Текст книги "Код Онегина"

Автор книги: Брэйн Даун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 39 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

IX

Звезды были бледны, небо черно, мокрый клен бился веткой в стекла. Дантес ходил взад-вперед по комнате, а Геккерн сидел в кресле. Это происходило в Клину, в гостиничном номере.

– Дерзость их переходит все допустимые пределы, – сказал Геккерн,

– Да, подобного нахальства я еще не видел, – признал и Дантес. – Нарочно учинить скандал… Швырнуть нам в рожу свой старый паспорт, этак с вызовом, внаглую – съели, мол? Чтоб вы знали, мол, у нас давно другие фамилии… И кучу бабла – мол, у нас бабла куры не клюют… Они с нами играть пытаются! Просто маньяки какие-то!

– И нарочно его дорогой поехали… Из Москвы в Петербург! Ничего не боятся, ничего не стесняются. Он в Клину обедал – и они пообедали. На том самом месте, где трактир был!

– Но почему они вдруг отправились обратно?! (Агенты знали уже, что беглецов подвозили от Поваровки до Зеленограда.) А МКАД не пересекали, это точно… Где ж они? Неужто решили сунуться в Новоподрезково, к Соболевскому?

– Исключено. Они умны.

– Значит, они в Зеленограде?

– Что они забыли в Зеленограде… Может, в Сходне?

– А что они забыли в Сходне? – возразил Дантес. – Нет, нет… но что же… Шереметьево!!! – воскликнул он, вытаращив глаза от возбуждения.

– Они не безумцы, чтобы пытаться лететь самолетом,

– А вдруг? Документы-то у них теперь, судя по всему, чистые.

– Что документы! Внешность, отпечатки пальцев… Нет, это несерьезно. Но, конечно, отработаем… – процедил Геккерн

– Или еще: если уж они так нахально с нами играют… или если они, исполняя некий ритуал, посещают все его остановки… вполне вероятно, что они могли зацепиться за местечко Черная Грязь. А? Как думаешь?

– Отработаем, – сказал Геккерн, одобрительно кивая.

– Откуда у них столько бабла? – задумчиво спросил Дантес. – Контакта с Соболевским не было…

– Я все больше убеждаюсь в том, – сказал Геккерн, – что они уже находятся в контакте. Но не с Соболевским.

– С теми?

– Боюсь, что еще хуже. С ним. В этом случае наша с тобою задача осложняется многократно: ведь мы не знаем, кто он и где живет.

– По логике, – сказал Дантес, – он должен жить на Рублевке или Нуворишском. Но они выбрали Ленинградку. Значит, они не знают его. Они просто идут его путем из Москвы в Петербург, как мы и предполагали, чтобы проникнуться его духом, как того хотят те. Но только почему они вдруг повернули обратно?

Диалог агентов становился все непонятнее для того, кто – чисто теоретически, ибо практически это было невозможно, – мог бы их слышать. Как любые собеседники, постоянно толкующие об одном и том же, агенты отлично понимали друг друга и не нуждались в предисловиях и разъяснениях Они никогда не путали его с ним, а когда случалось помянуть Его, то Его тоже ни с кем не путали. (Кто он и кто он – им было ясно из контекста; Его же дополнительно выделяли интонацией.) Им не нужно было называть имен, которые они знали. Они не знали лишь одного имени, но хотели узнать. Их высокое начальство не хотело, чтоб они знали это имя, и знали, что само начальство хочет его знать. Они отлично понимали, чего хочет и не хочет начальство, но им было наплевать на это. Начальство питало самоубийственную любовь к глупым и ограниченным работникам, а работники были умны и старательно это скрывали от начальства: так проходила жизнь. Агенты не обижались на свое начальство. Они полагали, что таково имманентное свойство всякого начальства. Они служили России, а не начальству.

– Нет, – сказал Геккерн, – вполне вероятно, что он живет в Питере, а их движение в обратном направлении – просто отвлекающий маневр. Но мы все-таки проверим и Шереметьево, и Зеленоград, и Черную Грязь, и Сходню, и Химки, и вообще все. Нам кажется, что мы все знаем об объекте, но мы можем ошибаться.

