Текст книги "Наш общий друг. Том 1"

Автор книги: Чарльз Диккенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 32 страниц)

– А теперь, папа, – продолжала она, – выслушай от меня одно признание. Более корыстной маленькой дряни, чем я, нет на всем белом свете.

– Вот уж никогда бы про тебя этого не сказал! – ответил ее отец, глянув сначала на свои обновки, а потом на стоявший перед ним десерт.

– Я понимаю твою мысль, папа, но дело не в том. Деньгами ради самих денег я не дорожу, а вот то, что на них можно купить, это мне нужно.

– По-моему, все мы таковы, – возразил ей Р. У.

– Нет! Со мной, папа, никто не сравнится! О-о! – Белла сложила губы трубочкой, выкрикнув это «о-о!». – Я такая корыстная!

Бросив на нее грустный взгляд, Р. У. не нашел ничего лучше, как спросить:

– Когда же ты начала замечать это за собой?

– Вот, вот, папа! В том-то вся и беда! Живя дома и ничего, кроме бедности, не зная, я ворчала, но, по правде говоря, не так уж сетовала на судьбу. Живя дома и предвкушая будущее богатство, я смутно рисовала себе, сколько всего можно сделать на такие деньги. Но вот мои надежды на большое состояние рассыпались прахом, оно попало в другие руки, и теперь, когда мне ежедневно приходится видеть, сколько благ оно приносит людям, теперь я стала корыстной маленькой дрянью.

– Это все твое воображение, друг мой.

– Уверяю тебя, папа, ты ошибаешься! – сказала Белла, высоко подняв свои тоненькие брови и скорчив испуганную гримасу. – Это правда. Я только и делаю, что строю всякие корыстные планы.

– Бог мой! Но какие?

– Сейчас узнаешь, папа. Тебе я не постыжусь рассказать, потому что мы с тобой всегда были друг у друга любимчиками и потому, что ты больше похож не на папу, а на младшего толстощекого братишку. И еще, – со смехом добавила Белла, шутливо грозя ему пальцем, – еще потому, что ты в моей власти. Мы с тобой убежали тайком. И если ты нажалуешься на меня, я нажалуюсь на тебя. Скажу маме, что ты обедал в Гринвиче.

– Нет, друг мой, – проговорил Р. У. с легкой дрожью в голосе, – об этом лучше и не заикаться.

– Ага! – воскликнула Белла. – Я знала, сэр, что вам это не понравится! Так будьте добры хранить мою тайну, а я обещаю хранить вашу. Посмейте только предать обворожительную женщину – она обернется змеей! Ну-с, папа, теперь можешь поцеловать меня, а я займусь твоими волосами, потому что, пока меня не было дома, их совсем запустили.

Р. У. покорно подставил голову своему куаферу, и куафер, продолжая болтать, в то же время ловко наматывал пряди волос себе на указательные пальцы и вдруг отдергивал их в разные стороны. Клиент при этом каждый раз морщил нос и хмурился.

– Я, папа, чувствую, что без денег мне жизнь не в жизнь. Выпрашивать их, брать взаймы или воровать я не способна. И я решила выйти замуж по расчету.

Р. У. взглянул на дочь исподлобья, стараясь не мешать ее манипуляциям с его волосами, и проговорил укоризненно:

– Белла, дорогая моя!

– Я решила, папа, что, если мне нужны деньги, надо искать мужа с деньгами. И теперь я только и высматриваю, кого бы мне пленить побогаче.

– Белла! Дорогая моя!

– Да, папа, так обстоят дела. Вот это милое создание, которое ты видишь перед собой, самая корыстная дрянь, какая только может быть на свете, и все ее помыслы, все ее расчеты направлены в одну точку. Ну и пусть! Я ненавижу, я презираю бедность, и я не буду жить в бедности, если можно найти себе мужа с деньгами! А теперь, папа, ты у меня стал такой пушистый, что вполне можешь поразить своим видом лакея и заплатить ему по счету.

– Но, Белла, друг мой, такие мысли в твоем возрасте! Это меня просто пугает!

– Я же тебе говорила, папа, а ты мне не верил, – сказала Белла, с ребячливой серьезностью надув губки. – Ужасно, правда?

– Да, мой друг, если б ты сознавала, что говоришь, или действительно так думала, это было бы ужасно.

