Текст книги "Градгродд. Сад времени. Седая Борода"

Автор книги: Брайан Уилсон Олдисс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

– Я нанимался по одноразовой системе, – пояснил Квилтер. – Все закончено, старый барачный буквоед. Ты когда-нибудь расслабляешься?

– Ты знаешь мой девиз, Хэнк. Следуй ему и никогда не проиграешь: «Если смогут, они тебя обманут». Я знал одного парня, который забыл отметить свой 535-й у начальника снабжения перед демобилизацией, и его вернули еще на пять лет. Сейчас он служит на Хароне, помогает выигрывать войну.

– Ты идешь пить пиво или нет?

– Пожалуй, да, – сказал Валсамстоун. – Может, мы тебя больше никогда не увидим, после того как эта птичка из Додж Сити доберется до тебя. Судя по тому, что ты мне о ней рассказывал, я бы сбежал от подобной девчонки куда глаза глядят.

Он уверенно шагнул под замечательный моросящий дождик, а за ним, оглядываясь через плечо на Дуффилда, двинулся Квилтер.

– Джингер, идешь ты или нет? – Тот хитро посмотрел на него:

– Я, дружище, не покину корабль, пока не получу забастовочные деньги, – сказал он.

Исследователь Фиппс пришел домой. Он уже обнял своих родителей и теперь вешал пальто в прихожей. Они стояли сзади, ухитряясь выражать недовольство, даже когда улыбались. А ворчливое доброжелательство этих потертых жизнью, ссутулившихся стариков было давно и хорошо известно их сыну. Они по очереди произносили два монолога, которые никогда не переходили в диалог.

– Пойдем в гостиную, Гуси. Там потеплее, – сказала мать. – Ты можешь замерзнуть после корабля. Сейчас принесу чай.

– У нас тут были проблемы с центральным отоплением, вообще-то сейчас оно не требуется: на носу июнь, но было необычайно прохладно для этого времени года. Так сложно стало найти кого-нибудь, когда нужно что-либо починить. Не знаю, что происходит с людьми – всем абсолютно наплевать друг на друга.

– Расскажи ему, Генри, о новом докторе. Ужасно грубый человек. Ни образования, ни манер – совершенно. И грязные ногти – подумать только, обследовать больного руками с грязными ногтями.

– Конечно, во всем виновата эта проклятая война. Она породила на Земле совершенно новый тип человека. Бразилия не дает ни единого повода думать об истощении ее ресурсов, а тем временем правительство…

– Генри, бедный мальчик не хочет слушать о войне сразу после возвращения домой. Они даже начали вводить ограничения на продукты! Они пичкают нас одной пропагандой, по телевизору ничего, кроме пропаганды, не показывают. Вдобавок снизилось качество товаров в магазинах. На прошлой неделе я вынуждена была купить новую кастрюлю…

– Устраивайся здесь поудобнее, Гуси. Конечно, во всем виновата война. Не представляю, что с нами со всеми станется. Новости из сектора 160 совсем неутешительные, правда?

Фиппс отвечал:

– Там, в галактике, никто не интересуется этой войной, все это для меня, честно говоря, как снег на голову.

– Но в тебе не пропал патриотизм, Гуси? – заволновался отец.

– А что такое патриотизм, если не продолжение самовлюбленности? – спросил Фиппс, радуясь при виде замершего на мгновение отца.

Натянутую паузу прервала своим замечанием мать:

– Как бы то ни было, дорогой мой, ты почувствуешь разницу, пока будешь в отпуске в Англии. Кстати, как долго ты будешь здесь?

Этот маленький вопрос застал его, увлеченного родительскими разговорами, врасплох, и Фиппс почувствовал какую-то неловкость из-за того, что мать с отцом с нетерпением ждали ответа. Ему было знакомо это сдерживаемое стариками чувство. Они ничего от него не хотели, кроме его присутствия в роли слушателя. Они ничего от него не хотели, кроме его жизни.

