Текст книги "Чудеса Индии"
Автор книги: Бузург Шахрияр
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)
Аль-Хасан рассказывал также со слов путешественника, побывавшего в Серенднбе и встречавшегося с местными жителями, что на берегу этого острова находится дозорный пункт, где налагают пошлины на товары. Это один из торговых обычаев серендибского властителя.
Один моряк рассказывал мне поразительные вещи о змеях в Кулам-Мели. Между прочим, он упомянул а змее под названием «нагеран». Это пятнистая змея; на голове у нее знак вроде зеленого креста. Она поднимается от земли на высоту одного-двух локтей, смотря по своему росту. При этом у нее распухают виски и голова так раздувается, что делается похожей на голову собаки. Когда нагеран спешит, его невозможно догнать, но сам он всегда настигает свою жертву. Укус его смертелен.
В Кулам-Мели живет один мусульманин, которого индусы называют «бенджи»[142], что значит «начальник молитвы». Он заговаривает укус нагерана. Впрочем, если яд от укуса успел распространиться по всему телу, искусство мусульманина бессильно; но в большинстве случаев он спасает жизнь людей, которых укусил нагеран или какая-нибудь другая змея. В этой стране многие индусы занимаются ворожбой, но заговоры мусульманина почти всегда удаются.
«Однажды, – говорил рассказчик, – я был у этого бенджи и видел, как к нему привели человека, которого укусил нагеран. Тут же присутствовал один индус, известный своим искусством в заклинаниях; он стал ворожить, пытаясь вылечить больного. А мусульманин стал колдовать, чтобы укушенный умер; так оно и случилось». Рассказчик видел не раз, как этот бенджи своими заклинаниями спасал людей, укушенных нагераном и другими змеями, и те оставались невредимыми. Есть особая порода змей, встречающаяся исключительно в Кулам-Мели; это небольшая змейка с двумя головами, причем одна из этих голов значительно меньше другой. Называется такая змея батаром. Когда она открывает свою меньшую пасть, кажется, будто видишь клюв маленькой птички. Укус любого из ее жал убивает мгновенно.
Абу-ль-Хасан передал мне следующий рассказ Мухаммада ибн Бабишада:
«В Серендибских заливах я видел много забавного и удивительного по части змей и их заклинателей. Вот что мне случилось наблюдать в одной местности недалеко от...[143]. Если кого-нибудь укусит змея или ехидна, заклинатели лечат его ворожбой. Если это средство помогает, больной выздоравливает, если же нет, его кладут на деревянную постель, которую опускают в реку во время отлива. Река эта впадает в море, а дома у большинства жителей расположены вдоль этой реки. Люди знают, что на такую постель кладут только укушенных змеей, поэтому кто из них искусен в ворожбе, тот берет пострадавшего и творит над ним свои заклинания. Помогает заговор – больной встает и возвращается к себе в дом пешком, а нет – его снова отпускают в реку. Так он проплывает через весь город; люди, искусные в заклинаниях, один за другим берут его и лечат своим колдовством. Если помогает заклинание, ужаленный встает, если нет, его пускают дальше. Так больной спускается вниз по течению до самой окраины города. Если заговоры не помогают, его уносит все дальше по волнам и наконец выбрасывает в море, где он тонет, если еще до того не погиб от яда; по их обычаям укушенного на суше не оставляют и родственники не берут его к себе в надежде вылечить. Если он выздоравливает, то возвращается сам, если же заклинания не помогают, он уходит навсегда».
Мухаммад ибн Бабишад говорил мне еще:
«В Серендибских заливах я видел одну реку, впадающую в море; и прилив и отлив оказывают большое влияние на ее течение. Однажды я проходил вдоль этой реки, когда уровень ее значительно спал и берега были обнажены. Смотрю, а у самой воды, на песке, сидит, скрестив ноги, старуха. “Что ты здесь сидишь?” – спросил я ее. Она же ответила: “Я дряхлая старуха, прожила уже долгий срок и съела свою долю в этом мире. Чтобы спастись, мне нужно теперь приблизиться к моему создателю”. – “Но почему же ты здесь сидишь?” – допытывался я. – “Я жду, – ответила старуха, – чтобы меня унесла вода” И старуха не сдвинулась с места, пока ее не смыл прилив».
