Текст книги "Лондонские оборотни"

Автор книги: Брайан Майкл Стэблфорд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Габриэль изо всех сил пытался отделить свои чувства от чувств мужчины, лежащего на спине в постели. И знал, пройдет менее секунды, прежде чем он откроет глаза и увидит то, что уже видел Габриэль, узнает то, что Габриэль уже знал.

Но теперь мужчина уже не мог ничего сделать, это была западня. Его чувства были всецело поглощены нетерпеливостью и напором чувств другого, он еще продолжал блаженствовать.

Быстрота преображения изумила мальчика. Ему показалось, хотя, он не был в этом твердо убежден, что должно быть необычайно сложно для человечьей ноги так непривычно изогнуться и съежится, для человечьих ладоней стать лапами, для лица прекрасной женщины растаять, мгновенно преобразившись в шерстистую волчью морду с широко разинутой клыкастой пастью. Проще было поверить в мгновенное превращение, совершаемое быстрее, чем мог бы уловить человеческий глаз, но и этого не произошло. Но это было именно перетекание одной сущности в другую, зримый переход от одного положения к другому. Длинные шелковистые пряди словно растворились в воздухе, на их месте тут же появился светло-серый мех, изменились кости, нежная человеческая плоть испарилась, мгновенно заменившись звериной.

Лишь одно сравнение пришло на ум Габриэлю, поразительно уместное, и в то же время абсурдное. Он подумал, что это все равно, как если бы Мандорла загорелась.Как будто некоего рода божественное или дьявольское пламя охватило ее и преобразило, словно волчица стала пеплом, оставшимся от женщины. Мужчина, распростертый под волчьим телом, открыл глаза.

Даже со своей высоты в слабом свете свеч Габриэль разглядел отразившийся в его глазах непереносимый ужас. Словно мужчина тоже претерпел превращение, его заурядное человеческое лицо внезапно сделалось жуткой маской. Все его существо наполнил безумный страх, передавшийся и Габриэлю. Их сросшиеся души словно разорвало надвое, как будто сверхъестественная когтистая лапа протянулась из складок времени, вцепилась в их лица и поволокла в ад. И все же внутри этого ужаса и за пределами бездонного колодца отчаяния, в который они рухнули, таилось понимание того, что это и должно было случиться. Не просто эхо предвидения, но признание поражения несовершенным, жаждущим, безумным сыном рода людского. Паника мужчины продолжалась недолго. Недостаточно долго, чтобы он предпринял сколько-нибудь значительное усилие освободиться от волчицы, которая оказалась в таком выгодном для себя положении. Она быстро и проворно перегрызла ему горло, и ее длинный шершавый язык стал лизать хлынувшую кровь.

Габриэль наблюдал. Он чувствовал, что мужчина умирает, и разделял его смерть.

Для самого мужчины боль была только болью, но она оказалась до странного тупой и краткой, как будто сами его нервы признали безнадежность положения и предпочли не вопить, ничего не чувствовать предупреждая. Они оказались настолько милосердны, что отказались передавать импульс предсмертного страдания. Габриэля эта последняя вспышка боли и ужаса наполнила удивительным торжеством, словно даровав ему новую силу.

Я паук, который кормится душами, —подумал он. – И нынче ночью я пообедал.Он ощутил легкую дрожь, по-настоящему испугавшись, осознав, что Мандорла или Моруэнна могут так же легко пожрать его. Но в следующее мгновение он без труда сдержал и обуздал свой страх. Он был уверен, что вервольфы никогда не поступят с ним так, и уже начал обретать уверенность, что сумеет остановить их, если только они попытаются сделать это.

Прошло несколько минут, волчица ничего не делала, только лизала кровь. Глаза мертвеца были открыты и глядели вдаль, но ужас, который исказил застывшее лицо, мало-помалу отступил, словно, поддавшись ее ласке. Габриэль теперь ничего не чувствовал. Волк, который прежде был Мандорлой, который и теперь оставался Мандорлой, поднял взгляд, оторвавшись от тела. И взглянул прямо на мальчика. И, хотя комната была освещена изнутри, так что мальчик должен был оставаться невидимым за экраном отраженного пламени свечи, он ничуть не сомневался, она его видит, и с самого начала знала, что он там, наверху. Габриэль встретил ее волчий взгляд заговорщицкой улыбкой, которая достаточно ясно говорила, он не только знает, но и полностью принимает тот факт, что он из ее племени, а не из этого слепого, с холодными душами, рода людского,к которому принадлежала ее жертва.