X

– Все про свободу трепались; один и говорит: мы, мол, уже на первой станции к ней… А он и говорит: «Ага, точно… в Черной Грязи!» – Сторож печально засмеялся. Он рассказывал эту байку уже в третий или четвертый раз и всякий раз печально смеялся. – Шутник… Да, Асмодей? У, псина ты моя… Дать косточку?

– Шутник, шутник… – пробормотал Лева.

– А «педдигри» он ест? – спросил Саша.

Оба клевали носами, с трудом сдерживали зевоту. Никуда они, понятно, не ушли в такую непогоду, остались в сторожке, пили крепкий чай с клубничным вареньем. Чернобородый хозяин был болтлив и сам это знал за собою, а объяснял так: редко, мол, доводится живых видать, а с обычным кладбищенским жителем не разговоришься. Звали хозяина Адрианом Палычем Шульцем, по специальности он был патологоанатом, когда-то давно работал в больничном морге, но потерял в автомобильной аварии единственного сына, овдовел, спился, со службы вылетел и, не зная, куда податься, по привычке иметь дело с неживыми сущностями устроился сторожить кладбище. Один друг у него был: Асмодей, что теперь растянулся у ног его, сложив умную морду на лапы.

– Значит, братцы, обокрали вас, – сказал Шульц. Он и это уже в четвертый раз говорил.

– Обокрали, Адриан Палыч.

– Домой, значит, шли… Гоните, братцы, – сказал Шульц, – ой, гоните… Вон у вас телефон есть, позвонили б женам или товарищам – они бы приехали да подобрали вас.

– Нет у нас, Адриан Палыч, ни жен, ни товарищей, – проворчал Саша. – Мы вообще не местные.

– А шли, значит, домой… Ну-ну. А подзаработать не хотите?

– Хотим, – сказал вдруг Лева.

Саша глянул на него неодобрительно, но потом подумал, что Лева прав: чем отнимать обратно деньги у дряхлой старушки, не лучше ли добыть их самим?

– А какая тут у вас есть работа? – спросил он.

– Обыкновенная, – сказал хозяин, – могилы копать.

Саша удивился: он знал, что устроиться могильщиком совсем не просто, у них даже своя мафия есть, и чужаку туда не пробиться. А тут – пожалуйста, копай… Он высказал свое удивление сторожу.

– Та, та… – закивал Шульц. – Но их всех недавно поупивали… Так вы согласны?

– Нет, спасибо, – сказал Саша. А Лева спросил:

– Сколько?

XI

В электричке, подъезжавшей к Подольску, все обращали внимание на старуху в черных кружевах и лаковых туфлях. Она похожа была на огромную птицу и взглядывала из-под шали своим черным глазом как-то растерянно и дико. Еще час назад старуха выглядела намного бодрее. Она была очень довольна своей предприимчивостью: накануне поздно вечером дозвонилась подольской библиотекарше – та только что вошла в дом и ни чемоданов не успела разобрать, ни чаю напиться, – и напросилась с визитом. Библиотекарша была молодая, легкомысленная дама – шестидесяти еще нет, – и старуха долго думала, как заинтересовать и обольстить ее, чтобы та позволила и помогла отыскать листочек рукописи; придуманный план ей самой страшно нравился. Она прихорашивалась едва ли не полдня; ликвидировала свои чудные усы и даже брови выщипала, и покрасила ногти лаком красивого вишневого цвета. И небо за окном было такое голубое, ясное, и так шли ей эти туфли на маленьком каблучке, хоть и жали немного! Но в электричке была духота и жара, а старуха уже проделала долгий с пересадками путь от Химок до Курского вокзала; она переоценила свои силы. Рот ее кривился и дрожал, седые волосы на белом лбу были влажны, лицо покраснело. Сидевшая напротив нее девушка-риэлтор (это было понятно из бесконечных телефонных переговоров с клиентами, что она вела, и из разложенных на сиденье папок с документами) поджала губы, фыркнула брезгливо: старуха была похожа на пьяную. Старуха не замечала брезгливости соседки: из кокетства она никогда на людях не надевала очков и почти ничего кругом себя не видела. «Таблетки не взяла, дурища старая… Хотела сюрприз… придут, а я уж листочек… вот и вышел сюрприз… ах, душно… и Лизаньки-то нет… Лиза, Лиза…» Потом она вздохнула громко, и тело ее стало клониться и оседать. Крылья сломались и упали.

– Пить надо меньше… – прошипела риэлтор и, схватив бумаги, торопливо перешла на другую сторону вагона.

