Текст книги "Градгродд. Сад времени. Седая Борода"

Автор книги: Брайан Уилсон Олдисс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Глава 6

Главный хранитель был уже седым человеком с редкими волосами, которые он часто причесывал, дабы они виднелись с обеих сторон из-под его заостренной шапочки. С незапамятных времен он работал под началом Пазтора, а еще раньше с ним случилось несчастье, когда он однажды утром спускался по отвесной ледяной скале Росс Айс Шепф. По невероятному совпадению его звали Росс, Йак Эдвард Росс. Он щеголевато поприветствовал вошедшего Брюса Эйнсона.

– Доброе утро, Росс. Ну, как тут дела сегодня? Я опоздал.

– Сегодня какая-то большая конференция, сэр. Она уже началась. Конечно, там Михаил и три лингвиста: доктор Бодли Темпл, двое его коллег и статистик – я забыл его имя – такой маленький человечек с бородавчатой шеей, вы его узнаете, и еще одна дама – кажется, тоже ученая, – да снова этот оксфордский философ, Роджер Виттгенбагер, наш американский Друг Латтимор, писатель Джеральд Боун, кто же еще?

– Боже мой, это же около дюжины! Какого черта здесь делает этот Джеральд Боун?

– Как я понял, сэр, он друг сэра Михаила. Мне кажется, он ничего себе. Вообще-то мой читательский вкус предпочитает более серьезную литературу. Я редко читаю романы, но иногда, когда неважно себя чувствую, особенно, если вы помните, когда у меня был бронхит прошлой зимой, я углубился в парочку его лучших романов и, должен сказать, был приятно поражен «Многими избранными». У главного героя случается нервное расстройство…

– Ах да, я вспомнил сюжет, Росс, спасибо. Ну а как там наши двое ВЗП?

– Если честно, сэр, я полагаю, они помирают от скуки, – кто обвинит их в этом?

Когда Эйнсон вошел в кабинет за клеткой с ВЗП, конференция уже заседала. Подсчитав головы, кивнувшие ему в знак приветствия, Эйнсон определил, что всего присутствовало четырнадцать мужчин и одна женщина. Хотя все они были совершенно не похожи друг на друга, но их что-то объединяло, быть может, обладание властью.

Это ощущение больше всех вызывала миссис Ворхун, которая, стоя, излагала свое мнение, когда вошел Эйнсон.

Эту даму и имел в виду главный хранитель. Хотя ей было едва за сорок, она пользовалась известностью как ведущий научный сотрудник в космоклетике, новой специальности философско-научного направления, которая занимается тем, что отделяет зерна от плевел в беспорядочной куче фактов и теорий, которая составляла основную добычу космических исследовательских полетов. Эйнсон взглянул на нее с одобрением. Подумать только, а ведь она смогла выйти замуж за какого-то старого высохшего тупицу-чиновника, нет, это просто невероятно! Она обладала привлекательной фигурой, а в тот день надела модный костюм в стиле люстры с рюшами на груди, талии и бедрах; выражение ее лица было необычно серьезным, хотя и недостаточно умным, в то время как Эйнсон знал, что она способна переспорить даже старину Виттгенбагера, оксфордского философа и ученого мужа от видеотехники.

Сравнивая Энид с миссис Ворхун, Эйнсон неизменно отдавал предпочтение второй. Он не должен был копаться в своей душе, выискивая истинное свое отношение к жене, к этому бедному созданию, или к кому бы то ни было еще, но Энид действительно была весьма жалким представителем своего вида. Ей нужно было выйти замуж за какого-нибудь лавочника в суетливом провинциальном городке, в округе Бэнбери, восточном Дерхэме. Да, следовало бы…

– …Вы видите, что мы уже сдвинулись с мертвой точки и можем говорить о кое-каком прогрессе за эту неделю, хотя, конечно, у нас появляются трудности и препятствия, неизбежные в этой ситуации, но очень сдерживающие работу, – как мне кажется, директор первым сказал о них. Начнем с того, что у нас нет сведений о происхождении этой формы жизни и мы не можем отнести ее к тому или иному стереотипу.