В этом сборнике я не раз приводил рассказы о том, как индусы лишают себя жизни различным образом, и говорил я об этом достаточно.
Я слышал от очевидца, побывавшего в Индии, будто жители Канбаята[144] приходят один за другим топиться в бухте. Людей, которые топят их, они нанимают за плату, боясь раздумать в последний момент от страха или от волнения. Тот, кто получает плату, кладет свою руку на затылок самоубийцы и держит его под водой, пока он не умрет. Как бы самоубийца ни кричал и ни молил о пощаде, как бы ни просил его отпустить, наемник не слушает его.
Рассказал мне путешественник, побывавший в Сахале[145], будто видел он на острове Бакар[146] – этот Бакар лежит между Серендибом и Мандурином[147] и принадлежит к островам, окружающим Сехилан[148], – будто видел он там огромного индусского кумира. Индусы говорят, что этот идол сначала находился на острове Сехилане, а потом через море перешел в Бакар; говорят, будто он на каждом острове остается тысячу лет, а потом переходит на другой.
Рассказал мне Мухаммад ибн Бабишад:
«У одной серирской жительницы я видел человекоподобного зверя, только лицо у него было черное, как у зинджа, да и руки и ноги длиннее человеческих; кроме того, у него был длинный хвост и шерсть, как у обезьяны. Животное прижималось к женщине, сидя у нее на коленях. “Что это такое?” – спросил я ее. А она в ответ: “Житель рощ и лесов!” Зверек по временам испускал слабый крик на непонятном языке. Он был вроде обезьяны с человеческим лицом, и тело его было похоже на человеческое».
Мухаммад говорил еще, будто на побережье Ламери живут зарафы[149] неописуемой величины. Путешественники, которые, потерпев крушение на море, принуждены были идти сушей из Фансура в Ламери, говорят, что по ночам они не могли продолжать путь из страха перед зарафами; днем же эти чудовища не показываются. С наступлением ночи путешественники со страха влезали на большое дерево: всю ночь они слышали, как зарафы бродят вокруг, а утром видели их следы на песке. Кроме того, на этом острове тьма муравьев, особенно на побережье Ламери; и муравьи там огромные.
Мухаммад рассказал мне также со слов какого-то моряка, будто в Лулу-Биленке[150] – это морской залив – живут хвостатые людоеды. Живут они в области, которая находится между Ламери и Фансуром.
Кончена первая часть книги; во второй последует рассказ об острове ан-Неяне[151], если угодно Аллаху всевышнему.
Рассказал мне Мухаммад ибн Бабишад, будто на острове ан-Неяне – этот остров лежит в Наружном море[152] на сто фарсахов от Фансура, – будто на ан-Неяне также живут людоеды. Они собирают человеческие черепа, и каждый гордится, если у него много таких черепов. Неянцы покупают за большие деньги слитки желтой меди и сберегают этот металл вместо золота. Желтая медь на ан-Неяне так же долговечна, как золото у нас, а золото у них совсем не имеет цены, как у нас желтая медь. Благословен Аллах, прекраснейший из творцов!
За ан-Неяном находятся три острова, называемые Барава[153]. Их жители тоже пожирают людей, собирают черепа, торгуют ими и берегут их.
Мне говорили, что жители Фансура, Ламери, Калы, Каколы, Сенфина и окружающих стран занимаются людоедством, но едят они исключительно своих врагов из неприязни к ним, а не по причине голода. Человеческое мясо они нарезают ломтями, приготовляют его всевозможными способами и едят с вином как лакомство.
