Текст книги "Кто все расскажет"

Автор книги: Чак Паланик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

АКТ I, СЦЕНА ТРЕТЬЯ

Кэтрин Кентон жила как Гудини – великий мастер исчезновений. Она ускользала откуда угодно – из брачных уз, из психиатрических лечебниц, из плотных рамок студийных контрактов с Пандро С. Берманом… Моя мисс Кэти позволяла запереть себя лишь потому, что ей нравилось в последний момент улизнуть. Отказаться от невыгодного гастрольного тура в обществе Реда Скелтона. Увернуться от урагана «Хейзел». На третьем триместре прервать беременность от Хью Лонга. Всякий раз, когда между ней и опасностью оставалось одно мановение секундной стрелки, мисс Кэти успевала упорхнуть.

А теперь – медленным наплывом – кадр из прошлого. Вернёмся в тот год, когда по радио чуть ли не через раз крутили песню «(Сколько стоил) тот пёс на витрине?» в исполнении. Патти Пейдж. Интерьер полуподвальной кухни в элегантном городском особняке Кэтрин Кентон. В глубине сцены располагаются в ряд: электрическая печь, холодильник, дверь в переулок, и в ней – запылённое окошко.

На первом плане – я, сижу на крашеном белом стуле, закинув скрещенные в лодыжках ноги на покрытый такой же краской стол, и держу в руках увесистую бумажную стопку. На сквозняке дрожит записка, приколотая скрепкой к титульному листу. Текст выполнен от руки, наклонными буквами: «Наслаждайся сейчас же, пока эти строки пахнут моими потными чреслами». И ниже: «Лилиан Хеллман».

Лили никогда ничего не подписывает – она раздаёт автографы.

На первой странице сценария американский физик Роберт Оппенгеймер ломает голову над наилучшим способом ускорения диффузии частиц. Наконец Лилиан гасит сигарету «Лаки Страйк», опрокидывает в рот бокал шотландского виски «Дьюарз» и локтем отталкивает Оппенгеймера от просторной доски, беспорядочно исписанной уравнениями.

После чего, поплевав на стержень карандаша для бровей «Макс Фактор», под пристальным взглядом Альберта Эйнштейна изменяет скорость деления обогащенного урана. Хлопнув себя ладонью по лбу, Эйнштейн восклицает:

– Лили, meine Liebchen, du bist eine genious*! Доносится острое тук-тук-тук по стеклу. Лучи восходящего солнца высвечивают за тусклым окошком зависший в воздухе силуэт. Какая-нибудь отбившаяся от стаи, замерзающая и голодная птичка.

* «Дорогая, ты просто гений!» (нем.)

А в сценарии Лилиан туго сворачивает номер «Нью Массез» и бьёт им, точно дубинкой, по лицу Кристиана Диора. Гарри Трумен созвал к себе лучших кутюрье мира: хочет создать узнаваемый бренд своего абсолютного оружия. Коко Шанель настаивает на блёстках. Систер Пэриш рисует бомбу, летящую по японскому небу, вслед за которой тянутся длинные нити стекляруса. Эльза Скиапарелли требует сшить простёганный атласный чехол. Кристобаль Баленсиага – наплечники. Мэйн Бохер высказывается в пользу твидового костюма. Диор осыпает конференц-зал образчиками шотландки. Размахивая импровизированной полицейской дубинкой«, Лили восклицает:

– А если вдруг заест молнию?

– Лили, дорогая, – отвечает Диор, – это же чёртова атомная бомба!

Между тем острый клюв с невыносимым, зубодробительным скрежетом проводит длинную линию на стекле. Мгновение жуткой головной боли – и появляется вторая черта. Вместе с первой они образуют на окошке силуэт сердца. Потом острие со скрипом перемещается снова – и пронзает его стрелой.

А на бумаге Адриан предлагает покрыть атомную бомбу толстым слоем искусственных бриллиантов, дабы прибавить блеска союзнической победе. Эдит Хэд, постучав кулачком по столу в отеле «Уолдоф Астория», заявляет: дескать, если огненная смерть обрушится на Хирохито не в виде чего-нибудь связанного вручную, она сворачивает «Манхэттенский проект». Тем временем Юбер де Живанши совокупляется с Пьером Бальмейном.