Голос миссис Ворхун отбивал приятное стаккато. Оно остановило ход мыслей Эйнсона. Заставило сосредоточиться на том, что она говорила. Если бы Энид хоть немножко пошевелилась, когда готовила завтрак, он успел бы к началу речи.

– Коллеги, мы с мистером Борроузом исследовали космический корабль, найденный на Клементине. Мы еще не совсем готовы представить полный технический отчет по этому поводу, – но так или иначе, вы получите несколько рапортов из других источников. Мы уверены, что этот корабль был сделан для захваченных нами существ, быть может даже ими самими. Вы помните, что восемь представителей этого вида было найдено неподалеку от корабля. Еще одно, уже мертвое, тело было отыскано в самом корабле. Внутри также видны девять коек, или ниш, которые, судя по их форме и размерам, могли служить койками. Из-за того, что эти ниши расположены в одном направлении, причем, как мы склонны думать, скорее в вертикальном, чем в горизонтальном, и разделены, как мы теперь знаем, линиями для горючего, мы не смогли сразу распознать в них койки. Здесь, кстати, можно упомянуть еще одну неприятность, с которой мы постоянно сталкиваемся. Мы не можем точно сказать, что является доказательством, а что нет. Ну, например, мы настаиваем на утверждении, что существующие виды совершают космические полеты, но неизбежно возникает вопрос, можно ли расценивать космические полеты как доказательство высшей степени развития культуры, разума?

– Это самый принципиальный вопрос, который я услышал за последнее время, – вставил наконец Виттгенбагер, кивнув шесть раз головой с пугающей размеренностью куклы с часовым механизмом. – Если его задать толпе, не ждите от нее иного ответа, точнее сказать, ее ответы можно будет свести в один – положительный. Мы, сидящие здесь, можем считать себя более просвещенными и выбрали бы для примера высшего разума работы философов-аналитиков, в которых логика изливается сплошным потоком, не смущаемая проявлением эмоций. Но толпа – и кто из нас в конечном счете будет спорить с ней, – несомненно, да простят меня за эти слова, предпочтет тот предмет, который занимал бы руки наравне с умом. Не сомневаюсь, что среди такого рода произведений космический корабль покажется им достаточно подходящим.

– Я бы их поддержал, – отозвался Латтимор. Он сидел за Пазтором и внимал речам коллег, посасывая дужку своих очков.

– Я, должно быть, и сам присоединился бы к ним, – прокудахтал Виттгенбагер, по-прежнему кивая головой.

– Но возникает следующий вопрос. Допустим, мы признаем эту форму жизни, такую неэстетичную и неказистую во всех своих привычках, обладающую высшим разумом, допустим, мы откроем их планету и тут придем к выводу, что их… э-э-э, их способность к собственно космическим путешествиям контролируется деятельностью разума в такой же степени, как и у наших северных морских котиков в океане. Надеюсь, вы меня поправите, если я ошибусь, Михаил, но мне кажется, что котик arctocephalus ursinusзимой мигрирует на много тысяч миль из Берингова моря к побережью Мексики, где я их видел собственными глазами, плавая в Калифорнийском заливе.

Так вот, если мы действительно придем к такому выводу, то должны будем не только признать ошибочными наши предположения относительно их разума, но и призадуматься над тем, можно ли считать наши космические полеты исключением из инстинктивного поведения, и – точно так же как, вероятно, котик думает, что его путешествие зависит лишь от его собственного желания, – не может ли оказаться, что и нами движет что-то неуловимое свыше?

Три репортера в последних рядах что-то строчили в своих блокнотах, подтверждая, что завтрашний номер «Таймс», содержащий подробный отчет о конференции, поместит это откровение в центре всеобщего внимания под заголовком: «Космические полеты: пример человеческой миграции?»