– Уверяю тебя, папа; я именно так и думаю. Любовь бывает только в сказках. И драконы, изрыгающие пламя, бывают только в сказках! – презрительно воскликнула Белла, хотя ее лицо и фигурка отнюдь не соответствовали таким словам. – А вот бедность и богатство – это не сказка, а действительность.

– Друг мой, ты меня просто пугаешь своим… – начал было ее отец, но она не дала ему договорить.

– Папа, признайся, ты женился по расчету?

– Ты прекрасно знаешь, друг мой, что нет.

Белла промурлыкала начало похоронного марша из «Саула» и заявила, что папин ответ еще ничего не доказывает. Но, увидев, какое сосредоточенное и грустное стало у него лицо, она обняла его за шею и вернула ему прежнее хорошее настроение своими поцелуями.

– Я пошутила, папа, не принимай этого всерьез. Но запомни: ты не будешь на меня жаловаться, и я не буду на тебя жаловаться. И больше того! Обещаю признаваться тебе во всем. Какие бы корыстные планы ни зародились у меня в голове, я поделюсь ими с тобой, но только по секрету.

Вынужденный довольствоваться этой уступкой со стороны обворожительной женщины, Р. У. позвонил в колокольчик и уплатил по счету.

– Все, что тут осталось, папа, – сказала Белла, когда лакей вышел, – все это тебе. – И, положив на стол кошелек, она пристукнула по нему кулачком, после чего сунула его папе в карман нового жилета. – Купишь подарки нашим, заплатишь долги, вообще распоряжайся этими деньгами как найдешь нужным. И имей в виду, папа, что они достались мне без всяких ухищрений с моей стороны, иначе твоя скупая дочка не тратила бы их так легко и свободно.

Вслед за тем она обеими руками притянула к себе отца и, бесцеремонно тормоша его, застегнула на нем пиджак на все пуговицы, чтобы не было видно жилетного кармашка с деньгами. Потом кокетливо завязала ленты своего капора, выгодно оттеняющие ямочки на щеках, и повела Р. У. обратно в город. Подойдя к дому мистера Боффина, Белла повернула отца спиной к дверям, ласково взяла его за уши, точно за ручки, и стала чмокать в обе щеки, так что он только глухо постукивал затылком о дверной косяк. Потом, покончив с этим, она напомнила ему еще раз об их договоре, рассмеялась и весело отпустила его.

Впрочем, не так уж весело, потому что, глядя, как отец идет по темной улице, она утирала слезы. Не так уж весело, потому что, прежде чем постучаться в дверь, она несколько раз повторила: «Бедный папа! Бедный папочка! Как тебе нелегко живется!» Не так уж весело, потому что роскошная мебель резнула ей глаза своим великолепием, словно напрашиваясь на сравнение с убогой обстановкой родного дома. Не так уж весело, потому что поздно вечером, сидя у себя в комнате, она совсем затосковала и даже горько плакала, коря то покойного старика Гармона за то, что он облагодетельствовал ее в своем завещании, то покойного молодого Гармона за то, что он умер и не женился на ней.

«Противоречивые у меня желания! – думала Белла. – Но в моей жизни и судьбе столько всяких противоречий, что ничего удивительного в этом нет».

Глава IX,
в которой сирота оставляет завещание

На следующий день, когда секретарь с раннего утра трудился в Трясине, ему сказали, что в прихожей его ждет юноша, назвавшийся Хлюпом. Лакей, который явился с докладом, сделал приличную паузу, прежде чем произнести это имя, давая тем самым понять, что оно было навязано ему силой и что если бы у того юноши хватило здравого смысла и вкуса обзавестись каким-нибудь другим именем, он пощадил бы чувства человека, обязанного докладывать о нем.

– Миссис Боффин будет очень рада ему, – совершенно спокойно проговорил секретарь. – Пригласите его сюда.

Когда мистера Хлюпа ввели в кабинет, он стал у самой притолоки, выставив напоказ множество разнокалиберных, совершенно неожиданных и нелепых пуговиц, рассеянных по всему его костюму.

– Хорошо, что ты пришел, – приветливо обратился к нему Джон Роксмит. – Я все поджидал тебя.

Оказалось, что Хлюп давно к ним собирался, да сирота (он назвал его «наш Джонни») болел последнее время, а ему хотелось прийти с вестью о его выздоровлении.

– Значит, он поправился? – спросил секретарь.

– Нет, болеет.