Старуха сползла на пол; она ударилась головой о край сиденья. Кровь проступила сквозь черный шифон. Несколько женщин, обернувшихся на шум, бросились к ней.

– Бабуля, бабуля!

– Инфаркт? Инсульт?!

Старуха поскребла пальцами по полу, пытаясь приподняться. Черные глаза ее смотрели на женщин, но видели что-то другое.

– Не бейте меня, пожалуйста, – проговорила она слабо, но внятно, – вы разве не видите, что я на восьмом месяце…

– Бредит… Воды, водички! Кто-нибудь! Люди, мужчины! Человеку плохо…

– Тройка… – прошептала старуха. Ее нижняя губа отвисла, руки беспомощно комкали шерстяную юбку.

– Что, бабуля?!

– Тройка…

– Что вы говорите?! Что она говорит?!

– Тройка… И приговора не ска… не сказали…

– Нет, молодой человек, спасибо. Уже не надо воды.

XII

Соседка Нарумовой была неплохая женщина: она без возражений согласилась отдать двоим абсолютно посторонним (назвались дальними родственниками, но кто ж их знает) мужчинам хорошего, породистого кота; она даже оставила их без присмотра в квартире покойной, выйдя ненадолго к себе за каким-то делом.

– Все, – сказал Саша.

Он стоял посреди комнаты, нелепо расставив руки, как пугало. В комнате все было как прежде: столик накрыт бахромчатой скатертью, и даже чашки… На полу – раскрытая коробка из-под лаковых туфелек. Зеркало не было завешено: тело не привезли еще из подольского морга.

– Что «все»?! – злобно спросил Лева.

– Все, – повторил Саша. Он и сам не знал, что хочет этим сказать.

Соседка не возвращалась. Саша отошел от столика, он не хотел смотреть на эти чашки. Он подошел к комоду. Слоники выстроились в ряд, задрав крошечные хоботы. Он подержал в руках одного слоника, самого маленького. Она тогда при них положила в верхний ящик комода деньги. Он потянул ящик за ручку. Деньги – пять тысяч евро – так и лежали поверх белья, в коробке с носовыми платочками. Вчера ночью они, посовещавшись, все-таки ответили отказом на предложение Шульца остаться в Черной Грязи и копать могилы, и денег у них совсем не было. Он отсчитал две тысячи и положил к себе в карман. Лева смотрел на него по-прежнему злобно.

– Не надо было открывать! – сказал Лева. – А открыл – так уж взял бы все! Все вы, буржуа, такие: половинчатые, мягкотелые…

– Заткнись… – сказал Саша.

Он хотел ударить Леву. Потом он увидел, что у Левы трясутся губы и кадык дергается. Он сунул руку в карман и достал деньги. Он не успел выдвинуть ящик во второй раз, как, громко шаркая тапочками, зашла соседка. Он так и стоял, держа в руке пачку денег, когда она вошла в комнату.

– Это вот на похороны, – сказал Саша и отдал ей половину пачки.

– Спасибо, – сказала соседка. – Ах, котик какой, хороший котик.

 
Ты жива еще, моя старушка?
Одна в глуши лесов сосновых
Давно, давно ты ждешь меня.
 

XIII. 19 августа:
Один день из жизни поэта Александра П.

15.55. Телефон жены не отвечал. Он опять не выдержал, кой-как докончил работу, все серьезное перенес на завтра, поехал домой. До эфира была еще пропасть времени.

Он часто не выдерживал в последние месяцы. «Светская хроника» в желтой газетенке (отчет о вечеринке в честь дня рождения Алены Апиной):

«…Джордж опять появился в сопровождении актрисы Натали П., ставшей звездою после главной роли в сериале „Развратная бандитка"… не отходили друг от друга… что думает по этому поводу супруг Натали (журналист и модный писатель Александр П.) – нам остается лишь догадываться…»

Джордж! Кто придумывает им эти идиотские собачьи клички? Юлианы, Тарзаны, Джорджи… Джордж – без разъяснений, чего уж там, Джорджа всякая собака знает, разве нужно кому-то разъяснять, кто такие Пугачева или Киркоров; а про него тупому читателю требуется комментарий – это было почему-то особенно обидно и гадко. И гадко было, что о ней так – она же серьезная театральная актриса, может, и не гениальная, но все же – Мария Стюарт, Вера в «Печорине», Джеки Хэмингуэй… И – никто ничего… А этот мерзкий сериал… Он так просил ее отказаться…

16.30. Ее, конечно, не было дома. Это было даже облегчение в первую секунду: он почему-то всякий раз себе заранее воображал, что она дома и нарочно на его звонки не отвечает. Дети гуляли с няней, он видел их из окна машины.

