Текст книги "Код Онегина"

Автор книги: Брэйн Даун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 39 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Брэйн Даун
Код Онегина

Издательство выражает признательность Александру Сергеевичу Пушкину за неоценимую помощь при подготовке настоящего издания

Вместо пролога

– Не вам объяснять, что такое конспирологический роман, – сказал Издатель.

Писатели согласились, что объяснять не надо. Писателей было два: Большой и Мелкий. Большому Писателю было стыдно, что он ради денег взялся за попсу. Это могло замочить его репутацию. Но ему срочно нужна была новая газонокосилка, то есть его красивой жене нужен был на даче красивый газон. А Мелкому стыдно не было, потому что репутации он не имел совсем и денег тоже.

Издатель сказал, что не будет объяснять, и тут же начал объяснять (он не был уверен, что Большой Писатель, перед которым он благоговел, умеет писать конспирологическую попсу, и не был уверен, что Мелкий умеет читать и писать вообще):

– Исторический детектив – наш сермяжный ответ Дэну Брауну… Это так актуально!

– А главное – оригинально, – сказал Большой. Издатель не понял, всерьез ли говорит Большой или иронизирует, но на всякий случай улыбнулся и продолжал:

– Герою – молодому интеллектуалу, историку или журналисту, – попадает в руки некий таинственный документ…

– Неизданный текст Пушкина, – сказал Большой.

– Ой, что ж вы так сразу-то! – растерянно сказал Издатель. – А тайна? А интрига?!

– Угу, угу, – проворчал Большой. – На обложке у вас будет во-от такими буквами написано «Код Евгения Онегина», а читатель должен главы этак до одиннадцатой думать, что речь пойдет о Нострадамусе или Дюма-пэре?

Издатель опустил глаза. Большой Писатель зевнул. Мелкий встревоженно глядел то на одного, то на другого. Издатель вздохнул и продолжал:

– И на героя сразу же начинают сыпаться неприятности… Он долго не верит, что находится в опасности…

– А не мог бы он в виде исключения оказаться умным и сразу поверить? – спросил Мелкий.

Большой молчал, и Издатель сделал вид, что не слышал вопроса.

– Когда вокруг него все загадочно умирают, то наконец он верит… Он бежит, его преследуют…

– Кто? – спросил Большой Писатель, приоткрыв один глаз.

Издатель развел руками:

– На ваше усмотрение… Вероятно, какая-нибудь изуверская секта. Чем более изуверская, тем лучше.

– А, – сказал Большой Писатель и опять закрыл глаза. Он похрапывал, но, возможно, Издателю это только послышалось.

Мелкий посмотрел на носки своих ботинок (разбитых и грязных) и попытался спрятать свои ноги как можно дальше под стул. Он был маленький и тощий, а Большой был велик во всех своих проявлениях. И ботинки на нем были чистые. Они познакомились прошлой ночью в вытрезвителе: Большой каким-то сложным образом попал туда после банкета, на котором его чествовали, а Мелкий просто частенько там бывал. Большой был так добр, что накормил Мелкого завтраком и дал ему взаймы денег, чтобы тот купил себе чистые носки. Никто никогда за всю жизнь не был к Мелкому так добр.

– Герой понимает, что в документе заключена страшная тайна, – продолжал Издатель. – От этой тайны зависит будущее человечества.

– А можно – не всего человечества, а только Европы, к примеру? – робко спросил Мелкий. – Или там Красноярской области…

– Можно, – сказал добрый Издатель. – Правда, Красноярской области не существует, есть только Красноярский край, но это неважно… Итак, герой посвящает свою жизнь разгадке тайны и спасению Красноя… Европы. Он посещает музеи, библиотеки, встречается с разными специалистами, докторами наук, они читают ему лекции… Читатель любит, когда с ним делятся специальными знаниями.

– А нельзя просто предложить читателю сноску на справочную литературу? – спросил Мелкий. Но Издатель мотнул головой. Он не любил, когда его перебивали.

– Разумеется, герой совершает паломничество по пушкинским местам, а основное действие происходит на улицах Петербурга… Потом для читателей можно будет экскурсии организовывать… – Издатель мечтательно вздохнул. – Итак, что же делает наш герой-интеллектуал?… Бегая, прыгая, вися над пропастью на одной руке и отстреливаясь, попутно он изучает труды Модзалевского, Лотмана, Эрлихмана…

– Эйдельмана, – во сне простонал Большой.