Но он еще не был кровопийцей. Он еще не был чудовищем. Но не был и мальчиком из племени людей, и вообще не был мальчиком. Его плоть была лишь внешней оболочкой, которую он носил, ступая по земле, а внутри него сидел демон… или божество. И, пока он наблюдал за этим волчьим пиршеством, он не испытывал и подобия единства чувств с оборотнем, пожирающим свою жертву. И по тому, как спокойно и отстраненно смотрел он на него, понял, что он теперь далеко и от Хадлстоун Манора и от понятий о доброте, которым так упорно пытались научить его сестры Св.Синклитики.

10

Когда Габирэль вернулся к себе в спальню, голова его шла кругом от возбуждения и переживаний виденного, вдруг обнаружилось, что зеркальце, оставленное лежащим у постели, светится, словно по своей воле. Он не без колебаний приблизился, не зная, чего ожидать, но, увидев образ в зеркале, улыбнулся.

Лицо Джейкоба Харкендера за стеклом было, точно обычное отразилось в зеркале. Габриэль подумал, видит ли Харкендер его улыбку.

– Габриэль, – сказал Харкендер хриплым голосом, как будто долго и безуспешно выкрикивал его имя. – Габриэль, ты должен меня выслушать! Прошу тебя!

Габриэль был уверен, что в любой момент сможет изгнать этот образ из зеркальца простым прикосновением. Не исключено, что он мог и больше. Харкендер, вероятно, здорово рисковал, вступив в воображаемое пространство внутри зеркала, главного средоточия крепнущей мощи Габриэля. Может статься, в его силах уничтожить этого человека, который лишь несколько дней назад, замышлял стать его повелителем; и уж, наверно, Габирэлю ничего не стоит уязвить его телесно и духовно. Но он и пальцем не пошевелил, чтобы приступить к воплощению этих жестоких фантазий, он терпеливо и с интересом ждал, что же собирается сказать Харкендер. Маг молчал.

– Почему я должен тебя слушать? – Спросил он, дозволив новой сущности, пробуждавшейся в нем теперь, заявить о себе, впервые, в открытую, вслух. – Ты привез меня в Хадлстоун Мэнор и передал сестрам, прекрасно зная, что я не простой подкидыш. Ты скрыл от меня истину, не давал узнать, что я в действительности есть, спрятал меня от тех, что помогли бы мне… спрятал меня даже от меня самого.

– Нет! – Воскликнул Харкендер. В зеркале было видно только его лицо. Оно казалось таким крохотным и далеким внутри зазеркального пространства. Лицо это парило, точно гуттаперчивая маска, искаженная кривизной стекла. – Ты не понимаешь, Габриэль. Тебе не следует доверять оборотням. Мандорла безумна, жестока и зла. Она обманывает тебя и не остановится ни перед чем в надежде подчинить своей воле.

На мгновение Габриэль опять стал девятилетним мальчонкой, стоящим перед опытным и знающим взрослым. Он вновь вспомнил о послушании и долге. Но демон, который принес адский огонь в его душу, не нуждался в соблюдении условностей, которого требует вежливость. Те качества ума, которые недавно приобрел Габриэль, не имели ничего общего с чувством смирения, ощущением своей малости и страхом наказания. Миг сомнения возник и пропал.

– Теперь никто не может меня обмануть, – сказал ему Габриэль, хотя не знал наверняка, правда ли это. – Все и каждый лгали мне всю мою жизнь, но теперь с этим покончено навсегда. Теперь я силах понять, что ложь, а что нет.

– Это будетв твоих силах, – быстро ответил Харкендер, – И я порядком ошибался, недооценивая силу, которую ты уже приобрел. Она растет очень быстро, и ты стремительно движешься вперед по пути постижения истины. Но ты очень молод, и неважно, какова сила твоего взгляда, ты еще не способен понять, чем можешь стать. Твоя воля еще слаба. Мандорла позволит тебе видеть только то, что хочет показать сама. Ей нельзя доверять.

