Текст книги "Там, где кончается река"

Автор книги: Чарльз (Чарлз) Мартин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Глава 7

Я проснулся голодный, с опухшим лицом, один глаз совершенно закрылся. Губа вздулась и казалась огромной. Пронизывающая боль в грудной клетке намекала на то, что у меня либо сломано ребро, либо очень сильный ушиб.

Я вскипятил воду, чтобы сварить лапшу, и услышал стук в дверь. Я натянул джинсы поверх семейных трусов и пошел открывать.

На пороге стояла она.

Я замер, точно загнанный олень.

Эбби огляделась, а потом, не дожидаясь приглашения, шагнула мимо меня в студию. На ней были джинсы, свитер и бейсбольная кепка. Она выглядела как голливудская звезда, которая делает покупки в супермаркете, надеясь остаться неузнанной. Я высунул голову за порог, оглядел улицу, потом посмотрел на девушку. Ока жестом приказала закрыть дверь и отодвинулась к стене, чтобы выйти из круга света.

Сунув руки в карманы, она оглядывалась, рассматривая то немногое, что достойно внимания. Когда она посмотрела на меня, в глазах у нее стояли слезы.

– Я даже не успела вас поблагодарить. Просто убежала и… – Эбби вытерла лицо рукавом.

– Хотите чаю?

Она улыбнулась.

– Да.

Что-что, а чая у меня много. Я полез в ящик, набитый чайными пакетиками, и гостья рассмеялась:

– Вы так любите чай?

Я пожал плечами:

– Э-э… просто ворую на работе. Пару пакетиков в день. Иногда три. Это проще, чем воровать кофе.

Она снова засмеялась. Я заварил две чашки чаю и указал ей на стул в углу. Поскольку стола у меня не было, я обычно ел, разложив припасы на коленях. Она села, а я прислонился к стене, намотав ниточку от пакетика на палец. Девушка пила чай и рассматривала мои рисунки, которые стояли и висели по всей студии.

– А вы времени даром не теряете.

Я поднял с пола грязную футболку, вывернул ее и надел, а потом осознал свою ошибку. На прошлой неделе у меня закончился дезодорант, и с тех пор я носил эту самую футболку. Я сказал: «Сейчас вернусь», после чего заковылял наверх, переоделся, вымыл подмышки, побрызгался дешевым одеколоном, вернулся вниз и снова принялся полоскать чайный пакетик в кипятке. Она сказала:

– Вы кое-что забыли.

Я опустил глаза и обнаружил, что у меня расстегнута ширинка. Пока я возился с «молнией», Эбби поставила кружку и начала разглядывать картины. Она медленно рассматривала каждую из них. Я сидел молча. Перед третьим или четвертым портретом она остановилась.

– А где портрет негритянки?

– Что?

Она указала в глубь помещения:

– Там всегда висел портрет негритянки. Той самой, что сидит на старом рынке и плетет корзинки.

Однажды, в самом начале первого курса, я брел по рынку и увидел эту женщину. Ей было за семьдесят. Она сидела, прислонившись к кирпичной стене, и у ее ног стояли сотни корзиночек. Беззубая, с узловатыми руками, в грязном платье, старой шляпе, с соломинкой во рту… и все-таки в ее глазах что-то было. Я спросил разрешения и провел на рынке неделю – каждый вечер в течение часа, когда солнце скрывалось за деревьями.

Эбби сказала:

– Буквально все рисуют афроамериканцев. – Она пожала плечами. – Это легкая добыча. Но вы сделали то, чего не удавалось другим. Даже в Нью-Йорке. Вы передали взгляд. У мисс Рейчел, – она коснулась рамы одной из моих работ, повернутых лицом к стене, – самые добрые и красивые глаза на свете.

– Вы ее знаете?

Она посмотрела на меня:

– Я ведь здесь выросла.

Я смутился и почесал в затылке. Эта картина никогда не стояла на витрине.

– Но где вы видели этот портрет?

Она скрестила руки на груди и кивнула в сторону окна.