Поднимаюсь и подхожу к двери. В проулке, зябко кутаясь в шубку на утреннем холоде, стоит моя мисс Кэти.

Я спрашиваю: разве она не должна была вернуться лишь несколько месяцев спустя? Мисс Кэти отвечает:

– Я обнаружила кое-что получше трезвости… – И взмахивает левой ладонью, на указательном пальце которой вспыхивает большой бриллиант. – Это Пако Эспозито!

Так вот чем она вырезала своё сердце на кухонном окошке. Сердце, пронзённое стрелой Купидона. Ещё одно обручальное кольцо, купленное самой себе.

За спиной мисс Кэти стоит молодой человек, увешанный, словно рождественская ёлка, дамскими сумочками, чехлами с одеждой, чемоданами – всё марки «Луи Витон». Колени синих джинсов покрыты чёрными пятнами от моторного масла. Рукава хлопчатобумажной рубашки закатаны по локоть, на руках – татуировки. С левой стороны на груди вышито имя: Пако. К вони одеколона примешивается убойная вонь первосортного бензина.

Фиалковые глаза мисс Кэти пробегают по моему лицу из стороны в сторону, потом сверху вниз; обычно так она проглатывает переписанные перед самой съёмкой диалоги.

Кэтрин Кентон позволяла себя запирать в больницах лишь потому, что любила из них сбегать. В промежутках между картинами ей не хватало острых ощущений, какие давало преодоление крепко закрытых дверей, решёток на окнах, пилюль и смирительных рубашек. И вот она входит с мороза, изо рта – пар, на ногах – картонные тапочки. Не «Мадлен Вионне». Под шубкой из чернобурой лисицы надето платье из папиросной бумаги. Не «Вера Максвелл». Щёки раскраснелись от солнца. Растрепанные ветром золотисто-каштановые волосы лежат на плечах тяжёлыми волнами. Посиневшие пальцы вцепились в ручки хозяйственной сумки, которую Кэтрин торопится водрузить на обеденный стол.

В третьем акте сценария Хеллман управляет стратегическим бомбардировщиком «Энола Гей». Задевая верхушки японских сосен, головы панд и вершину Фудзи, самолёт направляется к Хиросиме. А дальше – разгул фантазии: размахивая мачете, Хеллман кастрирует громко визжащего Джека Уорнера и заживо снимает кожу с Луиса Б. Майера, пока тот ревёт белугой и истекает кровью. И вот уже её пальцы уверенно сжимают рычаг, открывающий двери бомбового отсека. Смертоносный груз напоминает платье невесты: всюду мелкий жемчуг и трепет белого кружева.

Тем временем мисс Кэти запускает руки в сумку и достаёт оттуда клок своей шубки, чтобы опустить его на сценарий Хеллман. Такое впечатление, что мех дрожит от испуга. Две пуговицы моргают и оказываются глазами. Мокрый мохнатый клок шерсти съёживается, а потом разражается громким «апчхи». При этом посередине между глазами-пуговицами мех раздвигается, показывая два ряда зубов-иголок. И розовый длинный язык. Перед нами щенок.

Руки звезды, особенно та, на которой блестит кольцо, иссечены и покрыты коростой заживающих ран, перепачканы высохшей кровью. Мисс Кэти, раздвинув пальцы, показывает мне тыльные стороны ладоней.

– В госпитале была колючая проволока, – сообщает она.

Шрамы выглядят столь же жутко, как те, которыми любит бравировать Хеллман, рассказывая о сражениях в добровольной антифашистской бригаде имени Авраама Линкольна. Впрочем, у Авы Гарднер после корриды с Эрнестом Хемингуэем были похуже. Или, например, у Гора Видала после ссоры с Трумэном Капоте.

– Подобрала бродяжку, – произносит мисс Кэти.

Уточняю, кого она имеет в виду: парня или собаку?

– Это пекинес, – отвечает мисс Кэти. – Я окрестила его Донжуан.