– Да, да, разумеется, ну, и прочих там; находит в них всякие неувязки, совершает литературные открытия… Дальше, натурально, обводит преследователей вокруг пальца и спасает… – Издатель поглядел на Большого и зевнул. – Вы понимаете, конечно, что главные герои должны составить пару. Два разных характера…

– Как мы, – сказал Мелкий и поглядел на Большого с нежностью.

Издатель перевел свой взор на него и поморщился.

– Нет, не как вы, – ответил он. – Героев должно быть два: герой и героиня. Она – профессор, пушкиновед, молода, красива, загадочна, владеет каратэ… Они сперва, как водится, друг дружку терпеть не могут, но потом проводят вместе ночь, влюбляются…

– Может, сначала влюбляются, а потом проводят? – спросил Мелкий, ерзая на стуле.

Он был весь какой-то беспокойный, Издателя это смущало, но он полагал, что Большому видней.

– Как хотите, – сказал Издатель. – Во всяком случае, дальше они бегут от этой изуверской секты уже вместе… Ну-с, что еще? Разумеется, весь текст должен быть пронизан цитатами и реминисценциями из «Евгения Онегина» – так, знаете, ненавязчиво напомнить читателю, о чем эта вещь…

Большой всхрапнул так громко, что сам себя разбудил.

– Отлично, отлично… – пробормотал он. – Блестящая идея.

– Я рад, – скромно сказал Издатель.

– Как-то это все… – начал опять Мелкий. Большой пнул его, но не больно. Мелкий замолчал. Они встали. Издатель тоже встал и пожал им руки.

– Пожалуйте в бухгалтерию, за авансом… Ах да, – спохватился Издатель, – еще один вопрос… На обложке, разумеется, будет стоять ваше имя?

Издатель обращался к Большому; он был убежден в положительном ответе и вопрос свой задал больше для проформы. Но, к его ужасу, Большой вдруг замотал головой:

– Нет-нет, ни в коем случае!

– Но как же тогда… отдел маркетинга меня съест…

Большой молчал, упрямо сжав губы. Нельзя сказать, чтобы Издатель не понимал его мотивов: Большому было стыдно подписывать халтуру своим именем. Но Издатель полагал, что ему удастся в дальнейшем разъяснить Большому моральную неправоту его позиции.

– Ладно, – сказал Издатель, – мы еще вернемся к этому вопросу. – И он еще раз пожал писателям руки.

Писатели пошли в бухгалтерию и получили аванс. Большой Писатель был очень добрый. Теперь у Мелкого будут новые ботинки. Потом они вышли на улицу. Это была улица Тверская. Они купили пива и стали пить его, сидя на скамеечке в сквере, где все встречаются. На них сверху глядел человек, лицо его было усталое. Они не обращали на него никакого внимания. Они просто пили пиво и подсчитывали, что купят себе завтра. Потом Большой раскрыл ноутбук и стал писать быстро-быстро:

КОД ОНЕГИНА

роман

Мне день и ночь покоя не дает

Мой черный человек. За мною всюду,

Как тень, он гонится.

«Моцарт и Сальери»

– Вот, – сказал Большой, – начало положено. Дальше ты валяй.

– Но…

– Я хочу еще пива. Ничего, не бойся, валяй. Потом я впишу туда мысли.

Оставшись один, Мелкий воровато огляделся. Сперва он хотел удрать с ноутбуком и пропить его. Но почему-то он этого не сделал. Он начал печатать, и руки его тряслись, но не от похмелья, нет…

Глава первая

Ай-яй-яй-яй, убили негра, убили негра, убили,

Ни за что ни про что, суки, замочили.

«Запрещенные барабанщики»

I

– Хозяин, хозяин! Тут какой-то эта… коробочка нашли.

«Сам ты коробочка! Прикидываешься, будто по-русски нормально говорить не умеешь», – подумал он. Без злобы подумал, просто так. Молдаваны-строители, как и все другие чучмеки, нарочно прикидывались неграмотными и бестолковыми, чтобы в случае чего отмазаться, типа «моя твоя не понимай». Это было нормально: всяк норовит напакостить, а потом отмазаться. Он их не осуждал. Он никогда не говорил про них «понаехали». Ну, понаехали – а если б не понаехали, кто б ему так дешево взялся загородный дом строить? Москвичи, да? Он не миллионер… пока. «А дом все-таки хорош выходит! К будущей весне закончу строиться – и сразу с Катей под венец».

– Клад, в натуре, – сказал другой молдаван.

