Текст книги "Наш общий друг (Книга 3 и 4)"

Автор книги: Чарльз Диккенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 29 страниц)

В таких приятных городках на Темзе можно услышать шум воды, падающей через плотину, а в тихую погоду даже шорох тростника; с моста можно видеть новорожденную реку, всю в ямочках, словно малое дитя, весело скользящую среди деревьев, еще не оскверненную отбросами, которые ждут ее ниже по течению, еще не внемлющую глухим зовам моря. Было бы слишком странно приписывать такие мысли Бетти Хигден; но Бетти слышала нежный шепот волн, обращенный ко многим подобным ей: "Иди ко мне, иди ко мне! Когда тебя настигнут позор и страх, которых ты так долго избегала, иди ко мне! Я попечительница, назначенная вечным законом на эту работу; меня ценят отнюдь не за то, что я уклоняюсь от нее. Моя грудь мягче, чем у сиделки из работного дома; смерть в моих объятиях отраднее, чем смерть среди призреваемых в работном доме. Иди ко мне!"

Много было простора и для других, гораздо менее горьких мыслей в ее непросвещенном уме. Понимают ли эти господа и их дети, живущие в таких красивых домах, что это значит, когда человеку по-настоящему голодно, по-настоящему холодно? Любопытно ли им глядеть на нее так же, как ей любопытно глядеть на них? Благослови господь этих милых, веселых деток! Заплакали бы они от жалости или нет, увидев больного Джонни у нее на руках? Поняли бы они что-нибудь, увидев мертвого Джонни в его кроватке? И все-таки, пусть хоть ради Джонни благословит господь милых деток! Так думала она, глядя и на более скромные дома, в более узких уличках, в то время когда окна светились тем ярче, чем темнее становилось на дворе. Когда семьи собираются дома к ночи, не глупо ли думать, что жестоко с их стороны закрывать наглухо ставни, чтобы не видно было огней? И, глядя на освещенные лавки, она думала, что их хозяева теперь пьют чай в задней комнатке – так близко от нее, что и на улицу проникает вместе со светом запах чая и гренков, – пьют и едят, одетые в свои товары, с тем большим удовольствием, что торгуют ими. Так думала она и у кладбищенской ограды, мимо которой пролегала пустынная дорога, ведущая на ночлег. "Ах, боже мой! Никого нет здесь, под открытым небом, в такую темноту и в такую погоду, кроме меня да покойников! Но тем лучше всем остальным, кому тепло дома". Бедняжка никому не завидовала и ни на кого не злобилась в своей горькой доле.

Но чем больше она слабела, тем сильнее становились в ней прежние страхи, и для них было больше пищи в ее странствиях, чем для нее самой. То попадалось ей на глаза постыдное зрелище – какой-нибудь один обездоленный, то целая кучка мужчин и женщин в лохмотьях, с детьми, жалась друг к другу, словно клубок червей, чтобы хоть немножко согреться, – без конца ждали и томились на ступеньках крыльца, пока облеченный общественным доверием чиновник старался взять их измором, чтобы отделаться от них. То она встречала прилично одетого бедняка, вроде нее самой, шествующего пешком за много миль навестить больного родственника или друга, которого благотворительность засадила в большой и неуютный дом Призрения, настолько же далекий от родного дома, как окружная тюрьма (отдаленность которой худшее наказание для преступников из сельских местностей), а во всем, что касается пищи, крова и ухода за больными – еще хуже тюрьмы. Иногда ей приходилось слышать, как читали вслух газету, и она узнавала, сколько единиц вычеркнуто регистратором из списков, как умершие голодной смертью, без крова; и для них этот ангел смерти находил место в итоге, словно это были полупенсы. Она слышала, как все это обсуждалось при ней, чего мы с вами, милорды, почтенные господа и члены попечительных советов, никогда не услышим в нашем неприступном величии, и от всего услышанного она летела прочь на крыльях отчаяния.

Но следует это понимать в переносном смысле. Старая Бетти Хигден сейчас же срывалась с места и уходила, как бы она ни устала, как бы ни болели у нее ноги, гонимая пробудившимся в ней страхом попасть в руки благотворителей. Замечательное усовершенствование для христиан – превратить доброго самаритянина * в пугало! Но так было в данном случае, и он типичен для многих, многих и многих.