Хлюп замотал головой, а потом сказал, что, по его мнению, Джонни «подхватил ее от питомцев». Когда его спросили, кого это «ее»? – он ответил, что она у Джонни по всему телу, а больше всего на груди. Когда от него потребовали дальнейших пояснений, он сообщил, что местами так расползлось – монетой не покроешь. Когда его попросили вернуться к именительному падежу, он заявил, что она красная-красная, прямо багровая, и добавил: «Пока снаружи, это еще ничего, сэр, только бы внутрь не бросилась».

Джон Роксмит поинтересовался, лечат ли ребенка? «Да, да! – воскликнул Хлюп. – Один раз к доктору носили». И как доктор назвал эту болезнь? Хлюп на минуту растерялся, потом, спохватившись, ответил: «Не сыпь, а какое-то длинное слово». Роксмит спросил, может быть, корь? «Нет, – последовал уверенный ответ, – какая там корь, гораздо длиннее, сэр!» (Хлюп придавал этому обстоятельству особое значение, считая, видимо, что оно делает честь маленькому больному.)

– Вот миссис Боффин огорчится! – сказал Роксмит.

– Миссис Хигден тоже так считает, сэр. Потому она и скрывала это от нее, все надеялась, что дело пойдет на поправку.

– Но ведь Джонни поправится? – быстро проговорил Роксмит.

– Надеемся, – ответил Хлюп. – Только бы внутрь не бросилась. – Затем он сказал, что кто от кого «подцепил» – Джонни от питомцев или питомцы от Джонни – неизвестно, но питомцев сразу же отправили домой, и дома они «свалились». Все это время, продолжал он, миссис Хигден ни днем, ни ночью не спускает нашего Джонни с колен, а катать белье приходится теперь ему, одному Хлюпу, и «времечко у него сейчас горячее». При последних словах этот неказистый с виду образец преданности густо покраснел и заулыбался, довольный, что и от него есть какая-то подмога в доме.

– Вчера вечером, совсем уж поздно, – снова заговорил Хлюп, – кручу я колесо, а сам слушаю, то ли это от катка шум, то ли наш Джонни так дышит. Поведешь сначала, и ничего, все ладно, а потом будто вздрогнет, и звук какой-то с перебоями, и вдруг захрипит, загудит, и опять все затихнет. Под конец я уж совсем перестал их отличать одного от другого. И наш Джонни тоже совсем запутался – иной раз каток припустит погромче, а он говорит: «Бабушка, душно!» Миссис Хигден подхватит его повыше, скажет мне: «Хлюп, пережди малость», и мы все трое примолкнем. А как только наш Джонни начнет дышать ровнее, я опять берусь за колесо, и опять все сызнова. – Под конец рассказа взгляд у Хлюпа стал неподвижный, на губах появилась неопределенная улыбка. Потом лицо у него сморщилось, и, притворившись, что ему жарко, он неуклюже, но старательно размазал обшлагом слезы, выступившие на глазах.

– Вот беда! – воскликнул Роксмит. – Надо пойти рассказать миссис Боффин. А ты останься здесь.

Хлюп так и простоял на месте, разглядывая обои на стене, пока секретарь не вернулся с миссис Боффин. А следом за миссис Боффин в комнату вошла молоденькая девушка (по имени Белла Уилфер), разглядывать которую было гораздо приятнее, чем самые красивые обои.

– Бедный мой маленький Джон Гармон! – воскликнула миссис Боффин.

– Да, сударыня, – сочувственно поддакнул Хлюп.

– А как тебе самому кажется, очень он плох? – с присущей ей сердечностью спросила добрая женщина.

На такой вопрос надо было ответить правду, что не соответствовало намерениям Хлюпа, и, запрокинув назад голову, он испустил мелодический вой, завершившийся всхлипываньем.

– Неужто так плохо? – воскликнула миссис Боффин – Почему же Бетти Хигден сразу мне этого не сказала!

– Она, видно, боялась, сударыня, – с запинкой проговорил Хлюп.

– Чего же тут бояться? Боже мой!

– Она, видно, боялась, сударыня, – робко повторил Хлюп, – как бы не повредить нашему Джонни. Ведь с болезнями столько хлопот, столько издержек! Ей часто приходилось видеть, что люди отворачиваются от больных.

– Но она должна была знать, – сказала миссис Боффин, – что я ничего не пожалею ради ребенка!

– Да, сударыня, а все-таки ей, верно, думалось по привычке, как бы не повредить Джонни, – дай, мол, я сама попытаюсь его выходить, и никто ничего не проведает.