– Мы не знакомы, но время от времени я подглядывала. Смотрела, что у вас новенького. Над чем вы работаете. – Девушка сняла солнцезащитные очки, и я впервые увидел ее лицо.

– Так это вы торчали за стеклом?

Эбби кивнула.

– Почему же вы ни разу не зашли? Я не кусаюсь.

Она пожала плечами:

– Иногда приятно остаться неузнанной.

Еще минут двадцать Эбби рассматривала мои картины. Она смотрела, а я чувствовал себя так, будто меня голым выставили на всеобщее обозрение.

Наконец она обернулась ко мне:

– Когда вы заканчиваете учебу?

– Теоретически летом.

– У вас проблемы?

– Ну… в общем, нет.

Она разгадала причины моего колебания и подошла ближе.

– У нас рождественская вечеринка. Мы их каждый год устраиваем. Я буду рада, если… если вы придете.

– Что? То есть… – Я старался говорить так, будто подобные вещи мне не в новинку. – Ну да. Конечно.

– В субботу. В семь. Я пришлю водителя.

Водителя?!

– Ладно. Конечно. – Я ткнул в сторону улицы: – Машину я оставляю там, за углом. Чтоб не загораживала вид.

Она в последний раз окинула взглядом студию и задержалась на единственной фотографии.

13 июня 1948 года Ната Фейна послали на стадион «Янки». Штатный фотограф заболел. Нат, тридцатитрехлетний уроженец Манхэттена, обычно поставлял интересные жанровые снимки для «Нью-Йорк геральд трибюн» – так, однажды он сфотографировал кладбище с указателем одностороннего движения на переднем плане. Но 13 июня все было по-другому. Это была 25-я годовщина знаменитого стадиона в Бронксе, и зрители собрались, чтобы проводить на покой знаменитого «третьего номера». Малыша Рута. Стадион был его домом, и все пришли на него посмотреть. Малышу стукнуло пятьдесят три года, он был величайшим бейсболистом в истории, но последние два года преимущественно провел в больницах. Спортивные комментаторы по взаимному уговору не произносили слово «рак», но когда Нат увидел Малыша в раздевалке, тот был так слаб, что не мог сам завязать шнурки. Ему помогал санитар. Нат с грустью наблюдал за ним. Малыш, исхудавший, в висящей мешком форме, накинул на плечи пальто и отправился на скамью. Когда назвали его имя, стадион взорвался. Малыш сбросил пальто, взял биту и, опираясь на нее, зашагал на свое место. Там он левой рукой снял кепку и постоял так, окидывая взглядом стадион. Фотографы снимали его спереди, расположившись между первой и третьей линиями. Они фотографировали одно из самых популярных лиц в истории бейсбола. Все, кроме Ната.

Нат видел это лицо и хорошо его помнил. Оттуда, где он стоял, видно было только место «третьего номера» на поле. Тогда как другие фотографы снимали со вспышкой, Нат использовал естественное освещение. Он снимал почти с самой земли, так что центром фотографии стали плечи Малыша и кусочек трибуны.

В итоге получилось одно из самых знаменитых фото в истории спорта.

На следующий день оно появилось на первой странице «Геральд трибюн», потом его перехватило Ассошиэйтед Пресс, и оно замелькало в газетах по всей стране. Через два месяца Малыш Рут умер. А в 1949 году Нат Фейн получил за этот снимок Пулитцеровскую премию.

Эбби указала на фотографию:

– Она здесь как будто не к месту…

Я покачал головой:

– Нет.

Она явно была заинтригована.

– Почему?

– Посмотрите на нее хорошенько. Теперь закройте глаза.

Эбби взглянула на меня.

– Закройте глаза.

Она подчинилась.

– Скажите, что вы видите.

– Его лицо.

– Вот именно. Хотя на фотографии его нет.

Я подошел к стене и выдвинул большой холст. Портрет Малыша.

– Ого. – Она с минуту разглядывала его. – А вы показывали это своим преподавателям?

Я покачал головой.

– Ну так покажите.

Я вернул картину на место.

– Я… короче говоря, я рисую портреты. По крайней мере пытаюсь.