Еще два случая усилили ее давний неразумный страх, – конечно, он и прежде был неразумен, ибо люди всегда неразумны и постоянно стараются напустить дыма без огня.

Однажды она сидела со своим товаром на скамье перед постоялым двором, как вдруг на нее опять нашло забытье, и такое сильное, что она потеряла сознание; когда она очнулась, оказалось, что она лежит на земле, голову ее поддерживает какая-то добродушная торговка и вокруг них уже собрался народ.

– А теперь тебе лучше, бабушка? – спросила одна из женщин. – Как ты думаешь, обойдется теперь или нет?

– А разве со мной что-нибудь было? – спросила Бетти.

– С тобой был не то обморок, не то припадок, – ответили ей. – Ты не билась, бабушка, а лежала без памяти, словно окоченела.

– А! Это онемение, – сказала Бетти, приходя в себя. – Со мной это бывает.

– Ну, а теперь прошло? – спросили се женщины.

– Да, прошло, – ответила Бетти. – Я теперь буду крепче прежнего. Спасибо вам, милые, и дай бог, чтобы вам тоже люди помогали, когда вы доживете до моих лет.

Ей помогли встать, но держаться на ногах она была еще не в силах – ее поддержали, и она опять села на скамейку.

– Голова немножко кружится, и ноги не держат, – сказала старушка, сонно опуская голову на грудь той женщины, которая с ней заговорила. – Сейчас все пройдет. Ничего со мной больше не будет.

– Спроси у нее, – сказал кто-то из стоявших рядом фермеров, которые выбежали на улицу, бросив свой обед в трактире, – есть ли у нее родня?

– Есть ли у тебя родные, бабушка? – спросила женщина.

– Да, конечно, – отвечала Бетти. – Я слышала, что спросил тот джентльмен, только не могла так скоро ответить. Родных у меня много. Не беспокойтесь обо мне, милая.

– А тут, поблизости, есть кто-нибудь? – спросили мужские голоса; а после того и женские голоса повторили вопрос хором.

– Есть, совсем близко, – ответила Бетти, стараясь собраться с силами. Не бойтесь за меня, соседи.

– Да ведь дорога тебе не по силам. Куда же ты пойдешь? – услышала она сочувственные голоса.

– Пойду в Лондон, когда все распродам. – сказала Бетти, с трудом вставая. – У меня есть друзья в Лондоне. Мне ничего не надо. Со мной ничего не случится. Спасибо вам. Не беспокойтесь обо мне.

Доброжелательный фермер в желтых гамашах и с красным лицом, укутанный в красный шарф, сказал хриплым голосом, что "не надо бы ее пускать".

– Ради господа бога, оставьте меня в покое! – взмолилась старая Бетти, и все ее страхи ожили в ней. – Я теперь совсем здорова и сейчас уйду.

Она подхватила свою корзинку и нетвердыми шагами бросилась было бежать от них, когда тот же фермер удержал ее за рукав, настаивая, чтобы она пошла вместе с ним к приходскому лекарю. Собравшись с силами и призвав на помощь всю свою решимость, бедная женщина, вся дрожа, оттолкнула его руку почти с гневом и пустилась бежать. Она почувствовала себя в безопасности только тогда, когда между нею и рыночной площадью было не менее мили, а то и двух, и, словно загнанное животное, забралась в рощицу, чтобы отдышаться там. Только тогда она впервые осмелилась вспомнить, как она оглянулась через плечо, выходя из города, и увидела вывеску "Белого Льва", качавшуюся над дорогой, палатки на рыночной площади, старинную серую церковь и кучку народа, глядевшую ей вслед, но не решавшуюся пуститься вдогонку.