Он раскрыл дверцы шкафа, хотел посмотреть, как она оделась, ничего не понял – у ней столько тряпок… Но туфли, туфли – он заметил, каких не хватает. Тех, бордовых, с пятнадцатисантиметровыми каблуками. Бедная девочка, с ним она никогда не могла выйти в изящной обуви (все кроссовки да тапочки на плоской подошве), а у нее такие чудесные ноги…

Он сжал зубы, скинул пиджак, включил компьютер. Издатель бранился справедливо. Он подвел издателя. Но она («она» была для него – то, что он сейчас писал, то есть «Капитанская дочь», роман о второй чеченской кампании) не шла, никак не шла, и он не мог сделать над собою усилие… Все выходило бледно, плохо… Нет, неправда: не бледно, а – приглушенно, сухо, потому что невозможно было писать иначе… Он знал заранее, что ничего хорошего ему не скажут. «Рядовой Гринев дезертирует, чтобы спасти девятилетнюю дочь комбата Миронова, похищенную кадыровцами… И это все, что вы, уважаемый Александр Сергеевич, вынесли из четырехмесячной творческой командировки в горячие точки, куда вы так просились?! А где подвиг армии, а пафос борьбы с международным терроризмом, а строительство мирной, дружной чеченской жизни?! Полно, да вы ли это?! Вы, во времена первой чеченской давший нам в „Кавказском пленнике" столь яркий пример героизма российского солдата! Вы, автор бессмертного „Клеветникам России"! Что с вами, Александр Сергеевич, и с кем вы нынче?… А публика, которой Чечня давно осточертела, ждала от него чего-нибудь яркого, изящного, „эзотерического“… Но блистательного успеха „Пиковой дамы“ (критика разнесла в пух и прах, тиражи почти догнали Акунина) ему не повторить; он не мог воскресить старуху и написать двадцать продолжений… А все ж спасибо старушенции: Михалков будет ставить… Нет, не все было так уж скверно.

XIV

– Белкин… Зачем она туда поехала? Ну зачем, зачем?

– Она, наверное, к твоей библиотекарше поехала. За рукописью.

– Но зачем?! Что ей дома не сиделось?! Я же просил…

– Хватит ныть, – сказал Лева и надел очки (когда они были в Москве, он купил себе новые очки взамен разбитых). – Копай давай.

Саша налег на лопату. Он отродясь столько не копал, руки у него были сплошь в кровавых пузырях. А Лева, к Сашиному удивлению, копал легко и как будто не уставал. Шульц был Левой очень доволен и уговаривал остаться при кладбище насовсем. Лева был польщен, но не соглашался. Они собирались распрощаться с Шульцем послезавтра. В принципе можно было уйти хоть сегодня – за прошедшие несколько дней они накопали достаточно, чтобы, добавив заработанную сумму к той тысяче, что взяли из комода Нарумовой, оплатить Мельнику изготовление документов, – но назавтра должны хоронить одного местного авторитета, а это похороны выгодные, жаль упустить.

– Убить такую бестолковую, старую, слепую… Это же все равно что…

– Хватит ныть, – повторил Лева. Саша видел, что у Левы всякий раз, когда они говорят о старухе, начинает дергаться кадык, и ему нарочно хотелось травить Леву и делать ему больно, потому что его бесило Левино показное хладнокровие. – И вовсе не факт, что они ее убили. Сказали же – инсульт.

– Угу. А про Каченовского сказали – под машину попал.

– Они не знали про нее. Если б знали – почему дали нам уйти? Ты рассуждай, а не ной.

– Как же ты меня достал, – сказал Саша. Он злился на самом деле не столько на Леву, сколько на себя и на жизнь вообще, но ему необходимо было на ком-то срываться.

– Взаимно… – пробурчал Лева. – Что ты опять встал? Копай, копай! У нас в одиннадцать похороны – забыл, что ли?

– Не нравится мне могилы копать.