Он фыркнул. Это «в натуре» звучало в устах молдавана ужасно глупо. Такие слова вообще не должны произносить люди несерьезные, люди не при делах – во всяком случае, так ему объясняли. Клад? Если б он не заскочил перед работой проверить, как движется строительство, молдаваны бы, конечно, не подумали сказать ему о находке – они ж не идиоты. Но в клады он не верил. Мечтать – мечтал, а верить не верил. Клады находят только в кино, во всяком случае, такие клады, от которых можно разбогатеть. Несколько червонцев, какая-нибудь облезлая брошка… Да нет, просто труха.

Но все ж он не удержался и глянул туда, куда показывал корявым пальцем молдаван – в яму, полную гнилых щепок. Двое рабочих закончили разбирать старую деревянную беседку, убрали доски и теперь начали рыть большую яму под фундамент: на месте беседки будет баня. Нет, он не такой уж приземленный человек; беседка, увитая душистым горошком, – это хорошо, это стильно, беседка тоже нужна, только новая и поближе к ручью, там еще грот будет и мостик… Тут он в который раз вспомнил, что это она хотела беседку, и грот, и мостик, и в сердце провернулся нож от мясорубки – легонько, легонечко, да и нож был совсем уже тупой. Свалила, и слава богу, и времени-то уж сколько прошло – полгода… Она и сниться редко стала. Катя ничем не хуже нее. Катя из хорошей семьи, у Кати образование, на Кате хоть завтра жениться. А та… Ей только деньги от него были нужны. Правильно Олег тогда сказал: шлюха, дешевка! И не думать об этом. Но Сашка, Сашка… А! Она сама призналась, что Сашка не от него.

Она говорила: будем в беседке чай пить из самовара и есть черничное варенье, она знала, что он любит черничное. Было все-таки в ней кое-что хорошее, кроме красоты. Хозяйственная. Варенье варила, перебирала каждую ягодку… Катя не умеет варить варенье и вообще ничего по дому не умеет; но это чепуха, ему не нужна бесплатная кухарка, он платную наймет. Ему нужна жена изящная, образованная, чтоб выходить с нею в люди, в свет, чтобы могла разговор поддержать – о кинофестивалях, например, о текущей политике… А та – да пошла она! Беседка все равно будет построена, не для нее, для Кати, и непременно с душистым горошком, хоть это и глупый цветок, почти как герань… Короче, молдаваны разломали беседку. И вот пожалуйста: коробочка!

Это была плоская прямоугольная жестянка, вся заржавелая и заросшая плесенью. Рабочие со всего участка сбежались и столпились вокруг своего товарища, который держал в руках находку. Их ведь хлебом не корми – дай поглазеть. Он хотел отвернуться и уйти – время поджимало: в два часа у него встреча с поставщиком-финном. Но вдруг все-таки клад?! Он не мог допустить, чтобы черномазые прикарманили его собственность.

– Что смотришь? – сказал он рабочему. – Открывай. Молдаван рукавом обтер с жестянки грязь, неловко – пальцы скользили – откинул плотно пригнанную крышку. Никакого клада, разумеется, не было. Бумажки какие-то. Рабочие разочарованно загомонили по-своему, потом прораб (русский) на них прикрикнул, и они стали расходиться. Прораб спросил его, можно ли выбросить коробочку, и он сперва сказал, что можно, а потом все-таки передумал («Может, письма какие – хоть почитать, пока в пробке стоять буду») и сказал прорабу:

– Дай сюда, Валера… Да нет, что ты мне грязное суешь? – Он был одет в новый костюм из льна, цвета сливок. Костюм обошелся в целое состояние. Он любил хорошие тряпки. – Бумажки дай. Ну, я поехал. И ты скажи, Валера, кровельщику, что он баран. (Черепицу на крыше дома положили криво.) Я ему ноги оторву.

– Все поправим, хозяин.