Другой случай, напугавший ее, был такой. Она снова почувствовала себя плохо, потом ей стало как будто лучше, и несколько дней она шла по большой дороге, там, где дорога подходит к самому берегу реки и отмечена белыми столбами в тех местах, где ее заливает в дождливое время. Навстречу ей по реке тащили баржу, и Бетти села на берегу отдохнуть и посмотреть на баржу. На повороте реки буксирный канат ослаб и окунулся в воду, и в эту минуту у Бетти так помутилось в голове, что ей почудилось, будто с баржи ей кивают мерно и торжественно, маня ее к себе, тени ее умерших детей, ее умерших внуков. Потом, когда канат снова натянулся и поднялся над водой, роняя брильянтовые капли, ей показалось, будто он разделился на два параллельных каната и, гудя как натянутая струна, ударил по ней, хотя он был далеко. Когда она снова открыла глаза, не было ни баржи, ни реки, ни дневного света, и человек, которого она никогда раньше не видела, наклонился к ней, держа в руках свечу над самым ее лицом.

– Ну, хозяюшка, – спросил он, – откуда вы и куда идете?

Бедняжка в смущении ответила ему вопросом, где она находится.

– Я шлюзовой, – сказал мужчина.

– Шлюзовой?

– Сторож при шлюзе, а это шлюз. Сторож или помощник сторожа, это все одно, пока тот, другой, лежит в больнице. Вы из какого прихода?

– Приход! – Она вскочила с койки, глядя на него со страхом и шаря руками свою корзинку.

– Вас об этом спросят в городе, – сказал сторож. – Там вы попадете разве только в разряд временных. Они вас скорехонько отправят на место жительства. В таком состоянии в чужой приход вас не примут, разве только временно.

– Опять у меня был обморок! – прошептала Бетти Хигден, хватаясь за голову.

– Был обморок, сомневаться не приходится, – ответил сторож. – По-моему, тут мало сказать "обморок", как было сказано мне, когда вас принесли. А друзья у вас имеются, бабушка?

– Самые хорошие, хозяин.

– Так я бы вам советовал разыскать их, если вы думаете, что они могут вам помочь, – сказал сторож. – А деньги у вас есть?

– Совсем немножко, сэр.

– Хотите, чтоб они при вас остались?

– Конечно, хочу.

– Ну, знаете ли, – сказал сторож, пожав плечами, засунув руки в карманы и качая головой с самым мрачным видом, – приходское начальство в городе отнимет их у вас, если вы пойдете туда, можете хоть присягу дать.

– Так я туда не пойду.

– Они вас заставят все отдать, сколько у вас есть, – продолжал сторож, – за то, что окажут временную помощь, и за то, что отправят в ваш приход.

– Спасибо вам, хозяин, за предостережение, спасибо за то, что приютили, всего вам хорошего.

– Погодите-ка, – сказал сторож, загораживая ей дорогу к двери. – Что вы так дрожите и куда это вы заторопились, бабушка?

– Ах, сударь, сударь! – ответила Бетти Хигден. – Я всю жизнь старалась не попасть в приход, всю жизнь бегала от него и теперь хочу умереть на свободе!

– Не знаю уж, – сказал сторож, что-то обдумывая, – можно ли вас отпустить. Я человек честный, добываю хлеб в поте лица и могу попасть в беду, если отпущу вас. Один раз я уже попал в беду, ей-богу попал, знаю теперь, что это значит, и после того остерегаюсь. С вами опять может случиться обморок, как отойдете с полмили, а может и с четверть мили, вот тогда и спросят, почему же этот честный сторож при шлюзе ее отпустил, вместо того чтобы доставить в целости и сохранности в приход. Скажут, вот как должен был поступить человек честный, – продолжал сторож, умело затрагивая самую чувствительную струну в ней – страх, – он должен был доставить ее в приход. Вот чего следовало ожидать от человека с такими правилами.

Он стоял в дверях, а бедная старуха, измученная заботами и утомленная трудной дорогой, заливалась слезами и, сжав руки, умоляла его с тоской:

– Я же сказала вам, хозяин, что у меня есть хорошие друзья. Вот по этому письму вы увидите, что я вам не соврала, они еще будут вам благодарны.

Сторож развернул письмо с важным видом, посмотрел, и лицо его ничуть не изменилось. Но если б он мог прочесть, что там было написано, оно, верно, изменилось бы.