– Я здесь пробуду не больше недели. Та очаровательная девочка, наполовину китаянка, которую я встретил в прошлый свой отпуск, А Чи, сейчас на Дальнем Востоке – у нее выезд на пленэр. В следующий четверг я вылетаю к ней в Макао.

Дальше все пойдет по обычному сценарию. У отца определенно затрясется голова, у матери подожмутся губы, как будто она держит во рту косточку. Не дав им опомниться, Фиппс поднялся.

– Я пока пойду наверх и распакую свой чемодан, если вы оба не против.

Глава 5

Пазтор, директор лондонского Экзозоопарка, был замечательно-стройным человеком без седины в волосах, несмотря на свои пятьдесят два года. По происхождению он был венгром, в двадцать пять лет возглавил антарктическую экспедицию, в 2005 году помогал устанавливать зоологический купол Теллуса на астероиде Аполло, а в 2014 году написал сценарий самого популярного видеоспектакля года «Айсберг для Икаруса». Спустя несколько лет он принял участие в первой экспедиции на Харон, во время которой было совершено приземление на эту тогда только что открытую очередную планету Солнечной системы и составлена ее карта. Харон так безжалостно замораживает на расстоянии трех триллионов миль за орбитой Плутона, что он по праву заслужил названия планеты Вечной Мерзлоты. Этим прозвищем наделил его Пазтор.

После такого успеха Михаил Пазтор был назначен директором лондонского Экзозоопарка, а в данный момент пытался исполнять обязанности виночерпия для Брюса Эйнсона, предлагая ему выпить.

– Ты же знаешь, Михаил, я не пью, – сказал Брюс, укоризненно покачав головой.

– С этих пор ты – известный человек, ты должен выпить за свой успех, как мы пьем за него, все напитки абсолютно синтетические, и, знаешь, безалкогольный пончик тебе тоже не повредит.

– Ты меня давно знаешь, Михаил. Я лишь выполняю свои обязанности.

– Да, я давно тебя знаю, Брюс. Я знаю, как мало тебя волнует чужое мнение или чужие рукоплескания, и с какой жадностью ты ловишь малейший намек на одобрение твоей собственной совести, – мягко проговорил директор, пока бармен смешивал ему коктейль под названием «Транспонентальный».

Они сидели в гостиной отеля, принадлежавшего Экзозоопарку. На стенах красовались изображения экзотических животных, словно уставившихся на смесь ярких униформ и цветных платьев в зале.

– У меня нет недостатка в пикантных комплиментах из твоего кладезя мудрости, – парировал Эйнсон.

– Ты никогда не признаешься в недостатке чего-либо, – сказал директор. – Мне следовало бы довести это до твоего сведения раньше, и хотя сейчас не время и не место, позволь мне закончить. Ты – смелый, знающий, значительный человек. Это ты доказал не только всему миру, но и самому себе. Теперь ты можешь позволить себе расслабиться, отпустить своего сторожа. И ты не только можешь, но просто обязан это сделать сейчас, иначе будет поздно. Каждый человек имеет право на что-то личное, только свое, а твоя душа просто погибает от удушья.

– Ради Бога, хватит! – воскликнул Эйнсон, прерывая товарища, то ли смеясь, то ли сердясь. – Ты говоришь, как один из несуществующих героев пьес твоей юности! Я есть то, что есть, я не изменился. Вот идет Энид, время сменить тему разговора.

Среди множества ярких платьев кобровый с капюшоном костюм Энид Эйнсон смотрелся так же жизнерадостно, как солнечное затмение. Тем не менее она широко улыбалась, подходя к мужу и Пазтору.

– Замечательная вечеринка, Михаил. Как я сглупила, что не пошла в прошлый раз, когда Брюс приехал домой. У вас здесь к тому же такая приятная комната!

– В военное время, Энид, мы стараемся хоть немного развеселить друг друга, и твое появление очень помогло нам.

Совершенно довольная, она засмеялась, но все же принялась спорить:

– Ты мне льстишь, Михаил, как всегда.

– А что, твой муж никогда тебе не льстит?