Прораб расплылся в дурацкой улыбке: хозяин был хороший, не злой. Поорет иногда, а так ничего, отходит быстро, и сигаретами дорогими их угощал, и платил исправно. В строительстве хозяин понимал как свинья в винограде. Грех и обманывать такого человека. Один из рабочих, Илья (когда-то давно он у себя на родине преподавал информатику в университете), называл хозяина «нуворишем, словно сошедшим со страниц сборника анекдотов» и зло смеялся над его толсторылым джипом и вульгарными костюмами; Илья еще иногда называл хозяина уголовной рожей, но это следовало отнести на счет малой осведомленности самого Ильи в том, что касалось уголовных рож. Прораб – он в прежние времена хоть в университетах и не преподавал, но служил в уголовном розыске (неисповедимы пути твои, Господи!), оперуполномоченным, – отлично видел, что их нынешний хозяин не из таких. Зауряднейший молодой буржуа, трусливый и законопослушный, помешанный на благопристойности, – так определял хозяина кровельщик Мирча, кандидат психологических наук, и прораб склонен был с ним согласиться. Новая формация, говорил Мирча, и черные глаза его зло блестели, то бишь хорошо забытая старая: пошлость торжествующая, неизмеримая и неуничтожимая… А Илья подхватывал: скромное, мол, обаяние буржуазии… И оба смеялись. Но даже Мирча и Илья признавали, что хозяин не вредный.

– К завтраму поправим, – повторил прораб. – Не извольте беспокоиться, Сан Сергеич. – Хозяин никогда не улавливал иронии. Недаром язвительный Илья замечал, что голова хозяина похожа на футбольный мяч.

Пробок на Варшавке на сей раз не было, и Саша забыл про бумажки. Он вспомнил о них лишь на другое утро, когда полез в бардачок за сигаретами. (Он курил «Данхилл», потому что Олег сказал, что это стильно, но курил мало, пять-шесть в день – спортсмен как-никак.) Бумажки были мятые, хрупкие; когда-то они, наверное, были белыми, но теперь стали какого-то неопределенного картофельного цвета, и от них слегка пахло плесенью, но не сильно, и еще был запах типа как от старых книг, сладковатый. Четыре листка, сложенных пополам наподобие тетради, но не сшитых, и два оторванных, вполовинку, так что всего получалось как бы десять листков. Бумага была толстая, не такая, на какой теперь пишут, да и формат не тот, побольше, чем наш А4, это Саша на глаз определил, уж маленько-то он в бумаге разбирается, мало документов, что ли, прошло через его руки… Изнутри листы были исписаны выцветшими и расплывшимися коричневыми чернилами – мелко, но разгонисто. Почти все строки были перечерканы, поверх одних слов надписаны другие, концы строчек завивались и налезали друг на дружку, как бывает, когда пишущий очень волнуется или спешит или кто-то мешает ему писать.

«Ну и каракули! Курица лапой… Буквы-то вроде русские…» Саша попытался прочесть хоть строчку, но ничего не понял; он не умел разбирать скверных почерков, да и не интересно ему было. Те листки, что не двойные, не были вложены в середку тетради, а лежали снизу, то есть в конце, хоть заголовка никакого нигде не было, но уж верх от низа-то Саша в состоянии различить. Саша их так и оставил, не стал класть в середку, чтобы знать потом, что эти листки были последние.

Ему вот что пришло в голову: если эти бумажки вправду очень старые – их, наверное, можно продать… Он как-то видел в газете объявление о том, что антиквары скупают старые открытки и тому подобное. «А может, это документы какие-нибудь… В музей снести? Морочиться неохота». Он решил, что заедет в антикварную лавку, – если, конечно, таковая попадется ему по дороге. И лавка попалась – на Лубянке. Но владелец ее сказал равнодушно, что его магазин не занимается рукописями.

– Так это рукопись? – обрадовался Саша. В слове «рукопись» было что-то солидное, обнадеживающее. Это вам не письмо и не открытка. Рукопись, наверное, можно было загнать подороже.

– А вам кажется, что это машинопись? – спросил антиквар.

Саша не любил, когда над ним издевались. Он строго посмотрел на антиквара. Когда Олег так смотрел на продавца, официанта или другую прислугу, все съеживались. Но взгляду Саши, очевидно, чего-то не хватало, хотя костюм его был ничуть не хуже, чем у Олега, а плечи даже шире. Наверное, причина была в лице Саши: уж очень оно было круглое и румяное. (Саша в общем и целом любил свое лицо, но находил, что щеки могли бы быть более аристократичными и мужественными.)

– Я сам вижу, что это рукопись, – сказал Саша, так и не придумав, какими словами уничтожить хамоватого антиквара. – А не подскажете, кто их покупает?

– Покупает? – переспросил антиквар. Он, похоже, ждал от Саши какой-нибудь ответной грубости, но, не услышав ее, смягчился – а может, наоборот, разочаровался. – Ну, не знаю… У нас маленький магазин. В крупные фирмы обратитесь.

– А музеи такое не покупают?