– А сколько мелочи, миссис, будет, по-вашему, совсем немного денег? спросил он с рассеянным видом, сначала подумав.

Второпях ощупав свои карманы, Бетти выложила на стол один шиллинг, две шестипенсовых монеты и несколько пенсов.

– Если б я вас отпустил, вместо того чтобы доставить в приход, – сказал сторож, пересчитывая глазами деньги, – то вы бы оставили это здесь по собственному желанию?

– Возьмите их себе, хозяин, возьмите на здоровье, я еще вам скажу спасибо.

– Я человек честный, – сказал сторож, отдавая ей письмо и одну за другой опуская монеты в карман, – добываю свой хлеб в поте лица, – тут он провел рукавом по лбу, как будто именно вот эта часть его скромных прибылей была результатом тяжких трудов и добродетельного прилежания, – и поперек дороги вам становиться не хочу. Идите куда вам вздумается.

Она вышла из сторожки, как только он ей позволил, и опять побрела по дороге нетвердыми шагами, равно боясь и возвращаться и идти вперед, видя перед собой в огнях города то, от чего она бежала, и оставляя позади рассеянный повсюду смутный ужас, словно она бежала от каждого камня каждой рыночной площади. Она свернула на проселочную дорогу, где скоро сбилась с пути и заблудилась. В эту ночь она избавилась от доброго самаритянина в его последнем, официально признанном виде, переночевав под стогом, и если бы стоит, быть может, призадуматься над этим, братья-христиане, – если бы в эту одинокую ночь самаритянин "прошел мимо" нее, она горячо возблагодарила бы господа за свое избавление.

Утро снова застало ее в пути, но она быстро слабела, мысли у нее все больше и больше путались, хотя она неизменно помнила о своей цели. Понимая, что силы быстро ее оставляют и что ее жизненный путь подходит к концу, она не могла ни сообразить, как ей вернуться к своим покровителям, ни даже ясно продумать эту мысль. Все подавляющий страх и порожденная им упрямая и гордая решимость умереть, не допустив своего унижения, – только эти две смутные мысли оставались в ее слабеющем уме. Она шла вперед, поддерживаемая только сознанием, что она должна победить в борьбе, которая длилась всю ее жизнь.

Настало время, когда все мелкие нужды нашей жизни отошли от нее. Она не в силах была бы проглотить ни куска, даже если бы для нее накрыли стол тут же в поле. День был сырой и холодный, но она этого не чувствовала. Она брела все дальше, бедняжка, крадучись, словно преступник, который боится, что его схватят, и не чувствовала почти ничего, кроме страха упасть при дневном свете и быть захваченной еще в живых. Она не боялась, что проживет еще одну ночь.

На груди у нее были зашиты деньги, отложенные на похороны и еще не тронутые. Если она протянет еще день, а потом ляжет и умрет под покровом тьмы, то она умрет независимой. Если же ее схватят живой, деньги отберут у нее, как у нищей, которая не имеет на них права, и отвезут в ненавистный дом Призрения. А если она достигнет своей цели, письмо найдут у нее на груди вместе с деньгами, и господа скажут, когда им отдадут письмо: "Она дорожила письмом; она сдержала слово; и, пока была жива, не допустила, чтобы письмо попало в руки тех, кого она так боялась". Лишенное логики весьма непоследовательное и легкомысленное суждение, но путники, шествующие по долине смертной тени *, бывают склонны к головокружительной легкости в мыслях; а изможденные старики из низших сословий так же не умеют рассуждать, как не умели жить, хотя, без сомнения, отнеслись бы к нашему закону о бедных * более философски, имей они десять тысяч годового дохода.

Так, держась окольных путей и избегая встреч с людьми, эта беспокойная старуха то пряталась, то брела дальше весь этот печальный день. Однако она была настолько не похожа на обыкновенную побродяжку, что иной раз, когда день уже склонялся к вечеру, глаза ее загорались ярким огнем, сердце начинало биться чаще, словно она говорила себе с восторгом: "Господь доведет меня до конца!"

