Текст книги "Декабристы"

Автор книги: Бригита Йосифова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 30 страниц)

– Комитету известно, что вы, находясь в гвардии в 1821 году, состояли в знакомстве с членами «Союза благоденствия» Шиповым и Луниным.

Объясните откровенно, в чем именно заключались ваши связи с этими лицами и особенно каким образом и при каких обстоятельствах познакомились с Луниным? Что говорил он вам о целях общества, в котором состоял членом, о средствах, с которыми предполагалось достигнуть этих целей? Предлагал ли Лунин совершить покушение на жизнь ныне уже покойного государя – в виде рекомендации или в виде окончательного решения общества? Или просто как собственное предложение?

Поджио отвечает, что Шипов и Лунин приняли его в члены общества. И далее:

– Не помню, то ли в присутствии Шипова или без него говорили о целях и средствах общества, но он мне говорил о покушении на жизнь покойного государя, и с этим я был согласен. С того времени, то есть с 1821 года, я не видел и ничего не слышал о Лунине. Знал, что связи с обществом он не имел, поэтому ничего о нем и не слышал.

Чернышев доволен. В его руках важное показание: Лунин вербовал новых членов общества – это нечто такое, что до сих пор не было известно; не только в 1816 году, но и пять лет спустя, в 1821 году, Лунин продолжал подготавливать убийство царя.

После Поджио в комнату вводят Лунина.

Чернышев разглядывает своего бывшего знакомого. Оба офицера одного и того же полка – Кавалергардского. И оба высокие, сильные, храбрые. И оба умные и ироничные. Но сходство судеб завершается на этом.

Через три месяца Лунин пойдет по этапу в Сибирь, закованным в кандалы, будет там каторжником в рудниках. Через десять лет его освободят от каторжных работ и отправят на поселение в далекое сибирское захолустье. Через пятнадцать лет по велению царя ему вынесут новый приговор – акатуйская тюрьма, где спустя пять лет он найдет свою смерть.

Через четыре месяца после расправы с декабристами Чернышев будет удостоен графского титула. Еще через год станет военным министром. Через пятнадцать лет – князем, через двадцать три года – светлейшим князем. Через тридцать лет бездарный генерал потерпит поражение в одном из сражений в Крымской войне (1853—1856). Через тридцать один год он подаст в отставку и умрет.

Две судьбы, два жизненных пути людей, которые встретились на этом допросе.

В комнате царит напряжение. В протоколе не значатся заданные вопросы. Записаны только ответы Лунина.

Сначала повторяются старые, отправленные еще в Варшаву вопросы, на которые Лунин ответил ранее; на этот раз его ответы еще более остры и убедительны. Чиновник записывает. Чернышев спокойно слушает своего бывшего знакомого.

Но вдруг Чернышев решает действовать открыто. Он говорит Лунину, что его родственники Никита Муравьев и Сергей Муравьев-Апостол, а также близкий его друг Пестель дали показания, что он, Лунин, лично задумал убийство царя «партией в масках» на Царкосельской дороге.

Лунин молчит. Взоры всех устремлены на него. Наверное, это была одна из труднейших минут в его жизни.

Отрицать показания друзей и товарищей по судьбе бессмысленно. Они прямо направлены против него! Признать же – значит: самому подписать себе смертный приговор. И Лунин спокойно заявляет:

– Намерение совершить покушение на в безе почившего государя-императора я не имел. В разговоре, когда одно предложение отвергалось за счет другого, возможно, я и упоминал о какой-то партии в масках на Царкосельской дороге. Но полковнику Пестелю к капитану Никите Муравьеву я никогда не делал такого предложения»

Чернышев идет дальше. Он напоминает о показаниях Поджио. Для Лунина теперь предельно ясно – и теми, и другими показаниями преследуется одна цель: обвинить его в намерении убить царя. Он вновь вынужден защищаться.

– О покушении же на жизнь покойного государя, – говорит Лунин, – ему, Подокно, мог не иначе говорить, как в разговоре о мнении некоторых членов общества.