Она уставилась на меня. Ей явно не хотелось уходить.

– Почему?

Я пожал плечами:

– Потому что они говорят без слов.

Эбби кивнула.

– Мне, к сожалению, пора. Наверное, он беспокоится. Проделал такой путь, а меня нет дома.

– Кто такой «он»?

– Папа. – Она взглянула на часы. – Значит, в семь?

Я посмотрел на свое пустое запястье.

– Конечно.

Она засмеялась.

– Спасибо за чай.

– Чая у меня хватает. А если закончится, я всегда могу наворовать еще.

Эбби натянула козырек кепки на глаза и заговорила тише:

– И… спасибо за вчерашнее.

Я поставил кружку.

– Всякий бы сделал то же самое.

– Да? – Она покачала головой. – Один тип с биноклем наблюдал за нами через окно. А второй шел мимо и притворялся, будто ничего не видит.

– Откуда вы знаете?

– Было трудно не заметить. Я лежала на спине.

Я сунул руки в карманы, изображая Джеймса Дина.

– В следующий раз выберите кого-нибудь покрупнее. Вы ведь трудностей не боитесь?

– Вы всегда шутите, когда с вами пытаются говорить серьезно?

Долгая пауза.

– Я снял эту студию почти год назад в надежде на то, что смогу продать свои работы. – Я обвел комнату жестом. – И пока еще не продал ни одной. Юмор помогает мне… Это занавес, за которым я прячусь, чтобы люди вроде вас не догадались, что король-то голый.

Эбби прикусила губу.

– Судя по тому, что болтают в городе, вы действительно любите щеголять нагишом.

– Это новая рекламная кампания, чтобы привлечь клиентов.

– Жаль, что никто к вам так и не зашел.

– Запрещенный удар.

Она пересекла комнату, взяла портрет мисс Рейчел и водрузила его на витрину.

– У каждой картины должно быть название. Это поможет людям сориентироваться. Точнее, покупателям. – Эбби ненадолго задумалась и указала на мисс Рейчел: – «Довольная жизнью». Потому что так оно и есть.

Девушка сняла с одной из картин пыльный ярлычок с надписью «$300» и повесила его на портрет мисс Рейчел. Потом осторожно подставила впереди единичку и отступила на шаг, покусывая ноготь. Она наклонила голову набок, задумалась, а потом исправила 3 на 8.

– Люди в наших краях хотят видеть, что приобретают нечто ценное. Если вы не цените свои работы, разве они будут это делать? В Нью-Йорке с вами бы поторговались, но здесь… – Эбби широким жестом указала на пешеходов за окном. – Здесь люди просто покупают – если, конечно, не торчат у витрины.

Она опустила козырек кепки и исчезла за углом, так и не сказав мне своего имени.

Глава 8

Я выровнял лодку и принялся грести, когда из-под брезента послышался приглушенный голос:

– Эй, да ты отлично справляешься. Ты ведь уже это проделывал?

– Ну да, пару раз.

Эбби легла на бок.

– И похоже, у тебя неплохо получалось.

Она улыбалась и явно испытывала прилив адреналина от сочетания фентанила с «Актиком». Я греб, стоя на коленях, по моему лицу катился пот.

– Во всяком случае, мне никогда особенно не нравился Чарлстон.

Она закатила глаза.

– Еще не поздно повернуть назад.

Эбби покачала головой.

– Я с тобой.

Я потрогал ее ноги: несмотря на жару, они были холодными.

– Как ты себя чувствуешь?

Эбби неловко заерзала.

– Не лучше.

– Голова болит?

Она кивнула и попыталась улыбнуться. Однажды Эбби сказала, что ее мигрени похожи на бесконечное катание на «американских горках», когда вдобавок сосед стукает тебя локтем по голове.