– Ну, я не знаю… Я не знаю, если Брюс – я имею в виду…

– Вы, оба, кончайте дурачиться, – сказал Эйнсон. – Этот шум может лишить меня остатков ума. Мне уже надоела эта ерунда, удивляюсь, как ты, Энид, еще можешь это выносить. Давайте поговорим о деле. Я приехал сюда, чтобы официально передать в твое распоряжение наших ВЗП, этим я и хочу заняться. Мы можем обсудить это в каком-нибудь мирном, спокойном месте?

Аккуратные брови Пазтора взлетели вверх и затем нахмурились:

– Ты хочешь заговорить мне зубы и отвлечь от бармена? Ну, я думаю, мы можем проскользнуть к новому ограждению для ВЗП, если тебе это так нужно. Твои подопечные уже там, а портовые служащие, наверное, на пути нам не попадутся.

Эйнсон повернулся к своей жене и положил руку ей на плечо:

– Ты пойдешь с нами. Здешнее возбуждение вредно для тебя.

– Ерунда, мой дорогой, мне здесь очень хорошо. – И она освободилась от его хватки.

– Но должна же ты показать хоть небольшой интерес к созданиям, которых мы привезли.

– У меня нет никакого сомнения, что я буду выслушивать рассказы о них в течение нескольких недель! – Она взглянула на глубокие морщины, прорезавшие его лицо, и произнесла тем же шутливо-покорным голосом: – Ну, хорошо, я пойду с вами, ты не можешь прожить без меня ни одной минуты. Но ты должен принести мою шаль – на улице уже слишком прохладно.

Эйнсон покинул их без особого желания. Пазтор подмигнул Энид и налил два бокала.

– Я не знаю, Михаил, стоит ли мне еще пить. Думаю, не будет ничего хорошего, если я опьянею!

– Посмотри на людей. Вон миссис Фраер. Теперь, когда мы остались наедине, Энид, вместо того, чтобы пофлиртовать с тобой, как я намеревался, я должен задать вопрос о твоем сыне, об Альмере. Чем он сейчас занимается, где он?

Он уловил тень волнения, пробежавшую по ее лицу. Отвернувшись, она ответила:

– Не надо, пожалуйста, не надо портить вечер, Михаил. Так хорошо, что Брюс вернулся! Я знаю, что ты считаешь его ужасным, странным чудовищем, но это так далеко от истины.

– Как Альмер?

– Он в Лондоне, не принимает участия во всем этом, и я не знаю о нем ничего определенного.

– Вы слишком суровы с ним.

– Михаил, пожалуйста!

– Брюс слишком суров с ним. Ты знаешь, я говорю это как старый друг и как крестный отец Альмера.

– Он сделал нечто отвратительное, и отец выгнал его из дома. Тебе известно, что они никогда не ладили, и, хотя я ужасно жалею мальчика, куда как спокойнее, когда они не вместе. – Она подняла глаза на Михаила и добавила: – Не думай, что я не пытаюсь оказывать какого-либо противодействия, – я оказываю. Уже годы длится моя борьба с ними.

– Я никогда не видел человека, менее настроенного на борьбу, чем ты. Что же Альмер совершил такого ужасного на свою голову?

– Спроси Брюса, если так жаждешь узнать.

– В этом замешана какая-то девчонка?

– Да, это все из-за одной девчонки. А вот и Брюс.

Пока главный исследователь закутывал в шаль плечи своей жены, Михаил вывел их из холла отеля. Они спустились вниз по устланному коврами коридору и вышли в вечерние сумерки. В зоопарке было спокойно. Только один или два лондонских скворца отправлялись спать в свои гнезда, и ранчстедский сауропод, вытянув шею из подогреваемого бассейна, тупо глазел на проходивших. Не доходя до метанового дома млекопитающих, Пазтор свернул и повел своих спутников к новому блоку, сконструированному в современном стиле из песчаных, армированных пластиком щитов со слегка выступающими несущими вертикалями. Когда они зашли в боковую дверь, зажегся свет. Армированное искривленное стекло отделяло от них двух ВЗП. Существа повернулись на свет и взглянули на людей; Эйнсон сделал нерешительный приветственный жест, но никакой заметной реакции не последовало.