Не будем рассказывать, какие незримые руки вели ее по этому пути бегства от самаритянина, какие голоса, давно умолкшие в могиле, звучали в ее ушах; как ей казалось, что она снова держит в объятиях умершее дитя, сколько раз она укутывала его своей шалью, стараясь согреть, какие разнообразные формы принимали деревья, представляясь ей то башнями, то кровлями, то колокольней; сколько всадников бешено скакало за ней с криком: "Вот она! Держи ее! Держи Бетги Хигден!" – и, подскакав совсем близко, эти всадники пропадали из виду. Бедное, ни в чем не повинное создание, она то брела, то пряталась, пряталась и снова брела вперед, словно она была убийцей и вся округа гналась за ней, – так прошел весь день и наступила ночь.

– Похоже на заливные луга, – шептала она иногда, во время дневного странствия, поднимая голову и замечая то, что ее окружало в действительности. И вот в темноте перед ней возникло большое здание, со множеством освещенных окон. Дым валил из высокой трубы позади здания, и откуда-то со стороны доносился стук водяного колеса. Между нею и зданием лежала полоса воды, в которой отражались освещенные окна, а на ближнем берегу росли деревья.

– Слава тебе, создателю, – прошептала Бетти Хигден, смиренно сложив высохшие руки, – вот я и дошла до конца моего странствия!

Она с трудом пробралась под деревьями поближе к одному стволу, откуда ей видны были из-за нависших ветвей и освещенные окна и их отражение в воде. Опустившись на землю и поставив рядом свою опрятную корзиночку, она прислонилась к дереву. Это напомнило ей подножие креста, и она поручила себя тому, кто умер на кресте. У нее еще достало сил поправить письмо у себя на груди так, чтобы было заметно сразу, что там лежит какая-то бумага. На это сил у нее еще достало, но потом силы сразу ее оставили. "Здесь я в безопасности, – была ее последняя смутная мысль. – Когда меня найдут мертвой у подножия креста, то это будет кто-нибудь вроде меня, кто-нибудь из тех, кто работает в том светлом здании. Теперь я не могу видеть освещенных окон, но знаю, что они есть. Благодарю тебя за все!"

* * *

Тьма рассеялась, над ней наклоняется лицо.

– Это не может быть та красивая леди?

– Не понимаю, что вы говорите. Дайте, я еще смочу вам губы водкой. Я за ней ходила. Вам показалось, что меня долго не было?

Как будто женское лицо, обрамленное массой густых, темных волос. Серьезное лицо, женщина молода и красива. Но все кончено со мной на земле, это, должно быть, ангел.

– Давно я умерла?

– Не понимаю, что вы говорите. Дайте я опять смочу вам губы. Я спешила как могла и никого не привела с собой, чтоб вы не умерли от испуга, увидев чужих людей.

– Разве я не умерла?

– Не могу понять вас. Голос у вас такой тихий и невнятный, что я ничего не слышу. А вы слышите меня?

– Да.

– Вы сказали "да"?

– Да.

– Я шла домой с работы по тропинке мимо рощи (я нынче работала в ночной смене), услышала стон и нашла вас под деревом.

– С какой работы, милая?

– Вы спросили, "с какой работы"? На бумажной фабрике.

– Где это?

– Ваше лицо обращено к небу, вам ее не видно. Это совсем рядом. Вы видите мое лицо, вот здесь, между вами и небом?

– Да.

– Можно, я подниму вас?

– Потом.

– Только приподниму вашу голову и положу себе на руку? Очень осторожно, мало-помалу. Вы даже не почувствуете.

– Потом. Бумага. Письмо.

– Вот эта бумага, у вас на груди?

– Спасибо!

– Дайте я опять смочу вам губы. Вскрыть письмо? Прочесть его?

– Спасибо!

Стоя на коленях, она читает с удивлением и уже с полым интересом смотрит на неподвижное лицо.

– Я знаю эти имена. Я часто их слышала.

– Пошлете вы письмо, милая?

– Не могу вас понять. Дайте, я опять смочу ваши щеки и лоб. Вот так. О бедная! – Эти слова она говорит сквозь быстро капающие слезы. – О чем вы спросили меня? Погодите, я наклонюсь к вам поближе.

– Вы пошлете письмо, милая?

