Текст книги "Глубинные течения [Океан инволюции]"

Автор книги: Брюс Стерлинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

4. Нечаянное открытие

На четвертый день нашего похода я обнаружил нечто загадочное; это случилось, когда я обшаривал кладовую в поисках чего-нибудь особенного для удовлетворения своих изысканных вкусов. Кончик перочинного ножа, которым я пытался откупорить бочонок эля, отломился, а сам нож закатился в дальний угол трюма. Ползая впотьмах, я нащупал щель в переборке, оказавшуюся стыком потайной двери. Замок малость посопротивлялся, но вскоре открыл мне, что в корпусе «Выпада» имеется неприметный отсек, скрывающий от посторoнних разобранный двигатель с батареями, пропеллер, два больших кислородных баллона да банку клея, такого сильного, что, отыскав-таки нож и макнув его в клей, я вынужден был зажать банку меж коленей, чтобы вытащить его обратно. Выбравшись на палубу, я выкинул ножик за борт – отскоблить лезвие так и не удалось, и рано или поздно он бы меня выдал. Благодаря изрядной глубине кратера ночь в Пыльном Море ощутимо длиннее дня, так что у меня было вдоволь времени поломать голову над находкой. Пропеллер просто не давал мне уснуть: в море им никогда не пользуются, он подымает тучи пыли. Одно было несомненно – Десперандум знал о секретном помещении; подобное переустройство корабля требовало его разрешения. Большинство капитанов отвечали перед своими нанимателями на суше, но Десперандум самолично владел «Выпадом» – всем, до последнего болта.

Причуды капитана этим не ограничились: по утру он ни с того ни с сего приказал убрать паруса. Корабль замер посреди пыли, а Десперандум появился на палубе с целой бухтой лески. Настил под ним прогибался: в бухте было, по крайней мере, фунтов триста, да и сам капитан весил не меньше четырехсот. Прикрепив к леске крюк размером с мою руку, он насадил на него кус акульего мяса и отправил за борт. Затем вернулся в каюту и потребовал завтрак, который я немедля подал. Поев, он выпроводил помощников и вызвал к себе меня. Капитанская каюта была обставлена по-спартански: койка шесть на пять футов, массивное вращающееся кресло и откидной стол. Стены увешаны картами, cтарательно вычерченными на листах упаковочного картона. В застекленном шкафу я заметил пару банок с образцами местной живности, а с дальней стены скалилась голова хищной рыбы; ее внушительных размеров челюсти были утыканы потрескавшимися зубами. Сквозь толстые стекла иллюминаторов виднелась западная стена кратера, сиявшая в лучах солнца подобно краю огромной ущербной луны, восходящей над серой равниной.

– Ньюхауз, – начал капитан, усаживаясь в возмущенно заскрипевшее кресло. – Вот ты с Земли. Знаешь, что такое наука. – Голос у Десперандума был низкий и с хрипотцой.

– Да, сэр. Я питаю глубочайшее уважение к Академии.

– Академия! – скривился Десперандум. – Ты заблуждаешься, глубоко заблуждаешься, если отождествляешь настоящую науку с этим сборищем переживших свое глупцов. Что остается от человека, вынужденного потратить три сотни лет только на получение докторской степени?

– Это так, сэр, – отозвался я, проверяя его. – С возрастом люди склонны входить каждый в свою колею.

– Именно! – подтвердил он. Похоже, я недооценил нашего капитана. – Я – ученый, – продолжил Десперандум. – Пусть без степени, пусть с чужим именем – какое это здесь имеет значение? Я приехал сюда, чтобы кое-что найти; а уж если я чего решил – меня никто не остановит! Ты хоть представляешь, насколько мало в действительности мы знаем об этой планете?

– Люди живут здесь уже пятьсот лет, капитан.

– Пятьсот лет здесь живут имбецилы, Ньюхауз. Да ты садись, поговорим по-людски. – Мясистой, заросшей рыжей шерстью рукой он махнул в сторону металлической скамьи у двери.

Я осторожно присел.