– Во всяком случае, у них просторное помещение, – сказал он. – А публика будет здесь толпиться целый день, прижимая свои звериные носы к стеклу?

– Посетители будут допускаться в этот блок только с четырнадцати тридцати до шестнадцати часов, – ответил Пазтор. – Утром ученые будут изучать наших гостей.

А гости сидели в просторной двойной клетке, разделенной перегородкой на две части, сообщающиеся через небольшую дверь. В дальнем конце клетки стояла широкая, низкая кровать, подбитая пластиковой пленкой.

На одной из других стен висели желоба, полные пищи и воды. ВЗП стояли посреди комнаты. Они уже наделали огромные кучи грязи вокруг себя. Три ящерообразных существа торопливо перебежали комнату и вскочили на ВЗП. Они быстро добрались до складок кожи и исчезли в них. Эйнсон указал:

– Вы видите это? Они по-прежнему здесь. Очень похожи на ящериц и всегда держатся вблизи этих инопланетян. Еще двое таких же сопровождали умирающего ВЗП, которого мы взяли с собой на «Мариестоупс». Вероятно, они гермафродиты или даже симбионты. Глупец капитан услышал о них из моих докладов и хотел было уничтожить, считая их опасными паразитами, но я настоял на своем.

– А кто это был? Эдгар Баргероун? – спросил Пазтор. – Смелый человек, но с неба звезд не хватает. Он, наверное, все еще придерживается геоцентрической концепции Вселенной.

– Он хотел, чтобы я заговорил с этими ребятами до того, как мы прилетим на Землю. У него нет ни малейшего представления о проблеме, стоящей перед нами.

Энид, которая тем временем пристально смотрела на пленников, взглянула на Эйнсона и спросила:

– И ты можешь общаться с ними?

– Это не так легко, как может показаться неспециалисту, моя дорогая. Я тебе обо всем расскажу в другой раз.

– Ради Бога, я не ребенок. Ты будешь общаться с ними или нет?

Главный исследователь засунул руки в боковые карманы униформы и обратился к своей жене. Его манера напоминала обращение к пастве с кафедрального возвышения:

– Несмотря на то, что задействованных в одно и то же время кораблей редко бывает больше десятка, за четверть века человечество умудрилось исследовать около трехсот похожих на Землю планет. На них, Энид, иногда находили формы жизни, иногда нет. Но нигде не могли обнаружить существо, которое было бы хоть немного разумнее шимпанзе. И вот эти создания с Клементины. У нас есть причины предполагать, что они обладают разумом, идентичным разуму человека. Но наиболее убедительный довод – это… э-э… устройство, предназначенное для межпланетных путешествий…

– Но тогда зачем делать из этого тайну? – спросила Энид. – Существуют элементарные тесты для подобных ситуаций, почему бы ими не воспользоваться? У этих созданий есть письменность? Они разговаривают друг с другом? Соблюдают они между собой какие-то правила? Способны ли они повторить что-то или объясняются жестами? Воспримут ли они элементарные математические концепции? Каково их отношение к произведениям искусства и, разумеется, существуют ли у них свои виды творчества? Как они…

– Да, да, моя дорогая, мы с тобой полностью согласны: существуют тесты. Я не сидел сложа руки во время полета и провел их.

– Ну и что же? Каковы результаты?

– Противоречивые в том смысле, что оказались неэффективными и неполными – одним словом, слишком углубленными в антропоморфизм. Это как раз то, в чем я сейчас пытаюсь разобраться. Пока мы не определим точнее степень их разумности, мы не сможем начать общение с ними.

– Но в то же время, – прибавил Пазтор, – вам будет очень сложно определить уровень их развития до установления контакта.

Эйнсон отмахнулся от такого довода жестом практичного человека, отвергающего софизм.

