Текст книги "Наш общий друг (Книга 3 и 4)"

Автор книги: Чарльз Диккенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 29 страниц)

Эта взыскательная прихожанка, видимо руководствуясь шестым чувством, совершенно точно знала, когда ее присутствие менее всего желательно его преподобию Фрэнку Милви, и именно в эти минуты и появлялась в маленькой передней пастора. Поэтому, с готовностью согласившись сопровождать Лайтвуда, его преподобие Фрэнк сказал жене, как о чем-то само собой разумеющемся:

"Маргарета, душа моя, надо поторапливаться, не то на нас свалится миссис Спродкин". На что миссис Милви отвечала, по своему обыкновению выразительно подчеркивая некоторые слова: "Да, да! Она всегда является так некстати, Фрэнк, и так мешает!" И не успели отзвучать эти слова, как служанка доложила, что предмет их беседы дожидается внизу и желает получить разъяснение по вопросу, имеющему касательство к религии. Поскольку сведения, требующиеся миссис Спродкин, редко носили срочный характер (например, Кто породил Кого, или чем примечательны амориты *), миссис Милви прибегла к уже испытанному способу, то есть откупилась от нее фунтиком чаю, сахаром, булкой и маслом. Дары миссис Спродкин приняла, но не удалилась и, дождавшись его преподобия Фрэнка, почтительно присела перед ним. А он, обратившись к ней с приветствием: "Ах, вы здесь, Салли?" – навлек на себя таким неосмотрительным поступком длинную речь, вертевшуюся все вокруг того, что она, миссис Спродкин, расценивает чай и сахар наравне с миррой и ладаном, а хлеб и масло уподобляет акридам и дикому меду. Выслушав эти поучительные сведения, мистер и миссис Милви оставили старуху разглагольствовать в передней и со всех ног ринулись на вокзал. Все это рассказано здесь для того, чтобы воздать должное по-христиански великодушной супружеской паре – одной из многих столь же великодушных и добросовестных супружеских пар, которые приравнивают малые деяния к большим и не боятся уронить свое достоинство, когда им приходится угождать заведомым обманщикам.

– Задержала в последнюю минуту одна женщина, но у нее было на это право. – Так пояснил свое опоздание его преподобие Фрэнк, нимало не заботясь о самом себе. Однако миссис Милви, всегда заботившаяся о муже, как и подобало преданной жене, тут же добавила:

– Да, нас задержали в последнюю минуту. Но что касается чьих-то прав, так ты слишком уж щепетилен, Фрэнк, и позволяешь кое-кому злоупотреблять этим.

Вопреки своим недавним заверениям, Белла почувствовала, что отсутствие ее мужа неприятно удивит супругов Милви, и не могла не смутиться, когда миссис Милви спросила:

– А как поживает мистер Роксмит? Он поехал вперед или последует за нами?

Тут Белле пришлось опять уложить Джона в постель и опять заставить его дожидаться лекаря с ланцетом. Но во второй раз это получилось у нее хуже, чем в первый, так как человеку, не привыкшему лгать, кажется, что даже самая невинная ложь теряет свой невинный характер, когда ее повторяешь дважды.

– Ах, боже мой! – воскликнула миссис Милви. – Вот обида! Мистер Роксмит всегда принимал такое участие в Лиззи Хэксем! Если бы знать заранее! Мы бы дали ему лекарство, чтобы он почувствовал облегчение хоть на время поездки!

Стараясь сделать невинную ложь как можно невиннее, Белла сказала, что зуб у ее мужа не болит. Миссис Милви была так рада слышать это!

– Я не знаю, почему это получается, – продолжала миссис Милви, – и ты, Фрэнк, конечно, тоже не знаешь, но священники и их жены будто вызывают у людей флюсы. Стоит мне обратить внимание на какого-нибудь ребенка в школе, и у него немедленно раздувает щеку. Бывало, познакомится Фрэнк с какой-нибудь старушкой, и она тут же обзаводится флюсом. Кроме того, бедные детки при нас ужасно сопят. Не знаю, отчего это, и я много бы дала, чтобы этого не было, но чем больше мы обращаем на них внимание, тем сильнее они сопят. Как в воскресной школе, когда им дают текст из священного писания. Фрэнк, это учитель. Я его раньше где-то видела.