Хлюп знал, о чем говорил. Спрятаться куда-нибудь, как прячется больное животное, уползти с глаз долой, забиться подальше и умереть, так чтобы никто тебя не видел, – вот что подсказывал этой женщине инстинкт. Прижать к груди милого ее сердцу больного ребенка, скрыть его, точно преступника, лишить всего, кроме своей ласки и терпения, – вот как понимала эта невежественная женщина идею материнской любви, преданности и долга. Милорды, почтенные господа и члены попечительных советов! Позорные факты, о которых нам приходится читать в газетах круглый год, из недели в неделю, постыдные проявления чиновничьего бездушия народу забыть труднее, чем нам. И вот где корень слепых, бессмысленных, застарелых предрассудков, составляющих столь разительный контраст с нашим великолепием и имеющих столь же мало поводов для возникновения – боже, спаси королеву и посрами неблагодарных! – сколь их имеет дым, прежде чем подняться над костром.

– Бедняжке нельзя там оставаться, – сказала миссис Боффин. – Мистер Роксмит, голубчик, посоветуйте, как нам быть!

Секретарь уже успел об этом подумать, и совещание не затянулось. Он все подготовит за полчаса, и тогда можно будет ехать в Брентфорд. «Возьмите, пожалуйста, и меня», – попросила Белла, почему и было приказано подать карету, чтобы поместились все. Хлюп же тем временем пировал один в комнате секретаря, получив полную возможность убедиться в существовании наяву таких волшебных вещей, как мясо, овощи, пиво и пудинг, рисовавшихся ему до сих пор лишь в мечтах. К концу пиршества пуговицы его стали с еще большей назойливостью напрашиваться на всеобщее внимание, кроме двух-трех вблизи пояса, которые скромно спрятались в образовавшиеся там складочки.

Карета и секретарь появились без задержки. Он сел на козлы, а Хлюп украсил собой багажник. И вот их экипаж снова остановился у «Трех Сорок»; миссис Боффин и мисс Белле помогли выйти, и они вчетвером пошли к домику миссис Бетти Хигден.

Но по дороге надо было зайти в игрушечную лавку и купить того самого благородного скакуна, описание статей и сбруи которого в свое время примирило с гостями сироту, тогда еще полного мирских интересов, – купить Ноев ковчег и еще желтую птичку-пищалку и еще солдатика, так отлично обмундированного, что, будь он в натуральную величину, его товарищи гвардейцы никогда бы не распознали в нем куклу. Нагруженные этими дарами, они подняли щеколду на двери домика миссис Хигден и увидели хозяйку, которая сидела в самом дальнем и самом темном углу комнаты, держа на коленях бедного Джонни.

– Бетти! Ну как он, мой маленький? – спросила миссис Боффин, подсев к ней.

– Плохо ему! Плохо! – ответила Бетти. – Боюсь я, что не бывать маленькому ни моим, ни вашим. Ведь один он остался, все родные ушли к всевышнему, вот и его с собой зовут, уводят отсюда.

– Нет, нет! – воскликнула миссис Боффин.

– А почему же тогда он сжимает кулачок, словно цепляется за чей-то палец, которого мои глаза не видят? Да посмотрите сами! – Бетти раскутала горевшего, как в огне, ребенка и показала на его правую ручку, прижатую к груди. – Вот все время так, а меня будто и нет тут.

– Он спит?

– Вряд ли. Ты не спишь, Джонни?

– Нет, – не открывая глаз, жалобно протянул ребенок.

– Джонни, посмотри, кто пришел – леди. И лошадку принесла.

К появлению леди Джонни отнесся с полным равнодушием, но лошадка другое дело. Приподняв отяжелевшие веки, он медленно улыбнулся при виде этого ослепительного существа и захотел взять его в руки. Лошадка была слишком большая, пришлось поставить ее на стул, чтобы он мог хоть полюбоваться ею и потрогать гриву. Но и на это его сил не хватило.

Джонни пробормотал что-то с закрытыми глазами, миссис Боффин не поняла его, Бетти, нагнувшись, переспросила и стала внимательно вслушиваться. Он повторил свои слова раз… другой… и лишь после третьего раза они поняли, что Джонни увидел тогда не только лошадку, а гораздо больше, чем можно было предположить, так как он спрашивал: «Кто эта „касивая леди“?» «Касивой», или красивой, леди оказалась Белла; такая похвала умилила бы мисс Беллу при всех обстоятельствах, но после обеда «обворожительной женщины» с отцом, после того, как сердце «обворожительной женщины» дрогнуло при виде его, такого жалкого, старенького, эти слова растрогали ее еще больше. Все движения Беллы были полны естественности и теплоты, когда она присела на каменный пол и обняла Джонни, который с детским восхищением перед всем юным и прекрасным протянул руки к «касивой» леди.