Пако – новенький кандидат на роль «отбывшего». До него был сенатор, а до него – голубой хорист, а до него – сталелитейный магнат, а до него – актёр-неудачник, а до него – неопрятный папарацци, а до него – школьная любовь. Фотографии этих дворняжек выстроились в шеренгу на полке камина в её роскошном будуаре, этажом выше. «И не жили они долго и счастливо», – как сказал бы Уолтер Уинчелл.

Каждый из романов мисс Кэти – жест саморазрушения, то, что Хэдда Хоппер могла бы назвать «мужи-кири». Бывает: вместо того чтобы броситься грудью на меч, женщина кидается на самый неподходящий пенис.

Мужчины, которых она выбирает, напоминают не столько супругов, сколько соседей по киноафише. Каждый – всего лишь свидетель, способный лично подтвердить её участие в очередной безоглядной авантюре, вроде Фредерика Марча или Рэймонда Мэсси, любого из ведущих актёров, с кем бок о бок она могла сражаться в «Столетней войне». Сыграть Амелию Эрхарт, спрятанную среди запасов икры и шампанского в романтичной кабине Чарльза Линдберга во время его перелёта через Атлантику. Клеопатру, похищенную крестоносцами и отданную в жёны королю Генриху Восьмому.

Каждый свадебный снимок – не сувенир, а глубокий шрам. Напоминание об очередном сценарии в стиле хоррор, придуманном и пережитом самой Кэтрин Кентон.

Мисс Кэти сажает щенка на бумаги Хеллман, прямо туда, где описывается, как Лили вместе с Джоном Уэйном поднимают американский флаг над островом Иводзима. А потом, запустив оцарапанную руку в карман лисьей шубки, достаёт блокнотик, на каждой странице которого в самом верху отпечатано: «Больница и лечебно-исправительное учреждение „Уайт Маунтин“».

Мисс Кэти присвоила пачку рецептурных бланков.

Лизнув кончик карандаша для бровей «Эсте Лаудер», она пишет под заголовком несколько слов, потом запинается и поднимает глаза:

– Сколько «с» в слове дарвоцет? Молодой человек, до сих пор обвешанный

сумками, нетерпеливо бросает:

– Скоро уже мы будем в Голливуде?

Луэлла Парсонс определила бы город Лос-Анджелес как примерно три сотни квадратных миль и двенадцать миллионов человек, которые окружают Ирену Майер Сэлзник.

Камера берёт крупным планом Донжуана. Крошка пекинес сбрасывает прямо на генерала Дугласа Макартура горячую вонючую бомбочку собственного изготовления.

АКТ I, СЦЕНА ЧЕТВЁРТАЯ

В карьере кинозвезды очень важно помочь остальным забыть о печалях и хлопотах, Обаяние, красота, бодрость духа призваны создавать видимость лёгкой и беззаботной жизни. «Вся беда в том, – обронила как-то актриса Глория Свенсон, – что, если не плакать на публике, публика может решить, будто вы вообще никогда не плачете».

Четвёртая сцена первого акта начинается с общего плана: Кэтрин Кентон с погребальной урной в руках. Декорации: тускло освещенный, затянутый паутиной интерьер подземной усыпальницы Кентонов, укрывшейся глубоко под каменными сводами собора Святого Патрика. Богато украшенная бронзовая дверь отворяется, впуская двух посетительниц.

На дальней от нас стене тонет в сумраке длинная каменная полка с урнами из полированной бронзы, меди и никеля. На одной написано: «Казанова», на другой: «Милый друг», а ещё на одной – «Ромео».

Мисс Кэти на прощание обнимает сосуд с пеплом и поднимает его ко рту. Выпятив губы, оставляет помадный след поцелуя поверх гравировки «Донжуан» и помещает новую урну на запылённой полке, среди остальных.

Кэй Фрэнсис не появился. Хамфри Богарт не прислал соболезнований. Не сделали этого ни Дина Дурбин, ни Милдред Коулз. Где сейчас Джордж Бэнкрофт или Бонита Грэнвилл, или Фрэнк Морган? Ни один из них даже на цветы не стал раскошеливаться.