– Ни на один вопрос о Сушняке до сих пор нет ответов. Первая исследовательская экспедиция – кстати, под водительством Академии – взяла несколько образцов, объявила планету пригодной для жизни, да и убралась восвояси. А вот, к примеру, растолкуй-ка мне, отчего это у всех здешних тварей в теле имеется вода, хоть дождей тут и не бывает?

– Ну, я слышал, на большой глубине залегают грязевые слои, – ответил я, мысленно перелистав книгу, прочитанную до приезда на Сушняк. – И есть какие-то грибы-водоносы, которые всплывают на поверхность для размножения. Они лопаются, а планктон эту воду собирает…

– Недурно придумано, – одобрил Десперандум. – Я бы не прочь первым это проверить. Ты не подумай только, что я забуду навариться на этом рейсе. Как и остальные, ты получишь свою долю.

– Нисколько не сомневаюсь в этом, капитан.

– Но мне не дают покоя сотни вопросов… Что порождает течения в Пыльном Море? Какая у него глубина? Что за твари скрываются там, внизу? Как они находят пищу без зрения и эхолокации? Как дышат? Сама непрозрачность моря раздражает меня, Ньюхауз. Я не могу даже просто заглянуть туда… И вот еще: то место, где нашли развалины поселений Цивилизации, было непригодно для жизни и тогда, когда они только появились здесь. Отчего это они обосновались на безвоздушной части планеты?

– Кто их знает, – беспечно ответил я, – может, боялись чего-нибудь?

– Я-то не боюсь… Но приходится брать в расчет и команду. Сомневаюсь, что они вообще понимают, чем я тут занимаюсь, во всяком случае виду не кажут. Ты ближе к ним. Вдруг услышишь что – дай мне знать… А уж за мной не заржавеет, как вернемся.

– Можете положиться на меня, капитан, – теперь он меня откровенно забавлял. – Рекомендую также Калотрика. Он хоть и не здешний, но ближе к команде, чем я. Десперандум с минуту морщил лоб.

– Нет, – решил он. – Не нравится он мне. Да и ты не доверяй ему. Есть в нем что-то скользкое.

Вот те на! В Калотрике? Я взял это себе на заметку. А может, у него просто проявились первые признаки ломки?

– В любом случае, благодарю за сотрудничество, – продолжал Десперандум. – Свободен. Да, на обед – запеканка с летучей рыбой.

– Слушаюсь, сэр, – я вышел.

Непонятно, размышлял я, зачем такой человек, как Десперандум, лезет в болото под названием наука? Додумать мне помешал вопль первого помощника Флака. Что-то попалось на крючок.

Капитан тут же выскочил на палубу и зацепил конец лески за брашпиль. Он был само нетерпение, и два матроса, быстро войдя в ритм, принялись за работу. Они наматывали и наматывали, наконец добыча показалась на поверхности и взорвалась. Внезапная смена давления оказалась для нее убийственной. Немного придя в себя, Десперандум с серьезным видом принялся изучать лохмотья, болтавшиеся на крючке. Остальным же, разбросанным на многие ярды вокруг, занялась рыбная мелочь. Голова существа почти не пострадала, но я не заметил ничего, похожего на глаза… И ни малейшего намека на то, чем оно дышало в безвоздушных глубинах. Не кремнием же, в самом деле… Не удовлетворившись одной попыткой, Десперандум добавил к остаткам головы новую приманку и швырнул крюк обратно в море. Два новых матроса взялись разматывать леску. Сто ярдов, двести, триста, четыреста…

Вдруг что-то клюнуло, и барабан завертелся с бешеной скоростью, едва не раздробив одному из моряков руку. Никто не решался ухватить вымбовку – можно было остаться без пальцев.

– Руби! Руби! – закричал второй помощник.

– Это керамическое волокно! – старался перекрыть вой лебедки Десперандум. – Выдержит!

Тут леска кончилась. Корабль дернуло, палуба опасно накренилась, пара нагелей лопнула, остальные со скрежетом протащило сквозь металл, и в мгновение ока брашпиль исчез за бортом.