Когда корабли пристают к островам Ладжабалуса[154] – эти острова многочисленны и тянутся на восемьдесят фарсахов, – жители выходят к приезжим и покупают у них товары, [и товары надо передавать] из рук в руки. Если дать туземцу какой-нибудь предмет, прежде чем он даст взамен что-нибудь другое, – он убегает с этой вещью, и ее невозможно вернуть обратно. Иногда на эти берега попадает мужчина или женщина с разбитого судна; если этому путешественнику удалось спасти что-нибудь из денег или платья и если он держит это при себе, не выпуская из рук, туземцы не отбирают у него ничего, что бы он ни держал; они ничего не берут из рук человека, случайно попавшего к ним. Напротив, они поселяют его в каком-нибудь доме и кормят тем же, что едят сами. Никто из хозяев не станет есть, прежде чем не накормит своего гостя; и едят они только объедки этого чужестранца. Так продолжается, пока не причалит к ним судно. Тогда туземцы ведут гостя на корабль и говорят приехавшим: «Возьмите его от нас и дайте нам что-нибудь взамен». И приезжие волей-неволей выкупают потерпевшего крушение. Иногда на остров попадает человек умный; он прислуживает туземцам, плетет веревки и выменивает их на амбру. Таким образом он зарабатывает до приезда судов, и пребывание на острове позволяет ему кое-что собрать.
Путешественник, побывавший в Индии, рассказывал мне, что самые прекрасные драгоценности и редкие алмазы добываются в стране Кашмир. Есть там долина, расположенная между двумя горами; в ней постоянно горит огонь – днем и ночью, зимой и летом. Только беднейшие из индусов ходят туда за алмазами; никто, кроме них, не отваживается проникать в эти опасные места. Собирается отряд храбрецов и направляется к долине; там они закалывают тощих овец, режут их на части, кладут на чашку метательной машины и сбрасывают в долину, кусок за куском. Приблизиться к этому месту совершенно невозможно по нескольким причинам: во-первых, этому препятствует жар пламени, а во-вторых, около огня в огромном количестве кишат змеи и всякие другие гады, которые не замедлили бы погубить смельчака. На разбросанные по долине куски мяса слетается множество орлов; если кусок падает далеко от огня, орел хватает его и подымает вверх. Люди при виде этого следуют за птицей, куда бы она ни полетела. Иногда алмазы падают с мяса на лету, а иногда орел куда-нибудь спускается, тогда охотники находят алмазы в том месте, где орел съел добычу. Если мясо падает в огонь, оно сгорает; если орел, опускаясь за этим куском мяса, подлетает слишком близко к огню, он также сгорает дотла. А иногда случается, что птица успевает схватить кусок, прежде чем он упадет на землю. Вот каким образом добываются эти алмазы; люди, собирающие их, большей частью погибают либо от змей, либо от огня. Местные цари – большие любители алмазов; они всячески стремятся их приобретать и стараются набрать побольше искателей алмазов. За такими искателями установлен строгий надзор, а причина тому – великолепие и высокая ценность этих камней.
Рассказал мне капитан Исмаилуйя:
«Когда я в триста семнадцатом году[155] плыл из Калы в Оман, мне довелось пережить столько чудесного, сколько до меня не переживал ни один капитан. По дороге из Калы мне встретилось семьдесят разбойничьих судов; я бился с ними три дня сряду, сжег большое число кораблей, перебил многих разбойников, а сам спасся. Через сорок один день после отъезда из Калы я причалил к арабскому берегу, то есть к Шихр аль-Любану[156]. В качестве десятинной пошлины, наложенной на мои товары, оманский правитель взял себе шестьсот тысяч динаров. Из этой же пошлины и из других денег он сделал нашим людям щедрый подарок ценой, пожалуй, в сто тысяч динаров. И все это, не считая тех товаров, которые удалось скрыть так, что их не обнаружили и не взыскали за них пошлину. Эти три происшествия случились со мной в один переезд; никому еще не доводилось переживать по пути из Калы таких приключений, ни в одно путешествие, ни в несколько».
Рассказал мне оманский врач аль-Белуджи.
