и переехали сюда, чтобы скрыться от него, Лиззи?

– Я перебралась сюда сразу после того, как он встревожил меня.

– Вы и здесь его боитесь?

– Вообще я не трусиха, но его всегда боюсь. Я боюсь заглянуть в газету, боюсь слушать разговоры о том, что делается в Лондоне, боюсь, как бы он не натворил чего-нибудь.

– Так вы не за себя боитесь, милая Лиззи? – спросила Белла, подумав над ее словами.

– Я боялась бы и за себя, если б увидела его здесь. Я все смотрю, нет ли его где-нибудь, когда иду ночью с фабрики.

– Вы боитесь, что он в Лондоне сделает что-нибудь над собой?

– Нет. Он такой бешеный, что и над собой может что-нибудь сделать, но я думаю не об этом.

– Тогда можно сказать почти наверно, что есть и еще кто-то? – осторожно спросила Белла.

На минуту, прежде чем ответить, Лиззи закрыла лицо руками.

– Его слова всегда звучат у меня в ушах, и то, как он ударил рукой о каменную ограду, всегда стоит у меня перед глазами. Я старалась не придавать этому значения, забыть про это, но не могу забыть, не могу не думать. С его руки капала кровь, когда он сказал мне: "Дай бог, чтобы я не убил его!"

Вздрогнув, Белла обхватила обеими руками стан Лиззи, словно поясом, а потом спросила спокойно, тихим и мягким голосом, когда обе они глядели в огонь:

– Убить! Неужели он так ревнует?

– К одному джентльмену, -ответила Лиззи. – Не знаю даже, как вам сказать, – к джентльмену, чье положение в обществе гораздо выше моего; это от него я узнала о смерти отца, да и после того он принимал во мне участие.

– Он любит вас?

Лиззи покачала головой.

– Ухаживает за вами?

Лиззи перестала качать головой и прижала рукой обнимавший ее живой пояс.

– Это он настоял, чтобы вы сюда приехали?

– Ах нет! Ни за что на свете я бы не хотела, чтоб он узнал, что я здесь, или напал на мой след.

– Лиззи, милая! Но почему же? – спросила Белла, изумленная этой вспышкой. И живо прибавила, вглядевшись в лицо Лиззи: – Не надо. Не говорите почему. Вопрос был глупый. Я понимаю, понимаю.

Обе они замолчали. Лиззи, опустив голову, смотрела на горящие уголья, где когда-то ютились ее первые мечты и куда она с ранних лет уходила от той суровой жизни, от которой ей удалось спасти Чарли, зная наперед, какова будет награда.

– Теперь вы знаете все, – сказала она, поднимая глаза на Беллу. – Я ничего не утаила. Вот почему я живу здесь, скрываясь от всех, и в этом мне помог один добрый старик, он настоящий, верный друг мне. За то недолгое время, что я жила дома, с отцом, я узнала многое такое, – не спрашивайте, что именно, против чего я восстала и старалась это исправить. Не думаю, чтобы я тогда могла сделать больше, не потеряв влияния на отца, – но иногда все это тяготит меня. Если удастся загладить старое, то я надеюсь, что со временем у меня это пройдет.

– Пройдет и эта слабость к тому, кто не достоин вашего внимания, Лиззи, – сказала Белла ей в утешение.

– Нет, этого я не хочу, – отвечала она, вспыхнув, – не хочу верить, и просто не верю, что он не достоин внимания. Что я этим выиграю и сколько потеряю!

Выразительные тоненькие брови Беллы шевельнулись сначала, словно споря с огнем, потом она продолжала:

– Не думайте, что я настаиваю, Лиззи; но разве вы не выиграете этим спокойствия, надежды и даже свободы? Разве не лучше будет жить не прячась, не закрывая себе пути в будущее? Простите, что я спрашиваю, но разве это будет не лучше?

– Разве женское сердце с той слабостью, о которой вы говорили, ищет что-нибудь выиграть? – возразила Лиззи.

Ее вопрос до того расходился с теми взглядами Беллы на жизнь, которые Белла развивала своему отцу, что она невольно сказала про себя: "Вот тебе, корыстная маленькая дрянь! Слышишь? И тебе не стыдно?" – и разжала руки, обнимавшие стан Лиззи, специально для того, чтобы ущипнуть себя за бок.

– Но вы сказали, Лиззи, что вы еще что-то потеряете, – заметила Белла, наказав себя самое и возвращаясь к своей теме. – Вы не можете мне сказать, что именно вы потеряете?