– Сперва нам необходимо определить их разум. В природе существует такой маленький паучок argyoneta aquatica; обладает он разумом, потому что может сплести ныряющий конус и жить под водой? Нет. Очень хорошо; теперь, эти неуклюжие создания, возможно, не более разумны лишь из-за того, что могут построить космический корабль. И в то же время они могут быть настолько высокоразвиты и быть продуктом такой древней цивилизации, что все, над чем у нас работает сознание, они получают через наследственность или подсознание, освобождая сознание для размышлений над другими предметами – причем способы размышления находятся за пределами нашего понимания. Если это так, то общение между нашими видами практически невозможно. Помните, насколько просто одно из словарных определений разума: «Обмен информацией», а если мы не будем получать информацию от них, а они – от нас, то мы вправе охарактеризовать ВЗП как неразумных животных.

– Все это для меня ужасно запутанно, – сказала Энид. – Теперь ты все так усложнил, а в твоих письмах все было так понятно. Ты говорил, что эти создания попробовали заговорить с вами с помощью всяких хрюканий и свистов; ты говорил, что у каждого из них по шесть замечательных рук; ты говорил, что они прибыли на, как там ее… на Клементину в космическом корабле. Определенно, ситуация ясна. Они разумны, не на примитивном уровне животных, а достаточно, чтобы создать цивилизацию и язык. Единственная проблема – это перевести их шумы и свисты на английский.

Эйнсон повернулся к директору:

– Но ты-то понимаешь, что это не так просто, да, Михаил?

– Брюс, я прочел все твои сообщения. Я знаю, что они – млекопитающие, с дыхательной системой и пищеварительным трактом, похожим на наш собственный; с мозгом, по весу близким к человеческому, обладающие руками, способные воспринимать мир так, как воспринимаем его мы – теми же основными чувствами. Если откровенно, Брюс, я понимаю, что выучить их язык или научить их нашему будет непросто, но мне все же кажется, что ты преувеличиваешь сложности.

– Серьезно? Подожди, понаблюдаешь за этими ребятами какое-то время, и у тебя создастся иное впечатление. Говорю тебе, Михаил, я пытаюсь представить себя на их месте, и, несмотря на их отвратительные привычки, я испытываю сочувствие к ним. Но единственное мое ощущение среди моря разочарований – это то, что, если они вообще обладают хоть какой-то долей разума, они должны иметь совершенно отличные от нашего представления о мире. Действительно, представь себе, они… – он показал стоявших за стеклом существ, – держали себя со мной совершенно равнодушно.

– Посмотрим, что скажут лингвисты, – сказал Пазтор. – И еще, Брайан Латтимор из Американской космической консультативной службы – очень сильный человек, надеюсь, что тебе он понравится, – завтра прилетает из Штатов. Думаю, что его мнение будет полезным.

Это не было утешением для Брюса Эйнсона, он решил, что для него на сегодня достаточно.

– Десять часов, – сказал он. – Уже время, Энид, пора домой. Ты знаешь, на Земле я придерживаюсь режима. Вечер был очень славный, Михаил. Увидимся в конце недели.

Они радушно пожали друг другу руки. Побуждаемый одной из причин всех своих несчастий, которая не давала ему подняться выше своей нынешней синекуры, Михаил полюбопытствовал:

– Кстати, дружище, что такого натворил Альмер с этой девчонкой, что ты вышел из себя и выгнал его из дома?

Брюс почувствовал во рту гадкий привкус кирпичной пыли.

– Ты бы лучше поинтересовался у него самого. Вероятно, он удовлетворит твою любознательность. Мы с ним больше не видимся, – сдержанно проговорил он. – Но разберемся с этим сами.

Челнок внутрирайонной линии устремился в темноту, неуверенно цепляясь за нитку рельсов.

Энид закрыла глаза и пожалела, что не проглотила антивом перед тем, как отправиться в путь. Она была плохим путешественником.

– Тебе бы следовало позаботиться, – сказал ей муж.

– Я не подумала, Брюс.

Помолчав, Эйнсон спросил:

– О чем вы разговаривали с Михаилом, пока я ходил за шалью?