– А почему? – Отпарировал Гэбриэл. – Она открыла мне больше правды, чем ты, когда явился в Хадлстоун со своими благими обещаниями. Я тогда считал себя ребенком, одержимым демоном, . Но в несколько кратких дней она показала мне, что я создание иного рода, и то, чем я кажусь, только внешняя оболочка, маска. Ты говоришь, она хочет меня использовать. Я тебе верю. Но почему мои цели должны быть отличны от ее устремлений, ведь я из того же племени, что и она, а не из твоего?

– Ты не из ее племени, – ответил Харкендер. – Такого племени не существует, не считая волков этой стаи, и один из них отступник, угрожающий ее замыслам. Мандорла одновременно противостоит и человеку и Богу. У нее нет никакого дела, кроме разрушения. Она использует тебя, если сможет, чтобы повергнуть род людской в хаос, какого сможет добиться с твоей помощью. Но если ты на это пойдешь, не только маги из людей нанесут тебе ответный удар. Есть и иные силы, которые оберегали и защищали нас, людей с самого нашего сотворения. Ты можешь мнить себя божеством, когда пускаешь в ход свою силу, чтобы заглядывать в души людей попроще или добиваться повиновения от пауков, но должен понимать: есть создания, мощь которых превосходит твою настолько же, насколько твоя превосходит паучью. Габриэль, умоляю тебя, не становись орудием Мандорлы!– Но до странного женственные черты Харкендера не могли должным образом передать, насколько он озабочен и встревожен. Его гнев на полных нежных губах представлялся не боле чем раздражением; властность притуплялась мягкостью его щек. И все же не следовало отрицать, что в этом человеке есть сила. Но было ли также что-то исключительное в его глазах? Был в его зрачках магически отражен некий образ так же ясно и четко, как лицо Харкендера отражалось в зеркале? Габриэль пристально всматривался в черты человека, который мог быть его настоящим отцом, а мог и не быть, но все, что скрывалось за этими глазами, оставалось черным, как ночь, и бесформенным… Демон в засаде. Его природу и облик невозможно установить наверняка. Мальчика терзали сомнения, слова Харкендера не убедили его.

– Ты тоже хотел меня использовать, – обвиняющим тоном заявил Габриэль, и его вновь обретенный голос зазвенел, как металл, ударившийся о камень. – Но я видел тебя за работой. В той комнате вместе с миссис Муррелл и девушкой. И теперь думаю, как и та женщина, что несмотря на все свои магические фокусы, ты напыщенный дурак. Я не человеческое дитя, Джейкоб Харкендер, хотя ты и пытался меня таким сделать, теперь, когда глаза моей души открыты, я не боюсь ни тебя, ни других. Я согласен, чтобы меня вела Мандорла, потому что она единственная честно сказала мне, что мне не нужно бояться.

– Ты не человеческое дитя, – согласился Харкендер, – Но ты не знаешь мира, в котором недавно родился. Это мир со множеством историй, ни одна из которых не истинна. И ты не сможешь понять, что он на самом деле, из россказней оборотней. Не откроется тебе это и в умах тех, чье внутреннее око слепо, так же, как ты не смог извлечь ничего из поучений хадлстоунских монашек. Есть только один путь к истине, Габриэль, и это странствие души, которому не препятствует лживая история. Только ничем не скованный полет в медитации дает возможность постичь высшую реальность. Этому могу научить тебя только я. Мандорла заключена в темницу своих ограниченных представлений и фантазий, которые принимает за воспоминания. Так происходит со всеми бессмертными, и так могло бы случиться с ангелами и демонами, если бы они не остерегались соблазнов слепой веры в свою исключительность.

Габриэль не понимал, что пытается сказать ему Харкендер, но не хотел признаваться в этом сейчас. Он уже достаточно в своей жизни наигрался в невинное дитя, а теперь он обрел известную силу власти над своей демонической сущностью. И теперь он обрел родичей – лондонских вервольфов.

– Что у меня общего с тобой, Джейкоб Харкендер? – Спросил он с горечью. – Ты знал мою мать, как ты говоришь, но ты молчишь о том, в каких я отношениях с тобой. Ты человек, а я нет. У нас с тобой нет общих дел, теперь, когда я знаю, какую шутку ты сыграл со мной, отдав меня в Хадлстоун.