Поднялся Джеральд Боун. Лицо писателя светилось от только что прозвучавшей мысли, как у ребенка при виде новой игрушки.

– Я вас правильно понял, профессор Виттгенбагер, в том, что наш столь высоко превозносимый разум, единственное, чем мы отличаемся от животных, на самом деле, возможно, не более чем слепое побуждение, ведущее нас путем, предопределенным свыше, а вовсе не выбранным нами?

– Почему нет? Со всеми нашими претензиями на искусство и гуманитарные науки наша раса, во всяком случае, со времен Ренессанса, направляет все свои усилия на увеличение численности и расширение своего ареала обитания.

Закусив удила, старый философ не собирался останавливаться.

– На самом деле мы можем уподобить наших лидеров пчелиной матке, которая готовит свой улей для роения и не знает, для чего она это делает. Мы карабкаемся в космос, не зная, зачем мы это делаем. Что-то побуждает… – Но ему не было суждено продолжить. Латтимор первым высказался откровенно:

– Чушь, – и доктор Бодли Темпл со своими ассистентами подняли шум неодобрения. И тут вся комната культурно освистала профессора.

– Абсурдная теория…

– Экономические способности, свойственные…

– Даже техническая аудитория едва ли…

– Я считаю, что колонизация других планет…

– Никто не может отбросить научные дисциплины…

– Прошу соблюдать порядок, – прервал всех директор.

В последовавшем временном затишье раздался очередной вопрос Джеральда Боуна:

– Где, в таком случае, нам искать истинный разум?

– Возможно, когда мы обратимся к нашим богам, – ответил Виттгенбагер, не обескураженный создавшейся вокруг него атмосферой.

– Сейчас мы выслушаем лингвистов, – отрезал Пазтор, и с места поднялся доктор Бодли Темпл, поставив правую ногу на стоявший впереди стул и облокотившись на нее правой рукой. Наклонившись вперед, он всем своим видом выражал полную готовность и рвение и не переменил положения до конца речи.

Это был маленький старичок, весьма задиристого вида, с пучками серых волос, торчавших прямо из середины лба. У него была репутация серьезного, одаренного богатым воображением ученого, а также обладателя нескольких самых аккуратных жилетов во всем Лондонском университете. Тот, что в описываемый момент противостоял внушительному напору его живота, был сшит из старинной парчи с изображением бабочки ивовой переливницы на пуговицах.

– Вы знаете, какая задача стоит перед моей группой, – начал он голосом, в котором, как сказал бы Арнольд Беннетт, звучали интонации пяти городов. – Мы пытаемся изучать язык пришельцев, не зная, есть ли таковой у них. Но это единственный способ проверить. Можно говорить о некотором прогрессе, который мой коллега Уилфред Бребнер продемонстрирует нам через пару минут.

А я пока сделаю кое-какие общие замечания. Наши пришельцы, эти двое ребят с Клементины, не понимают, что такое письмо. У них нет письменности. Это ни в коей мере не относится только к их языку – многие языки африканских негров были впервые записаны лишь белыми миссионерами. Примерами могут служить языки эфик и йоруба из суданской группы, к слову, практически не упоминаемые сегодня. Я говорю все это вам, друзья, потому что до тех пор, пока не появится идея получше, я буду относиться к пришельцам, как к паре африканцев. Это может дать свой результат и уж куда лучше, чем относиться к ним, как к животным. Вы, может быть, помните, что первые исследователи Африки считали негров гориллами… Если мы все же обнаружим, что они действительно имеют язык, предлагаемый мною подход мог бы избавить нас от ошибок, допущенных романцами.