Десперандум привалился к фальшборту и задумчиво созерцал, как оседают клубы пыли. Затем повернулся и уставился на ванты, поддерживавшие мачту, как бы примериваясь, не сойдут ли они за снасти для глубоководной рыбалки. Я заметил, что несколько членов команды обменялись многозначительными взглядами. В конце концов капитан приказал поднять паруса и вернулся в каюту. Кузнецы достали свои молоты и паяльное оборудование и начали латать рваные дыры в палубе.

Я двинул было обратно на камбуз, когда по палубе передо мной скользнула тень. Задрав голову, я оцепенел: в воздухе кувыркалось дьявольское создание. Вот оно забило крыльями и умостилось на марсе.

Это была Далуза.

С помощью условных сигналов она передала, что в двух милях справа по курсу обнаружен кит. Капитан скомандовал поворот оверштаг. Шкоты раздернули, фок свободно заполоскал, но через пару секунд с легким хлопком вновь наполнился ветром, корабль лег на правый галс и нехотя двинулся вперед. «Выпад» всегда двигался нехотя – для китобоя скорость не так уж важна, да и поймать сколь-нибудь приличный ветер в пятисотмильном кратере мудрено. Вскоре спящий кит предстал перед нами во всей красе. Пока мы подбирались к нему, трое моряков вскрыли себе вены у локтя и нацедили полную кружку крови. Блакберн, наш стрелок, деловито отлил часть в полость гарпуна с четырехгранным зазубренным наконечником и отправился на правый борт, к пушке. Крови оставалось еще на пару зарядов.

Весьма удачно, хоть и несколько странно, что человеческая кровь действует на пылевого кита как смертельный яд. Впрочем, ничуть не более странно, чем то, что получается из самого кита – Пламя. Как и все хорошее, синкопин в достаточном количестве тоже смертельно опасен.

Мы шли к киту, а он все вырастал и вырастал у нас перед глазами. Ни одно живое существо не вправе быть таким огромным.

Наконец с правого борта лязгнуло, и в следующий миг гарпун уже торчал в туше.

Над морем пронесся истошный визг. Кит проснулся. Обезумев от боли, он ринулся на нас. Блакберн не терял времени даром – еще два гарпуна вонзились в широкую, покрытую панцирем спину. Испустив новый яростный вопль, кит ушел под пыль всего в нескольких ярдах от нас. Через пару минут он снова всплыл, но уже мертвый.

Пылевой кит очертаниями напоминает камбалу, в длину достигает семидесяти пяти футов, в ширину – тридцати пяти. Первое, на что обращаешь внимание, – это, конечно, пасть, забранная жестким китовым усом и ведущая в необъятную глотку, сплошь усеянную зубами, постоянно перетирающими планктон. Тонны поглощаемого при этом кремния идут на создание брони – черных шестиугольных пластин, соединенных полосами серой кожи. Этот наборный панцирь одновременно прочен и гибок, что избавляет животное от необходимости линять по мере роста. По числу годовых колец можно, если постараться, определить возраст. Кольца почти незаметны – на Сушняке нет времен года, пищу можно найти всегда – но все же различимы, и редко когда удавалось подстрелить кита старше пятидесяти лет. Как и остальные обитатели поверхностного слоя, киты – холоднокровные животные и дышат воздухом. Любят собираться в стаи.

Мы причалили к поверженному гиганту. Шесть матросов, в том числе и Калотрик, вооружившись здоровенными крюками, прикрепленными к металлическим тросам, перепрыгнули с палубы ему на спину.

Два гудка туманного горна, поданные наблюдателем, предупредили о появлении акул. Рожок поменьше уточнил их местоположение – три румба слева по борту. Второй помощник, мистер Грент, руководивший погрузкой, начал выказывать признаки нетерпения, и команда заработала с удвоенной энергией, всаживая гаки как можно глубже в плоть чудовища и стараясь зацепить ребро. Я много слышал о сушняцких акулах, и поэтому начал с интересом их высматривать. На востоке показалась стайка летучих рыб, хитиновые крылья сверкали под солнцем, как драгоценные камни Я был разочарован – неужели эти хрупкие создания размером с земную золотую рыбку и есть легендарные хищники? Хотя, если их соберется побольше, каждая с мелкими, но острыми зубами, да вдобавок с полным презрением к собственной жизни…

И тут я заметил, что поверхность пыли под стаей летунов рассекают, словно торпеды, с полдюжины черных блестящих тел. Ощущение реальности совершенно покинуло меня, когда на концах плавников вдруг открылись и уставились на нас пронзительно-голубые глаза.