Камера показывает отдельные гравировки: «Золотко», «Сладкий», «Оливер „Ред“ Дрейк, эск.» – «однополкане», как выразилась бы Хэдда Хоппер. Английская гончая Кэтрин Кентон, её чихуахуа и четвёртый муж – главный акционер и председатель правления «Международной сталелитейной мануфактуры». За урнами с надписями «Масюся» и «Лотарио», хранящими в себе останки карликового пуделя и миниатюрного пинчера, лежит закатившийся к стенке и притороченный к ней паутинными нитями оранжевый пузырёк валиума. Здесь же – бутылка бренди «Наполеон». Наклейка заплесневела и запылилась. И флакон люминала.

«Тормоза для души», – как сказала бы Луэлла Парсонс.

Подавшись вперёд, мисс Кэти сдувает пыль с пузырька. Марая чёрные перчатки, с усилием отвинчивает хитроумную крышку. Под холодными гулкими сводами перекатывание пилюль напоминает пулемётную очередь. Моя мисс Кэти вытряхивает пару штук на ладонь, запускает их в рот, приподняв чёрную вуаль, и тянется к старой бутылке.

Между полированными урнами лежит опрокинутая серебряная рамка для фото, рядом – тюбик помады «Элен Рубинштейн». Камера медленно движется, и вот уже перед нами духи «Мицуко», мутный хрустальный флакон в отпечатках пальцев, и пыльная коробка с пожелтевшими салфетками «Клинекс».

В сумерках смутно проступают контуры и этикетки бутылок: «Шато Лафит» урожая тысяча восемьсот пятьдесят первого года. «Пьер Юе Кальвадос», тысяча восемьсот шестьдесят пятый. Разлитый в тысяча девятьсот шестом коньяк «Круазет». «Кэмпбелл Боуден и Тейлор порт» урожая тысяча восемьсот двадцать пятого года.

Вдоль каменных стен выстроились ящики с шампанским: «Болленже», «Дом Периньон», «Моэ и Шандон». Здесь можно увидеть сосуды самых разных размеров: Иеровоамы, получившие название в честь библейского царя, сына Навата и Церуа, куда помещается четыре обычных бутылки; Навуходоносоры, названные так в честь вавилонского правителя, – эти вмещают в двадцать раз больше обычного; есть и гигантские двадцатичетырёхкратные Мельхиоры, носящие имя одного из волхвов, возвестивших миру о рождении Иисуса Христа.

На каждую пустую бутыль приходится по одной запечатанной. В промозглом полумраке высится гора некогда выпитых и давно позабытых бокалов со следами губ Конрада Нагеля, Алана Хейла, шимпанзе Читы и Билла Демареста.

Траурная вуаль вновь опускается налицо, и мисс Кэти пьёт через чёрное кружево – отхлёбывает из сосудов по очереди, покрывая каждое блестящее горлышко новым слоем помады. Теперь у бутылок такие же красные рты, как и у неё самой.

Кстати, Сидни Гринстрит тоже мог бы сегодня явиться. А Грета Гарбо – прислать соболезнования.

Говоря словами Уолтера Уинчелла, нас попросту «назойливо покинули».

Разумеется, мы здесь вдвоём, я и мисс Кэти, – вот уже в который раз.

Смахнув с полки тёмный рис мышиных фекалий, отчего происходящее ещё сильнее напоминает какую-то дикую пародию на свадьбу, моя мисс Кэти поднимает серебряную рамку и ставит её на каменной полке. Внутри оказывается не памятный снимок, а зеркало. Оно отражает мрачные стены, кружево паутин и застывшую Кэтрин Кентон в траурной шляпке с вуалью. Пощипав за кончики пальцев, мисс Кэти стягивает с левой руки перчатку, а затем и кольцо с бриллиантом в шесть каратов – «Гарри Уинстон», огранка «маркиз».

– Думаю, эту минуту стоит сохранить в памяти, – произносит кинозвезда.