Чернышев встал. Допрос окончен. Лунин оказался более сильным, чем тот предполагал.

Лунина вызывают на допрос во второй раз. Результат тот же. 3 мая 1826 года он посылает письменные ответы на поставленные ему вопросы. Для Чернышева все это равно победе. Он отправляет показания Лунина Николаю» I. Но для царя важны не столько сами показания» а факт, что Лунин в конце концов признал, проговорился о «нартшг в масках». Но уже 27 апреля Николай I пишет Константину в Варшаву: «Вы должны уже знать, что Лунин наконец заговорил, хотя раньше отрицал все, и, между прочим, признался, что перед своим, овъездом отсюда предлагал убить императора по дороге в Царское Село, употреби» для этого замаскированных лиц!»

На это письмо великий князь Константин ответил: «Я опомниться не могу от ужаса пред поведением Лунина. Никогда, никогда я не считал его способным на подобную жестокость, его, наделенного недюжинным умом, обладающего всемт чтобы сделаться выдающимся человеком! Очень обидно, мне жаль, что оказался столь дурного поведения. Вообще мы живем в век, когда нельзя ничему удивляться….»

Лунин изолирован ото всего. Его поглотили долгие и монотонные дни и ночи в Петронавловской крепости. Это время раздумий, переосмысления и переоценки всего – жизни, убеждений, друзей. Горькие, тяжелые месяцы одиночества. Он ничего не знает о многих своих друзьях. Некоторые из них также, не знают, что он. арестован и заточен в Петропавловскую крепость. И только позже, в Сибири, он узнает правду. И напишет: «Некоторых из заключенных содержали в цепях, в темноте, томили голодом; других смущали священники» имевшие поручение выведать тайны на исповеди и обнаружить; иных расстроили слезами обманутых семейств; почти всех обольстили коварным обещанием всепрощения.

Одна же из основных причин нравственной капитуляции некоторых из декабристов – отчаяние. Все схвачены! Великое дело погибло! Тайное общество разгромлено. Его прекрасные, умные и гордые основатели в руках царя. Наступил конец…»

Вспомним, «первый декабрист» В. Раевский арестован еще в 1822 году и многие годы молчал. Но он знал, что там, за стенами крепости, сохранено и продолжает свою деятельность Тайное общество.

Схваченные декабристы теряют веру, утрачивают какую бы то ни было надежду на будущее. У них нет опыта революционной борьбы, отсутствуют революционные традиции. Этим дворянам, аристократам не только в прямом смысле этого слова, но и аристократам чести, аристократам слова, психологически трудно не верить обещаниям царя, преодолеть иллюзии, связанные с его «честным словом». Какое-то восторженное, даже наивное ослепление видится в показаниях многих из них. (Ми верят, что искренность и любовь к отечеству тронут царя. И он с пониманием отнесется к их великому делу.

Политическая наивность и подлинное благородство этих молодых людей будут стоить им в конечном счете виселицы и каторги в Сибири. Все они в расцвете своей молодости – средний возраст осужденных на каторгу и в далекую ссылку 27 лет. Молоды и их руководители. Так, например, поэт Одоевский отправился в Сибирь в возрасте 24 лет. Среди них 38-летний Михаил Лунин – чуть ли не человек из другого поколения; в своей среде декабристы называли его «стариком». Именно молодость нередко делает их хрупкими и неуверенными, иногда слабыми.

Читая страницы записок Михаила Лунина, мы встречаем описание такого случая: «В одну ночь я не мог заснуть от тяжелого воздуха в каземате, от насекомых и удушливой копоти ночника: внезапно слух мой поражен был голосом, говорившим следующие стихи:

 
Задумчив, одинокий,
Я по земле пройду, не знаемый никем
Лишь пред концом моим,
Внезапно озаренный,
Познает мир, кого лишился он.
 

– Кто сочинил эти стихи? – спросил другой голос.

– Сергей Муравьев-Апостол».