Последние слова относились к хмурому молодому человеку в черном сюртуке и жилете и в панталонах цвета соли с перцем. Видимо чем-то расстроенный, он появился в зале сразу же после того, как Лайтвуд ушел на платформу, и стоял, пробегая расписания поездов и объявления, расклеенные по стенам. Он рассеянно прислушивался к разговорам людей, сидевших в зале, входивших и выходивших из него. Потом подошел ближе к нашим путешественникам как раз в ту минуту, когда миссис Милви упомянула про Лиззи Хэксем, и уже больше не отходил от них, продолжая, однако, посматривать на дверь, за которой скрылся Лайтвуд. Он стоял, сложив за спиной руки в перчатках. В его позе чувствовалось явное колебание – сказать ли, что ему было слышно, как о нем говорили, или нет, – и, видя это, мистер Милви первый обратился к нему:

– Ваше имя ускользнуло у меня из памяти, но, если не ошибаюсь, я видел вас в школе.

– Меня зовут Брэдли Хэдстон, сэр, – ответил молодой человек, отступая в угол зала, где было меньше народа.

– Как это я запамятовал! – воскликнул мистер Милви и протянул ему руку. – Надеюсь, вы здоровы? Или это усталость сказывается?

– Да, я немного устал, сэр.

– Вероятно, не отдохнули как следует во время вакаций?

– Да, сэр.

– Знаете пословицу? – кончил дело, гуляй смело. Правда, она относится не столько к вам, сколько к вашим школьникам, но все же не пренебрегайте своим здоровьем, мистер Хэдстон, не то наживете себе расстройство пищеварения.

– Постараюсь не пренебрегать, сэр. Могу я попросить вас на два слова? Только выйдем отсюда.

– Пожалуйста!

Вечер уже наступил, и вокзал был ярко освещен. Учитель, продолжавший и во время этого разговора поглядывать на дверь, за которой скрылся Лайтвуд, вывел мистера Милви на улицу, остановился сразу за углом вокзала, куда не достигал свет фонаря, и сказал, пощипывая кончики пальцев, затянутых в перчатки:

– Я слышал, сэр, как одна из ваших спутниц назвала знакомое... хорошо знакомое мне имя. Имя сестры моего бывшего ученика. Он долго у меня учился, выказал недюжинные способности и быстро пошел в гору. Разговор шел о Хэксем... О Лиззи Хэксем. – Учитель, видимо, страдал застенчивостью и, борясь с волнением, говорил через силу. Пауза, отделявшая одну от другой две его последние фразы, неприятно резнула его собеседника.

– Да, – сказал мистер Милви. – Мы как раз к ней и едем.

– Так я и понял, сэр. Надеюсь, у сестры моего бывшего ученика все благополучно? Надеюсь, она не понесла никакой утраты? Надеюсь, ее не постигло горе? Никто... никто из близких не умер?

Мистер Милви подумал: как странно ведет себя этот человек, как странно он говорит – не поднимая глаз. И он ответил с обычной прямотой:

– Нет, мистер Хэдстон, могу вас порадовать: сестра вашего бывшего ученика не понесла никакой утраты. Вы, верно, подумали, что я еду хоронить кого-нибудь?

– Да, сэр, и сам не знаю почему. Возможно, ваш сан навел меня на такие мысли. Значит, вы едете не на похороны?

Весьма странный человек, а его бегающий взгляд действует просто угнетающе!

– Нет, нет! – ответил мистер Милви. – И поскольку вы так интересуетесь сестрой своего бывшего ученика, могу сказать вам, что я еду на свадьбу.

Учитель отшатнулся от него.

– Не в качестве жениха, – с улыбкой пояснил мистер Милви. – Я женат. Я еду совершать бракосочетание.

Брэдли Хэдстон ухватился за колонну, стоявшую у него за спиной. Если бы до сих пор мистер Милви сомневался, что человек может побелеть как мел, то теперь ему пришлось убедиться в этом воочию.

– Мистер Хэдстон, вам дурно!

– Нет, ничего, сэр. Сейчас пройдет. У меня часто бывает головокружение. Не смею вас больше задерживать, сэр. Благодарю, в помощи я не нуждаюсь. Очень вам признателен, что вы уделили мне минуту.