Поверхность зеркала исчерчена сетью шрамов. Стекло помогает не забывать страдания и обиды прошлого.

– Скажи, ты ведь ничего не путаешь? Ты точно звонила Кэри Гранту? – спрашивает мисс Кэти, отступив назад и застыв посередине полустёртого крестика, давным-давно нарисованного помадой на каменном полу.

В это мгновение царапины на поверхности зеркала аккуратно ложатся на лицо кинодивы. Именно в этом ракурсе и на таком расстоянии они превращаются в «мешки» под глазами, в морщины, которые покрывали его три, четыре, пять псов тому назад, пока их не исправила очередная подтяжка лица, инъекция сыворотки овечьего эмбриона, радикальная операция в одной из секретных швейцарских клиник, дорогостоящие кремы и мази. Чтобы напомнить мисс Кэти, как бы ей надлежало сегодня выглядеть, зеркало сохранило все оспины от угрей и печёночные пятна, которые она удаляет каждые несколько месяцев.

Вуаль поднимается, – и видны обязательные волоски и родинки; щёки и подбородок немедленно провисают.

Всё это боевые шрамы, полученные от каждого из «отбывших», от каждой бродячей собаки вроде Пако Эспозито или Ромео.

Лицо мисс Кэти принимает такое выражение, какое бывает, когда она не старается придавать ему никакого выражения. В эту минуту прославленные черты будят в памяти ночную рубашку Теды Бары, намотанную на мягкую вешалку в костюмном цехе «Монограмм Пикчерз» и обернутую тёмным целлофаном. Мускулы расслабляются и становятся дряблыми. Зрителей-то поблизости нет.

Между тем я берусь за дело – вычерчиваю бриллиантом очередные морщины, добавляю к памятному портрету новые печёночные пятна. Это вам не просто работа фотографа; мне нужно запечатлеть несчастье мисс Кэти прежде, чем пластические хирурги опять превратят её внешность в «чистую доску». Со скрипом скобля по стеклу, я отмечаю седые волосы. Подправляю топографию тайного лица знаменитости. Обвожу озабоченные морщины на лбу. Углубляю «гусиные лапки» у глаз, порождённые фальшивой улыбкой на публику, то есть, можно сказать, уродую отражение бриллиантом.

После долгих издевательств зеркало успело покоробиться, скособочиться и покрыться такими глубокими шрамами, что стоит ещё чуть-чуть надавить – и оно рассыплется на кривые осколки. Поэтому мне приходится рассчитывать силу нажима. Совсем недавно в мои обязанности входило вытирать лужи, которые Пако оставлял у комода, и я же носила пса на кастрацию в клинику. Каждый день очередной исторический опус – вроде «Саги о Гайавате», переписанной Артуром Миллером в виде сценария для Деборы Керр, или истории Роберта Фултона как средства передвижения Дэнни Кея, – лишался страницы, которую я вырывала, чтобы убрать ещё тёплую кучку фекалий.

Теперь я веду бриллиантом сверху вниз, повторяя дорожки слёз на щеках мисс Кэти.

Стекло отзывается душераздирающим скрипом, от которого начинает трещать голова.

Зеркало Дориана Грея.

За кадром звучит эхо чьих-то шагов, отбивающих ритм сердцебиения. Из коридора к двери приближаются кожаные мужские туфли. Каждый шаг раздаётся громче предыдущего. Это Ван Хефлин или Лоуренс Оливье, Рэндольф Скотт, а может быть, Сидни Луфт.

В паузе между двумя шагами, в тишине между двумя ударами сердца я опускаю зеркало на полку и возвращаю мисс Кэти кольцо с бриллиантом.

В дверях усыпальницы возникает мужской силуэт – высокий, стройный, с прямыми плечами. Свет из коридора падает на него со спины.

Уже оборачиваясь, мисс Кэти одной рукой тянется взять помаду. Всматривается в гостя.

– Это ты, «Граучо»*?

* Джулиус Генри «Граучо» Маркс – американский актёр, комик, представитель квинтета «Братья Маркс».

Из полутьмы появляется букет цветов: розовые розы, сорт «Нэнси Рейган», и жёлтые лилии с ярким, словно июльское солнце, ароматом.