Сергей Муравьев-Апостол был соседом Лунина по камере. В то время как другие спали, а стражники дремали, Сергей говорил высоким голосом и успокаивал молодого Михаила Бестужева-Рюмина, который впал в душевную депрессию. Лунин был молчаливым слушателем монологов Сергея Муравьева-Апостола, он бессилен помочь своему брату по борьбе, от которого его отделяет влажная каменная стена.

Декабрист Николай Цебриков вспоминал, что Сергей Муравьев-Апостол со стоицизмом древнего римлянина уговаривал Бестужева-Рюмина не предаваться отчаянию и встретить смерть с твердостью, не унижая себя перед толпой, которая будет его окружать, встретить смерть как мученику за правое дело России, истерзанной деспотизмом, и до последней минуты думать о справедливом приговоре потомков.

Михаил Бестужев-Рюмин взошел на эшафот со слезами на глазах. Даже там, под виселицей, он склонился головой на плечо Сергея Муравьева-Апостола и искал поддержки и утешения от своего старшего и более опытного товарища.

Пройдут годы. Придут новые поколения революционеров, которые поймут дворянскую ограниченность декабристов, отметят искрящуюся их молодость и политическую неопытность. И все эти их недостатки и слабости будут хорошим уроком для будущих революционных движений в России.

Сведения о содержании Михаила Лунина в Петропавловской крепости находим и в записках декабриста А. С. Гангеблова.

«В камерах по этому коридору, – пишет он, – находились Ентальцев, Анненков, а напротив них – Лунин. В разговорах Лунина и Анненкова я затруднялся принимать участие, так как все их беседы велись на недоступном мне французском языке. Чаще же всего они касались тем из области нравственной и религиозной философии. Анненков был другом человечества, с прекрасными качествами, материалист и атеист. Лунин, напротив, был истым христианином… Когда разговор прекращался, они коротали время за игрой в шахматы. Один и другой расчертили свои столы квадратиками, вылепили из ржаного хлеба (после вынесения приговора был только черный хлеб) фигурки и, громко переговариваясь друг с другом, играли по одной или больше партий в день. Чаще побеждал Лунин».

21 октября 1826 года Лунина отправили в Свеаборгскую крепость (Финляндия), где он находился до его отправления в Сибирь.

Вот что пишет о его заключении в этой крепости княгиня Мария Волконская: «Генерал-губернатор Закревский, посетив тюрьму по служебной обязанности, спросил его: „Есть ли у вас все необходимое?“ Тюрьма была ужасная: дождь протекал сквозь потолок, так плоха была крыша. Лунин ответил ему, улыбаясь: „Я вполне доволен всем, мне недостает только зонтика“.

Сестра Лунина Екатерина Уварова непрерывно посылает брату книги Шиллера, Шекспира, Байрона, Вальтера Скотта, Пушкина. Они доходят, однако, только до генерал-губернатора, который считал, что Лунину нужно лишь… Евангелие.

Без книг, без общений, среди грязи, при страшном голоде – так проходит жизнь Лунина в заточении. Целых двадцать месяцев в Свеаборгской и Выборгской крепостях. Об этом времени данные весьма скудные. В архивах сохранилось лишь несколько записок, в которых начальство запрещало передавать письма и книги «государственному преступнику Лунину».

А как тогда объяснить, что Лунин говорил нечто совсем другое декабристу Свистунову. «Пребывание в Выборге он считал самым счастливым временем своей жизни», – писал Свистунов в своих воспоминаниях. Нечто подобное позже утверждала и Мария Волконская.

Лунин был всегда, даже для своих близких, необыкновенным человеком. То, что обычно ломало одних, для него было не истязанием, а источником силы. Спустя годы он напишет крылатые слова: «Душевный мир, которого никто не может отнять, последовал за мной на эшафот, в темницу и ссылку».