– Я не помню. О ерунде какой-то. Почему ты спрашиваешь?

– Сколько раз вы виделись, пока я был в полете?

Она вздохнула. Шум проносящегося торопливым потоком ветра поглотил этот негромкий звук.

– Ты всегда меня об этом спрашиваешь, Брюс, после каждого путешествия. Перестань ревновать, или ты действительно подкинешь мне эту идею. Михаил очень милый, но для меня он ничего не значит.

Перемещаясь над пригородным Лондоном, челнок доставил их на большой закругленный выступ Внешнего Кольца. Эта часть недавно отстроенного терминала была заполнена народом, так что они хранили молчание, пробираясь к экспрессу, который доставил бы их домой. Но в монобусе молчание для обоих стало тягостным. Каждый чувствовал себя неуютно от молчания другого, боясь невысказанных мыслей.

Энид заговорила первая:

– Я очень рада, что наконец-то и ты добился успеха, Брюс. Нам нужно устроить вечеринку. Я ужасно горжусь тобой, ты знаешь!

Он погладил ее по руке и примирительно улыбнулся, как мы улыбаемся, прощая ребенка.

– Боюсь, что времени для вечеринки не будет. Теперь начнется настоящая работа. Мне надо будет целыми днями находиться в зоопарке, консультируя команды исследователей. Едва ли они справятся без меня.

Она смотрела перед собой. В действительности она не была разочарована, ей следовало ожидать такого ответа. И даже теперь, вместо того чтобы демонстрировать гнев, она пыталась говорить с ним приветливым тоном, задавая один из своих глупых «научных вопросов»:

– Мне кажется, ты очень надеешься на то, что эти существа заговорят с нами?

– Похоже, что правительство совсем не в таком восторге, как я рассчитывал. Конечно, я понимаю, эта гнусная война… В конце концов, ведь могут возникнуть вопросы куда более важные, чем языковой фактор.

Она уловила какую-то неясность в его словах, что бывало, когда он в чем-нибудь сомневался.

– Какие еще вопросы?

Он уставился в мелькающую за окном темноту.

– Раненый ВЗП показал очень высокую сопротивляемость смерти. Когда его анатомировали на «Мариестоупсе», тело разрезали уже практически на кусочки, прежде чем он умер. У них громадная сопротивляемость боли. Они ее не чувствуют. Они… не чувствуют боли! Подумай! Все это есть в репортажах, похоронено в таблицах, записано технически. Я уже теряю терпение. Но когда-нибудь кто-нибудь да обратит внимание на важность этих фактов.

И опять она почувствовала, что между ними камнем легло молчание, когда он уставился в окно, глядя сквозь нее.

– Ты видел, как резали это существо?

– Да, разумеется.

Она подумала о вещах, которые люди совершали с такой очевидной легкостью.

– Ты можешь себе представить? – продолжал Эйнсон. – Никогда не чувствовать никакой боли, – ни физической, ни душевной.

Они опускались на уровень местного движения. Его меланхолический взгляд был устремлен в темноту, скрывавшую их дом.

– Какое преимущество для человечества! – воскликнул он.

После ухода Эйнсона с супругой Михаил Пазтор еще долго стоял, ни о чем не думая, на том же месте, и вдруг в его голове неожиданно зародились новые идеи. Он стал ходить взад-вперед, как маятник, под внимательным взором двух чужеземцев за стеклом. Этот взгляд вскоре остановил его. Он сел на корточки, балансируя и плавно покачиваясь, и стал рассматривать их, скрестив руки на груди, а потом обратился к ним с речью:

– Дорогие мои питомцы, я хорошо понимаю все проблемы, хотя не наблюдал вас раньше, я их действительно понимаю, несмотря на такой короткий срок. Более того, я понимаю, что до сегодняшнего момента вы сталкивались лишь с весьма ограниченным типом человеческого сознания. Я знаю космонавтов, мои пузатые друзья. Я сам был космонавтом и знаю, как длинные световые годы завораживают и формируют несгибаемый ум. Вы столкнулись с людьми жесткими, не способными на чувства, с людьми, не обладающими даром сопереживания, не готовыми просто прощать и понимать, потому что они не имеют представления о разнообразии человеческих характеров, с людьми, которые, будучи не способны заглянуть в себя, не могут проникнуть в душу других.