Я уверен, что у наших толстяков есть язык, – и вы, господа из прессы, можете процитировать меня в данном случае, если пожелаете. Вы бы только послушали, как они пыхтят вместе. И это не просто пыхтение. Мы это поняли из наших записей и распознали 500 различных звуков, хотя, возможно, многие из них одинаковые, но воспроизведены в разных тонах. Вероятно, вам известно, что существуют земные языковые системы, такие, как, э-э, сиамская и кантонезийская, которые используют шесть акустических тонов. А от этих ребят можно ожидать и еще больше, судя по тому, как легко они варьируют звуковой спектр.

Человеческое ухо не воспринимает вибрации с частотой более 24000 герц. Эти же парни способны, по нашим исследованиям, производить колебания частотой в два раза больше – как наша земная летучая мышь или рангстедианская кошка. Итак, еще одна проблема: если мы хотим войти с ними в контакт, мы Должны сделать так, чтобы они не выходили за пределы воспринимаемой нами длины волн. Исходя из этого они, вероятно, должны изображать как бы пиджин – язык, который был бы нам понятен.

– Я протестую, – выпалил статистик, которому До сих пор приходилось довольствоваться тем, что сидеть молча и чесать свой язык о зубы. – Вы теперь кричите и приводите нас к выводу, что мы стоим по развитию ниже их?

– Ничего подобного я не говорил. Я только утверждал, что их диапазон звуков гораздо выше и шире, чем наш. А теперь мистер Бребнер продемонстрирует вам несколько фонем, которые мы предварительно выделили.

Мистер Бребнер поднялся и встал, покачиваясь, сбоку от приземистого Бодли Темпла. Ему было около двадцати пяти – стройная фигура, светло-русые волосы, костюм с откинутым капюшоном. Его лицо залилось тонким румянцем от смущения перед публикой, но говорил он хорошо.

– Вскрытие умершего чужеземца раскрыло нам многое в их анатомии. Если бы вы прочли довольно длинный отчет, то узнали бы из него, что наши друзья обладают тремя разновидностями отверстий, через которые они и производят столь характерный шум. Все эти шумы являются составляющими их языка, как мы предполагаем, если у них вообще есть язык.

Во-первых, на одной из голов есть как бы ротовое отверстие, которое связано с органами обоняния; и хотя оно выполняет дыхательные функции, главная его роль заключается в поглощении пищи и воспроизведении того, что мы называем звуками.

Во-вторых, у наших друзей есть шесть дыхательных отверстий, по три с каждой стороны, расположенных на теле повыше шести конечностей. В настоящее время мы их характеризуем как ноздри. Они представляют собой щели губоцветочной формы и, несмотря на то, что они не соединены с голосовыми трубками, как ротовые отверстия, эти ноздри производят широкий диапазон звуков.

В-третьих, наши подопечные издают определенные наборы звуков через прямую кишку, расположенную на второй голове.

Их вид речи состоит из звуков, выдаваемых всеми этими отверстиями по очереди, или любыми двумя вместе, или тремя, а то и всеми восемью одновременно. Потом вы увидите, что те несколько звуков, которые я вам продемонстрирую, относятся к самым простым. Магнитофонные записи всего диапазона звуков, конечно, доступны для вас, но они еще не вполне доработаны.

Первое слово – это иннноррр-инк.

Чтобы произнести это слово, Уилфорд Бребнер издал передней частью своего горла какой-то легкий храп, расширив его тонким писком, представленным здесь как «инк» (все формы чужеземного языка, напечатанные в этой книге, следует воспринимать как нечто очень приблизительное).

Бребнер продолжил свое изложение:

– Иннноррр-инк – слово, зарегистрированное нами несколько раз в различных контекстах.

Доктор Бодли Темпл выделил его впервые в прошлую субботу, когда пришел к нашим друзьям со свежей капустой. Второй раз мы отметили его в тот же день, когда я достал пачку жевательной резинки и дал по пластику доктору Темплу и Майку. Мы не слышали его до полудня вторника, когда оказалось, что у них нет еды. Оба существа хором произнесли этот звук, когда в клетку, где находились и мы, вошел главный хранитель Росс.