– Я так сожалею о вашей потере… – доносится из-за букета, обхваченного молодыми мужскими руками. Кожа на них гладкая, чистая; ногти отполированы до блеска.

«Погребальный флирт», – шепнула бы в таком случае Хэдда Хоппер. «Жених на краю могилы», – согласилась бы Луэлла Парсонс. «Разрушитель гробниц», – поддакнул бы им обеим Уолтер Уинчелл.

На сцену выходит Уэбстер Карлтон Уэстворд Третий – тот самый молодой человек со званого ужина. Его имя и телефонный номер сгорели в камине вместе с карточкой.

Очи сияют, словно рутбир под солнечными лучами.

Я чуть заметно покачиваю головой. Не надо. Не повторяй ошибок. Не доверяйся новому истязателю.

Однако мисс Кэти уже накладывает на губы свежий слой алой краски. И выбрасывает тюбик. Тот с грохотом катится по полке между урнами с прахом прошлых привязанностей. Между пустыми бутылками, которые иногда называют «шеренгой павших солдат». Опустив на лицо чёрную сетку вуали, моя мисс Кэти протягивает руку в перчатке, чтобы взять один запылившийся, давно позабытый предмет. Поднимает его и шепчет свеженакрашенными губами:

– «Guten Essen»*. В переводе с французского, – прибавляет она, – «никогда не говори никогда».

* «Приятного аппетита» (нем.).

Фиалковые глаза успела затянуть томная поволока: таблетки и бренди сделали своё дело. Мисс Кэти наконец поворачивается, чтобы принять цветы, в тот же самый миг опуская пыльную вещицу – свою диафрагму – в обвисшую щёлку кармана поношенного норкового манто.

АКТ I, СЦЕНА ПЯТАЯ

Однажды проницательная Клэр Бут Льюс сказала о Кэтрин Кентон: «Когда она влюблена, её невозможно расстроить; зато когда не влюблена, её не развеселишь».

Действие следующей сцены разыгрывается в ванной комнате, смежной с будуаром мисс Кэти. Хозяйка дома сидит возле туалетного столика. Перед ней – три зеркала, показывающих сразу оба профиля и анфас. Розы «Нэнси Рейган» и жёлтые лилии, подношение Уэбстера Карлтона Уэстворда Третьего, отражаются в створках до бесконечности. Жидкий букетик превратился в пышную витрину флористки. В целый сад. И это вместо того, чтобы сгнить на полу усыпальницы.

К букету привязана карточка из тисненого пергамента: «Неразделенная любовь -бесполезная трата времени. Прошу тебя, позволь миру поделиться с тобой своей бесконечной любовью». Какая-то бессвязная тарабарщина, сворованная не то у Джона Мильтона, не то у Мохандаса Ганди.

Моя мисс Кэти смотрится в зеркало и разминает-пощипывает кожу, провисшую под линией подбородка.

– С виски покончено, – заявляет кинозвезда. – И с проклятыми шоколадками тоже.

Да, отравление шоколадом, кто бы мог подумать!.. Надо же было мисс Кэти забыть целую коробку на кровати, где Донжуан был просто обязан унюхать сладкое. А ведь и в одной конфетке более чем достаточно кофеина, чтобы собаку такого размера хватил сердечный приступ.

На пергаментной карточке подпись: «Уэбб». Мальчик Уэстворд; колумнист Чолл и Никербокер сказал бы о нём: «вкрадчивая инфекция». Рядом с розами на полированном столике покоится выпуклая резинка диафрагмы, вся в пятнах от пыли.

Отклеивая накладные ресницы, мисс Кэти глядит на наше с ней отражение, приумноженное до размеров толпы, словно весь мир состоял исключительно из наших двойников, и произносит:

– Ты уверена, что никто больше не прислал соболезнований?

Я неумолимо повожу головой из стороны в сторону. Ни одна живая душа.

Мисс Кэти снимает золотисто-каштановый парик, отдаёт его мне и снова спрашивает:

– Даже сенатор?