– Если я не твой отец, то я, безусловно, повитуха, которая тебя приняла. – сказал Харкендер, – Хотя я не могу утверждать, что сотворил тебя, могу сказать наверняка, что если бы не я, тебя не существовало бы. Глупо будет с твоей стороны немедленно отвергнуть меня, потому что я знаю то, что ты отчаянно жаждешь узнать. И пока ты не набрался сил, чтобы увидеть это в моей душе, ты можешь почерпнуть это только из моих слов. Мандорла способна лишь питать тебя ложью и миражами, Габриэль, только я один знаю правду об этом мире, ведь я предпринял великое путешествие во внутреннее пространство, чтобы коснуться истинной сути вселенной. Возьми, что хочешь у Мандорлы, но ты должен вернуться ко мне, если хочешь знать, что ты на самом деле, и чем можешь стать.

Габриэль вглядывался в глубины зеркала с уже меньшей уверенностью, чем сначала, когда только увидел уловленный им образ Харкендера. Мальчик больше не улыбался, и сильное жестокое возбуждение, родившееся в нем, когда он наблюдал пиршество Мандорлы, теперь прошло. Как будто демоническая сила внутри него опять впала в сон, и как бы он ни боролся, чтобы пробудить ее вновь, он не мог не чувствовать: теперь он всего-навсего Габриэль Гилл – человеческий найденыш, которого учили быть добрым и набожным сестры Св. Синклитики.

– Оставь меня в покое, – прошептал он.

– Габриэль! – Харкендер почти что кричал, как в страшной муке. – Послушай меня! Мандорла не может умереть, и потому свободна творить все, что воображает ее безумная фантазия. Она не может умереть, что бы с ней ни произошло. Но тебя, увы, можно куда легче погубить, чем ты себе представляешь. Ты не человек, но смертен, это, безусловно, так. Ты можешь стать ангелом, но при этом, скорее всего, отдашь пламя своей души одной-единственной вспышке. Ты в отчаянной беде, Габриэль, и еще не в состоянии понять всю опасность, которой подвергаешься.

– Оставь меня в покое, – снова потребовал Габриэль, отворачиваясь от его настойчивого взгляда.

– Ты не одинок, Габриэль, – сказал Харкендер, явно спеша, как будто знал, что время ограничено. – Есть еще один, который явился из Египта за тобой, я в этом уверен! Ради Бога, Габриэль, поверь мне! Есть опасность, смертельная опасность, от которой эта сумасшедшая вряд ли может тебя защитить…

Судорожным движением Габриэль протянул руку и коснулся поверхности зеркала, словно желая стереть образ, который оно поймало. Черты Харкендера вмиг расплылись, но почему-то лицо задержалось в сознании мальчика, как яркий свет из зеркала некогда задержался в его глазах, даже тогда, когда померк.

Габриэль хотел доверять вервольфам, хотел верить, что Мандорла желает ему только добра, и уже знал, какое назначение ему должно исполнить. Но теперь это доверие не было безоговорочным. Казалось, под напором доводов Харкендера, оно отчасти утратило свою силу. Чему бы он ни хотел верить, он теперь будет вспоминать предостережения Харкендера всякий раз, когда Мандорла что-либо ему пообещает или предложит, как союзнику, участвовать в своем странном заговоре против рода людского.

Там, где ненадолго ему почудились безопасность и уверенность, теперь опять обитало сомнение. И что, в конце концов, знает он о себе? Как вообще появился он на свет? Он почти что желал стать просто обычным ребенком. Предстать перед лицом сурового Бога сестры Клэр, невинным, маленьким, неискушенным, не одержимым демоном…

Дверь отворилась и вошла Мандорла. Опять вернув себе людской облик, она была еще великолепней прежнего. На ее губах осталось никаких следов крови, а ее зубы были ровными маленькими и жемчужно белыми, лицо казалось свежим и сияющим даже в тусклом свете, проникавшем через немытое оконное стекло.

– Все еще не спишь? – Спросила она не без скрытого смысла.

– Я люблю ночь, – ответил он, машинально вернувшись к голосу и повадкам мальчика, каким казался на вид. – И я видел сон, который меня напугал.

– Ты увидишь еще много снов, – пообещала она, и пройдя мимо него остановилась перед зеркальцем. Она коснулась стекла, и внутри вспыхнул желтый свет. Он был не ярче, чем тот, что дает свеча, но, видимо, именно так ей и хотелось.