Привязанное буксирным тросом второе каноэ плыло позади, выделывая на воде зигзаги. Древние дубы на берегу, изогнутые и скрюченные, простирали ветви над водой, образуя полог, который наводил на мысли о затерянных землях и призраке Оцеолы. Из воды торчали пни кипарисов, поперек реки лежали сухие стволы – мостики для животных и ловушка для рыб. Здесь, у истока, где Сент-Мэрис достигала не больше пяти метров в ширину, тащить каноэ волоком было неизбежно. Глубина не превышала тридцати сантиметров, так что каждые несколько минут я вылезал, перетаскивал обе лодки через бревно или через отмель, запрыгивал обратно и отталкивался, чтобы снова вылезти и начать все сначала. Потом я впрягся в самодельную упряжь и три часа шагал вдоль берега по щиколотку в воде.

В отличие от западных рек, которые пробивают каньоны в скалах, берега Сент-Мэрис меняются после каждого дождя, поэтому трудно обозначить ее точные границы. Сегодня река достигает трех метров ширины, но пройдет дождь, и она за сутки разольется до пятидесяти-шестидесяти метров, чтобы на следующий день сократиться до трех или, наоборот, расшириться до семидесяти. Тот, кто покупает или строит здесь дом, в первую очередь хочет удостовериться, что его жилище находится вне досягаемости паводка.

Вытекая из болота, река минует Мониак, а затем, если верить карте, течет к шоссе № 121, до которого двадцать километров. Но это неправда. Тот, кто составлял эту карту, наверняка был пьян. Не двадцать, а сорок километров. Плыть по Сент-Мэрис – нелегкий труд, и в то же время в этих местах есть что-то прекрасное, загадочное, даже доисторическое. Упустить это – значит лишиться очень важного знания о реке. И Эбби меня понимала. Именно поэтому она сказала: «По реке от Мониака». Если посмотреть с вертолета, река круто сворачивает влево, то есть на восток, и тянется через северную оконечность Макленни. Затем поворачивает на север и делает крюк к Фолкстону, причем петляет так, что вместо одной мили проделываешь две. Возле Фолкстона – поворот вправо, а потом, зигзагами, на восток, к побережью. Напрямик от болота до океана – чуть меньше ста километров. Длина реки – километров двести, плюс-минус. Чаще плюс, чем минус.

По-настоящему сильное течение появляется в сотне километров от океана, но Сент-Мэрис не торопится достичь этой точки. Хотя она течет под одним именем, на самом деле это четыре разные реки. Первая начинается от Мониака, протекает под мостом и ведет к Стокбриджу – итого примерно пятьдесят километров. Вообразите сточную канаву в кирпичном туннеле. Река здесь узкая, над ней нависают переплетенные ветви деревьев, ее пересекают железнодорожные эстакады. Вокруг полно лягушек, испанского мха и змей. Сент-Мэрис непроходима, потому что сплошь завалена упавшими как попало деревьями, так что долго грести невозможно.

Можно плыть, протискиваться, пробираться, обходить или прорубать дорогу – река регулирует твою и без того малую скорость.

У реки собственный ритм, и он куда медленнее твоего, физически и эмоционально, если только ты не приноровился к нему за долгие годы жизни на Сент-Мэрис. Течение неровное: где-то быстрое, а где-то, учитывая ландшафт, медленное. Возможно, уровень воды поднялся, возможно, берега расширились, возможно, река пробилась сквозь известняк и набрала скорость, а возможно, она заставит тебя сделать U-образный поворот, как будто катаешься на водных лыжах. Как бы то ни было, постоянно в ней лишь то, что она течет к океану.

Не считай реку неодушевленной и не сомневайся – она гораздо лучше гармонирует с тобой, нежели ты с ней. Ее берега – то утесы, то песчаные холмы, то коровьи пастбища, откуда в реку скатываются грязь и навоз. В итоге образуются ямы, которые кишат окунями, лещами и щитомордниками. Там, где сквозь ветви пробивается солнце, берега Сент-Мэрис усеяны крошечными пляжиками, на них стоят покосившиеся сараи с жестяными крышами и деревянные лачуги. Середина реки – цвета расплавленной бронзы, и вода почти везде довольно холодная.