«Однажды я был в ат-Тизе[157], куда мое судно попало случайно. Мы причалили к берегу, разгрузили корабль и стали ждать попутного ветра. Однажды к нам явилась женщина высокого роста, с красивым лицом и прекрасным сложением; ее сопровождал старик, белоголовый и седобородый, слабый и худой. “Жалуюсь вам на этого старика, – обратилась к нам женщина, – он предъявляет ко мне чрезмерные требования, которые я не могу удовлетворить”. Мы стали просить за нее и наконец уговорили старика, что хватит с него двух раз днем и двух раз ночью. Но через несколько дней женщина возвратилась к нам с той же жалобой. “Послушай, человек, – сказали мы старику, – дело твое удивляет нас...[158] [Расскажи нам] свою историю”.
“В таком-то году, – ответил старик, – я уехал на корабле, принадлежавшем такому-то. Судно потерпело крушение, но я спасся на рее с некоторыми из моих спутников. Мы попали на какой-то остров и оставались там несколько дней без еды, так что чуть не умерли с голоду. Однажды волны выбросили на берег дохлую рыбу. Мои товарищи отказались есть ее, так как боялись, что она чем-нибудь отравлена, но я испытывал такие страдания, что не побоялся этого. “Если я умру, то найду покой, – говорил я себе, – а если останусь в живых, то лишний раз наемся”. Поэтому я поднял рыбу, несмотря на уговоры моих товарищей, и стал пожирать ее сырой. Но едва лишь мясо попало мне в желудок, точно огонь зажегся у меня в спине и разлился горящим столбом по всему хребту. Пламя распространилось по моему телу и с тех пор не дает мне покоя. В таком состоянии я нахожусь по сей день”. А с того времени, как старик съел эту рыбу, прошло уже много лет».
Мы упоминали...[159].
Выше мы привели рассказ про Исмаилуйю ибн Ибрагима ибн Мирдаса. Мне говорили, что в триста семнадцатом году[160] он действительно приехал из Калы в Оман, но путешествие это продолжалось сорок восемь дней. В этом же году из Серендиба приехал некто Каван; это на его корабль, а не на корабль Исмаилуйи была наложена пошлина в шестьсот тысяч динаров.
Со слов этого Кавана мне передавали следующий рассказ:
«Когда я был в Ханфу, багбур, царь Китая, привел меня однажды в сад, простиравшийся на двадцать джарибов[161]. Там росли нарциссы, левкои, анемоны, розы и всякие другие цветы, и я удивлялся, видя, что и зимние и летние цветы цветут одновременно в одном и том же саду. “Как тебе это нравится?” – спросил меня царь. – “Все, что я видел до сих пор чудесного и прекрасного, не может с этим сравниться”, – ответил я. – “Все, что ты видишь, – сказал царь, – все деревья и цветы сделаны из шелка”. При этих словах я присмотрелся и, действительно, увидел, что и листья и цветы сплетены, сшиты, связаны из китайского шелка. Но глядя на них, никто бы не усомнился, что это настоящие деревья и живые цветы».
В Андамане Великом[162] есть большой золотой храм. В нем находится гробница, которую особенно почитают туземцы, они и этот золотой храм возвели из благоговения к ней. Жители обоих островов ездят на поклонение к этой гробнице. Они называют ее могилой Сулеймана, сына Давида, – мир им обоим! Сулейман будто просил всемогущего и великого бога поместить его могилу в такое место, где люди нашего времени не могли бы ее найти. Аллах всевышний избрал для этого Андаман и поместил туда могилу Сулеймана. Никто из побывавших на том острове не возвращался к нам назад. Я слышал от одного путешественника, ездившего в Страны Золота, будто в Сенфине он видел человека, который когда-то попал в Андаман с другими моряками. Всех его товарищей островитяне съели; спасся только он один, и от него-то и дошел до нас этот рассказ.