– Ты бы хотел увидеть новый сон? – Спросила Мандорла. – У меня у самой бывают яркие видения, и я хорошо научилась их создавать. Это дешевый род магии, но очень приятный. Мы с тобой можем разделить наши грезы, Габриэль, если ты этого захочешь. А со временем сможем добиться, чтобы наши мечты осуществились.

Он прилег на кровать, не раздеваясь.

– Я теперь могу поместить свои видения в зеркальце. – сказал он ей, – И мне вовсе не нужно в них жить.

– Это довольно простой фокус. – уверила она его, – Но лучшие видения мы переживаем, а не просто наблюдаем. Иначе как еще нам узнать, какие бы из наших грез мы хотели бы воплотить?

В неверном утреннем свете ее фиалковые глаза казались огромными и сияющими, как будто светились изнутри. Он видел, как она смотрит на человека таким же странным взглядом, прежде чем сожрать его, но он не боялся. Габриэль был уверен, что нужен ей только живым для воплощения пейзажей и образов из ее грез.

– Ты не хочешь заснуть? – Спросила она медовым голосом, в котором слышалось искреннее участие. – Ты заснешь, если я подарю тебе видение?

Он кивнул. Она несколько мгновений смотрела на него по-матерински нежно и ласково, словно на щенка, которого надо приласкать и защитить.

Так она безумна, как сказал Харкендер? Или, может быть, именно одержимого демоном Харкендера следует счесть безумцем?

Мальчик закрыл глаза, уступив ей, и почувствовал, как нежные пальцы касаются его лба: а, когда прошло еще несколько мгновений, он позволил ей сотворить для него грезы и снизошел до того, чтобы их пережить ненадолго. Но в глубине своего сердца не доверился им.

Мир лишь прах, и силы, которые удерживают его частицы вместе, вот-вот будут сметены. Плоть, слабейшее из его образований, разлагается на ветру перемен быстрее, чем что-либо еще. Ветер срывает маски, лица стираются, остаются только взирающие куда-то глаза, но вот исчезают и они, и обнажаются насмешливые улыбки очищенных до блеска черепов. Там, где когда-то разгуливала гордая и блестящая толпа роскошно одетых мужчин и женщин, теперь лишь невнятное стадо бесполых скелетов, окутанных лохмотьями, а вот уже одно только костяное крошево. И наконец, остается лишь белая блестящая пустыня, безводная и безмятежная.

Цветы никнут, трава увядает. Там, где когда-то стоял могучий зеленый лес, теперь лишь мешанина изломанных стволов и нагих веток, увитых ползучими стеблями, похожими на обрывки паутины, и вот уже россыпь тлеющей шелухи. Наконец, нет ничего, кроме большого мрачного болота, зловонного и торжествующего.

Медленно осыпаются здания, почерневшие от дыма, кирпичи трескаются, делаясь кроваво-красными, оконные стекла падают, точно угрюмые слезы, высокие трубы валятся, точно пшеница под ленивым серпом. Лишь египетские пирамиды рассчитаны на то, чтобы не утрачивать свой облик, они последними вернутся в котел Творения, как дождь неотличимых друг от друга атомов, как безликий хаос первозданного огня. Пепел к пеплу. Прах к праху.

Всяка видимость утрачена и всякая реальность сохранена. Время завершено, и нет больше ожидания, нет надежд. Рождается новый мир, мир, который станет новой историей.

Белые сияющие пустыни порождают новые сонмы существ, великие серые болота облекают мир в краски. Руки работников приступают к делу и вновь придают всему облик.

Но чьи это лица и чьи глаза? Где ангелы, и чьи это души? Снова пляшет прах, и белый пепел вновь запылает пламя жизни. Но ветер не умер, он задует снова, и снова, и снова. А все лица – это только маски, сотворенные ангелами для своих представлений.

Грезы развеялись, и Габриэль крепко уснул. И в этот промежуток до самого пробуждения, для него перестало что-либо значить, божество он или демон, союзник людей или волчья родня.

Были только тьма и мир.

Пока вновь не забрезжило утро, и не вынудило его встать перед абсурдным и проклятым миром.

Вторая интерлюдия
Исследующее воображение

Первосущее воображение я считаю живой силой и главным двигателем всего человеческого восприятия в ограниченном сознании вечного акта творения в беспредельном Я ЕСТЬ.

Сьюэл Тэйлор Кольрижд, «Литературная Биография», 1817.