Поэтому нам казалось, что это слово должно быть выражением негативных эмоций, так как произносилось, когда они отказывались от капусты, когда им не была предложена жевательная резинка, которую они могли принять за еду, и когда они увидели Росса, который мешает им, убирая клетку.

Однако вчера Росс принес им ведро речной грязи, которую они любят, и мы услышали «иннноррр-инк», несколько раз в течение пяти минут. Исходя из этого мы считаем, что это слово относится к какой-то разновидности человеческой деятельности: возможно, ношение чего-либо. В дальнейшей работе мы уточним его значение. Из этого примера вы могли заметить, через какой процесс отбора проходит у нас каждый звук.

Ведерко с речной грязью выделило для нас еще одно слово. Оно звучит как «уип-буит-бион» (короткий свист в сопровождении двух надутых губных звуков). Мы его услышали также, когда им были предложены грейпфруты, овсянка с кусочками банана – блюда, по отношению к которым они проявляли некоторый интерес и энтузиазм, и еще когда мы с Майком уходили вечером.

Мы считаем, это как бы знак одобрения.

Еще нам кажется, что мы знаем и знак неодобрения, хотя слышали его дважды. Один раз он был сопровожден жестом неодобрения, когда один из смотрителей задел нашего друга струей воды из шланга. В другой раз – мы предложили им рыбу, приготовленную немного сырой. Как вы можете понять, они скорее всего вегетарианцы. Звук был…

Бребнер извинился, посмотрел на миссис Ворхун, выдыхая серию обескураживающих звуков, похожих на треск выходящих газов, завершая вдохом при широко раскрытых губах:

– Бббр-бббр-бббр-бббр-аааах.

– Действительно, звучит недоброжелательно, – произнес Темпл.

Еще не прошла волна изумления, как раздался вопрос одного из репортеров:

– Доктор Темпл, это все, что вы можете нам показать из ваших достижений?

– Вам была представлена приблизительная картина того, чем мы занимаемся.

– Но у вас нет ни одного отдельного слова. Почему вы не сделали так, как сделал бы любой, даже непрофессионал в этом деле? Пусть они посчитают, назовут свои части тела и ваши. Тогда вы, во всяком случае, будете знать, с чего начать, вместо этих ваших абстрактных «ношений чего-либо».

Темпл посмотрел на бабочек на своем жилете, пожевал губами и потом сказал:

– Молодой человек, непрофессионал, конечно, и может думать так. Но я отвечу непрофессионалу и вам тоже, что составление подобия словаря возможно, если ваш противник-чужеземец готов начать с вами разговор. Эти два парня ни в коей мере не заинтересованы в общении с нами.

– Почему бы вам тогда не занять этим компьютер?

– …Ваши вопросы становятся все глупее. Видите ли, для такой работы необходим разум. Какого черта здесь вообще нужен компьютер? Он не умеет думать, не умеет различать фонемы, которые почти не имеют разницы для нас. Все, что нам нужно, – это время.

Вы, как и ваш гипотетический непрофессионал, не можете представить себе, какие трудности стоят перед ними и нами, когда нам приходится думать категориями, которыми никто еще из людей не думал до нас. Задайте себе вопрос: что есть язык? И ответом будет: язык – человеческая речь. Поэтому мы не просто исследуем, но мы изображаем что-то новое – нечеловеческую речь.

Репортер угрюмо кивнул. Доктор Темпл был раздражен и, пыхтя, сел. Встал Латтимор. Он сдвинул на кончик носа очки и заложил руки за спину.

– Как вам известно, доктор, я новичок в этом кругу, поэтому надеюсь, что вы поймете, что я задаю свой вопрос от чистого сердца. Моя позиция такова. Я скептик. Я знаю, что мы исследовали всего триста планет во Вселенной и осталось еще неисследованными миллионов эдак несколько, но я все же считаю, что триста – это уже что-то. Ни одна из них не произвела на свет форму жизни, обладающую хотя бы половиной того разума, который имеется у моей кошки.