По-видимому, летучие рыбы работали штурманами и вели акул к месту бойни, чтобы заслужить объедки. На своих крыльях они могли подняться гораздо выше и увидеть много дальше, чем обитавшие в пыли акулы…

В чувство меня привела ругань мистера Богунхейма, сунувшего мне в руки фленшерную лопату и пославшего отгонять хищников. Получив мощное напутствие, я рванул к остальной команде, сгрудившейся у борта. Акулы уже напали – пыль бурлила, как лава, из располосованной туши вытекала густая фиолетовая кровь. Матросы торопливо закончили работу и вскарабкались на палубу: на спине становилось чересчур опасно. Звякнули юферсы, застучали лебедки, медленно, слишком медленно вытягивая кита на палубу. Корабль накренился. Я наугад ткнул в клокочущую массу и почувствовал, как мое оружие нашло акулью плоть. Матрос рядом со мной застонал под маской, когда какая-то из рыбешек спикировала и вцепилась ему в ногу. У этих малышей и в самом деле оказались острые зубки. Они залетали на корабль, падали на палубу и ползали по ней на своих жестких крыльях, ровно какие-то несусветные муравьи. На какое-то время я отвлекся от акул, чтобы раздавить одну, особо назойливую. В следующий миг лопату дернуло, а я отшатнулся от поручней с одним пятифутовым черенком в руках – остальное подчистую исчезло в аукульей пасти. Прямо на меня летела другая рыбка. Взмахнув огрызком, словно битой, я отправил ее назад, в море.

Над нами, грузно ударяя неповоротливыми крыльями летучей мыши и волоча за собой металлическую сеть, проплыла Далуза. Рой рыб перестал досаждать морякам и счел за благо укрыться под защитой моря.

Команда отступила, высвобождая место для китовой туши, что неспешно водворялась на палубу. Крен сохранился, кровь стекала по шпигатам за борт. Самая свирепая из акул, не желая упускать добычу, ухитрилась заскочить на борт. Подпрыгивая и клацая зубами, она отхватила последний окровавленный шмат и скатилась обратно. Стая покрутилась в нерешительности среди пыли и крови, потом оттащила своих убитых собратьев на безопасное расстояние, не торопясь умяла их и уплыла восвояси.

Мы же приступили к разделке. Первым делом с панциря срезали полосы кожи и погрузили их в медный чан с какими-то химикалиями для придания ей большей гибкости. Затем все мясо с помощью ножей и топоров отделили от костей и пропустили через ручную мясорубку, чтобы позже извлечь из фарша воду и жир. Наши бондари отобрали несколько широких, как доски, ребер и распилили их на части – отличный материал для бочек. Из ребер поменьше и позвонков наделают резных безделушек.

Пообещав приготовить китовые отбивные, я умыкнул пару фунтов требухи и спрятал на камбузе.

Невостребованные части лопатами и жесткими металлическими щетками спихнули в море. От прикосновения влаги пыль скатывалась в темно-серое тесто. Я знал, что вскоре кристаллические споры сушняцкого планктона почуют присутствие воды и начнут расти, вбирая ее через мельчайшие поры и превращая пыль в прозрачную слюдяную раковину. Волшебный мир, подумал я, где можно перегнуться через перила и плеваться изумрудами.

Нехитрый, но действенный способ получения синкопина заключается в обработке жира этиловым спиртом. Пока команда пьянствовала, я, получив свою пинту эля, взялся за дело.

В самый разгар работы в дверь трижды постучали. Прежде чем открыть, я убрал варево с плиты в печку. Это оказался Калотрик.

– Разрази меня гром! – выругался он, спускаясь по лестнице и стягивая свою изукрашенную молниями маску. На висках и щеках, поросших редкой щетиной, проступили красные полосы. – Ну и пойло!