Исследователи, историки и литераторы уже более века изучают документы, письма и заметки Лунина. В архивах содержится множество заявлений, просьб, объяснений от декабристов и их семей, но Лунин не заявляет никаких просьб. Декабристы просят перевести их в другой край, упоминают своих детей. Они ведут длительные и нескончаемые переписки, воюют за каждую уступку, добиваются своих прав, настаивают на них.

Лунин «не разговаривает» с представителями официальной власти. Он не ищет и не требует никаких послаблений. Только годы подряд его сестра Екатерина Уварова пишет ему каждую неделю, посылает большие денежные суммы. Отправляет ему даже карету и… слугу. От слуги Лунин отказывается, и Мария Волконская нанимает его для своей семьи.

По этому поводу Лунин писал: «Дорогая и уважаемая сестра, я получил твое письмо № 351 от 24 января 1836 года, 2178 рублей 66 копеек денег и сообщение о новых хлопотах по поводу моего поселения… Деньги для меня бесполезны, потому что мои потребности ограниченны, место поселения для меня безразлично, потому что с божией помощью человеку одинаково хорошо везде. Будьте спокойны относительно меня и особенно не хлопочите больше».

Эти его слова вызывают чувства уважения и любви у сестры, которая в одном из следующих писем напишет: «Сколько величия и божественного милосердия скрыто в твоем поучительном поведении. Великий боже! Какими мелкими выглядим мы здесь, когда позволяем себе плакаться, не удовольствуемся от упадка духа, когда ты выдерживаешь свою участь с мужеством».

Николаю I принадлежат надменные слова: «Сомневаюсь, что кто-то из моих подданных осмелился бы действовать не в указанном мной направлении, после того как сообщена моя точная воля».

Но один его подданный, рожденный под небом России, полностью игнорирует эту волю и это направление. Во все дни своего заточения Лунин продолжал хранить верность идеалам декабристов. В письмах к сестре в Петербург он комментирует законы страны, анализирует деятельность и поведение официальных лиц и генералов, снова возвращается к работе Следственной комиссии и результатам восстания, высмеивает царедворцев. В одном из таких писем читаем: «Так как я был особенно близок с теперешним министром, то прошу прислать мне перечень его действий, а также Журнал министерства, когда он станет выходить, для того чтобы я мог следить за общим ходом дел».

Свои письма из Сибири, написанные на изысканном французском языке, Лунин превращал в политические памфлеты, направленные против устоев самодержавия.

Глубоко уверенный в правоте своих идей, он писал: «Из вздохов узников рождаются бури, которые разрушат дворцы».

Вот что пишет о прекрасных качествах Михаила Лунина декабрист П. Свистунов: «Характер Лунина имел привлекательную индивидуальность. Это был загадочный характер, весь сложенный из противоречий. Он одарен был редкими качествами ума и сердца. Бесстрашие – это слово, которое только одно могло всецело выразить это свойство души его, которым он был награжден природой».

Свистунов пишет о душевной доброте Лунина, о его очаровательной веселости, о его остроумии и добавляет: «Он считал, что наше подлинное житейское поприще начинается с прибытием нашим в Сибирь, где мы призваны словом и делом служить идее, которой себя посвятили».

Говоря о Михаиле Лунине, нельзя не сказать хотя бы кратко о его дневнике. Записки Лунина из Сибири очень далеки от ежедневных, обычных подробностей о быге, так характерных для дневников многих людей. Его дневник заполнен рассуждениями, философскими и литературными этюдами, анализом литературных течений, обзором стихов, трактатов по музыке… Все это – блестящее доказательство его обширных познаний по литературе, истории, музыке, теологии.

Вот что писал он, например, о классических языках: «…Изучение мертвых языков, особенно греческого и латинского, – ключ к высшему знанию. Первый служил проявлению человеческой и божественной мысли; второй был орудием соединенной материальной и умственной силы; тот и другой ведут к познанию предания.

Важность предания, содержащего и причины, и свидетельства веры, определяет важность этих языков и безусловную необходимость их изучения.