– Да какой музей… – Антиквар еще раз скользнул взглядом по Сашиным бумажкам. – Я вам, молодой человек, прямо скажу: выкиньте вы это барахло. Ведь это совершенно явная фальшивка, новодел.

– Вот так сразу посмотрел и понял, что новодел, – сказал Саша добродушно, но с некоторой иронией: ему обидно вдруг стало за свою находку. – Откуда ты знаешь, что новодел?

– Да ведь почерк-то… – сказал нехотя антиквар.

– А что почерк? – не понял Саша. – Курица и курица.

– Не морочьте мне голову, молодой человек. – Антиквар был не зол, но раздражителен. – Несите свои бумажки куда хотите. Существует государственный архив… В библиотеках есть отделы рукописей… Мне что? Мне все равно.

Вечером – дрянным одиноким вечером в своей дрянной городской квартире – он ужасно захотел Катю. Но Кати не было: она уехала в Грецию с родителями. Двадцать пять лет, а на курорт – с родителями… Это его умиляло и радовало. Катя очень благовоспитанная девушка: она, конечно, спит с ним (знают ли ее родители? Он не решался спросить об этом у Кати), но никогда не ведет себя так бесстыдно, как та. А ведь когда та забеременела, он чуть было не женился на ней, хорошо, что Олег отговорил. «Лимита, голь перекатная, – сказал тогда Олег, – умные люди на таких не женятся. Ты спроси, сколько мужиков у ней было!» А он, между прочим, спрашивал, и она сказала честно, что пять. Ему показалось, что пять – это не так уж много по нынешним-то нравам.

И все-таки он не стал жениться, хотя понимал, что она этого очень хочет. Но он жил с нею почти как с женой, и денег давал много, и Сашку любил, насколько может мужик любить пищащее и безмозглое. Он гулял с Сашкой… Пальчики у Сашки такие маленькие, даже страшно его держать за руку – вдруг что-нибудь поломаешь? Сашка уж не такой и безмозглый был, когда она выкинула этот фортель. Почти два годика. Все понимал. Помнит ли Сашка папу? Она говорила, что он забудет через неделю. Ей виднее. Папу, ха-ха! Это он, дурак, думал, что Сашка его сын. А она сама сказала, что не его. А назвала-то как будто в его честь, лицемерка, подлиза хитрая…

Он отшвырнул подушку, которую прижимал к себе, воображая, что это Катя, встал, налил себе виски. Он пить вообще не очень любил и раньше думал, что выпивать в одиночку пошло, но Олег объяснил, что это даже хороший тон – когда бизнесмен, уставший после дневных трудов, нальет себе немножечко хорошего виски и выпьет один, то есть в самой лучшей компании, какую только можно придумать. Но именно виски или коньяк, а ни в коем разе не водку. Действительно, виски было вкусней. Саша снова повалился на диван. Почему она это сделала? То есть ушла почему? Он не понимал. Он все ей покупал, что ни попросит, водил по клубам, дома не запирал. К подружкам – пожалуйста; работать идти хочешь – дурь, конечно, но иди, если уж так приспичило, по хозяйству есть кому заняться, у Саши была и сейчас есть приходящая домработница, Ольга Петровна, хорошая тетенька.

А когда он разрешил – оказалось, что она вовсе и не хотела работать, так только, предлога искала, чтобы поссориться. (Это еще до рождения Сашки было.) Так почему же? Тот, другой, трахает ее лучше? Сашу иногда вгоняли в краску ее желания; нет, он любил, когда все это делали ночные бабочки, но мать его (черт, не его, не его, пора бы уж запомнить!) сына, без пяти минут жена – другое дело. Почему, почему, за что такая свинская неблагодарность?! Неужели она ушла потому, что он не женился? Но ведь этот козел, с которым она теперь живет, тоже не женился! Никто на ней никогда не женится. Так ей и надо. Он свесил руку с дивана, ощупью нашарил валявшийся телефон, не глядя нажимал кнопки. Так и не удалось забыть номер – память сердца, что ли… Он хотел сказать ей, что она стерва и дура и еще пожалеет и на коленках приползет.

– Привет, – сказал он, прокашливаясь.

– А, это ты… – И голос такой равнодушный! – Что тебе?

– Я это… спросить хотел. Тебе, может, бабки нужны?

– Нет, спасибо.

– Как Сашка?

– Спасибо, здоров. (Даже не скажет «не звони, типа, мой ревнует»; ей все равно…)

– Слышь, Наташка…

Она бросила трубку! Сука! Он перевернулся на живот, опять обнял подушку. Ему хотелось плакать…