Тут он принюхался и улыбнулся:

– Всегда знал, что на тебя можно положиться, Джон!

Расстегнув свою робу, он вытащил пластиковый пакет. На дне все еще кое-что перекатывалось.

– Я тут приберег капельку, – сообщил он. – Давай по-быстрому?

– Отчего бы и нет, – пожал плечами я.

Калотрик извлек пипетку.

– На самом деле я поболтать зашел. Ты-то неплохо устроился! Hе приходится жить среди этих вонючих матросов. Полные кретины! Подозреваю, они вообще не умеют разговаривать. Ну, то есть как мы с тобой, – он протянул пипетку мне. – Давай, ты первый.

Я с сомнением посмотрел на неслабую дозу, которую он излишне щедро отмерил.

– Пожалуй, стоит сперва присесть, – решился я.

– Давненько уже, а? – подмигнул Калотрик. – Да-а-а, дни без этого ползут, что твоя черепаха.

Я запрокинул голову и отсчитал пять капель Пламени. Во рту появился металлический привкус, язык онемел. Из глаз покатились слезы. Я вернул пипетку Калотрику. Тот потряс пакет и набрал больше прежнего. Внезапно все куда-то поплыло. Я закрыл глаза.

– Подмажем судьбу! – жизнерадостно выкрикнул Калотрик традиционный тост китобоев. Я непроизвольно ухватился за стул.

Что-то закопошилось у основания позвоночника. Потом вдоль хребта, как по проводам, взметнулась молния. Я явственно ощутил, что она взорвалась у меня в голове. Верхнюю часть черепа снесло, будто крышку, из открывшейся дыры забило холодное синее пламя. Я распахнул глаза. На смену первоначальному неистовству пришло ровное спокойное горение, как у паяльной лампы. Плита, грязная посуда, блаженная физиономия Калотрика – все вокруг излучало странное сияние, словно подпитывалось из собственного внутреннего источника. Где-то в стороне плясали голубые искры. Я поднес к лицу руки – они тоже светились.

– Когда? – спросил Калотрик.

– Что «когда»?

– Когда у тебя будет первая партия Пламени?

– Не знаю, – выдавил я, – перегонка продлится до завтрашнего вечера, раньше никак, но не поручусь, что из этого выйдет что-нибудь путное. Я даже не знаю, насколько сильным оно получится.

– Если перестараешься – не страшно, – хихикнул Калотрик.

Я вспомнил, что кастрюля с китовыми потрохами остывает в печке, но подниматься, чтобы снова поставить ее на огонь, не было ни малейшего желания. Это было гораздо выше моих сил.

– Так о чем ты? – переспросил Калотрик.

– О сильнодействии, – ответил я после паузы.

– Ах, да. Теперь вспомнил.

– Один из нас должен будет рискнуть первым. Там могут быть примеси, вероятно опасные. Тянем жребий?

– Опасные, говоришь? – протянул Калотрик. Он задумался, но вскоре просветлел. – Я тебе рассказывал о парне, который все время достает меня?

– Нет. С тобой что, плохо обращаются? Пожалуйся помощникам.

– Да не, это тот юнга – Мерфиг, сушнец. Он впервые на корабле, и лезет ко мне со своим трепом – ну, там, откуда я, да зачем… В печенках у меня уже сидит. Это оттого, что у меня врать складно не выходит.

Интересное признание, подумал я. Потому, что если это – ложь, то это очень убедительная ложь: Калотрик просто лучился невинностью и чистосердечием.

– И?

– Знаешь, он примерно твоего сложения – да ты видел его, у него еще зеленая и белая мишени на щеках.

– Ну.

– Почему бы не испытать на нем?

Я хорошенько подумал.

– Ты предлагаешь, чтоб именно я подмешал Пламя именно в его обед?

– А что тут такого? – изумился Калотрик. – Давай я это сделаю, если у тебя… если сам не хочешь.

Пламя пошло на убыль.

– Во. Ты это и провернешь, – я потер левый глаз, тот, с серым пятном – он начал побаливать.