– Послать к тем, кто его написал? Вы этого хотите? Да, конечно.

– Вы никому его не отдадите, кроме них?

– Нет.

– Ведь и вы тоже состаритесь, и для вас придет смертный час, милая, так не отдавайте же никому, кроме них.

– Не отдам. Клянусь всем святым!

– Не отдадите приходу? (С судорожным усилием.)

– Нет. Клянусь всем святым.

– И не позволите приходу тронуть меня, даже взглянуть на меня? (Опять через силу.)

– Нет. Обещаю верно.

Измученное старое лицо озаряется выражением благодарности и торжества. Глаза, до сих пор мрачно глядевшие в небо, с новым выражением обращаются к сострадательному лицу, с которого катятся слезы, и сморщенные губы с улыбкой спрашивают:

– Как тебя зовут, милая?

– Меня зовут Лиззи Хэксем.

– На меня, должно быть, страшно глядеть. Ты не побоишься поцеловать меня?

В ответ ее губы с готовностью касаются уже холодеющего, но улыбающегося рта.

– Спасибо! А теперь подними меня, милая. И Лиззи Хэксем тихонько подняла видевшую много бурь седую голову – подняла высоко, к самому небу.

ГЛАВА IX – Кое-кому предсказывают судьбу

"Благодарим тебя за то, что тебе угодно было избавить сестру нашу от бедствий и горестей сего многогрешного мира". Так читал его преподобие Фрэнк Милви не совсем твердым голосом, ибо сердце подсказывало ему, что не все было благополучно между нами и сестрой нашей, лучше сказать, сестрой нашей перед законом – перед законом о бедных, и что мы иногда со страхом божиим читаем эти самые слова и над нашей сестрой и над нашим братом.

А Хлюп, к которому покойница никогда не поворачивалась спиной, до тех пор пока не сбежала от него, зная, что иначе им не расстаться, – Хлюп, по чистой совести, никак не мог отыскать в своем сердце той благодарности, которой от него требовали. С его стороны это был эгоизм, простительный однако, смеем надеяться; ведь сестра наша была ему больше чем матерью.

Эти слова были прочитаны над прахом Бетти Хигден, в уголку кладбища близ реки, кладбища такого убогого, что на нем не было ничего, кроме заросших травою холмиков, не было даже ни единой надгробной плиты. Может, не такой уж большой труд был бы для наших гробокопателей и каменотесов, если бы в наш все учитывающий век мы писали имена на могилах за общественный счет так, чтобы новые поколения знали, кто где лежит; чтобы солдат, моряк, эмигрант, возвратясь на родину, мог найти место, где покоится его отец, мать, товарищ детских игр или невеста. Возводя очи горе, мы говорим, что все равны в смерти; а ведь мы могли бы опустить очи долу и применить эти слова к живым, которые находятся еще здесь, на земле. Быть может, это слишком сентиментально? Но как вы скажете, милорды, почтенные господа и члены попечительных советов, неужели у нас не найдется места хотя бы для капельки чувства, когда мы приглядимся пристальнее к нашему народу?

Рядом с его преподобием, в то время как он читал, стояли его маленькая жена, секретарь Джон Роксмит и Белла Уилфер. Только они да еще Хлюп провожали Бетти Хигден до ее бедной могилы. Ни одного пенни не было прибавлено к деньгам, зашитым в ее платье; то, что так давно задумала эта честная душа, было теперь исполнено.

– Никак не могу выкинуть из головы, – сказал Хлюп, когда все уже было кончено и он стоял, неутешный, прислонившись этой самой головой к церковной двери, – никак не могу выкинуть из моей горемычной головы, что я не всегда старался катать для нее как следует, не работал изо всех сил, и теперь просто сердце разрывается, как подумаю об этом.

Его преподобие Фрэнк Милви, утешая Хлюпа, разъяснил ему, что даже лучшие из нас более или менее отстают в выполнении долга, так сказать, работая за своими катками, – а некоторые из нас даже и очень отстают, – и что все мы нерадивые, слабые, ненадежные слуги.