Второй отрезок реки тянется от Стокбриджа до Трейдерс-Ферри – семьдесят километров. Здесь река расширяется, появляются места, где можно грести, а берега становятся снежно-белыми. Поскольку Сент-Мэрис постоянно подмывает берег, растущие на нем старые деревья падают. Сначала они наклоняются, как будто отвешивают поклон, потом скрещиваются, словно клинки в торжественной процессии, а затем валятся, когда река, прокладывая себе дорогу через песчаник, обрывает корни. Глубина – от половины до трех метров. Под водой – невидимый замысловатый лабиринт ветвей, которые цепляются за лодку и за тех, кто пытается плыть. На берегах, в тени, обитают олени, черные медведи, дикие свиньи, куропатки и индейки. Здесь Сент-Мэрис начинают осваивать люди – они возводят дома на сваях, купаются, наслаждаются прохладой, вешают веревочные качели и засоряют реку пивными банками и поплавками. Цвет расплавленной бронзы сменяется чайным. В зависимости от солнца – даже кофейным. Но пусть это не вводит вас в заблуждение. Черный вовсе не означает плохой. Или злой. Песчаное дно играет роль фильтра. Как и все на реке, внешнее бывает обманчиво.

Третья часть реки, от Трейдерс-Ферри до шоссе № 17, – длиной пятьдесят семь километров. Если считать от эстакады, океан всего в сорока пяти километрах вниз по течению – это значит, что на реке ощущаются прилив и отлив. Течение меняется каждые шесть часов. Русло быстро мелеет и медленно наполняется – как сливной бачок. Ширина в некоторых местах достигает от двухсот до четырехсот метров. Река кишит живностью – выдрами, бобрами, змеями и аллигаторами. Песчаные пляжи сменяются лодочными пристанями, рыбными садками и давно сгнившими доками. На берегах растут сосны и почти непроходимые кусты пальметто. Пробираться по берегу – все разно что гладить дикобраза, приходится тщательно выбирать места, И не спешить. Местные жители вбивают в берег сваи, воздвигают прочные бетонные стенки и строят уютные домики, где можно сидеть, пить мятный джулеп и слушать, как плещется река. В этих краях она становится излюбленным местом отдыха – по ней то и дело снуют рыбаки, любители водных лыж, браконьеры и речной патруль. Сент-Мэрис снова меняется. Здесь она таит свои секреты – и становится угольно-черной.

Последний ее отрезок тянется от моста на шоссе № 17, мимо городка Су-Сент-Мари и до залива Камберленд, где река впадает в Атлантический океан. Здесь она порой достигает двух километров в ширину, иногда даже больше, и около двенадцати метров в глубину. Ее солоноватые воды становятся коричневыми, в них резвятся дельфины, акулы и морские окуни. Глинистые берега кишат крабами и устрицами, там лежат груды английской гальки, которую некогда использовали в качестве балласта. Река ускоряется, появляются подводные течения – настоящие торнадо, которые крутятся под поверхностью и способны засосать утку. Пускай себе петляет и вьется – не позволяйте Сент-Мэрис перехитрить вас. Ее скорость обманчива.

Ландшафт реки меняется с каждым километром – и ритм тоже. Она не позволит спешить. Сначала она тебя задержит, заставляя ползти черепашьим шагом. Потом, убаюкав, позволит встать и размять ноги. Когда ты подтвердишь свою готовность, река выпустит тебя на открытую воду и разрешит прогуляться. И наконец, если ты того стоишь, если пережил все самое худшее, что только может случиться с тобой на реке, Сент-Мэрис распахнет тебе объятия, прижмет к груди и обласкает. Но река – ревнивая мать. Если ты промешкаешь, засомневаешься или перестанешь держать ухо востро, она извергнет тебя из своих недр, вышвырнет в океан и похоронит в его глубинах.

Когда река впадает в океан, солнце превращает воду в облака, чтобы снова вернуть ее на континент. Таким образом молекулы воды совершают путешествие от Окифеноки до Атлантики тысячи раз.