Помощь перевода недостаточна. Он передает только мысль, никогда[27]27
  не передавая


[Закрыть] чувства во всей его свежести и полноте. Чувство исходит из самого слова, как благоухание от цветка. Даже лучшие переводы напоминают химические приемы, посредством которых приготовляется искусственный запах розы. Если бы перевод мог воспроизвести подлинник вполне, было бы тщетно слово Писания: «Дабы не слышал каждый голос ближнего своего».

Языки раскрывают дух, учения, установления, характер, нравы древних народов. Они дают объяснение историческим событиям, в которых последние участвовали. Одна страница Тацита лучше знакомит нас с римлянами, чем вся история Роллена или мечтателя Гиббона. Надо читать и изучать творения древних не для того, чтобы открыть в них тип идеальной красоты, как утверждают риторы, но чтобы постигнуть гармонию целого с его разногласиями, добро и зло, свет и тени. Все это одинаково необходимо, чтобы составить себе представление о том, чем было человечество до Откровения и после него…

Почему эти языки называются мертвыми? – продолжал Лунин. – В них больше жизни, чем в наших новых наречиях. Греческий язык всегда орудие милости: язык ангелов». Так писал Лунин в записной книжке в августе 1837 года.

Через несколько месяцев, в феврале 1838 года, он как бы продолжил гимн его любимому греческому: «Греческий язык прост в своем сходстве, бесконечно сложен в своем устройстве и своей гибкости; ясен, силен, изящен в своем сочетании; нежен, разнообразен и гармоничен… Развитие его в условиях самых неблагоприятных, при постоянных переселениях и изгнаниях, среди смешения различных орд – факт замечательный. В эпоху Гомера и Гесиода он уже обладал всеми своими совершенствами».

О латинском языке Лунин писал, что он «употребителен среди ученых и подвергается изменениям, как живые языки. Затаенная мысль заимствует иногда их изящные формы в беседе, происходящей в нас самих; внутреннее чувство прибегает к их гармонической просодии…»

В дневнике Лунина можно прочитать о его восхищении славянскими языками, записи его глубоких размышлений о славянах вообще, о взглядах на историю Франции, об английских законах. И… вдруг он неожиданно прерывает себя, чтобы тут же записать невесть как пришедшее в голову: «Бич сарказма так же сечет, как топор палача».

Далее он выделяет другую свою мысль, которая, по всей вероятности, особенно ему нравится.

«Как человек – я только бедный ссыльный; как личность политическая – представитель известного строя, которого легче изгнать, чем опровергнуть…»

Мысли Лунина разбросаны по дневникам и письмам, как жемчужины. Неизбитые и чистые, они сверкают неувядающим, покоряющим блеском, поражают глубиной и насыщенностью мысли.

– Все стремились к свободе, – восклицал Лунин о декабристах, – а нашли порабощение…

И далее:

– Мои политические противники были вынуждены употребить силу, потому что не имели иного средства для опровержения моих мыслей… Мысли, за которые приговорили меня к политической смерти, будут необходимым условием гражданской жизни…

Но есть одно письмо, которое по своему содержанию существенно отличается от остальных. Какая-то тихая, нежная печаль исходит от него. И несмотря на это, и оно не может породить сомнение у нас о сильной и гордой натуре Лунина. Вот оно: «Дорогая сестра! После долгого заточения в казематах память производит лишь неясные и бесцветные образы, подобно планетам, отражающим лучи солнца, но не передающим его теплоты. Однако у меня сохранились сокровища в прошедшем. Помню наше последнее свидание в галерее Н-ского замка. Это было осенью, вечером, в холодную и дождливую погоду. На ней черное тафтяное платье, золотая цепь на шее, а на руке браслет, осыпанный изумрудами, с портретом предка – освободителя Вены. Ее девственный взор, блуждая вокруг, как будто следил за причудливыми изгибами серебряной тесьмы моего гусарского доломана. Мы шли вдоль галереи молча; нам не нужно было говорить, чтобы понимать друг друга. Она казалась задумчивой. Глубокая грусть проглядывала сквозь двойной блеск юности и красоты как единственный признак ее смертного бытия. Подойдя к готическому окну, мы завидели Вислу: ее желтые волны были покрыты пенистыми пятнами. Серые облака пробегали по небу, дождь лил ливнем, деревья в парке колыхались во все стороны. Это беспокойное движение в природе без видимой причины резко отличалось от глубокой тишины вокруг нас. Вдруг удар колокола потряс окна, возвещая вечерню. Она прочла „Ave, Maria“, протянула мне руку и скрылась.