– А мне почти что нравится, – сказал Лева, – тихое, спокойное занятие… И вообще здесь не так плохо. Свежий воздух, зелень… Природа… – Он вздохнул.

Было раннее утро; воздух чуточку курился и дрожал, роса сияла повсюду, суетливый паучок ткал свою шаль, неумолчно пересвистывались синицы.

– Видишь норки? Это кроты… Я хочу нынче ночью посидеть тут – может, выманю крота… Насекомоядные, конечно, довольно скучны по сравнению с млекопитающими, но все-таки…

Лева почти все свободное от рытья могил время проводил в ближнем лесочке и потом рассказывал Шулъцу о подмосковной фауне – Шульц, всю жизнь около этого лесочка проживший, только глазами хлопал. Но по тому, как грустен был Лева, Саша понимал, что вожделенных своих хомяков Лева в Черной Грязи не нашел.

– Да ты глянь, глянь, раскрой глаза-то… – повторил Лева.

Саша исподлобья глянул. Кладбище заросло травой. Сырость, грязь, пауки, над головой что-то шепчет осина, подлое дерево. Он рассек лопатой червяка и весь передернулся от омерзения.

– Разве это природа? – сказал он презрительно. – Вот на Кипре – природа. На Крите – природа. А тут сплошная… черная грязь. Ты был на Крите?

– И какая же там природа? – неприятным, старушечьим каким-то голоском осведомился Лева. Он даже лопату отложил.

– Ну… море.

– Синее? Большое?

– Отели там хорошие. В каждом отеле – теннисный корт, бассейн.

– Зачем ты строишь дом в деревне?! Жил бы в отелях.

– В Москве отели дорогие, – сказал Саша. – И зря ты меня все время хочешь оскорбить. Я и нашу природу люблю, только не умею выразить словами. – Он не лгал, он действительно любил русскую природу, то есть мангал, шашлык и баню; готов был полюбить и самовар в беседке, увитой душистым горошком.

– Ладно, не ной, – сказал Лева. – Скоро сделаем документы, будешь жить как раньше.

– Но не в Москве…

– Везде люди живут. И не вечно нас будут ловить, скоро надоест. Все уляжется, вернемся в Москву.

– Знаешь, Белкин, иногда я думаю: скорей бы уж нас пристрелили, что ли… До того тошно… Ей-богу, увижу их – встану и пойду навстречу…

– Что-то я так и не вижу меринисценций из «Онегина», – нахально заявил Мелкий. – И вообще про Евгения Онегина все напрочь забыли. Читатель ждет, ждет…

Большой поглядел на него и сделал неопределенную гримасу. Безупречно постриженный и чисто выбритый, Мелкий сделался почти что приличен; одет он был в костюм из льна, цвета сливок. Костюм был сам по себе превосходный, но – летний, никто в сентябре таких костюмов не носит, и размера на три больше, чем нужно. (Мелкий купил его со скидкой, на распродаже.)

– Евгений Онегин – лишний человек, – просто объяснил Большой. – Он везде лишний. Наш роман – не исключение.

– Ну хорошо, а «Онегин»? А рукопись? Почему они так редко ее читают?

– Потому что я еще не написал ее, – отвечал Большой сквозь зубы.

– А что же они в прошлый раз читали?!

– Понятия не имею, что они там читали.

– Скажи прямо, что тебе слабо тягаться с Пушкиным!

Костюм сделал из Мелкого другого человека: Мелкий оборзел. Большой уже раскаивался, что дал ему денег.

– Какая, к черту, рукопись?! – сказал он раздраженно. – Они думают лишь о том, как ноги от ментов унести, они до смерти напуганы, у них сперли все деньги… До рукописи ли тут?! Их собственная участь абсолютно не зависит от того, прочтут они рукопись или нет.

– Но судьба России-то зависит!

– А им откуда это знать?!

– Но мы все-таки подрядились писать не психологический роман, а косм… коме… конспирологический. Они могли хотя бы купить томик «Онегина» и читать его в перерывах между копанием могил. А ты мог бы ненавязчиво напомнить читателю…

– Они боятся заходить в книжные магазины, – сказал Большой, решив проигнорировать вторую часть вопроса. – Они и так очень рисковали, когда купили эту биографическую книжку. Всем продавцам всех книжных магазинов велено замечать, кто покупает книги Пушкина или о нем.