Это её «отбывший», предшественник Пако, сенатор Фелпс Рассел Уорнер. Я ещё раз качаю головой. Нет. Ни Терренс Терри, гомик-танцор; ни Пако Эспозито, занятый в новом радиошоу под названием «Направляющий свет» в роли знойного латиноамериканца, танцора фламенко и одновременно специалиста по хирургии головного мозга. Ни один из "отбывших«.не удосужился черкнуть хотя бы слово.

Протирая лицо ватными шариками с кольдкремом, мисс Кэти срывает эластичную шапочку, стягивающую ее волосы. Знаменитые пальцы впиваются в длинные пряди седых волос. Кэтрин Кентон быстро крутит головой, чтобы рассыпать их по плечам розовой атласной сорочки, оттягивает в сторону парочку истончившихся локонов и спрашивает:

– Думаешь, моя шевелюра выдержит ещё одно перекрашивание?

Первый симптом того, что Уолтер Уинчелл зовёт «увлечением с оглупением», – желание перекрасить волосы в ярко-рыжий, кошачий цвет.

«При любом недуге, – сказал как-то журналист Генри Луис Менкен, – оптимизм говорит о том, что дело больного – труба».

Мисс Кэти подхватывает ладонями грудь и так высоко ее поднимает, что шея едва не тонет в ложбинке. Потом косится на свои отражения в боковых зеркалах.

– Почему наш талантливый доктор Йозеф Менгеле из Мюнхена ничего не может поделать с этими руками? Они же как у старухи).

В лучшем случае наш юный Уэстворд принадлежит к той породе бездельников, которых Лолли Парсонс окрестила «мемуарастами». Улыбаясь и пританцовывая, они без мыла втираются в душу к очередной увядающей, одинокой знаменитости. Такие вечно до безобразия прилизаны и прекрасно умеют выслушать исповедь. Они потакают раздутому эго и ускоряют дряхление разума, а сами тем временем собирают сливки будущих расхожих цитат и анекдотов. У таких всегда наготове рукопись, только и ждущая публикации после смерти кинозвезды. Вот тогда каждый вечер, проведённый в тиши у камина с бокалом бренди в руке, окупится сторицей, каждая ночь принесёт плоды в виде скандальных признаний и заявлений. Могу поспорить, мистер Ясные Карие Очи – один из профессиональных искусителей, в любую минуту готовых раззвонить по свету о самых грязных подробностях частной жизни моей мисс Кэти.

Чует сердце: у него так и чешутся руки написать интимное разоблачение в жанре, который Уинчелл зовёт «жизнеобсиранием в произвольной форме». Наш красавчик Уэбстер – что-то вроде литературной сороки-воровки, падкой на самые яркие и самые тёмные переживания каждой встречной звезды.

Мисс Кэти выдавливает на палец жирную каплю вазелина и тщательно смазывает все зубы, от передних до коренных. Потом сально ухмыляется и спрашивает:

– Ложка есть?

– На кухне, – бросаю я.

Мы перестали хранить ложку в ванной с того самого года, когда по радио через раз крутили песню «Не отнимай у меня любовь» в исполнении Кристины, Дороти и Фили Магуайр.

Мисс Кэти задалась целью – усохнуть и превратиться в «загар да кости», по выражению Лолли Парсонс; в «мощи с накрашенными губами», по словам Хэдды Хоппер; в «красиво причёсанный скелет», как Эльза Максвелл величает Кэтрин Хепберн.

Мисс Кэти уходит на поиски пресловутой ложки, а мои руки спешат открыть коробку с морской солью. Раздавив между пальцами несколько жёстких крупинок, я крошу их между стеблями роз и покачиваю вазу по кругу, чтобы соль растворилась в воде. Потом выхватываю карточку из букета, складываю пергамент пополам и рву. Дважды. Потом ещё складываю и рву, так что предложения превращаются в слова, а слова – в отдельные буквы, которые уже можно скормить унитазу. Дёргаю за рычаг. Вода поднимается, подхватывает обрывки, крутит их и начинает уходить. Внезапно из глубины извергается уйма бумаги, забившая туалетное горло. Размокшие клочья писем, открыток и телеграмм лезут наружу неудержимым потоком.