– Я потеряю лучшие воспоминания, лучшие движения души и лучшие стремления, которые сейчас всегда со мной в моей будничной жизни. Я потеряю веру в то, что, если б он был мне ровня и любил меня, я бы приложила все силы, чтобы сделать его лучше и счастливей, так же как и он меня. Для меня потеряют цену те крупицы знаний, которыми я обязана ему и которые я осиливала с таким трудом, лишь бы он не подумал, что учить меня не стоит. Я потеряю память о нем, забуду его образ, забуду, какой он был или каким мог бы стать, если 6 я была ему ровня и он меня любил бы, – это образ всегда со мной, и я чувствую, что, пока он со мною, я никогда не сделаю ничего дурного. Я перестану дорожить воспоминанием о том, что он ничего мне не сделал кроме добра за все то время, что я его знала, что это он заставил меня перемениться, так же как... как вот эти руки – они были грубые, жесткие, потрескавшиеся, черные от загара в то время, когда я работала веслами на реке вместе с отцом, а теперь, на новой работе, стали гибкими и мягкими.

Эти руки дрожали, но не от слабости, когда она показала их Белле.

– Поймите меня, милая, – так продолжала она, – я даже никогда не мечтала, что в этой жизни он может быть для меня чем-нибудь, кроме такого образа, и я знаю, что не смогла бы вам дать никакого понятия, что это за образ, если б у вас самой не было в душе чего-нибудь подобного. Я даже не мечтала о том, что стану когда-нибудь его женой, как и он не думал об этом, – больше этого не скажешь словами. И все же я его люблю. Я люблю его так сильно, так глубоко, что, когда я думаю иной раз, какая мне выпала тяжелая доля, я все же горжусь ею и радуюсь ей. Я с гордостью и радостью перенесла бы даже муки ради него, хотя ему от этого мало проку и он никогда не узнает и не оценит этого.

Белла сидела словно завороженная глубокой, бескорыстной любовью этой девушки, своей ровесницы, так смело и доверчиво открывавшей перед ней свои чувства. Но все же сама она до сих пор не испытала ничего подобного и даже не думала, что может быть такое чувство.

– Это было в ту страшную ночь, – сказала Лиззи, – когда он впервые увидел меня в моем старом доме у реки, совсем не таком, как этот. Может статься, он никогда больше меня не увидит. Лучше бы не видеть. Надеюсь, этого никогда больше не будет. Но чем бы ни одарила меня моя жизнь, я ни за что не соглашусь, чтобы свет этих глаз исчез из моей жизни. Теперь я все вам рассказала, душа моя. Если мне как-то немножко непривычно говорить об этом, я все же ничуть не жалею, что сказала. Еще за минуту до вашего прихода я никак не думала, что скажу кому-нибудь хоть слово; но вы вошли, и я на это решилась.

Белла поцеловала ее в щеку и тепло поблагодарила за доверие.

– Мне бы хотелось только, чтоб я его больше заслуживала, – сказала Белла.

– Больше заслуживали? – повторила Лиззи с недоверчивой улыбкой.

– Не то что я не оправдаю его, – сказала Белла, – пусть меня разорвут на куски, все равно ни слова не добьются, хотя в этом нет даже никакой заслуги, я от природы упряма как ослица. Я хочу сказать, Лиззи, что я просто самонадеянная и дерзкая девчонка, что вы меня пристыдили.

Лиззи поправила красивые каштановые волосы Беллы, рассыпавшиеся по плечам, когда та энергично тряхнула головкой, и, подбирая ее локоны, сказала с укоризной:

– Милая моя!

– Хорошо вам называть меня "милая", – сказала Белла капризным, плачущим голосом, – я даже рада, что меня так называют, хотя у меня нет на это почти никакого права. Но все же я дрянная девчонка!

– Милая моя! – снова остановила ее Лиззи.

– Такая пустая, холодная, суетная и глупенькая тварь, -сказала Белла, произнося последнее слово с особенной силой.

– Неужели вы думаете, что я вас так плохо знаю? – спросила Лиззи с тихой улыбкой, когда волосы были прибраны.

– А хорошо ли вы меня знаете? – сказала Белла. – Вы в самом деле думаете, что знаете меня? Ах, я была бы так рада, если б вы знали меня лучше, чем я сама, но я очень боюсь, что я все-таки лучше себя знаю!

Смеясь от всей души, Лиззи спросила ее, видела ли она свое лицо и слышала ли свой голос?

– Ну еще бы, – возразила Белла, – я довольно часто смотрюсь в зеркало и болтаю как сорока.

– Я, во всяком случае, видела ваше лицо и слышала ваш голос, – сказала Лиззи, – они-то и заставили меня сказать вам – не рискуя ошибиться – то, что я никому другому не сказала бы. Разве это так плохо?

– Нет, надеюсь, что нет, – и Белла надула губки, не то плача, не то смеясь.