– Бетти, милая! – Миссис Боффин тронула старушку за плечо, решив, что теперь она уступит. – Мы приехали за Джонни. Его надо увезти отсюда и поместить туда, где за ним будет хороший уход.

Не дав ей добавить ни слова, Бетти Хигден с горящими глазами вскочила со стула и метнулась к двери, прижимая больного ребенка к груди.

– Не подходите ко мне! – дико вскрикнула она. – Я знаю, что вы задумали. Оставьте меня! Я лучше руки наложу на себя и на него, на мое сокровище!

– Постойте, постойте! – успокаивающе проговорил Роксмит. – Вы нас не поняли.

– Мне ли не понять! Мне ли не знать, что это такое, сэр! Не в первый раз я спасаюсь от них! Нет! Не бывать там ни мне, ни ребенку, пока в Англии есть где утопиться!

Стыд, беспредельный ужас, гримаса отвращения исказили изможденное лицо старухи, и смотреть на него было бы страшно, если бы все эти чувства пылали лишь в ней одной. Но в том-то и дело, милорды, почтенные господа и члены попечительных советов, что такое безумие «поражает», как у нас принято говорить, и других наших ближних, и довольно часто!

– Всю жизнь мне от них нет покоя, но живой я и сама им не дамся и своих не отдам! – не унималась Бетти. – Не о чем нам больше говорить! Кабы знать, зачем вы придете, не пустила бы вас, заперла бы окна и двери и лучше бы с голоду здесь умерла!

Но, взглянув на доброе лицо миссис Боффин, она умолкла, опустилась на пол у порога, припала головой к ребенку, баюкая его, и смиренно проговорила:

– Может, я и ошиблась… ведь со страху себя не помню. А если так, да простит мне господь. Много ли надо, чтобы меня напугать, голова кругом идет… которую ночь глаз не смыкаю, около него сидя.

– Не надо, не надо, Бетти, – сказала миссис Боффин. – Успокойся! Не будем больше об этом говорить. Ну, ошиблась, что же тут такого? На твоем месте каждый испугался бы, каждый мог бы совершить такую ошибку.

– Да благословит вас бог! – сказала старуха, потянувшись к ней.

– А теперь, Бетти, – продолжала эта добрая душа, ласково взяв ее руку в свои, – слушай, что мне на самом-то деле хотелось сказать и с чего надо было начать сразу, будь я немного несообразительней. Мы хотим поместить Джонни в такое место, где будут одни дети. Где выхаживают больных детей, где добрые доктора и сиделки проводят всю свою жизнь с детьми, только о детях и пекутся, только их и лечат.

– Неужто есть такое место? – в изумлении спросила старуха.

– Да, Бетти, клянусь тебе, что есть, сама увидишь. Я бы взяла Джонни к себе, но там ему будет лучше, гораздо лучше, чем у меня дома.

– Берите его и увозите куда угодно, родная моя, – сказала Бетти, горячо целуя благотворящую руку. – У меня сердце не каменное. Я гляжу на ваше лицо, вслушиваюсь в ваш голос, и верю вам. Всегда буду верить, пока глаза мои видят, а уши слышат.

Роксмит поспешил воспользоваться одержанной победой, понимая, как безжалостно было потрачено время. Он послал Хлюпа за каретой, чтобы ее подали к дверям домика, велел Бетти укутать ребенка потеплее, одеться самой, собрал игрушки и показал малышу, что его сокровища поедут вместе с ним. В один миг все было готово; когда карета появилась у дверей, они вышли и сразу же тронулись в путь, а Хлюпу, оставшемуся дома, была дана полная возможность облегчить свое наболевшее сердце бурной деятельностью у катка.

Лихого скакуна, Ноев ковчег, желтую птичку и гвардейского солдатика приняли в детской больнице не менее радушно, чем их маленького хозяина. Но Роксмиту врач сказал вполголоса:

– Это надо было сделать несколько дней назад. А теперь уже поздно.