Это подсказывает мне предположение, что человек уникален во Вселенной.

– Должно быть, это останется лишь предположением.

– Я тоже так думаю. Сейчас я не намерен восстанавливать ряды доказательств отсутствия иной разумной жизни во Вселенной – человек всегда был одинок и никогда не страдал от этого; с другой стороны, если вдруг где-то все же объявится какой-ни-будь разум, я его поприветствую с удовольствием не меньшим, чем приветствую другого человека, с условием, если тот будет хорошо себя вести.

Но что за бредовая идея пришла кому-то в голову – притащить с собой пару переросших боровов, валяющихся в собственных испражнениях, чего не позволила бы себе последняя свинья на Земле, будь у нее такая возможность, и настаивать на доказательствах их разумности…

Чушь какая-то. Вы сами только что сказали, что эти боровы не выказывают ни малейшего интереса к общению с нами. Замечательно, в таком случае, не явный ли это признак отсутствия у них даже намека на разум? Кто в этой комнате может сказать честно, что хотел бы иметь этих свиней в своем собственном доме?

В зале опять поднялось волнение. Все вертелись и спорили, скорее не с Латтимором, а друг с другом. В конце концов над всей этой суматохой раздался голос миссис Ворхун:

– Лишь сочувствие, мистер Латтимор, могу испытывать к вашей позиции, и я очень рада, что вы согласились присутствовать на нашем собрании. Но отвечу на ваши вопросы очень кратко: как жизнь принимает множество различных форм, так и мы должны признавать, что и разум может принимать не одну форму. Мы не можем постичь другую форму разума. Мы только знаем, что она расширит границы нашей мысли и понимания так, как не смогло бы ничто другое. Поэтому, если мы думаем, что нашли такой разум, мы должны проверить это, если даже на попытку уйдут годы.

– Именно это я и хотел сказать, мадам, – не сдавался Латтимор. – Если бы разум был, нам не потребовались бы годы для того, чтобы обнаружить его. Мы узнали бы его сразу, будь он даже в форме реки.

– А как же вы тогда объясняете космический корабль на Клементине? – спросил Джеральд Боун.

– Я не обязан это объяснять. Эти большие свиньи сами должны быть способны объяснить это. Если они его построили, почему они не нарисовали его, когда мы им дали карандаши, бумагу?

Теперь вопрос задал Бребнер:

– А их язык, как вы объясните его?

– Мне понравились ваши животные имитации, мистер Бребнер, – добродушно заметил Латтимор. – Но если честно, со своей кошкой куда как легче разговаривать, чем с вашими боровами.

Эйнсон заговорил первый раз. Он говорил резко, раздраженный тем, что какой-то выскочка смеет умалять его открытие.

– Все это хорошо, мистер Латтимор, но вы многое легко обходите. Мы знаем, что ВЗП обладают определенными привычками, которые весьма неприятны по нашим понятиям. Но друг с другом они ведут себя не как животные, они друзья, товарищи. Они общаются. И что вы можете возразить на присутствие космического корабля?

– Возможно, это и есть корабль. Мы не знаем. Может быть, они – просто живой скот, который взяли с собой настоящие космические путешественники, чтобы потом съесть. Я не знаю, но вы тоже не знаете, вы избегаете очевидных объяснений. Откровенно говоря, если бы я был ответственным за эту операцию, я бы выразил вотум недоверия капитану «Мариестоупса», а особенно главному исследователю за то, что они вытащили на всеобщее обозрение такие сырые результаты исследования.

В комнате начал просыпаться вулкан. Лишь лица репортеров немного повеселели. Михаил наклонился вперед и объяснил Латтимору, кто был Эйнсон.

Лицо Латтимора вытянулось:

– Мистер исследователь Эйнсон, боюсь, что я должен принести вам свои извинения за то, что не узнал вас. Если бы вы пришли до начала собрания, мы могли бы быть представлены.