– Она была не такая, сэр, – возразил Хлюп, весьма огорченный этим подобием утешения и даже обиженный за свою покойную благодетельницу. – Будем говорить только за себя, сэр. Всякое дело она всегда делала как следует. И обо мне она как следует заботилась, и о питомцах тоже, и о себе самой позаботилась, да и обо всем, что ни возьмите, заботилась как надо. Ах, миссис Хигден, миссис Хигден! Такая вы были женщина, такая мать и такая работница, даже на миллион одной такой не сыщется!

С этими прочувствованными словами Хлюп отошел от церковной двери и, уронив свою горемычную голову на могилу Бетти в углу кладбища, заплакал навзрыд, в одиночку.

– Ее могила не кажется такой бедной, когда на ней видишь эту нехитрую фигуру, – сказал Фрэнк Милви, проводя рукой по глазам. – Богаче, я думаю, чем если б ее украшали все статуи Вестминстерского аббатства *.

Хлюпа не стали тревожить, и все вышли за калитку кладбища, оставив его одного. Сюда уже доносился шум водяного колеса бумажной фабрики, словно смягчавший картину ясного зимнего дня. Они приехали совсем недавно, и Лиззи Хэксем теперь рассказала им то немногое, что оставалось добавить к письму, в котором она спрашивала, как ей поступить, приложив к нему письмо Роксмита. Лиззи оставалось рассказать только о том, как она услышала стон, и что произошло после этого, и как она получила разрешение поставить гроб с телом в чистой и пустой кладовой при фабрике, откуда они только что проводили покойницу на кладбище, и как свято была исполнена ее последняя просьба.

– Я бы не могла сделать это все сама, без помощи, – говорила Лиззи. Не то чтобы я не хотела, но не смогла бы без нашего директора.

– Как! Того самого еврея, который нас встретил? – спросила миссис Милви.

– Милая, почему же нет? – заметил как бы между прочим ее муж.

– Он действительно еврей, – отвечала Лиззи, – и эта дама, его жена, тоже еврейка, и просил их за меня тоже еврей. Но я думаю, что нет на свете людей добрее.

– А вдруг они захотят обратить вас? – предположила миссис Милви, хотя и кротко, но слегка ощетинившись, как оно и следует супруге пастора.

– Захотят, что именно, сударыня? – переспросила Лиззи с тихой улыбкой.

– Обратить вас в свою веру, – сказала миссис Милви.

Лиззи покачала головой, все так же улыбаясь.

– Они никогда не спрашивали, какой я веры. Они попросили меня рассказать историю моей жизни, и я рассказала им. Они просили меня быть прилежной и верной долгу, и я это обещала. Они охотно и с радостью исполняют свой долг по отношению ко всем нам, кто здесь работает, а мы тоже стараемся исполнить свой долг. Правда, они делают даже больше, чем обязаны, потому что удивительно заботливы во всем, даже в мелочах.

– Не трудно заметить, что вы тут любимица, моя милая, – сказала маленькая миссис Милви не совсем довольным тоном.

– Я была бы просто неблагодарная, если б сказала, что меня не любят, возразила Лиззи, – ведь меня уже повысили, дали мне доверенное место. Но все равно: сами они веруют по-своему и никому из нас не мешают верить по-своему. С нами они никогда не говорят о своей вере и о нашей не заводят никаких разговоров. И если б я была даже самая последняя работница на фабрике, все равно было бы то же. Они меня даже не спросили, какой веры была эта бедняжка.

– Мой друг, – сказала миссис Милви, отведя в сторону его преподобие, мне хотелось бы, чтобы ты сам поговорил с ней.

– Душа моя, – вполголоса отвечал его преподобие Фрэнк своей доброй маленькой жене, – мне кажется, лучше будет предоставить это кому-нибудь другому. Обстановка не совсем подходящая. Охотников убеждать у нас вообще немало, душа моя, кого-нибудь из таких она скоро встретит.