Его преподобие Фрэнк Милви, у которого минут в запасе больше не осталось, пробормотал что-то приличествующее случаю и быстро прошел в здание вокзала, но все же успел увидеть, как учитель прислонился к колонне и, держа шляпу в левой руке, правой схватился за галстук, точно хотел сорвать его с шеи. Тогда мистер Милви подошел к одному из носильщиков на вокзале и указал издали на учителя со словами:

– Вон тот человек, видимо, болен и нуждается в помощи, хотя мои услуги он отверг.

К этому времени Лайтвуд вернулся с билетами; колокол с минуты на минуту должен был зазвонить. Они заняли свои места, поезд тронулся, и вдруг тот самый носильщик выбежал из здания вокзала и кинулся вдоль платформы, заглядывая в каждый вагон.

– Вы здесь, сэр! – крикнул он, вскочив на подножку и придерживая локтем оконную раму. – У того человека припадок.

– Он сам мне говорил, что с ним это бывает. Ничего, придет в себя на воздухе.

– Припадок очень сильный, – продолжал носильщик, – он бьется, кусается. Не даст ли джентльмен свою визитную карточку, поскольку он первый обратил внимание на больного? – Карточку джентльмен дал, пояснив, что ему почти ничего не известно об этом человеке, но по роду своих занятий – это личность вполне почтенная, а жалобы на плохое самочувствие подтверждает его вид. Носильщик взял карточку, приготовился спрыгнуть, спрыгнул, и на том дело кончилось.

А дальше поезд загрохотал на уровне крыш и между развороченных домов, которые разрушили, чтобы дать ему дорогу, и над людными улицами, и под тучной землей, и, наконец, пронесся по мосту точно бомба, дымом, огнем и слепящим светом ударившая в гладкое зеркало реки. Дальше, дальше, и опять он ракетой взрывается над речной гладью. Излучины, повороты, это ему нипочем презирая все преграды, он напрямик мчится к намеченной цели, как Время, которое не смотрит, глубоки или мелки земные воды, отражают ли они небесный свет или тьму, поят ли корни трав и цветов, меняют ли свой путь, шумят или хранят тишину, волнуются или застывают в покое. Время на это не смотрит, оно знает, что всем им предопределен один конец, каковы бы ни были их истоки и русла.

Наши путешественники сменили железнодорожный вагон на коляску и поехали берегом величавой реки, незаметно движущейся вперед в ночной темноте, подобно тому, как движется вперед и ночью и днем все живое, покоряясь непреодолимому магниту Вечности. И чем ближе подъезжали они к дому, где лежал Юджин, тем сильнее сжималось у них сердце от страха при мысли, что, может быть, его странствования кончились. Но вот вдали блеснул неяркий огонь, и страх сменила надежда, хотя Лайтвуд колебался, думая: "Если даже все кончено, она не отойдет от него".

Но он лежал тихо, не то в забытьи, не то во сне. Белла вошла в комнату, предостерегающе подняв палец, и молча поцеловала Лиззи. Остальные, тоже молча, сели у его кровати и стали ждать. И тут, ночью, мешаясь с шумом реки и грохотом поезда, все еще стоявшим у нее в ушах, прежние сомнения снова вернулись к Белле. Что за тайна у Джона? Почему он никогда не встречался с мистером Лайтвудом и до сих пор избегает его? Когда оно придет, то испытание, через которое долг и вера в любимого мужа должны провести ее? Ведь таково его условие. Ей надо пройти через искус и принести торжество человеку, дорогому ее сердцу. И сердце Беллы не смеет ни на минуту забывать об этом условии.

Глубокой ночью Юджин открыл глаза. Он был в полном сознании и сразу же спросил:

– Который час? Мортимер вернулся?

Лайтвуд ответил ему сам:

– Да, Юджин, и все готово.

– Друг мой! – с улыбкой прошептал Юджин. – Прими нашу благодарность. Лиззи, скажи им, какие они желанные гости здесь. Я бы и сам сказал, да мне трудно.

– А вы молчите, – сказал мистер Милви. – Мы и так все понимаем. Вам лучше, мистер Рэйберн?