В фаянсовой чаше клокочет водоворот выражений заботы и нежности, подписанных именами Эдны Фербер, Арти Шоу, Бесс Трумэн. «Если я в силах чем-то помочь…», «Звони мне в любое время…». Лоскуты сантиментов, кружась, поднимаются выше и выше, к самому краю, за которым ждёт катастрофа, готовятся выплеснуться из белой чаши на розовый мраморный пол. Проникновенные слова… Я порвала их на куски, а потом – на крохотные кусочки. За несколько дней уничтожила все соболезнования. И вот результат моих потаенных трудов вознамерился выйти на свет.

Из дамской комнаты, расположенной этажом ниже, по пустому особняку отчётливым эхом разносятся звуки, с которыми бефстроганов, груши «Королева Шарлотта», а также телятина «Орлов» извергаются из утробы мисс Кэти по зову серебряной ложки, прижатой к основанию языка, повинуясь необратимому рвотному рефлексу.

– Ну и пошли они… – выдыхает мисс Кэти в паузах между оглушительными всплесками; её звездный голос хрипит из-за нахлынувшей желчи и желудочной кислоты. – Им на меня плевать, – бурчит она, вызывая у себя новый спазм.

Вы, наверное, слышали печально известный совет, который Джуди Гарленд получила однажды от Бусби Беркелей: «Если кишечник ещё работает, значит, ты ешь недостаточно мало».

А на моем этаже растерзанные соболезнования норовят замарать собой мраморный пол ванной комнаты. Водоворот поднимается, угрожая страшными бедствиями. В самый последний, отчаянный миг я падаю на колени. Засовываю руку в бурлящую ледяную воду. Сначала по локоть, затем по плечо – туда, в глубину унитаза, сквозь плотные залежи мокрой бумаги. Разобщенные, изувеченные слова любви перемешались между собой и образовали засор. Голыми пальцами копаю тоннель в мягкой массе чужих сантиментов.

Мисс Кэти внизу изрыгает остатки десерта: печенье «Пьер Ротшильд», мороженое со сливками «Луиза Гримальди», сироп «Тётка Джемима», торт «Леди Балтимор». Непереваренная колбаса «Джимми Дин» покидает измученный организм с особенно громкими, булькающими криками.

Водопровод старинного особняка содрогается, трубы с грохотом проталкивают через себя новое бремя из растерзанных секретов и выблеванной изысканной пищи.

Спустя один «срок хранения в Голливуде» в чаше унитаза начинается отлив.

Обрывки любви и сочувствия, проявлений чужой доброты погружаются вниз, постепенно исчезая из виду. Я вновь дёргаю за рычаг, и последние клочки утешения устремляются в канализационную трубу. Туалет проглатывает их скопом – кружевные, тиснёные, выпуклые, надушенные. Холодные струи уносят все до единого слова сострадания Джинн Грейн, велеречивую писанину её королевского высочества принцессы Маргарет Роз, Джона Гилберта, Лайнуса Полинга и Кристиана Барнарда. Поток изъявлений дружбы от знаменитостей вроде Брукса Аткинсона, Джорджа Арлисса или Джилл Эсмонд стремительно завихряется и уходит, уходит прочь; уровень воды понижается, и вот уже не осталось ни имени, ни клочка записки. Всё смыто.

В дамской комнате этажом ниже моя мисс Кэти откашливается и сплёвывает, силясь избавиться от привкуса желчи. Слышится шум воды, спускаемой в унитаз, а следом – шипение дезодоранта для воздуха.

Проходит отрезок времени, равный «одной нью-йоркской секунде», а я продолжаю стоять. Потом шагаю к раковине и невозмутимо намыливаю мокрые руки, тщательно вычищая из-под ногтей каждую буковку чьей-нибудь «скорби» или «трагедии», которая могла там застрять. Прелестный букет из розовых роз и жёлтых лилий уже начинает никнуть и вянуть; ещё бы – вода-то отравлена солью.