Тем не менее ребенка вместе с игрушками отнесли в чистую светлую комнату, и там Джонни очнулся не то ото сна, не то от забытья, на мягкой кроватке с положенной поперек доской, а на этой доске – чтобы развеселить и подбодрить его – уже были расставлены: Ноев ковчег, благородный скакун, желтая птичка и гвардейский солдатик, который так лихо взял на караул, словно он принимал участие в параде на глазах у всей страны. Над изголовьем кроватки висела красивая цветная картинка, и на ней был нарисован мальчик – вылитый Джонни! – сидевший на коленях у ангела, который, должно быть, очень любил маленьких детей. И как это чудесно! – лежать и видеть: сколько здесь таких, как Джонни, – целая семья! – и они тоже лежат на мягких кроватках (только двое играют в домино, сидя в маленьких креслицах у камина), и на всех кроватках положены поперек доски, а на досках стоят кукольные домики, и лохматые собачки, лай которых мало чем отличается от писка, исходящего из нутра желтой певуньи, и целые армии оловянных солдатиков, восточные акробаты, крохотные чайные приборы и множество всяких земных благ.

Джонни восторженно пролепетал что-то тихим голоском, и няня, сидевшая у изголовья кровати, не расслышав, переспросила его. Выяснилось, что он хотел знать, кто эти дети – его братья и сестры? Ему ответили – да. Кто же их собрал здесь – бог? И ему снова ответили – да. Потом он спросил, перестанут ли они болеть? И на этот вопрос ему ответили утвердительно, дав понять, что он тоже скоро перестанет болеть.

Способность поддерживать разговор была еще так слабо развита у Джонни и до болезни, что теперь он мог изъясняться только односложными словами. Но его надо было помыть, переодеть, ему надо было дать лекарство, и хотя за свою жизнь, такую короткую и суровую, он не знал ухода более умелого и нежного, вынести все это ему было бы трудно и больно, если б не одно удивительное событие, целиком завладевшее его вниманием. Событием этим было ни больше, ни меньше, как появление на его собственной доске всех тварей земных, шествовавших попарно в его собственный ковчег: возглавлял процессию слон, а заключала ее, из вежливости к своим более рослым спутникам – невеличка муха. Один совсем маленький братец со сломанной ногой, лежавший на соседней кровати, был просто очарован этим зрелищем и своими восторгами придал ему еще большую прелесть. А потом пришел покой и сон.

– Я вижу, Бетти, ты совсем не боишься оставить здесь нашего малыша, – прошептала миссис Боффин.

– Нет, сударыня, я делаю это по доброй воле и благодарю вас от всего сердца, от всей души!

Они поцеловали Джонни и вышли из комнаты, а на следующее утро Бетти собиралась прийти спозаранку проведать его, и только один Роксмит знал, что сказал врач: «Это надо было сделать несколько дней назад. А теперь уже поздно».

Но, зная это, зная, что забота о больном ребенке послужит утешением доброй миссис Боффин, которая была единственной отрадой детских лет одинокого Джона Гармона, ныне покойного, Роксмит решил навестить к ночи тезку Джона Гармона и посмотреть, как он себя чувствует.

Члены семьи, собранной здесь богом, лежали тихо, но не все из них спали. В ночной тишине слышались только легкие женские шаги; над маленькими кроватками склонялось доброе молодое лицо. В неярком свете навстречу ему поднималась то одна, то другая головка, получала поцелуй – маленькие больные любят ласку! – и снова покорно опускалась на подушку. Малыш со сломанной ногой никак не мог улечься поудобнее и то и дело стонал, но потом повернулся лицом к Джонни, надеясь утешиться созерцанием ковчега, и вскоре заснул. На многих кроватках игрушки так и остались неубранными, и эти наивно-фантастические фигурки казались такими странными здесь, словно они вышли из детских сновидений.

Доктор тоже пришел вечером посмотреть, как себя чувствует Джонни. Они с Роксмитом стали рядом, с состраданием глядя на него.

– Ты что, Джонни? – спросил Роксмит, обняв силившегося приподняться ребенка.

– Ему… – ответил Джонни. – Отдайте…

Доктор, понимавший детей с полуслова, взял лошадку, ковчег, желтую птичку и гвардейского солдатика и осторожно поставил все это на соседнюю кроватку, где лежал малыш со сломанной ногой.

Джонни улыбнулся усталой, но довольной улыбкой, вытянулся, словно укладываясь спать, потом чуть приподнялся на поддерживающей его руке, протянул Роксмиту губы и сказал:

– Поцелуй касивую леди.

Распорядившись всем своим достоянием и устроив свои дела в здешнем мире, Джонни покинул его с этими словами на устах.