Моряки неоднократно рассказывали мне о жемчужине, которую прозвали «Сиротою» за то, что она в целом мире не имеет себе подобной. Самый сведущий из рассказчиков передавал мне следующее:
«Жил в Омане честный и добродетельный человек, по имени Муслим ибн Бишр; занимался он тем, что снаряжал водолазов на ловлю жемчуга. Сначала у Муслима было кое-какое имущество, но от водолазов у него не было никакой прибыли, так что все его состояние ушло, и остался Муслим без средств, без запасов, без одежды и без всего, что можно было бы продать, если не считать ножного браслета в сто динаров, принадлежавшего его жене. “Одолжи мне этот браслет, – сказал ей ибн Бишр, – я найму водолазов, и, может быть, Аллах всевышний поможет мне”. – “Ах ты этакий! – закричала она. – Ты не оставил нам ни запасов, ни средств к жизни; мы пропали, обнищали... лучше прожить этот браслет чем, потопить его в море!” Но муж уговорил ее ласовыми речами, взял браслет, продал его, нанял водолазов на все вырученные деньги и выехал с ними на ловлю. Водолазы поставили ему условием, чтобы работа их продолжалась не больше двух месяцев; на этом и порешили.
Пятьдесят девять дней водолазы ныряли за жемчужинами, но в раковинах, которые они вылавливали и открывали, ничего ценного не оказывалось. Но на шестидесятый день они нырнули во имя Иблиса[163] – да проклянет его Аллах! – и выловили раковину, из которой извлекли жемчужину большой стоимости; быть может, цена ее равнялась всему, чем владел Муслим с тех пор, как жил на свете. “Вот, – сказали водолазы, – что мы нашли для тебя во имя Иблиса, да проклянет его Аллах!”. Но Муслим взял жемчужину, раздробил ее и бросил в море. “Что ты за человек! – закричали наемники. – Ведь ты обнищал, пропал, ничего у тебя не осталось. Попадается тебе вот такая жемчужина, может быть, в тысячу динаров, и ты разбиваешь ее!” – “Слава Аллаху! – ответил Муслим. – Разве я могу пользоваться деньгами, добытыми во имя Иблиса? Я уверен, что Аллах – благословен всевышний! – не одобрит такого дела. Эта жемчужина попалась нам только потому, что Аллах всевышний хочет нас испытать. Всякий, кто услышит ее историю, убедится в том, что вера моя непоколебима; а если бы я воспользовался ею, каждый из вас, конечно, последовал бы моему примеру и нырял бы только во имя Иблиса – да проклянет его Аллах! Такой великий грех не покрыть и самым большим барышом. Клянусь Аллахом, я и за все жемчужины в море не впутался бы в такое дело. Ступайте, нырните еще раз и скажите так: “Именем Аллаха и его благословением!” Водолазы нырнули, как приказал Муслим; и прежде чем в этот день, последний из шестидесяти, была прочитана молитва на закате, им попались в руки две жемчужины: одна “Сирота”, а другая гораздо ниже ее качеством. Обе жемчужины отнесли ар-Рашиду[164]. “Сироту” он купил за семьдесят тысяч дирхемов, а меньшую – за тридцать тысяч. Муслим вернулся в Оман со ста тысячами дирхемов, построил себе громадный дом, купил поместье и много земли; дворец его и теперь известен в Омане».
Вот какова повесть о жемчужине «Сироте».
Рассказывал мне Юнус ибн Михран, сирафский купец, побывавший в Забедже:
«В городе, где живет махараджа[165], царь Забеджа, я видел столько больших рынков, что им и счету нет. На меняльном рынке в этом городе я насчитал восемьсот менял, кроме тех, которые рассеяны по разным другим рынкам». Вообще все, что он рассказывал об острове Забедже, о возделанных землях его, об его многочисленных городах и селах, не поддается никакому описанию.