Пока между ними шел этот разговор, и Белла и секретарь очень пристально наблюдали за Лиззи Хэксем. Впервые встретившись лицом к лицу с дочерью своего предполагаемого убийцы, Джон Гармон, естественно, имел свои тайные причины внимательно разглядывать ее лицо и манеры. Белла знала, что отца Лиззи ложно обвинили в том преступлении, которое имело такое большое влияние на ее собственную жизнь и судьбу, и ее любопытство было тоже вполне естественным, хотя в нем не было таких скрытых пружин, как у секретаря. Оба ожидали увидеть нечто совсем другое, очень непохожее на живую Лиззи Хэксем, – оттого и вышло, что она невольно послужила для них средством сближения.

После того как они дошли вместе с ней до маленького домика в чистенькой деревушке при фабрике, где Лиззи жила у пожилых супругов, работавших на бумажной фабрике, и Белла с миссис Милви уже сошли вниз, осмотрев комнатку Лиззи, зазвонил фабричный колокол. Лиззи сейчас же ушла, а секретарь с Беллой остались одни на улице, чувствуя себя не совсем ловко; миссис Милви занялась ловлей детишек и расспросами, не угрожает ли им опасность стать детьми Израиля – а его преподобие был занят, говоря по правде, мыслью, как бы ему уклониться от такого рода пасторских обязанностей и потихоньку скрыться куда-нибудь.

Наконец Белла сказала:

– Не поговорить ли нам лучше о том поручении, которое мы с вами на себя взяли, мистер Роксмит?

– Да, разумеется, – ответил секретарь.

– Я думаю, – пролепетала Белла, – что поручение дано нам обоим, иначе мы не были бы здесь оба?

– Думаю, что вы правы, – отвечал секретарь.

– Когда я сказала, что хочу поехать вместе с мистером и миссис Милви, продолжала Белла, – миссис Боффин даже просила об этом, с тем, чтобы я составила мнение о Лиззи Хэксем. Оно не многого стоит, мистер Роксмит, и ценно в нем разве только одно: что это мнение женщины, но для вас это, может быть, лишний повод считать его ничего не стоящим.

– Мистер Боффин послал меня сюда с той же целью, – сказал секретарь.

Во время разговора они прошли до конца всю деревенскую улицу и вышли к реке, на лесистый берег.

– Вы хорошею мнения о ней, мистер Роксмит? – спросила Белла, сознавая, что она первая делает ему авансы.

– Я о ней очень высокого мнения.

– Я так рада это слышать! В ее красоте есть какое-то благородство, не правда ли?

– Да, она поразительно красива.

– В ней есть какой-то оттенок грусти, очень трогательный. По крайней мере я... я ведь не навязываю своего мнения, вы это знаете, мистер Роксмит, я только советуюсь с вами, – объяснила Белла с милой застенчивостью, словно оправдываясь.

– Я заметил в ней эту грусть. Надеюсь, – и тут секретарь понизил голос, – что это не следствие ложного обвинения, которое теперь снято.

Несколько шагов они сделали молча, потом Белла, взглянув раза два украдкой на секретаря, вдруг сказала:

– Ах, мистер Роксмит, не будьте со мной так суровы, не будьте так строги ко мне, будьте великодушны. Я хочу говорить с вами как равная с равным.

Секретарь вмиг просиял и ответил:

– Честное слово, я думал только о вас. Я заставлял себя быть сдержанным, боясь, как бы вас не обидела моя непринужденность. И все. Больше не буду.

– Благодарю вас, – сказала Белла, протягивая ему свою маленькую руку. Простите меня.

– Нет! – с увлечением воскликнул секретарь. – Простите вы меня! – На глазах у Беллы стояли слезы, и блеск этих слез (хотя и отозвавшийся болью в его сердце) показался ему прекраснее всего на свете.

Они прошли еще немного дальше.

– Вы хотели говорить со мной, – сказал секретарь, совершенно освободившись от долго омрачавшей его тени, – о Лиззи Хэксем. И я тоже хотел говорить о ней, но не успел начать.

– Теперь, когда вы можете начать, сэр, – возразила Белла, словно подчеркивая это слово игрой ямочек на щеках, – что именно вы хотели сказать?

– Вы помните, конечно, что в своем коротеньком письме к миссис Боффин коротком, но очень дельном, – она ставила условие, чтобы мы сохранили в строжайшей тайне ее фамилию и место жительства?