Встав-таки со стула, я вынул кастрюлю из печки и развел огонь.

– Качни пару раз вон тот насос, Дюмонти, – устало попросил я.

– Монти, – поправил он, выполняя просьбу. – Ух ты, да у тебя тут прилично. Твои друзья с Острова останутся довольны.

– Несомненно.

Только вот… Эти мои бывшие друзья, как оказалось, ни во что меня не ставили… Само собой, о мести не может быть и речи – это ниже моего достоинства. Я хочу лишь одного – справедливости. Когда покончу с перегонкой, выйдет изрядное количество синкопина. Но они не дождутся ни капли. Это я решил твердо. Калотрик, возможно, будет возражать. Но это я уж как-нибудь улажу.

5. Ложь

– Расскажи мне о Земле, – попросила Далуза.

Сколько pаз я повторял эту ложь, и cкольким женщинам? Я cбилcя cо cчета… Лет двадцать назад незатейливая сказка расцвeла в моем воображении пышной розой, проросшей из грез юности и вспитанной отчаянием. Несчетное число раз я делал вид, что мне не хочется ворошить прошлое; несчетное число раз фальшивая боль фальшивых воспоминаний отражалась на моем лице. Но Далуза заслуживает гораздо большего, ради нее я решил постараться на славу.

– Ладно, – начал я, осторожно подбирая слова. – Но не обо всей Земле, лишь о нескольких акрах, тут и там, о том, что случай позволил мне увидеть самому. Тридцать четыре года назад я родился в Венеции, древнем городе, столице обширного края. Город выстроили на острове и нарекли Невестой Моря. Со всех сторон к нему подступали соленые воды той части Мирового Океана, что называют Серединой Мира. В детстве я любил смотреть, как пенные волны разбиваются о камни, следить за игрой света на спинах могучих валов… Мне казалось тогда, что океан бесконечен, что он, как воздух, объял всю планету. Воды всех океанов Земли хватит, чтобы заполнить Море Пыли не один десяток раз. Я расскажу тебе о Венеции. Представь себе великолепный золотой город, столь древний, что даже камни крошатся под ним. Город, некогда гордый и славный, блистающий, прекрасный, вобравший в себя сокровища семи морей. Ни один флот не мог сравниться с венецианским, искусство оставалось непревзойденным и нельзя было найти правителей мудрее. Меж прочих городов Италии и Богемии Венеция возвышалась, словно алмаз среди сапфиров. Из всех жителей Земли именно венецианцы первыми обратили взгляды к звездам. Да, это было задолго до того, как человек научился летать, но именно здешний гений воплотил извечную мечту в реальность. Деревянные птицы, детища бессмертного Леонардо Венецианского, подымали в небеса червонно-серебряные знамена города. Но пришел день, когда земля дрогнула. Поначалу это никого не тревожило – предложения сыпались одно за другим, благо в средствах недостатка не ощущалось. Отгородить море дамбой? Не получится – Венеция окружена топями. Сделать остров-на-плаву? Но природа отвечала на каждую новую попытку огнем и землетрясениями. Скала под городом оказалась нестабильной, насквозь пронизанной пещерами и потоками лавы.

Упадок наступил не сразу. Иной раз казалось, что все устроилось, и горожане гнали уныние прочь. Но стоило вернуться былой уверенности, как новый удар повергал надежду в прах, и погружение неуклонно продолжалось. А потом жених окончательно предал Невесту Моря.

В мое время венецианцы искали прибежища на верхних этажах полузатопленных домов. Из жителей осталась едва десятая часть, в том числе и мои родные, осколок древнего и благородного семейства. Я хорошо помню детство. На веслах или с шестом в руках направлял я свою мертвенно-черную пагоду вдоль затопленных улиц, по спокойной, незамутненной воде. Помню разбитые пилоны в холодной глубине, статуи, увенчанные морскими звездами, морских ежей, резвящихся на присыпанных песком мозаичных ликах венецианских мадонн. Иной раз, привлеченный блеском сокровищ, я погружался в стылую воду и возвращался домой продрогший, с водорослями в волосах, встречая молчаливые упреки матери… – на мгновение мой голос прервался.