Вот чудесная повесть, которую рассказывал мне один из наших друзей:
«Однажды я ехал на корабле из Убуллы[166] в Баян[167]. По дороге на нас налетели волны и шквал; буря все усиливалась, и наконец, не сомневаясь в близкой гибели, мы скинули одежду. На корабле ехала с нами женщина с маленьким мальчиком. Сначала она сидела совершенно спокойно, а когда опасность усилилась, стала смеяться и подбрасывать ребенка на руках. У нас не было охоты ее расспрашивать, потому что сами мы отчаивались спастись. Но когда мы избежали опасности и выбрались на сушу, я сказал нашей спутнице: “Что ты за женщина! Видно, ты не боишься бога славного и великого! Ты ведь видела, что мы попали в такую беду, что не надеялись даже спастись, а ты смеялась и качала мальчика; разве ты не боялась утонуть так же как и мы?” – “Если бы вы знали мою повесть, – ответила женщина, – вы подивились бы и не стали меня бранить за терпение и беспечность в опасности”. – “Расскажи нам”, – попросили мы, и наша спутница начала так:
“Я жительница Убуллы. У родителя моего был приятель, служивший матросом на одном из тех судов, которые ходят между Оманом и Басрой. Приезжая из Омана на своем судне, он останавливался у нас, гостил несколько дней и дарил нам подарки, а когда он уезжал, мы отдаривали его, чем могли. Друг этот был порядочным человеком, и отец выдал меня за него. Года через три, не больше, отец мой скончался. “Собирайся, – сказал мне муж, – я повезу тебя в Оман; там у меня мать и другие родственники”. Я поехала с ним в Оман и почти четыре года прожила в его еемье; а муж мой ездил по-прежнему между Басрой и Оманом. В Омане он и скончался через пять месяцев после рождения этого мальчика, а я жила в этом городе исключительно ради него, и по истечении законного срока[168] мне не захотелось больше там оставаться. Я объявила свекрови и всем мужниным родственникам, что хочу возвратиться в Убуллу, в родную семью. Те упрашивали меня остаться. “Мы всю жизнь будем делиться с тобой, – говорили они, – у нас никого не осталось на свете, кроме этого мальчика”. Но я не послушалась их уговоров. Перед отъездом я купила ребенку прочную бамбуковую колыбельку, сложила туда все свои и его платья, которые успела запасти, и все самое ценное из своего имущества. Все это я старательно закрыла сверху, положила ребенка и села на судно, отплывавшее в Басру.
По дороге нас застигла буря; в полночь корабль разбился, и моряки и пассажиры рассеялись в море, не видя один другого. Я уцепилась за какую-то доску и продержалась на ней до следующего утра. Наконец около полудня нас заметил хозяин проходившего мимо судна; десять человек и меня в том числе выловили из моря и взяли на корабль. Нас перевернули вниз головой, чтобы вытекла вода, которой мы наглотались в море, поили лекарством и ухаживали за нами до следующего утра, пока мы не пришли в себя. Я же совсем забыла про своего сына после всех этих ужасов, и самая мысль о нем как-то ускользнула из моего сердца. На следующий день я услышала, как хозяин судна сказал: “Посмотрите, нет ли у этой женщины мрлока, а то ребенок, которого мы нашли, наверное умрет”. – “Есть ли у тебя молоко?” – спросили меня матросы. Тогда я вспомнила про мальчика и сказала: “У меня было молоко, но после всего случившегося я не знаю, осталось ли что-нибудь”. – “Посмотри на этого ребенка, – сказали моряки, – пока он еще не умер”. И вот принесли мне совершенно нетронутую колыбель с ребенком; ее даже не открывали и ничего из нее не взяли. При виде мальчика я вскрикнула, упала навзничь и потеряла сознание. “Что ты?” – спрашивали окружающие, брызгая на меня водой. Через час я очнулась и стала плакать, прижимая ребенка к груди. “Что с тобой, женщина?” – спрашивали моряки. “Этот мальчик мой сын” – ответила я. “Это твой сын? – спросил хозяин судна. – Подойди ко мне! А какие вещи лежали под ним?” И я принялась перечислять им эти предметы, а моряки вынимали вещь за вещью, как будто я только что все уложила; все присутствующие громко рыдали, славили бога и благодарили его. Вот я тонула в этом мраке и была разлучена с сыном, а бог чудесным образом нас соединил. Мне ли бояться теперь? Если Аллах назначил мне утонуть, не поможет тут осторожность”».