– К сожалению, этим утром моя жена…

– Я, тем не менее, продолжаю настаивать на том, о чем уже сказал. Отчет о событиях на Клементине поражает своим непрофессионализмом. Условленная вами неделя для разведки на планете уже подошла к концу, когда вы обнаружили этих животных около якобы космического корабля. Вместо того, чтобы просто продлить срок пребывания, вы берете и убиваете почти всех их, делаете пару снимков с места происшествия и отваливаете домой. Но этот корабль может быть всего-навсего грузовиком для скота, а скот же выпустили поваляться. А в это время в каких-нибудь трех-четырех милях в долине мог находиться настоящий корабль, с настоящими двуногими, как мы, людьми, – как говорит миссис Ворхун, – за контакт с которыми мы бы отдали все на свете.

Мне очень жаль, мистер Эйнсон, но ваши аргументы здесь все больше и больше бледнеют, просто из-за вашей плохой работы на месте.

Эйнсон густо покраснел. Что-то ужасное случилось в комнате. Все были против него. Все – он знал это, не глядя на них, – сидели, молча одобряя сказанное Латтимором.

– Вам тут сейчас легко говорить, – сказал он. – Кажется, вы не осознаете беспрецедентность происходившего. Я…

– Я очень хорошо осознаю всю беспрецедентность этого события. Я говорю о том, насколько все это было беспрецедентно, и поэтому вы просто должны были быть более внимательным. Уж поверьте мне, мистер Эйнсон. Я читал и фотостаты отчета экспедиции, и внимательно рассматривал сделанные фотографии, и у меня появилось ощущение, что все это выглядело скорее как большая увеселительная охота, чем экспедиция, которую оплачивало государство.

– Я не был ответствен за убийство ВЗП. С ними столкнулся патруль, поздно ночью возвращавшийся на корабль. Они собирались познакомиться с пришельцами поближе, но те напали на них, и матросы были вынуждены стрелять в целях самозащиты. Вам необходимо перечитать отчет.

– Эти боровы вовсе не кажутся такими воинственными. И мне не очень-то верится в то, что они атаковали патруль. Думаю, они пытались убежать.

Эйнсон огляделся в поисках поддержки.

– Обращаюсь к вам, миссис Ворхун. Разумно ли это – пытаться предположить, как эти существа вели бы себя в естественной для них обстановке, глядя на их безразличное поведение в заключении?

Миссис Ворхун почувствовала немедленную симпатию к Брайану Латтимору, она любила сильных мужчин.

– А какие у нас есть еще факты для их обвинения? – спросила она.

– У вас есть отчеты, вот что. Полный набор для вашего изучения.

Латтимор возобновил атаку:

– В этих отчетах, мистер Эйнсон, пересказ того, что вам сообщил начальник патруля. Он как? Надежный человек?

– Надежный? Да, он вполне надежен. Знаете ли, мистер Латтимор, в этой стране, где идет война, мы не всегда имеем возможность выбирать тех людей, которых хотели бы.

– Понимаю. А как звали этого?

– Действительно, как его звали? Молодой, жилистый, довольно замкнутый. Неплохой парень. Хорттон? Халтер? – В более спокойной ситуации он бы сразу вспомнил. Наблюдая за своим голосом, Эйнсон сказал: – Его имя есть в отчете.

– Хорошо, хорошо, мистер Эйнсон. По всей видимости, у вас на все есть свои ответы. Я говорю о том, что вам следовало бы возвратиться с большим количеством ответов. Видите ли, вы здесь как бы ключевой человек, так? Вы – главный исследователь. Вы были специально подготовлены для такого рода обстоятельств. Я бы сказал, вы наделали много ошибок и предоставили нам недостаточные и во многом даже противоречивые сведения.

Латтимор сел, оставив Эйнсона стоять.