Короче говоря, мои дорогие говнотопы, если вы цивилизованны, то вам предстоит противостоять совершенно цивилизованным людям. Если вы больше, чем животные, то в этом случае пройдет не так много времени, прежде чем мы начнем понимать друг друга. И затем настанет время, когда между нами начнут возникать слова.

Один из ВЗП выпустил свои конечности, поднялся и подошел к стеклу. Михаил Пазтор принял это как предзнаменование.

Обойдя ограждение сзади, он вошел в передний отсек клетки. Нажав кнопку, привел в движение пол, на котором стоял, и продвинулся вперед, в клетку, перемещая перед собой низкий барьер, что придавало директору вид заключенного, занимающего в зале суда скамью подсудимых. Механизм остановился. Теперь Пазтор оказался тет-а-тет с ВЗП, хотя кнопка, на которой лежала его правая рука, гарантировала ему безопасность.

ВЗП издали тонкий свист и прижались друг к другу. От них исходил запах, хотя и не такой противный, как можно было ожидать, но все же очень мешавший. Михаил наморщил нос.

– С нашей точки зрения, – сказал он, – цивилизация измеряется расстоянием, на которое человек отдаляет свои испражнения.

Один из ВЗП вытянул конечность и почесался.

– У нас на Земле нет цивилизации, которая не опиралась бы на письменность. Даже дикари изображают свои надежды на скалах. А у вас есть страхи и надежды?

Конечность убралась на место, оставив снаружи ладонь, издали походившую на татуировку на теле.

– Невозможно представить какое-либо существо крупнее блохи без своих страхов и надежд или некоего их эквивалента, основанного на болевых ощущениях. Они проводят нас через жизнь, дают нам знания о внешнем мире. Если я правильно понял отчет о вскрытии одного из ваших друзей, вы не испытываете боли. Должно быть, это совершенно видоизменяет ваше представление о мире.

Тут появилось одно из ящероподобных существ. Оно торопливо пробежало по спине своего хозяина и прижало блестящий нос к складке его кожи. Потом замерло и стало почти незаметным.

– Хотя что такое внешний мир? Так как мы познаем его только через наши чувства, мы никогда не сможем узнать его таким, какой он есть на самом деле; а то, что мы знаем, – это внешний мир плюс чувства. Что такое улица? Для маленького мальчика – это мир, полный тайн. Для военного стратега – это серия защищенных и незащищенных позиций. Для влюбленного – храм, где живет его возлюбленная, а для проститутки – рабочее место. Для городского историка улица – серия водяных знаков во времени, для архитектора – договор, подписанный между искусством и необходимостью, для художника – приключения в перспективе и в цвете, для путешественника – место, где можно найти стакан вина и теплую постель, а старик-горожанин воспринимает ее как памятник своим прежним глупостям, надеждам и подвигам. Для автомобилиста…

Смогут ли наши с вами внутренние миры найти общий язык, мои загадочные сфинксы, или же им суждено разойтись, как в море кораблям? Не сможем ли мы найти ключи друг к другу еще до того, как научимся выражать свои насущные желания? Или же вы придерживаетесь, как и главный исследователь, обратной точки зрения: прежде чем начать говорить, мы должны увидеть хотя бы вашу внешнюю окружающую среду?

Кажется, я немного сошел с ума, ибо не может быть, чтобы вы, двое заброшенных созданий, не являлись только источником дальнейших вопросов. Возможно, нам никогда не удастся установить контакт с вами. Но вы сами – свидетельство тому, что где-то, скорее всего не так уж далеко от Клементины, существует планета, заселенная подобными вам. И если бы мы добрались до нее и увидели вас в естественной обстановке, мы смогли бы гораздо лучше понять вас, угадать, о чем с вами нужно беседовать. Здесь нам требуются не только лингвисты, но и пара космических кораблей, которые исследовали бы миры поблизости от Клементины. Нужно поговорить об этом с Латтимором.