– А они знают это?

– Предполагают. Подозревают. Догадываются.

– С лотка бы купили. За всеми лотками не уследишь.

– На лотках торгуют только модными книгами. Где ты видел на лотках «Онегина»? Это же не Оксана Робски. Кому он нужен?

– Почему он никому не нужен? (Мелкий был – почемучка.)

– Хватит спрашивать глупости, – сказал Большой. – Что ты стоишь? Возьми себе котлету и садись. Поработаем вместе: посоветоваться хочу…

– Со мной?!

– А с кем – с Пушкиным?! – раздраженно сказал Большой.

– Смотри, – сказал Мелкий. – Вон, за угловым столиком.

– Что?

– Двое. Я их уже видел, когда мы в другой забегаловке были. И они смотрят на нас.

– Они, наверное, хотят взять у меня автограф, – сказал Большой. – Придется подойти. Я сейчас вернусь.

Хозяин позвал их в сторожку завтракать. Он не просто так крикнул: «Идите жрать», а позвал их стихами. Он очень любил стихи, особенно могильной тематики («Гори, звезда моя, не падай, роняй холодные лучи; там за кладбищенской оградой живое сердце…») и тому подобные. Вот и сейчас он прокричал со своим ужасным акцентом:

 
Ворон, где б нам отобедать?
Как бы нам про то проведать?
 

– и засмеялся, как всегда, сардонически.

Могильщики воткнули лопаты в землю и пошли мыть руки. Сторожка была веселенького, желтого цвета. На столе стояла большая сковорода, а в сковороде шипели и вкусно пахли жареные с картошкою грибы. Шульц собирал грибы прямо на кладбище, средь заброшенных могилок. Грибы были хорошие, вкусные. Все ели с большим аппетитом, прямо со сковороды, потому что никому не хотелось мыть тарелки. Хлеб был серый, грубый; на этот дешевый хлеб намазывали чудной продукт под названием «масло с ароматом красной икры». Саша привык не к такой пище. Но он, разумеется, виду не подавал, чувствуя, что Лева только и ждет, чтоб он высказал свое недовольство, и тогда Лева в очередной раз обозвал бы его буржуазией и помянул непременных рябчиков с ананасами, которыми, по Левиному мнению, привыкли питаться Саша и ему подобные.

Асмодей и Черномырдин сидели под столом и ели мясо каждый из своей миски и не мешали друг другу: Асмодей сразу принял Черномырдина, возможно, потому, что они были одной масти, или же по некоему неизъяснимому сродству душ. Шульц, которому Черномырдин также понравился, подарил Саше и Леве большую плетеную корзину, которая, по его мнению, была удобней для переноски кота, нежели тесная сумка, и Черномырдин, когда не ел, то спал в этой корзине на мягкой подстилочке.

– Что это вы друг на друга зверьми глядите? – спросил Шульц: он обожал лезть не в свои дела. – Поругались, что ль?

Саша и Лева молчали; Асмодей поднял голову и тявкнул вопросительно. Он сидел под столом, как раз между Сашей и Левой. Шульц сказал:

– Тфа свояка, промеж них черна собака… И черна кошка… Печально.

Лева опять промолчал. А Саша наконец ответил:

– Осто…ло все, Адриан Палыч. Аж жить неохота.

– Фот это правильно, – сказал Шульц. – Человек разумный всегда стремится к смерти.

– На него просто хандра нашла, Адриан Палыч, – сказал Лева.

– Фот от хандры-то и бывает. У него тоже хандра была, то бишь тяжелая депрессия.

Любопытный сторож еще в первую ночь заметил в вещах своих новых работников популярную книжку о Пушкине и вполне логично решил, что они Пушкиным нездорово интересуются; как ни пытались Саша с Левой его в этом разубедить – все было бесполезно, да и вправду: какие два бича будут ни с того ни с сего таскать с собой такую книгу?

– Вот у моей тетки была депрессия, – сказал Лева: его, как и Сашу, постоянные упоминания Пушкина раздражали и пугали, и он хотел увести разговор подальше, – так, представьте, она…

– Смерти он искал, – невозмутимо продолжал сторож, – давно искал… Нашел.

– Ничего он не искал, – сказал Лева.

– Фы мне будете говорить! Как не искал! Только и делал, что искал. Самоубийство-то по-тогдашнему грех было…

– Оно и сейчас грех, – сказал Саша.