– Сама природа сведений противоречива, – начал Эйнсон. – А ваша задача просто разобраться с ними, а не отвергать их сразу же. И не надо нас упрекать. Если у вас есть какие-либо жалобы, то адресуйте их капитану Баргероуну. За все дело был ответствен oн, а вовсе не я. А того парня, который был начальником патруля, звали Квилтером. Я сейчас вспомнил.

Джеральд Боун заговорил сидя.

– По всей видимости, – неспешно произнес он, – в этой выдающейся компании мне следует сказать, что я – всего лишь писатель. Но одна вещь, касающаяся вас, меня серьезно обеспокоила.

Мистер Латтимор говорит, что вам следовало бы возвратиться с Клементины с большим количеством ответов. Может быть, это и так. Но я думаю, что вы вернулись с несколькими предположениями, которые были всеми приняты, так как исходили от вас, хотя и не были подтверждены как факты.

Эйнсон стоял с сухими от волнения губами, ожидая, что произойдет дальше. Он снова почувствовал, что все до единого хищно впиваются в его слова.

– Мы знаем, что ВЗП были найдены у реки на Клементине. Все также, по-моему, согласны, что они не аборигены этой планеты. Насколько я понимаю, это предположение исходило от вас. Это так?

Этот вопрос помог Эйнсону. На него он был готов ответить.

– Предположение действительно принадлежит мне, мистер Боун, хотя я назвал бы это скорее заключением, чем предположением. Я могу это запросто объяснить даже непрофессионалу. Эти ВЗП принадлежат кораблю, будьте в этом уверены. Их экскрементами корабль был переполнен, просто забит. По нашим подсчетам, это примерно тридцатидневное скопление. В качестве дополнительного свидетельства выступает форма корабля, которая внешне напоминает самих этих существ.

– Вы бы сказали, что «Мариестоупс» имеет форму обыкновенного дельфина. Но это ничего не говорит о внешности инженеров, создававших его.

– Будьте так любезны, выслушайте меня до конца. Мы не обнаружили другого вида млекопитающих на В12 – Клементине, как ее теперь называют. Мы не обнаружили животных крупнее, чем двухдюймовая бесхвостая ящерица, и насекомых, которые превышали бы своими размерами обыкновенную землеройку. В течение целой недели мы производили стратосферные съемки дня и ночи, обследовали планету весьма тщательно, от полюса до полюса.

Мы сделали вывод, что за исключением рыбы в морях, на Клементине нет форм жизни, которые заслуживали бы нашего внимания, кроме этих гигантских созданий, весящих двадцать земных стоунов. И они сидели группой около космического корабля. Это же абсурдно – считать их местными обитателями.

– Вы обнаружили их у реки. Почему бы не сделать предположение, что они – всего-навсего водные животные, большую часть времени проводящие в море?

Эйнсон открыл и тут же закрыл рот.

– Михаил, эта дискуссия затрагивает вопросы, которые непрофессионал едва ли – я имею в виду, нет никакой надобности удовлетворять…

– Верно, – согласился Пазтор. – Тем не менее, мне кажется, у Джеральда интересная точка зрения. Вы не думаете, что следует проработать версию, что эти ребята – водные обитатели?

– Как я уже сказал, они пришли из корабля. И это конечный вывод, это мое мнение как очевидное, – произнося это, Эйнсон обвел воинственным взглядом аудиторию. Когда он встретился глазами с Латтимором, тот заговорил:

– Я бы сказал, у них есть признаки морских животных, исключительно как непрофессионал, конечно.

– Возможно, они водные на своей собственной планете, но это не может иметь никакого отношения к тому, что они делали на Клементине, – сказал Эйнсон. – Что бы вы ни говорили, их корабль – это космический корабль, а, следовательно, у нас в руках разумные существа.

Михаил пришел к нему на помощь и объявил следующий доклад, но было очевидно, что главному исследователю Эйнсону был выражен вотум недоверия.