Рассказал мне один из купцов Сирафа: «Однажды я ехал морем из Омана в Басру. С нами находилась мансурская девушка, молодая и прекрасная лицом. Я заметил, что один из матросов, подходя к ее каюте, делал ей разные знаки, но не мог ничего добиться, потому что девушка не выходила оттуда. Около Харика[169] море переменилось, разыгралась буря, и корабль разбился. Мне удалось уцепиться за рею, где еще до меня повисло несколько человек, в их числе мансурская девушка и тот самый матрос, который приставал к ней на корабле. Он и тут стал домогаться ее любви, но девушка отталкивала его ногой и сопротивлялась ему весь день. А волны между тем то подымали, то опускали нашу рею. Наконец молодая мансурка перестала сопротивляться, и матрос изнасиловал ее на моих глазах. А мы не могли подняться, не могли уговорить его не делать этого, не имели никакой возможности помешать ему, да и не до этого нам было, когда мы погибали в морских волнах. На следующее утро оказалось, что девушка погибла: она упала с реи в море, как и большинство пытавшихся на ней спастись».
Этот купец рассказал мне также, что в Сеймуре жил один сирафец по имени Аббас ибн Махан. Человек этот был мусульманским хунарманом[170] – виднейшим лицом в городе и покровителем мусульман. Какой-то приезжий матрос, человек развратного нрава, проходил однажды по Сеймуру. По дороге он увидел идола, изображавшего дивно-прекрасную девушку. Матрос улучил мгновение, когда на него никто не смотрел, подошел к статуе и поместился между ее бедрами. Но вдруг мимо него прошел один из служителей храма; моряк испугался и отошел. Служитель понял, в чем дело, подошел к статуе и, увидев жидкость между ее бедрами, потащил иностранца к сеймурскому царю, которому и рассказал о случившемся. Матрос сознался в своем проступке. «Как вы думаете с ним поступить?» – спросил царь своих приближенных. – «Бросить его на растерзание слонам», – сказал один. – «Разрезать на куски», – отозвался другой. – «Это невозможно, – ответил царь, – преступник из арабов, а с арабами у нас договор. Но пусть кто-нибудь из вас пойдет к мусульманскому хунарману Аббасу ибн Махану и спросит его: “К чему вы присуждаете человека, когда его находят с женщиной в мечети?” Посмотрите, что он скажет, и поступите соответственно». Так и сделали. Один из везиров пошел к Аббасу ибн Махану и спросил его, а хунарман, желая возвеличить ислам ответил ему: “Человека, застигнутого в таком положении, у нас убивают”. Тогда виновного казнили.
Когда Аббас узнал обо всей этой истории, он ушел из Сеймура тайком от царя, так как боялся, что его задержат ввиду почетного положения и высокой должности.
Вот что рассказал мне сирафец Дарбезин, шурин Убейдаллаха ибн Айюба (а Убейдаллах приходился дядей судье Абдаллаху ибн Фадлу):
«Однажды, когда я находился в Ханфу – столице Китая Великого, населению объявили, что один из вельмож багбура вернулся из чужих стран и завтра въезжает в город. На следующий день люди расселясь вдоль проезжей дороги, чтобы посмотреть на вельможу. Приближенные его начали появляться с самого восхода солнца и въезжали до тех пор, пока оно не склонилось к закату; за ними приехал сам вельможа в сопровождении ста тысяч всадников».
Любопытный рассказ передал мне Аббас ибн Махан, хунарман Сеймура, со слов одного купца.
Этот купец отправил судно в Оман из Сендана или Сеймура, наверное я не помню. Перед отплытием судна он дал своему доверенному на корабле длинный саджевый[171] брус, отмеченный его собственным знаком; он поручил доверенному продать этот брус и дал список дешевых товаров, которые следовало купить на вырученные деньги.