– Ну, сейчас бы он, поди, неверующий был.

– С чего это вдруг?!

– Он, в сущности, хотел быть как все, – сказал Лева. – Двадцать лет назад он был бы комсомолец и рассказывал на кухне политические анекдоты. А сейчас, конечно, верующий. Согрешит – покается, покается – согрешит. Как все.

– Фы меня не сбивайте, – сказал Шульц. – Руки на себя наложить было – грех. Вот он дуэль и подстроил.

– Вздор, – сказал Лева.

– Как вздор?! – возмутился гробовщик – Да вы хоть читали его-то? Внимательно читали? Он как на свет родился – так сразу умереть и хотел. А все почему? Потому что мать с отцом не любили. Они ж его в детдом, по сути, сдали, в интернат! С глаз долой! Отец не любил, потому что он не от него был… Да и мать за то же – нагуляла ублюдка, лучше б его и вовсе не было…

– А от кого же?

– От француза-учителя, конечно! А то что б он все писал про французов-учителей? И в интернате его дразнили – Француз.

– Это за то, что он по-французски очень хорошо говорил, – сказал Лева.

– Удивил тоже! Тогда, братец, все по-французски хорошо говорили. Не-ет, это все неспроста… Так вот: подстроил он эту дуэль… Он же до Дантеса за один последний год пять раз стреляться хотел, и все из-за сущих пустяков. Ему все равно было – с кем. Лишь бы убили. Разве станет нормальный человек с собственным свояком стреляться?

– Так он, по-вашему, ненормальный? – сказал Саша.

– В хорошем смысле, – сказал гробовщик. – Это все хорошо. Смерть – это хорошо. Это покой. А жизнь – боль и беспокойство и мука мученическая. Вот ему и невмоготу стало…

– А самодержавие его разве не душило?

– Душило, еще как душило! – обрадовался Шульц. – Душило с утра до вечера. И поэтому тоже…

Гробовщик говорил быстро, складно и убедительно и цитатами сыпал, что твой пушкиновед. Лева слушал его морщась: он навидался людей псевдоученых; но Саша, который с теоретиками никогда не общался и теорий не знал никаких, кроме предельно простых Олеговых, был поражен стройностью аргументации гробовщика и его напором. Саша читал вчера перед сном книжку из «Букберри» – как раз главу про смерть Пушкина… (Книжка была тоненькая, Лева проглотил ее в полчаса, едва они ее купили, но Саша все, кроме договоров, читал медленно: уставал от долгого чтения.) Там-то, в книжке, говорилось, что Пушкин умирать не хотел, что он просто честь свою хотел отстоять. Но Шульц был убедительней – возможно, потому, что самому Саше сейчас смерть казалась желанней жизни… Он думал про Пушкина, и жуткая картина представлялась ему: забитого, несчастного, уродливого пацана, едва терпимого ублюдка, отрывая безжалостно от единственного доброго человека – няньки, – увозят ночью в карете в холодный и неуютный интернат… Учится он на одни двойки, таблицу умножения не знает; сидит за последней партой и пишет «Угрюмый рок меня замучил, хочу я завтра умереть…» А умереть ему никак не давали: на дуэлях сколько раз дрался – а его не убивали; на войну просился – а царь не пускал… И даже когда лежал смертельно раненный и терпел – без всякой надежды и пользы – страшные муки, – так называемые друзья отказывались дать ему яду, как он ни умолял…

А гробовщик меж тем уж говорил, что и женился-то бедняга нарочно, без любви, на чужой любовнице, дабы приблизить давно желанный исход… Но главное, конечно, были долги. Когда Пушкин умер, до выплаты огромной суммы оставалось всего три дня. А денег-то не было…

– Так его поставили на счетчик! И он предпочел умереть… – Саше это было понятно.

– Очень может быть, – сказал Шульц. – Но он и без долгов хотел уйти туда…

– Куда?

– Куда все уходят… Все вы боитесь смерти… Ты вот говоришь, что верующий, – чего ж ты боишься, а? И все вы, верующие, боитесь и дрожите – некрепка, значит, ваша вера… И ты, Лев, боишься, что черви тебя будут кушать… А смерти не надо бояться, ее надо полюбить, с ней надо жить… Он-то сызмальства жил с мыслью о ней.