С этой минуты счастье в здешнем мире исчезло также. Моя жизнь, потрясенная политическими бурями, обратилась в беспрерывную борьбу с людьми и обстоятельствами. Но прощальная молитва была услышана».

В том же духе написано и другое его письмо сестре, которое помечено датой 3 декабря 1839 года:

«Моя добрая и дорогая! „Ave, Maria!“ Скоро исполнится четвертый год моего изгнания. Начинаю чувствовать влияние сибирских пустынь: отсутствие образованности и враждебное действие климата. Тип изящного мало-помалу изглаживается из моей памяти. Напрасно ищу его в книгах, в произведениях искусств, в видимом, окружающем меня мире. Красота для меня – баснословное предание, символ граций – иероглиф необъяснимый. В глубине казематов мой сон был исполнен смятений поэтических; теперь он спокоен, но нет видений и впечатлений… Я так часто встречал смерть на охоте, в поединках, в сражениях, в борьбах политических, что опасность стала привычкой, необходимостью для развития моих способностей. Здесь нет опасности. В челноке переплываю Ангару. Но волны ее спокойны. В лесах встречаю разбойников; они просят подаяния. Тишина, происходящая от таких прозаических обстоятельств, может быть, прилична толпе, которая влечется постороннею силою и любит останавливаться, чтобы отдыхать на пути. Я желаю напротив того…»

Эти письма еще раз со всей убедительностью показывают, что Лунин имеет свою жизнь, свой мир. Единственный человек, с которым Лунин делится своими мыслями и чувствами, – его сестра, генеральша Екатерина Сергеевна Уварова, которая, где бы она ни находилась, в своем богатом имении в Тамбовской губернии, в Москве или Петербурге, не пропускает ни одной недели, чтобы не написать своему любимому брату. Даже бывая за границей, она всегда спешила исполнить свой сестринский долг. Ревностно, как религиозный обряд, Екатерина Уварова следовала зову своего сердца: хотя бы своими письмами духовно поддержать брата Михаила. На белых плотных листах стоит неизменное обращение: «Мой горячо любимый брат!»

Исследователи считают, что существовало около восьмисот писем Екатерины Уваровой к Михаилу Лунину, но, к сожалению, пока обнаружено только 179. Они хранятся в Пушкинском доме в Ленинграде.

Эти письма рисуют другой мир, резко отличный от того, в котором живет ее брат. В них она пишет о своих друзьях-царедворцах, о министрах и сановниках. Она посещает их дома, присутствует на балах во дворце, принимает приглашения на вечера и обеды.

Но в то же время она, горячая поклонница монарха, верноподданная Николая I, любит своего брата и остается преданной ему даже тогда, когда он выступил против династии Романовых, против самодержавия. Она пишет ему письма, исполненные любви и нежности, самых добрых сестринских чувств, сознавая, что это будет для него единственным утешением в его житейской пустыне. Екатерина Уварова сохраняет для истории, для России записки Лунина, тайно посылавшиеся ей через верных людей.

Михаил Лунин снова и снова пишет Екатерине в своем лаконичном, неповторимом стиле. Единственная нежность только в самом обращении: «Дражайшая». Он не имеет более близкого человека, чем она! И ложатся на бумагу строгие строки. В них заключена единственная его страсть, единственный стимул его существования.