«Спустя два месяца или больше того после отплытия судна я сидел однажды у себя дома, как вдруг мне пришли сказать, что в бухту приплыл длинный деревянный брус, отмеченный моим именем. Я выбежал на пристань вне себя от беспокойства и при первом же взгляде узнал свой саджевый брус. После этого я не сомневался, что корабль мой потерпел крушение на море: этот брус был очень длинен и лежал под другими бревнами, и выбросить его во время бури вместе с прочими товарами было совершенно невозможно. Словом, я не сомневался в гибели своего судна. Люди приходили ко мне изъявлять сочувствие, а я старался перенести потерю моего корабля и всего моего имущества как можно спокойнее. С моря не приходило никаких известий. Это еще больше уверило меня в крушении корабля, и я вернулся к прежним занятиям. Но месяца через два, не больше, мне вдруг принесли радостную весть: мой корабль показался у берега. Я поспешил на пристань – и вижу, что судно уже подплывает к городу; потом с него сошел мои доверенный и приблизился ко мне. Когда я спросил, какие новости он привез, он ответил, что все живы и здоровы. Я спросил, не пропало ли у них что-нибудь, не бросили ли они чего-нибудь в море. “Ни зубочистки”, – ответил доверенный. Я горячо благодарил Аллаха, но все же спросил: “Что ты сделал с таким-то брусом?” – “Я продал его больше чем за тридцать динаров, – ответил доверенный, – и купил все, что следовало, на вырученные деньги”. Мое удивление росло все больше и больше. Между тем приказчик рассчитался со мной и дал мне также отчет о цене проданного бруса. Но я настаивал: “Ты должен сказать мне правду относительно этого бруса!” Наконец доверенный сказал:
“Когда мы приехали в Оман и выгрузили товары на берег, на море разыгралась сильная буря. Море уносило наши бревна, а волны изрыли все побережье и часть бревен, по воле Аллаха, покрыли песком. На следующий день я собрал людей и стал разыскивать товары; нам удалось все найти, кроме этого длинного бруса. Я подумал, что, быть может, песок поднялся и покрыл его, и нанял работников, чтобы откопать его на берегу, но ровно ничего не добился”». Оказывается, волны унесли этот брус и вернули его хозяину.
Из всех подобных рассказов, которые мне приходилось слышать, это один из самых замечательных.
В триста сорок втором году[172] корабль одного басрского купца отправился из Омана в Джидду. Где-то около Шихр аль-Любана его настигла буря. Матросы выбросили в море часть груза, между прочим пять тюков очищенного хлопка, и судно уцелело. Случайно в том же году другой корабль этого же хозяина вышел из Басры в Аден и Галафику. Приблизительно там же, около Шихр аль-Любана, оторвалась привязанная за кормой лодка, и волны унесли ее. Матросы сели в Другую и отправились на поиски пропавшей лодки. Она оказалась возле берега в том месте, где море образовало нечто вроде маленькой бухты. Матросы въехали туда и вдруг увидели на берегу пять тюков очищенного хлопка с пометками владельца корабля. Матросы погрузили тюки на лодку, да ниспошлет им Аллах благополучие! Сперва они думали, что эти тюки с корабля, потерпевшего крушение, и только впоследствии узнали все подробности о том, как этот хлопок был выброшен с первого корабля.
Рассказал мне человек, достойный доверия, что где-то в Индии он видел двух людей...[173] из них мы остались. Каждый из них вырыл себе яму, встал в нее, наполнил ее сухим навозом и зажег этот навоз. Между собой они положили-нарды, играли, жевали бетель и пели. Они ничем не обнаружили своих страданий и даже не изменились в лице, а огонь сжигал их снизу. Когда пламя дошло до сердца, они умерли. Мой собеседник не помнил, говорил ли ему рассказчик, что они погибли в тот же день или просидели за игрой до следующего дня и лишь тогда умерли.
Абд аль-Вахид ибн Абдар-Рахман аль-Фасавий, он же племянник по брату Абу Хатима аль-Фасавия, много лет плававший по морям, рассказал мне, что индусы зачесывают волосы кверху, наподобие клобуков, и употребляют прямые мечи. Однажды между двумя индусскими племенами вспыхнула война, и одно племя победило другое. Победители поставили побежденным такое условие: «Мы не пощадим вас, если вы не склоните своих волос перед нашими волосами и не согнете своих мечей перед нашими мечами». И побежденные принуждены были опустить волосы и скривить мечи; получились так называемые каратили[174]. Обычай этот держится до сих пор между теми двумя племенами.