– Спокойнее на душе, – ответил Юджин.

– Спокойнее и самочувствие лучше?

Юджин перевел взгляд на Лиззи и, щадя ее, промолчал.

Они стали вокруг кровати, и мистер Милви, открыв молитвенник, приступил к свершению обряда, который редко бывает связан в нашем представлении со смертной тенью, ибо он неотделим от расцвета жизни, веселья, радости, надежд и здоровья. Белла думала: "Как это непохоже на мою счастливую скромную свадьбу", и плакала.

Миссис Милви жалела молодых и тоже плакала. Кукольная швея плакала в своем золотом шатре, закрыв лицо руками. Мистер Милви склонился над Юджином, который не сводил с него глаз, и читал слова молитв тихо, но внятно, совершая обряд с подобающей случаю простотой. Так как жених не мог поднять руку, священник только дотронулся кольцом до его пальца и надел это кольцо на палец невесты. Когда же обет был произнесен, она коснулась ладонью его неподвижной руки и больше не отнимала ее. Обряд закончился, все вышли из комнаты, и тогда она обняла его за шею и положила голову на подушку рядом с его головой.

– Подними штору, любимая, – сказал Юджин немного погодя. – Пусть день нашей свадьбы глянет на нас.

Первые солнечные лучи хлынули в комнату, и Лиззи, вернувшись к нему от окна, прижалась губами к его губам.

– Да будет благословен этот день! – сказал Юджин.

– Да будет благословен этот день! – сказала Лиззи.

– Как тебе не повезло с мужем, дорогая, – заговорил Юджин после короткого молчания. – Шалопай, да к тому же изувеченный... пальцем шевельнуть не может. И почти ничего не оставит тебе, когда ты будешь молодой вдовой.

– Я отдала бы весь мир за одну только надежду на такого мужа, ответила она.

– Ты погубила себя, – продолжал Юджин, качая головой. – Но погубила, следуя влечению своего золотого сердца. И меня может оправдать только то, любимая, что сначала погибло твое сердце, а потом уж ты сама.

– Нет, оно не погибло, я отдала его тебе.

– Это одно и то же, бедная моя Лиззи!

– Далеко не одно и то же. Тише, тише, успокойся! По щекам Юджина покатились слезы, и она взмолилась:

– Закрой глаза!

– Нет, – сказал Юджин, снова покачав головой. – Я буду смотреть на тебя, Лиззи, пока могу. Моя беззаветно смелая жена! Моя героиня!

Услышав эти слова, она сама заплакала. А когда он, собравшись с силами, приподнял забинтованную голову и прижался к ее груди, слезы полились из глаз у них обоих.

– Лиззи, – сказал Юджин после долгого молчания. – Как только ты почувствуешь, что я покидаю это незаслуженное мною прибежище, окликни меня, и я вернусь.

– Хорошо, Юджин.

– Вот, вот! – с улыбкой воскликнул он. – Если бы не это, я давно бы ушел.

Немного спустя, когда беспамятство, казалось, совсем овладело им, она проговорила спокойным, полным любви голосом: "Юджин, муж мой!" И он сейчас же отозвался: "Вот опять! Видишь? Тебе ничего не стоит вернуть меня обратно!" А потом он уже не мог говорить, но ответом ей служило легкое движение его головы, лежавшей на груди у нее. Солнце высоко поднялось в небе, когда она осторожно встала с постели, чтобы дать ему лекарство и покормить его. Полная неподвижность этого тела, словно выброшенного волнами на берег, испугала ее, но у самого Юджина, видимо, мелькнула какая-то надежда.

– Ах, Лиззи! – чуть слышно проговорил он. – Если я поправлюсь, как мне отплатить тебе за все, что ты для меня сделала!

– Не стыдись своей жены, – ответила она, – и этим отплатишь ей сторицей.

– Отплатить за все, Лиззи... На это уйдет целая жизнь, и ее будет мало...

– Так живи, Юджин! Живи ради меня! Живи, и ты увидишь, как я буду стараться, чтобы тебе не пришлось краснеть за свою жену.

– А по-моему, дорогая, – сказал он, пытаясь – и небезуспешно вернуться к своему обычному шутливому тону, – по-моему, самое лучшее, что я могу сделать, это умереть.