– Да, умирать никому не хочется, – сказал Лева. – Потому и этот жулик процветает.

Они накануне вечером смотрели по телевизору передачу про типа, который объявил себя Христом и будущим президентом и за двадцать с чем-то тысяч рублей обещает возвращать мертвых к жизни, а ставши президентом, намеревается издать указ, вовсе отменяющий такое глупое явление, как смерть.

– Почему с этим козлом не разберутся? – спросил Саша.

– Рука, стало быть, есть… – обронил Шульц, – на самом верху…

– Разумеется, – горячо заявил Лева, – есть рука! Они хотят этого гробового ублюдка разыграть, как карту козырную перед выборами. Сперва нарочно его пиарят, а потом он публично даст показания, что его финансируют Запад, Ющенко, Березовский и иже с ними.

– Нет, – возразил Шульц, – не в этом дело. Во всяком случае, не только в этом. Самые верхние-то тоже умирать не хотят.

– Да неужели нами правят такие идиоты, что верят, будто он их сделает бессмертными?! – завопил Саша.

– Верят – не верят, а надеются… – сказал Шульц. – Потому что не понимают, что такое смерть.

– Ну и что такое смерть?

– Тонкая линия. Как у бегуна на финише. Он ее проскочит и не заметит. А может развернуться – и обратно… Он-то линию переходил. (Опять «он» был – Пушкин; Саша с Левой сразу это поняли по изменившейся интонации Шульца.)

– С чего вы это взяли, Адриан Палыч?

– А как бы он иначе мог написать это?!

Шульц произнес коротенькое словечко «это» так, что Саша с Левой вздрогнули от страха. Неужели Шульц знал или догадался, какая тайна зашита нитками в кармане Сашиных штанов?! Но гробовщик, оказывается, совсем другое имел в виду: какое-то стихотворение Пушкина – всем известное и во всех книжках напечатанное. Он стал читать это стихотворение – пришепетывающим своим голосом, свистящим шепотом, сладострастно жмурясь:

 
О, если правда, что в ночи,
Когда покоятся живые
И с неба лунные лучи
Скользят на камни гробовые,
О, если правда, что тогда
Пустеют тихие могилы…
 

У Саши от Шульцева чтения мороз побежал по всему телу. «Тонкая линия… Пройдешь – и не заметишь… А что? Все лучше, чем так мучиться… Кому я нужен? Катя не дождется… Сашка… Что Сашка, у Сашки другой отец… Если тот мужик, что живет с Наташкой, бросит ее… и она если тоже помрет… куда Сашку денут? В детдом? Катя… Катя не возьмет Сашку: кто он ей? Она знает, что он есть…“ Саша никогда не говорил Кате, что Сашка не его сын: такое признание унижало б его в Катиных глазах. „В этих детдомах жуть что творится… Купят какие-нибудь американцы и – на органы… Нет, нет, мне еще нельзя за черту…“

 
Приди, как дальняя звезда,
Как легкий звук иль дуновенье,
Иль как ужасное виденье…
 

– Он и прошел… И – вернулся… – сказал Шульц. – Вернулся – и пожалел. Там-то лучше было.

– Ну, положим, не он прошел, а тень, которую он вызывал, прошла к нему, – заметил Лева, который слушал Шульца внимательно и не отвлекался на свои переживания, как Саша.

– А это, братцы вы мои, одно и то же, – заявил гробовщик.

– Вам видней, – шутя сказал Лева, – вы с покойниками запанибрата, Харон вы наш…

– Кто такой Харон? – спросил Саша.

– Мне видней, – сказал Шульц, – но не потому. Я сам переходил черту. И вернулся. И жалею.

Шульц, потеряв жену и сына, перерезал себе горло бритвой, но не очень умело, его спасли. Он был убежден: то, что люди насильно вернули его к жизни, сделало его мертвым. Он ходил, жарил картошку, пил водку, иногда спал с бабами, шутил, паясничал, собирал сплетни, думал о барышах. Если б у него хватило сил и упорства перейти черту и дотянуться до жены и сына – он был бы живой. Теперь он был покойник. Он ничего об этом не рассказывал Саше с Левой, и те, хотя и видели, наверное, белый шрам на горле у их работодателя, ни о чем таком не догадывались. Они не догадались даже сейчас. Им собственных проблем хватало.