Затопленные стволы, пни и бобровые плотины сделали первый пятичасовой отрезок пути немыслимым. Упряжь начала натирать мне плечи, потому что я не столько греб, сколько тащил каноэ. Эбби лежала в лодке и смеялась. Вскоре после полудня начался дождь, потом прекратился, и в просвет между облаками выглянуло солнце. Над водой поднимался пар, течение слегка ускорилось, но стало еще жарче. Перепады барометра странным образом влияют на животных, в том числе на змей. Они ищут местечко повыше – а значит, выбираются из своих нор и снуют вокруг.

Река круто свернула вправо, образовав песчаную отмель; я решил воспользоваться этим, пристал к берегу и уложил Эбби на песок, чтобы она могла понежиться на солнце и помочить ноги в воде. Она неплохо себя чувствовала и села, когда я опустил ее наземь.

Помимо прочих приспособлений, купленных у Гуса, у меня имелась маленькая горелка – такими обычно пользуются альпинисты. Этот самовоспламеняющийся баллончик с пропаном размером с банку кофе позволял вскипятить две кружки воды за полторы минуты. Я включил горелку, очистил яйцо вкрутую и заварил чай. Тем временем Эбби грызла шоколадный батончик.

Она рассматривала ветви у себя над головой. На солнце ее кожа казалась белой, а жилки – ярко-синими.

– По-моему, я помню это место.

Я кивнул.

– Так будет еще несколько миль, а потом река расширится, и деревья отступят. Появится солнце, и вода прогреется.

Она принюхалась и указала шоколадкой вперед.

– А где-то там к самой воде подходит пастбище. Я помню коров…

– Ты права. – Я стряхнул с бедра яичную скорлупу. – А еще неподалеку отсюда есть птицеферма. В зависимости от ветра, мы почуем либо коров, либо кур. В любом случае не промахнемся.

Эбби медленно жевала.

– Ты скоро женишься во второй раз?

Она куда более свыклась с мыслью о смерти, нежели я.

– О чем ты говоришь?!

– Да брось, ты сам все понимаешь. У тебя было четыре года, чтобы смириться.

– Это не значит, что я действительно смирился.

– И?..

– Что?

– Да или нет?

– Что?!

– Ты смирился с этой мыслью?

– Разумеется, детка. Все отлично.

– Я серьезно. Ты можешь прожить еще лет пятьдесят.

– Ну и?..

– Что ты собираешься делать?

– Наверное, начну курить и пить как сапожник, чтобы сократить этот срок наполовину.

Эбби поняла, что так ничего не добьется.

– Ты должен жениться, сам знаешь.

Это было утверждение. Я протянул ей кружку.

– В следующий раз будешь сама себе заваривать чай.

– Я серьезно. Нам нужно поговорить. Я назову несколько имен, а ты подумай.

– Я не собираюсь обсуждать это с тобой.

– Мэри Прованс. Хорошенькая, умная, не позволит тебе влезть в неприятности. Заодно научишься готовить мартини.

– Сомневаюсь.

– Карен Уитсмэн.

– Милая, она же замужем.

– Да, но это ненадолго. Она высокая, активная, немного разбирается в искусстве и богата, как Крез.

– Может, хватит?

– Номер три – Стейси Портис. Маловата ростом, зато с ней не заскучаешь. И по слухам, она сущий дьявол в постели. Впрочем, у нее не останется иного выбора, – Эбби засмеялась, – ведь ты был женат на мне.

– Ты меня просто убиваешь.

– Номер четыре. Вряд ли, но… Грейс Маккивер.

– Ты с ума сошла?

Эбби выбросила остатки шоколада в реку.

– Возможно. Конечно, поначалу Грейс может показаться холодной, но когда узнаешь ее поближе, то поймешь, что она искренняя и верная, а без одежды – настоящая богиня. Спасибо пластической хирургии.

Я наблюдал за кусочком шоколадки, который плыл по реке, как кусок дерьма.

– Да уж, это многое объясняет.

– И наконец, Джинни Александер.

– Я тебя не слушаю.

– Она, наверное, больше всех похожа на меня, так что тебе даже не придется бросать свои дурные привычки.