Мама умерла, когда я был совсем маленьким, но боль потери так и не оставила меня. Ведь все это – моя жизнь, моя ложь, моя тень, неотделимая от меня самого. Сегодня я парил как никогда высоко, хоть для этого и пришлось придать повествованию сложный, вычурный стиль, столь любимый терранцами. Мое творение, моя ложь, моя душа. Мое собственное произведение искусства. Слезы готовы были навернуться на глаза.

– Это было ограниченное общество, стилизованное в ущерб жизнеспособности, но вместе с тем привлекательное, как безупречно сохранившийся труп молодой невесты. И все же мне было неизъяснимо одиноко. Множество раз я покидал вечеринки и поэтические состязания лишь для того, чтобы скитаться на своей черной пагоде по сонным улицам. Большинство зданий было давно заброшено; театры, особняки, пенсионы разрушались среди сырости. Запустение не смущало меня, напротив, мне нравилось, протиснувшись сквозь узкое окно, бродить по заплесневевшим залам с фонарем. Иногда я подбирал необыкновенные раковины…

– Что? – перебила Далуза.

– Раковины. Внешний скелет морских организмов. Иной раз мне попадались поросшие моллюсками напоминания о минувших днях – осколок греческой амфоры, консервная банка из индустриальной эры, еще какой-нибудь свидетель утерянного прошлого…

– А почему ты уехал?

– Я стал старше. Пошли разговоры о женитьбе, о необходимости породниться с древним родом, еще более упадочным, чем наш. Неожиданно я осознал, что больше не вынесу и недели в Венеции, ни дня среди ее утонченной печали, ни часа среди ее изысканного отчаяния. Можно было бежать в другой город: Париж, Портленд, Ангкор Ват… Но в тот миг вся планета была мала для меня. Я покинул ее и с тех пор больше не видел Венецию. Да и вряд ли доведется когда-нибудь…

Я не мог продолжать. Боль стала нестерпимой, слишком близко к сердцу принимал я свою вымышленную биографию, гораздо ближе, чем настоящее детство, эти мрачные годы отчужденности и пренебрежения, слегка скрашенные сомнительными родительскими деньгами. Я стремился забыть придурковатых дружков и подкрепленные здоровенными кулаками попытки отца слепить меня по собственному образу и подобию. И нервные срывы. Те самые, благодаря которым я открыл для себя чудодейственные свойства транквилизаторов. Стимуляторы, сперва законные, а затем – целое созвездие разноцветных таблеток, наполненных счастьем. Мгновенная сила, вдыхаемая, глотаемая, вкалываемая. Все, чтобы приглушить обиду. Cейчас-то я понимаю, что должен быть благодарен обстоятельствам, сделавшим меня уважаемым представителем необычной, но прибыльной разновидности фармакологии. Во всяком случае, мне ни разу не пришлось об этом пожалеть. А потом я отправился спать.

За завтраком матросы были болтливы сверх меры – самый крупный из них, Перкум, перестал на мгновение жевать и сообщил:

– Знаете что? Наш кэп совсем рехнулся.

Все согласно кивнули и вернулись к еде.

Поднявшись ни свет ни заря, капитан развил бурную деятельность: брал образцы пыли, препарировал летучую рыбу, делал заметки о поведении акул. Подобрав оброненный мною вчера металлический прут, он согнул его в дугу, после чего команда перестала пялиться на него и занялась своими обычными делами. Через час мы достигли крилевых отмелей. Десперандум спустил с кормы огромное сито и вскоре вся палуба вокруг него была усыпана планктоном. Целая груда самоцветов размером с орех, всех мыслимых форм: пирамиды, кубы, призмы, многогранники. Они поблескивали своей кремниевой скорлупой и с треском лопались под каблуками капитана.

Незадолго до полудня мы заметили еще одного кита. Он лениво ворочался среди пыли, наполняя окрестности хрустом поглощаемого планктона. Трое матросов совершили обряд кровопускания. Блакберн зарядил пушку и, ко всеобщему удивлению, промахнулся. Впрочем, два следующих гарпуна попали в цель, а четвертый, выпущенный практически в упор, пробил зверю легкое. Кит засипел, выпустил фонтан лиловой пены и забился в конвульсиях.