– И оставить меня с разбитым сердцем?

– Что ты, что ты, дорогая! Разве это можно! Нет, я думал вот о чем: только из жалости ко мне – несчастному калеке, ты дорожишь мной, ты превозносишь, любишь меня.

– Да, люблю, видит бог, люблю!

– И видит бог, я ценю твою любовь! Но если мне суждено выжить, ты увидишь, какой я на самом-то деле.

– Я увижу, что на самом деле у моего мужа непочатый край сил и воли и он обратит все это себе на благо.

– Ну что ж, Лиззи, надеюсь, так оно и будет, – грустно, но все же с усмешкой проговорил Юджин. – Надеюсь... Но я недостаточно тщеславен, чтобы уверовать в это до конца. Да и откуда взяться тщеславию у человека, который загубил, растратил даром свою молодость! Смиренно надеюсь, но верить не смею. Совесть мне подсказывает, что, если я выживу, нас с тобой ждет глубокое разочарование, а следовательно, мне лучше умереть, моя дорогая.

ГЛАВА XII – Уходящая тень

Приливы и отливы много раз сменили друг друга, земля много раз обошла вокруг солнца, корабль, плывущий по океану, благополучно закончил свой путь и доставил дочку-Беллу домой. И кому это принесло большую радость и большее счастье, как не миссис Джон Роксмит, если не считать, разумеется, мистера Джона Роксмита!

– Ну, дорогая, скажи, теперь тебе хочется быть богатой?

– Как ты можешь задавать такие вопросы, Джон? Вот оно, мое богатство!

Это были чуть ли не первые слова, произнесенные около мирно спящей дочки-Беллы. Как вскоре выяснилось, дочка-Белла была на редкость смышленая девочка, но она почему-то питала острую неприязнь к бабушке, вследствие чего у нее начинались колики в желудке всякий раз, как эта величественная особа оказывала ей честь своим вниманием.

Что могло быть милее зрелища, когда Белла любовалась своей дочкой и, будто глядясь в зеркало, – но глядясь без всякого кокетства, видела на этом детском личике крошечные отражения собственных ямочек! Ее херувим-папаша однажды сказал Джону (сказал совершенно справедливо), что дочка сделала Беллу еще моложе, и он вспоминает дни, когда Белла носилась со своей любимой куклой и вечно тараторила с ней. Не было и не будет на свете другой такой дочки, которой говорили и напевали бы столько всякой милой чепухи, сколько говорила и напевала своей девочке Белла, и которую переодевали бы столько раз в сутки, сколько переодевала свою девочку Белла, и которую прятали бы за дверью и потом выскакивали с ней навстречу отцу, когда он возвращался домой. Короче говоря, не было и не будет на свете другой такой дочки, с которой столько всего проделывали бы, сколько проделывала с этой неутомимой девочкой ее богатая на выдумку, веселая, счастливая мать.

Этой неутомимой девочке пошел третий месяц, когда Белла стала подмечать, что чело мужа то и дело омрачает какая-то тяжелая дума. Присматриваясь к нему, она видела, как это облако сгущается, темнеет, и вскоре сама начала волноваться. Не раз ей приходилось будить его ночью, когда он бормотал во сне, и хотя бормотал он ее имя, она понимала, что ему не дает покоя бремя каких-то забот. И наконец Белла потребовала, чтобы он поделил с ней это бремя и половину его переложил на ее плечи.

– Джон! – весело сказала она, возвращаясь к их давнему разговору. – Ты же знаешь, как я надеюсь, что в серьезных делах на меня можно будет положиться. А ведь ты тревожишься, наверно, не по пустякам. С твоей стороны очень деликатно, что ты пытаешься скрыть от меня свои неприятности, но тебе это не удается, милый.

– Да, мое сокровище, неприятности у меня есть, этого я не стану отрицать.

– Так будьте любезны признаться во всем, сэр!

Но нет! Он не признался. "Ну и пусть! – подумала Белла. – Джон требует, чтобы я свято верила ему, и он не разочаруется во мне".