– Какие привычки?

– Ну уж если ты об этом заговорил…

– Я? Это ты начала.

– Ты оставляешь свое белье на полу в ванной. Забываешь опустить сиденье унитаза. Выжимаешь из тюбика слишком много пасты. Никогда не застилаешь постель. Ненавидишь возиться в саду. Десять лет не прибирался в студии.

– Потому что я там три года вообще не был.

Эбби замолчала и склонила голову набок.

– О чем и речь.

– В тебе говорит твой отец.

– Ты должен жениться. Ну, то есть не прямо сейчас. Изобрази безутешного вдовца и подожди год. Или полтора. За это время в них пробудится соревновательный дух.

– Эбигейл!

Она не смотрела на меня.

– Обязательно женись. Мне неприятно думать о том, что ты останешься один. – Эбби слизнула шоколад с передних зубов. – А еще… пообещай, что однажды сядешь за мольберт…

– Эбби…

– Я серьезно. Пообещай.

– Нет.

– Почему?

– Потому что.

Она стукнула меня в грудь.

– Я тебя знаю. Ты не сможешь таить это в себе. Рано или поздно придется выпустить.

– Ты говоришь, как моя мама.

– А ты пытаешься сменить тему.

Я сложил вещи в каноэ и поднял Эбби на руки. Она обхватила меня за шею.

– Обещаешь?

Я посмотрел ей в глаза и ответил, скрестив пальцы:

– Обещаю.

– А теперь разожми пальцы и повтори.

– Обещаю… никогда не забывать о том, как ты впервые попыталась приготовить тушеное мясо и сожгла его до угольков.

– Ты закончил?

– Ладно… обещаю, что всегда буду стремиться к созданию таких картин, на которые, по твоему мнению, я способен.

Жена кивнула.

– Достаточно честно.

Я накинул на себя постромки и принялся тянуть. Эбби лежала в лодке и смотрела на меня.

– Ты действительно на это способен. В тебе что-то есть.

– На что я способен? Что во мне есть?

Она погрозила мне леденцом.

– Только не начинай…

Даже не оборачиваясь, я догадался, что Эбби грозит мне пальцем.

– Милая… – Я перестал тянуть и почувствовал, как обвисли лямки. – Смирись. Я рыбачу лучше, чем рисую. Я даже помогал твоему отцу на рыбалке, и ему приходилось терпеть. Но что касается искусства, то, не считая пары портретов – нужно признать, у меня и впрямь есть к этому некоторые способности, – я просто ремесленник. Посмотри на наш дом: от подвала до чердака он забит картинами, которые мы не можем продать.

– Ты меня не переубедил.

– Значит, ты в меньшинстве.

«Актик» часто так действовал. Эбби становилась разговорчивой и дерзкой. Впрочем, дерзости ей и без того хватало.

– Мой бинтик…

Я вздохнул. Она запомнила это прозвище.

– Что?

– Поди сюда.

Я шагнул из постромок, зашлепал по воде к лодке и опустился на колени перед женой. Она закрыла лицо руками.

– Я видела картины в Риме, Лондоне, Нью-Йорке… далее в Азии. – Эбби коснулась пальцем моего носа. – Но ни одна из них не тронула меня так, как твои портреты.

Невзирая на крушение надежд, именно по этой причине я так и не сжег ни одной своей картины и оставил студию за собой. Потому что Эбби продолжала верить, даже когда я сдался.

– Я люблю тебя, Эбигейл Колмэн Майклз.

– Отлично. Я рада, что мы договорились. А теперь – вперед! Здесь слишком жарко.

Я развернулся, надел упряжь и потащил каноэ. Эбби помолчала немного, потом сказала:

– Знаешь что? Подумай еще про Уэнди Максвелл, она живет в…

– Может быть, ты заткнешься и поспишь?

Она опять помолчала, и голос у нее изменился.

– Не раньше, чем моя нога ступит на землю Седар-Пойнта.

В ее словах прозвучала нешуточная решимость. Я натянул постромки, уперся покрепче, и веревки врезались мне в плечи.