– Когда-то я умела видеть в огне целые картины, – весело продолжала Лиззи, – и рассказывала о них брату. Хотите, расскажу вам, что я вижу вон там, где огонь горит всего ярче?

Они встали – подошло уже время расставаться, – и обе стояли перед камином, обнявшись на прощанье.

– Сказать вам, что я там вижу? – спросила Лиззи.

– Глупенькую маленькую тварь? – предположила Белла, подняв брови.

– Сердце, достойное любви и полюбившее навсегда. Сердце, которое пойдет в огонь и воду ради того, кому оно отдано, и никогда не изменит, никогда ни перед чем не дрогнет.

– Сердце девушки? – спросила Белла, сопровождая вопрос движением бровей. Лиззи кивнула.

– И та, кому оно принадлежит...

– Это вы, – предположила Белла.

– Нет. Я очень ясно вижу, что это вы.

Так свидание окончилось обоюдными комплиментами и неоднократными напоминаниями Беллы о том, что они с Лиззи – друзья, а также обещаниями, что она скоро опять приедет в эти места. После чего Лиззи вернулась на фабрику, а Белла побежала в маленькую деревенскую гостиницу, к своим спутникам.

– Вид у вас довольно серьезный, мисс Уилфер, – с первых же слов заметил ей секретарь.

– Я и настроена серьезно, – ответила мисс Уилфер.

Она могла сказать ему только то, что тайна Лиззи Хэксем не имеет никакой связи с тем страшным обвинением или же с его снятием. Ах, вот что еще! – сказала Белла. Она может сказать и еще об одном: Лиззи очень хочется поблагодарить неизвестного друга, приславшего ей бумагу о том, что обвинение снято. Ей действительно этого хочется? – спросил секретарь. Ах так, может быть, он имеет понятие, кто такой этот неизвестный друг? Он не имеет ни малейшего представления.

Они были на границе Оксфордшира – вот как далеко забрела бедная Бетти Хигден. Они должны были вернуться поездом, и так как станция была совсем рядом, его преподобие Фрэнк со своей супругой, Хлюп, Белла Уилфер и секретарь отправились туда пешком. Сельские тропинки в большинстве своем слишком узки для пятерых, и Белла с секретарем немножко отстали.

– Поверите ли, мистер Роксмит, – сказала Белла, – мне кажется, будто годы прошли с тех пор, как я вошла в комнатку Лиззи Хэксем.

– У нас был очень трудный день, – отвечал он, – и вы были сильно взволнованы на кладбище. Вы переутомились.

– Нет, я нисколько не устала. Я не сумела выразить то, что хочу сказать. Не то чтобы прошло очень много времени, я другое хотела сказать, но я чувствую, что за это время произошло очень многое – со мной, вы понимаете?

– И это к лучшему, я надеюсь?

– Надеюсь, что да, – ответила Белла.

– Вы озябли, я чувствую, что вы дрожите. Позвольте мне закутать вас этим пледом. Можно, я положу его вам на плечо, так, чтобы не измять вашего платья? Нет, так он слишком тяжел и слишком длинен. Позвольте, я переброшу другой конец через руку и понесу его, потому что вам уже нельзя будет взять меня под руку.

Оказалось, что все-таки можно. Как она ухитрилась сделать это, будучи так закутана, – господь ее знает, но она освободила руку – вот так – и просунула ее под локоть секретаря.

– У меня был долгий и интересный разговор с Лиззи, мистер Роксмит, и она от меня ничего не скрыла.

– Скрыть что-либо от вас было бы невозможно, – сказал секретарь.

– Удивительно, как это вышло, – сказала Белла, останавливаясь на месте и глядя на него, – вы мне говорите совершенно то же, что сказала она.

– Должно быть, потому, что я чувствую совершенно то же, что и она.

– То есть как, что вы этим хотите сказать, сэр? – спросила Белла, снова пускаясь в путь.

– Что если уж вы захотели войти к ней в доверие, да и к кому угодно, то вы этого непременно добьетесь.

Тут железная дорога хитро подмигнула зеленым глазом и широко открыла красный, и им пришлось пуститься бегом. Закутанной Белле было трудно бежать, и секретарю пришлось помогать ей. Когда она уселась напротив него в угол вагона, ее лицо разгорелось таким прелестным румянцем, что невозможно было оторвать от нее глаз, и хотя на восклицание Беллы: "Какие звезды, какая чудесная ночь!" – секретарь ответил: "Да!" – он, видимо, предпочитал созерцать звезды и ночь, глядя не в окно, а на ее милое оживленное личико.