Как-то раз она поехала в Лондон, уговорившись встретиться с мужем и пойти с ним за покупками. Джон дожидался ее на условленном месте. Он был в отличном расположении духа, но почему-то опять завел разговор о богатстве и, шагая по улицам рядом с ней, вдруг сказал: "Вообрази, что вон та великолепная карета принадлежит нам, и сейчас мы сядем в нее и поедем в свой великолепный особняк". Как Белла обставила бы этот особняк? Чего ей больше всего хочется? Белла сама не знает, у нее и так все есть. Но, уступив наконец его настояниям, она призналась, что ей хотелось бы детскую для неутомимой дочки – такую детскую, какой еще никто не видывал. "Нарядную, веселую, словно радуга", – ведь их дочка уже замечает краски. А лестница пусть будет уставлена самыми роскошными цветами, так как ей доподлинно известно, что их дочка замечает цветы. И еще нужен садок с красивыми птицами, так как их дочка, вне всякого сомнения, замечает птиц. Что еще? Пожалуй, все, Джон. Поскольку вкусы неутомимой дочки были удовлетворены полностью, ничего другого Белла придумать не могла.

Так они болтали, идя по городу, и под конец Джон спросил: "А разве ты не мечтаешь о драгоценностях?"

И Белла ответила со смеком, что, если уж на то пошло, пусть у нее на туалетном столике стоит шкатулка слоновой кости, полная драгоценностей... и вдруг все эти мечты потускнели и исчезли...

Они завернули за угол и столкнулись с мистером Лайтвудом.

Он остановился как вкопанный при виде Беллиного мужа, а тот сразу изменился в лице.

– Мы уже знакомы с мистером Лайтвудом, – сказал Джон.

– Как знакомы? – удивилась Белла. – Мистер Лайтвуд говорил мне, что он тебя и в глаза не видел.

– Тогда я не подозревал, что мы уже встречались, – ответил Лайтвуд, волнуясь за нее. – Я думал, что только понаслышке знаю... мистера Роксмита. – Два последних слова были подчеркнуты.

– Когда мы впервые встретились с мистером Лайтвудом, дорогая, – сказал ее муж, не только не избегая взгляда Лайтвуда, но смотря на него в упор, меня звали Джулиус Хэнфорд.

Джулиус Хэнфорд! То самое имя, которое так часто попадалось Белле в старых газетах, когда она жила у мистера и миссис Боффин! Тот самый Джулиус Хэнфорд, которого разыскивали и за сведения о котором предлагали вознаграждение!

– Я не стал бы вспоминать об этом в вашем присутствии, – со всей возможной деликатностью сказал Лайтвуд Белле. – Но поскольку ваш муж не скрывает своего имени, мне остается только подтвердить это странное признание. Я познакомился с ним как с мистером Джулиусом Хэнфордом и впоследствии (что ему, несомненно, известно) всячески старался разыскать его.

– Совершенно верно, – с полной невозмутимостью сказал Роксмит. – Но я не дал о себе знать, потому что это не соответствовало моим планам и моим интересам.

Белла растерянно смотрела то на мужа, то на Лайтвуда.

– Мистер Лайтвуд, – продолжал Джон, – случай в конце концов свел нас лицом к лицу, но это не удивительно, ибо удивляться надо другому: почему, несмотря на все мои старания избежать встречи с вами, она не состоялась раньше. А теперь мне остается только сказать, что вы были у меня дома и что я не переменил своего местожительства.

– Сэр! – Лайтвуд бросил многозначительный взгляд на Беллу. – Поймите мое затруднительное положение! Надеюсь, вам нельзя приписать соучастие в некоторых весьма темных делах, но вы должны знать, что ваше совершенно необъяснимое поведение набросило на вас тень.

– Знаю, – последовал краткий ответ.

– Мое профессиональное чувство долга, – неуверенно продолжал Лайтвуд и снова посмотрел на Беллу, – расходится с чувством иного порядка, но вряд ли я поступлю правильно, мистер Хэнфорд или мистер Роксмит, если расстанусь здесь с вами, не получив от вас нужных мне объяснений.

Белла схватила мужа за руку.

– Не тревожься, дорогая. Мистер Лайтвуд поступит правильно, если расстанется со мной здесь, – сказал Роксмит. – Во всяком случае, я с ним расстанусь.