Далуза как раз вернулась со своего обычного спирального облета. С юга на полной скорости приближались акулы, но до них оставалось мили две, так что мы могли разделать тушу без лишней спешки. Им достанутся лишь отбросы. Интересно, как они вообще узнали о смерти кита. Может, летучие рыбы засекли бойню с воздуха? Или существует более тонкий способ?

На юге вздымались массивные, лунно-бледные стены – скалы полуострова Чаек. На некотором расстоянии от подножия утес прочерчивала широкая светлая полоса. По рассказам я знал, что на самом деле это добрых две мили, битком набитые белыми чайками, которые там гнездятся, вопят и дерутся в невообразимых количествах, отстаивая свое место под солнцем. И это не пустой звук – снизу их сносит лавиной помета, а сверху они рискуют умереть от голода, не долетев до гнезда. Нижний край полосы оторочен грязно-зеленым – там к многовековому слою гуано цепляются лишайники.

Где-то среди этого птичьего базара, под потеками навоза затерялся небольшой бугорок, бывший некогда флагманом островзводного флота. На четверть мили выше уровня моря его занесло триста лет назад, во время цунами, вызванного катастрофой в Мерцающей бухте. Многие десятилетия его блистающие обломки служили воплощением memento mori, символом вины нескольких поколений. Долгие годы, вооружившись биноклем, можно было различить полураздавленные, но неплохо сохранившиеся мумии – команду «Прогресса». Их разинутые рты с почерневшими языками постепенно заполнялись серым сухим пометом. Птичье дерьмо саваном укрывало тела, сосульками свисало со спутанного такелажа, бесформенными комками нарастало на рангоуте. В мое время все уже было засыпано и покрыто мохом, похоронено временем, как несбывшиеся мечты, как неудавшаяся любовь, погребенная под множеством повседневных мелочей. Так окончилась сушняцкая Гражданская Война, а неотвратимая расплата за грехи обернулась сокрушительной моральной победой Упорных, фанатиков-фундаменталистов наигнуснейшего пошиба. За год до катастрофы их всех до единого перебили, но даже спустя три века мертвые руки по-прежнему сжимали горло Сушняка.

Я знал все это, но видел лишь утес с белой и зеленой полосами.

Вдалеке сверкнули зеленые крылья – показались акулы. Почувствовав чье-то присутствие за спиной, я оглянулся и поймал взгляд пары таких же темных, как мои, глаз, смотревших на меня сквозь пластик маски с белой и зеленой мишенями. Мерфиг был примерно одного роста со мной. Контакт длился не более секунды, а затем мы неловко повернулись в сторону стремительно приближающихся акул. Я вздрогнул. Не знаю, от чего, но точно не из-за акул. Как ни странно, хищники и их крылатые приятели не стали нас тревожить, а сосредоточились на облепленных пылью внутренностях, что мы вышвырнули за борт. Видно, звериное чутье подсказало им, что кит для них потерян и нет смысла в пустой агрессии. Смирившись с неизбежным, они держались за пределами досягаемости наших лопат.

Я вернулся на камбуз и занялся перегонкой своего варева сквозь неказистый, но сносно действовавший дефлегматор, сработанный мною из обрезков медных трубок. За обедом я растолковал Далузе, что такое самогонный аппарат, и она потеряла к моему сооружению всякий интерес – спиртное ее не привлекало. К ужину я стал обладателем почти унции грязноватой жидкости. То Пламя, что я выгонял из чистого жира, и которое столь высоко ценилось на черном рынке, было почти прозрачным. Я прикидывал, не стоит ли проделать все с самого начала. Ужин прошел без приключений. Смахнув небьющуюся посуду в грубый мешок, я потащил его на камбуз, где чуть не столкнулся с Далузой. Перед ней на столе, распластав крылья, лежала мертвая сушняцкая чайка; бледно-розовая кровь сочилась из трех глубоких ран. Далуза оцепенело смотрела на птицу, сложив собственные крылья за спиной и руки на груди.