«Дражайшая! Ты получишь две тетрадки. Первая содержит письма из первой серии, которые были задержаны, и несколько писем из второй серии, которых, наверное, ожидает та же участь. Ты позаботишься пустить эти письма в обращение, для чего размножишь их в копии. Вторая тетрадка содержит „Краткий обзор Тайного общества“[28]28
  Имеется в виду «Взгляд на русское Тайное общество с 1816 до 1826 года». – Прим. ред.


[Закрыть]. Эту рукопись написал с целью изложить вопрос в его правдивом свете, и ее надо будет напечатать за границей. Ты можешь отправить ее Николаю Тургеневу через его брата Александра или доверить кому-нибудь из надежных иностранцев… В обоих случаях прими необходимые меры предосторожности».

5 августа 1838 года Бенкендорф отдал распоряжение: «В продолжение одного года государственному преступнику Лунину вести корреспонденцию запретить».

Надолго наступает кажущееся затишье. Бенкендорф и его помощники читают из Сибири письма с описаниями быта, о тяжелых условиях жизни, о ценах на хлеб, на соль…

Но в Петербурге неспокойны. Лунин опасен и когда молчит. Его молчание не предвещает ничего хорошего…

15 сентября 1839 года Лунину снова разрешают переписку. И уже в первом его письме неслыханная дерзость. «Пусть мне покажут закон, – писал он, – который бы запрещал излагать политические идеи в письмах к своим родственникам».

Но Лунин воюет не только в письмах. В годы своего заточения он усердно работает над проблемами Тайного общества, глубоко анализируя доклад Следственной комиссии. Труды Лунина имеют исключительное историческое значение. Помощником ему был Никита Муравьев. Оба обсуждают отдельные главы, сверяют свои наблюдения, припоминают прошедшие политические события. Никита Муравьев делает свои заметки на полях рукописи[29]29
  Речь идет о «Разборе донесения, представленного российскому императору Тайной комиссией в 1826 году». – Прим. ред.


[Закрыть]. Без наличия какой-либо литературы, без средств, при отсутствии архивных материалов Лунин работает над своими трудами, увлекаемый одной-единственной целью – доказать истинность и правоту революционных идей.

Он далеко от Петербурга, далеко от Невы. Поблизости бушует могучая Ангара. За его плечами пятнадцать лет каторжного труда в рудниках, теперь пребывание в диком и незнакомом краю.

При свете свечи Лунин продолжает упорно писать с ясным сознанием того, что эти выстраданные им строки не пропадут, а принесут пользу будущим поколениям России.

В заключение одного из его трудов читаем: «Власть, на все дерзавшая, всего страшится. Общее движение ее не что иное, как постепенное отступление, под прикрытием корпуса жандармов, пред духом тайного общества, который охватывает ее со всех сторон. Отделилась от людей, но не отделяется от их идей».

И далее о декабристах: «У них отняли все: звание, имущество, здоровье, отечество, свободу; но не могли отнять у них любовь народную. Она обнаруживается благоговением, которым окружают их огорченные семейства; религиозным чувством, которое питают к женам, разделяющим заточение мужей своих; ревностью, с которой собирают письмена, где обнаруживается животворящий дух изгнанников. На время могут затмить ум русских, но никогда их народное чувство».

Деятельность Лунина стала известна врагам. Среди местных чиновников нашелся предатель, и в руки генерал-губернатора Руперта попали рукописи Лунина. Они тут же были отосланы в Петербург. Руперт рассчитывал на повышение в чине. «Страшные» строки подносит императору сам шеф полиции Бенкендорф.

Император прочитал лишь несколько строк и собственноручно написал: «Произвести внезапный обыск у Лунина, арестовать, изолировать под строжайшим надзором от других, в тюрьму!» Приближенные готовят секретный пакет с тайными распоряжениями, куда и как переместить Лунина.

Царские курьеры немедленно отправляются в путь. 28 дней скачут по засыпанным снегом дорогам, сквозь бури и метели. Недосыпая, охрипнув от стужи, изнуренные от усталости, они спешат исполнить повеление – скорее доставить генерал-губернатору царскую депешу.