– По-моему, сэр, – сказал Лайтвуд, – вам трудно будет отрицать, что, когда я имел случай побывать у вас в доме, вы постарались избежать встречи со мной.

– Мне и в голову не придет отрицать это, мистер Лайтвуд. Больше того, я продолжал бы избегать вас еще некоторое время, если бы не наша нынешняя встреча. Сейчас я иду прямо домой и пробуду дома сегодня и завтра до полудня. Надеюсь, что в дальнейшем мы с вами познакомимся поближе. Всего хорошего.

Лайтвуд колебался, не зная, как ему поступить, а муж Беллы твердым шагом отошел от него под руку с Беллой. И никто их больше не остановил, никто не задержал до самого дома.

После обеда, когда они остались одни, Джон Роксмит сказал жене, все такой же веселой и оживленной:

– А тебе не хочется спросить, дорогая, почему я назвался другим именем?

– Нет, Джон. Конечно, мне очень интересно узнать это (огонек в глазах подтверждал ее слова), но я лучше подожду, когда ты сам скажешь. Ты меня спрашивал, могу ли я верить тебе во всем, и я чистосердечно ответила "да".

От глаз Беллы не ускользнуло, что лицо Джона на миг торжествующе вспыхнуло. Если б она нуждалась, чтобы ее укрепили в принятом решении, то одного взгляда на него ей было бы достаточно.

– Для тебя оказалось полной неожиданностью, что таинственный мистер Хэнфорд и твой муж один и тот же человек? Ты была не готова к этому, дорогая?

– Конечно нет, Джон! Но ты просил меня быть готовой к испытанию, и я готова ко всему.

Джон привлек ее к себе, уверяя, что ждать уже недолго и что правда скоро восторжествует.

– А пока, дорогая, – продолжал он, – запомни хорошенько следующее: мне ничто не грозит и никто, ни один человек, не может навлечь на меня беду.

– Ты в этом уверен, Джон? Совсем, совсем уверен?

– Ни один волосок не падет с моей головы. Больше того, я не сделал ничего дурного, никому не причинил зла. Хочешь, я поклянусь?

– Нет, Джон! – горделиво воскликнула Белла, касаясь ладонью его губ. Мне не надо твоих клятв!

– Но обстоятельства, – продолжал он, – обстоятельства, которые я могу распутать и распутаю в один миг, – сложились так, что надо мной тяготеет подозрение, нелепее которого не придумаешь. Ты помнишь, Лайтвуд говорил о темных делах?

– Да, Джон.

– Ты готова выслушать, на что он намекал?

– Да, Джон.

– Сокровище мое, он намекал на убийство Джона Гармона, предназначенного тебе в мужья.

Чувствуя, как у нее заколотилось сердце, Белла схватила Джона за руку.

– Тебя не могут подозревать в этом!

– Могут, моя любимая... и подозревают. Наступило молчание. Белла, вся бледная, без кровинки в губах, не сводила глаз с его лица.

– Как они смеют! – в порыве справедливого гнева воскликнула она наконец. – Джон, как они смеют! Она бросилась к нему, и он прижал ее к сердцу.

– И даже зная это, ты веришь мне, Белла?

– Верю, Джон, верю! Если б не моя вера в тебя, я упала бы мертвой у твоих ног!

Глаза у него торжествующе вспыхнули, и он воскликнул: "Чем я заслужил преданность этого доброго, чистого сердца!" Но Белла опять коснулась ладонью его губ: "Молчи!", и сказала с трогательной до слез горячностью, что, если бы весь мир ополчился против ее Джона, она стала бы на его защиту; если бы весь мир отрекся от него, она верила бы ему; если бы он пал в глазах всех людей, ее глаза смотрели бы на него с гордостью; и пусть над ним тяготеет самое страшное подозрение, она отдаст ему всю свою жизнь и в такой же вере в отца воспитает их ребенка.

Они сидели, тихо радуясь спокойным сумеркам, пришедшим на смену блистающему полдню их счастья, и вдруг оба вздрогнули, услышав в комнате чей-то незнакомый голос. Он сказал в темноте: "Пусть леди не пугается, я зажгу свет". И тут же вслед за этим послышалось чирканье спички, и ее огонек осветил чью-то руку. Рука, и спичка, и голос принадлежали, как не замедлил убедиться Джон Роксмит, господину инспектору, когда-то проявившему на страницах этой хроники такую вдумчивость и распорядительность.