ВЗП никак не прореагировали.

– Я предупреждаю, что человек – существо упрямое. Если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе. Если вам есть что сказать, что передать, то лучше говорите сейчас.

Они закрыли глаза.

– Вы потеряли сознание или предались молитве? Последнее было бы более благоразумным, поскольку вы попали в руки к человеку.

Философия была не единственным занятием для вернувшихся с «Мариестоупса» в ту первую ночь: кое-кто занялся разрушением домов.

Как потом объясняла на суде его защита, Родни Валсамстоун ничего не мог поделать. Это был не столь уж редкий в последнее время случай, когда из самых глубин космоса каждый месяц возвращались корабли.

В эти ужасные – адвокат не преувеличивал – путешествия отправлялись обыкновенные смертные, на которых, как на Родни Валсамстоуна, космос действовал подавляюще. Десять лет назад это явление получило название синдрома Бестара (в честь прославленного психодинамика).

В открытом космосе человеку резко недоставало привычных для его мозга сигналов и предметов. Можно было не согласиться с французским философом Дойчем, для которого космос и мозг представляли собой противоположные полюса нераздельного целого, что оказывало величайшее давление на любого человека во время космического полета и оставляло чувство голода в отношении всего каждодневного земного окружения. Это чувство при возвращении на Землю не могло удовлетвориться разрешенными законом способами. Если бы это действительно было так, усовершенствованию следовало бы подвергнуть не ум человека, а закон: к человеку, побывавшему в Первозданных глубинах космоса, должен был бы применяться менее приземленный закон (смех в зале).

Какой символ имеет большую власть над человеческим разумом, чем дом, кров гостеприимного мира, своей цивилизации? Поэтому в данном случае разрушительства, хотя в нем, к сожалению, пострадал хозяин дома, следует видеть поиски символа этим не лишенным геройства обвиняемым. Конечно, он признает, что тогда был в состоянии алкогольного опьянения, но синдром Бестара позволяет…

Судья, уважавший точку зрения защиты, тем не менее сказал, что ему надоели матросы, возвращающиеся на Землю, и особенно в Англию, как в часть самого дикого космоса. Тридцать дней, проведенные обвиняемым вдали от баров и развлечений, могли бы дать почувствовать, что между Землей и космосом есть значительная разница.

Суд сделал перерыв на ленч, и плачущую мисс Флоренс Валсамстоун отвели в ближайший кабинет.

– Хэнк, солнышко, но ты ведь не собираешься серьезно вступать в Космический корпус? Правда? Ты же не улетишь опять в космос?

– Зайчик, я же сказал, что только на целевые полеты, как в Исследовательском корпусе.

– Мне никогда не понять вас, мужчин, живи я хоть тысячу лет. Что там такого, скажи, что так притягивает тебя? Какая от этого польза?

– О, черт, это способ зарабатывать деньги. Получше, чем сидеть в конторе, не правда ли? Я парень хоть куда, дружок, – по-моему, ты этого еще не оценила – сдал все экзамены, но здесь, в Америке, ужасная конкуренция.

– Какая тебе от этого польза – вот что я хочу знать.

– Я уже говорил тебе: я могу дойти до капитана; а теперь, может, пока оставим этот разговор, а?

– Я и не хотела начинать его.

– Ты не хотела? А кто же, по-твоему, его начал? Иногда мне кажется, что мы с тобой говорим на разных языках.

– Дорогая, дорогая! Любовь моя, не пора ли нам вставать?

– М-м-м?

– Уже десять часов, любовь моя.

– М-м-м. Еще рано.

– Я хочу есть.

– Ты мне снишься, Гуси.

– Мы собирались сесть на одиннадцатичасовой паром до Гонконга, ты помнишь? Ты хотела сегодня порисовать, забыла?

– М-м-м. Поцелуй меня еще раз, дорогой.

– М-м-м. Любовь моя.