В одну из ночей в Урике толпа жандармов окружает дом Лунина.

С яростной силой стучат в ворота. Открывает им сибиряк Васильевич. Крестясь, он встречает жандармов. Ему велят разбудить Лунина. Явились его арестовать.

Старший чиновник Успенский смотрит на охотничьи ружья, развешанные на стене, и приказывает их взять. Лунин с готовностью отзывается:

– Разумеется, разумеется, надо взять. Оружие – это что-то страшное, ведь господа свыклись с палками.

Начинается тщательнейший обыск. Находят «Взгляд на русское Тайное общество» на французском языке и «Разбор доклада» (Донесения Следственной комиссии) на английском языке.

В пять часов утра Лунина выводят из дома. Со всех сторон, несмотря на ранний час, собираются люди, простые крестьяне-сибиряки. Случайно там оказался и Сергей Волконский. Сильно обеспокоенный, он спрашивает друга на французском языке, нуждается ли он в деньгах…

Свидетелем этой утренней сцены был государственный ревизор Львов, один из чиновников, который с симпатией относился к Лунину. «Во дворе стояла толпа людей, – пишет он. – Все прощались, плакали, бежали за телегой, в которой сидел Лунин, и кричали ему вслед: „Да благословит тебя бог, Михаил Сергеевич! Даст бог, еще вернешься! Будем беречь дом твой, за тебя молиться!“ А один крестьянин, старик, даже бросил ему в телегу чугунок с кашей».

Сергей Волконский спешит домой, будит жену. Затем зовет к себе Никиту Муравьева, Панова, Якубовича, которые жили в соседних селах. К ним присоединяется и ревизор Львов.

Мария Волконская в отчаянии. Лихорадочно берет шубу мужа, отпарывает подкладку. С какой-то доброй и чистой решительностью собирает все свои деньги и зашивает их в подкладку шубы. Затем энергично повязывает шаль на голову. Они должны найти Лунина и передать ему шубу с деньгами! Целая группа бросается к лошадям и скачет тридцать верст окольными путями, чтобы догнать почтовый дилижанс, встретить своего друга и обнять его в последний раз.

«Было еще холодно и довольно сыро, – вспоминает ревизор Львов. – На полях лежал снег. И так как неподалеку от того места, где мы спешились, находился дом Панова, он нам принес самовар и ковер. Мы уселись на него и стали ожидать Лунина с жандармами. Пили горячий чай. И, несмотря на старание Якубовича утешить нас рассказами о разных случаях и Панова согреть нас уже третьим самоваром, все мы были в очень тяжелом настроении. Слышим колокольчики… Все вскочили, и я вышел на дорогу.

Лунин, как ни скрывал своего смущения, увидев нас, был бесконечно тронут встречей. Как всегда, он смеялся, шутил и своим хриплым голосом обратился ко мне со словами:

– Я говорил вам, что готов… Они меня повесят, расстреляют, четвертуют… Пилюля была хороша!

Дали ему чаю, одели в приготовленную шубу, обнялись и распрощались навсегда».

Доставили Лунина в Акатуй, где, закованного в цепи, бросили в местную тюрьму. Там, в этом страшном месте, известном тяжелыми, отравляющими испарениями оловянных рудников, он провел последние годы своей жизни.

По словам Полины Анненковой, там воздух настолько нездоров, что в окружности трехсот верст нельзя было увидеть никакой птицы – все погибали.

Из Акатуя не идут письма, не выходят живые свидетели. Туда не наведываются русские религиозные странники. Богатые торговцы не ищут там рынка для своих товаров.

О жизни Лунина в Акатуе данные очень скудны.

Пройдет целых восемьдесят лет, и в руки внука декабриста Сергея Волконского, в руки молодого Сергея (сына «мальчугана» Миши Волконского) попадут двенадцать писем Лунина, которые он тайно отправил из Акатуя. Девять из них написаны на французском языке и адресованы Сергею и Марии Волконским, а три, написанные по-английски и на латыни, адресованы Мише Волконскому.