– Осмелюсь напомнить о своей персоне мистеру Джулиусу Хэнфорду, который порядочное время тому назад сообщил мне у нас в участке свое имя и свой адрес, – деловито начал господин инспектор. – Леди не будет возражать, если я зажгу свечи на камине, чтобы, так сказать, придать ясность этому вопросу? Нет? Благодарствуйте, сударыня. Ну вот, теперь стало повеселее.

Господин инспектор – с виду этакий бравый отставной вояка в синем, наглухо застегнутом сюртуке и синих же панталонах, поднес платок к носу и отвесил леди поклон.

– Мистер Хэнфорд, – продолжал он, – вы были настолько любезны, что написали мне свое имя и адрес на клочке бумаги, и я предъявляю вам ее. Сравнив ваш почерк с надписью на книжке, которая лежит на столе – кстати сказать, весьма изящная книжица, – я убеждаюсь, что надпись эта: "Миссис Джон Роксмит от мужа в день ее рождения", – кстати сказать, такие памятки много говорят нашим чувствам, – сделана той же рукой. Разрешите вас на два слова.

– Разумеется. Но только, пожалуйста, здесь, – последовал ответ.

– Гм! – Господин инспектор снова прибег к помощи носового платка. Правда, у леди нет никаких причин для беспокойства, однако женщины склонны беспокоиться, когда речь заходит о делах, поскольку слабый пол никаких других дел, кроме своих домашних, не знает. И поэтому я обычно ставлю себе за правило покидать их общество, прежде чем начинать деловую беседу. А может быть, – осторожно намекнул он, – леди сама поднимется наверх, поглядеть на свою дочку?

– Миссис Роксмит... – начал было ее муж, но господин инспектор решил, что их знакомят, и сказал с галантным поклоном: – Очень рад, почту за честь.

– Миссис Роксмит, – повторил ее муж, – достаточно вашего заверения, что у нее не должно быть никаких причин для беспокойства.

– Неужели? – удивился господин инспектор. – Положим, женщины такой народ, их не разберешь, хоть век живи, век учись. Если уж они на что-нибудь решатся, так для них ничего невозможного нет. У меня у самого жена такая. Ну-с, сударыня, ваш муженек всем задал хлопот, а их можно было бы избежать, если бы он вовремя пожаловал к нам и представил свои объяснения. Однако он не захотел к нам пожаловать с объяснениями. Теперь мы с ним встретились, но у вас, как вы правильно изволили заметить, не должно быть никаких причин для беспокойства, если я все же предложу ему пожаловать к нам... точнее, пожаловать к нам сейчас и со мной, и все объяснить.

Господин инспектор произнес последние слова: "пожаловать к нам сейчас и со мной", раскатистым голосом, а в глазах его блеснул огонек должностного рвения.

– Вы намерены взять меня под стражу? – хладнокровно спросил Джон Роксмит.

– Стоит ли препираться? – благодушно возразил ему господин инспектор. Разве того, что я предлагаю вам пожаловать со мной, недостаточно?

– А зачем?

– Господи, помилуй меня грешного! – воскликнул господин инспектор. Дивлюсь я на вас! Человек вы образованный, а вздумали препираться!

– В чем вы меня обвиняете?

– И это спрашивают при даме? – сказал господин инспектор, укоризненно покачивая головой. – Ну, можно ли было ждать такой неделикатности от человека вашего воспитания! Хорошо! Вас обвиняют в причастности – в той или иной форме – к убийству Гармона. До убийства, во время убийства или после убийства – этого я уточнять не буду. Известно ли вам о нем что-либо, чего другие не знают, – этого я тоже сейчас уточнять не буду.

– Своим приходом вы не застали меня врасплох. Я поджидал вас сегодня днем.

– Тсс! – сказал господин инспектор. – Стоит ли нам препираться? Я обязан напомнить вам, что каждое ваше слово послужит уликой против вас.

– Сомневаюсь.

– Напрасно! – сказал господин инспектор. – А теперь, после моего напоминания, вы все еще намерены утверждать, что ждали меня сегодня днем?