О красивая леди, прелестная маленькая леди! Если б я был законным душеприказчиком Джонни, исполнителем его воли! Если б я имел право передать вам завещанное и взять с вас расписку! Нечто в этом роде, несомненно, примешивалось к реву паровоза, когда поезд трогался со станции и семафоры со всезнающим видом прищуривали зеленый глаз и открывали красный, готовясь пропустить вперед красивую леди.

ГЛАВА X – На разведке

– Значит, мисс Рен, – сказал Юджин Рэйберн, – я никак не уговорю вас одеть для меня куклу?

– Нет, – сердито ответила мисс Рен, – если вам нужна кукла, пойдите в лавку и купите себе.

– А моя очаровательная крестница, – жалобно произнес Рэйберн, – там, в Хартфордшире...

("...Вральфордшире, хотели вы сказать", – мысленно перебила его мисс Рен.)

...будет поставлена на одну доску со всей остальной публикой и не извлечет никакой пользы из моего личного знакомства с Придворной швеей?

– Если вашей крестнице будет полезно узнать, – и хорош же у нее крестный папенька, нечего сказать! – отвечала мисс Рен, тыча в воздух иголкой по направлению к Рэйберну, – что Придворной швее известны все ваши повадки и все ваши фокусы, можете сообщить ей об этом по почте, с поклоном от меня.

Мисс Рен работала при свечке, а мистер Рэйберн, которому было и смешно и досадно, стоял рядом с ее скамеечкой, ровно ничего не делая, и смотрел, как она шьет. Непослушный ребенок мисс Рен забился в уголок, опасаясь пущей немилости, и являл самый жалкий вид, весь дрожа с перепоя.

– Ах ты гадкий мальчишка! – воскликнула мисс Рен, услышав, как он стучит зубами. – Хоть бы все они провалились тебе в глотку и стучали у тебя в желудке, будто играя в кости! Тьфу, дрянной мальчишка! Бэ-э, бэ-э, паршивая овца!

При каждом из этих упреков она гневно топала ногой, на что несчастный пьяница отвечал жалобным хныканьем.

– Действительно, плати за тебя пять шиллингов! – продолжала мисс Рен. Как ты думаешь, сколько мне нужно работать, чтобы заработать пять шиллингов, бессовестный мальчишка? Не хнычь так, а то я запущу в тебя куклой! Платить за тебя пять шиллингов! Штраф – нечего сказать, хорошенькое дело! Да я бы лучше мусорщику дала пять шиллингов, чтобы вывез тебя на тележке для мусора!

– Нет, нет, не надо! – протестовало убогое создание.

– Он того и гляди разобьет сердце своей матери, этот мальчишка, сказала мисс Рен, обращаясь к Юджину. – Уж лучше бы я его не растила. Ведь хитер как черт, а глуп как не знаю что. Поглядите-ка на него! Нечего сказать, приятное зрелище для родительских глаз!

И в самом деле, в своем хуже чем свинском виде (ибо свиньи, объедаясь и опиваясь, хоть жиреют от этого и делаются вкусней) он являл собой приятное зрелище для чьих угодно глаз.

– Пьянчуга, надоедливый мальчишка, – со всей строгостью отчитывала его мисс Рен, – никуда не годен, разве только на то, чтобы заспиртовать его и посадить в большую бутылку как пример для других таких же пьянчужек, – если он не считается со своей печенью, неужто он и с родной матерью считаться не будет?

– Да! Читаться, ох, не надо, не надо! – воскликнул предмет этих гневных увещаний.

– Все "не надо" да "не надо", – продолжала мисс Рен. – А на деле все надо и надо. Зачем ты пьешь?

– Я больше не буду. Право, не буду. Пожалуйста, не надо!

– Ну вот! – сказала мисс Рен, прикрыв глаза рукой. – Видеть тебя не могу. Ступай наверх, принеси мне мою шляпку и шаль. Будь хоть на что-нибудь годен, дрянной мальчишка, и уйди хоть на полминуты из комнаты, с глаз долой.

Повинуясь ей, старик зашлепал наверх, а Юджин увидел, что из-под пальцев маленькой швеи, прикрывавших ее глаза, проступили слезы. Ему стало жаль ее, но сочувствие было в нем все же не настолько сильно, чтобы он изменил своему обычному легкомыслию.

– Я иду в Итальянскую оперу, на примерку, – сказала мисс Рен, отнимая руку от глаз и язвительно усмехаясь, чтобы скрыть, что она плакала, – и прежде чем я уйду, хотела бы выпроводить вас, мистер Рэйберн. Во-первых, позвольте вам сказать раз навсегда, что ваши визиты ко мне совершенно бесполезны. От меня вы не получите того, что вам нужно, даже если принесете с собой щипцы и попробуете это вырвать силой.