Текст книги "Лондонские оборотни"

Автор книги: Брайан Майкл Стэблфорд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

8

Габирэль скорчился в глубоком кресле, сидя боком и подтянув ноги к подбородку. В руках он цепко сжимал зеркальце, которое подарила ему Мандорла. Он все еще продолжал изучать его возможности, и стремительно продвигался вперед с того момента, когда ему впервые удалось пробудить в глубине синюю искру пламени. Теперь он мог видеть в зеркале картины, такие же четкие и ясные, как и те, которые прежде видел в грезах. Как будто зеркало стало линзой для его внутреннего ока, фокусировавшей все увиденное им. Сейчас он считал, что лучше оставлять эти призраки за поверхностью стекла, там, где они отделялись от его собственных мыслей и чувств, чем допускать их вторжение в свои сны.

Когда-нибудь, думал Габриэль, он сможет научиться так свободно распоряжаться зеркальцем, что станет призывать любые образы, какие захочет. Возможно, ему удастся поместить весь мир в это странное и чудесное зазеркалье, и менять его по своей прихоти.

Освоение возможностей зеркала было не единственным открытием, которое он совершил с тех пор, как попал в дом Мандорлы. Он научился контролировать свое внутреннее зрение, и связывать его с чувствами и мыслями других людей. Теперь не было необходимости переживать их во сне. Пытался он заглянуть и в мысли Мандорлы, но это ему пока что не удавалось. Значительно проще оказалось наблюдать за Калебом Амалаксом. В этом отношении Габриэль быстро совершенствовался. И находил этот опыт увлекательным.

Как раз сейчас он смотрел на мир глазами Амалакса и был сильно озадачен. Одним из двоих, за кем в настоящее время наблюдал Амалакс, был он сам, а другой – Моруэнна, спокойно растянувшаяся в постели.

Амалакс стоял у стены в пустой комнате, прильнув глазом к дырочке в стене. Он проделал это отверстие прошлой ночью, выполнив работу с профессионализмом, достойным опытного рабочего, и считал, что никто ни о чем не догадывается. Но Габриэль точно знал, что делает Калеб. Это была одна из многих дырочек, которые Амалакс проделал в грубых стенах неудобного и ветхого жилья, изображая радушного хозяина перед множеством грабителей и взломщиков. Сведения, которые он собирал таким образом, были одним из его промыслов. В минувшие времена, когда единственным источником существования Калеба Амалакса была скупка краденого и предоставление приюта ворам, он пользовался своими отверстиями исключительно для того, чтобы наблюдать за клиентами и подручными, которые всегда были настолько легкомысленны и глупы, что пытались сговориться против него и обмануть. Теперь он не раз повторял себе, что не зря поднаторел в соглядатайстве, которое считал средством и целью жизни. Человек, думал он, ставший сообщником лондонских вервольфов, должен вдвойне тщательно подглядывать и подслушивать за своими друзьями. Ведь очень тонкая черта разделяет господ и рабов, и когда кто-то вступает в сделку с оборотнями, ему всегда надо иметь запасной туз в рукаве. Габриэль ясно видел, насколько лицемерно такое оправдание. Как и миссис Муррелл, Амалакс был больше зрителем, чем актером. Как и она, поднявшись от шлюхи до сводни, стала безучастным свидетелем извращенных удовольствий и утонченных унижений своих клиентов, Амалакс, играя в добродушного квартирного хозяина лондонских оборотней, сделался бесстрастным наблюдателем их бесчестных затей.

Габриэль, так неожиданно и неестественно познакомившийся с извращениями человеческой мысли и чувства, быстро научился радоваться тому, что он не просто человеческое дитя, хотя едва ли понимал, кто же на самом деле.

Целью Амалакса, просверлившего новую дыру, было, конечно, следить за Габриэлем. Калеб даже не мог представить себе, что Габриэль способен намного пристальней и с большим успехом наблюдать за ним самим. Амалакс не знал, почему Габриэль так дорог вервольфам, и это очень огорчало Габриэля, ведь ему интересны были любые сведения. Он знал достаточно о том, что значат для оборотней их знания, и мечтал научиться у них всем фокусам, до каких только мог дотянуться. Габриэль заметил, что Амалакс не верил тому, о чем говорила Мандорла, и, конечно, не верил, что вервольфы бессмертны и уже прожили десятки тысяч лет. Однако в действенности их магии он ничуть не сомневался. Амалакс решил, что если Мандорла действительно намерена наставлять Габриэля в волшебстве, то почему бы ей не получить и еще одного ученика, ничуть не меньше первого желающего воспользоваться ее тайными знаниями.

То, что происходило в комнате в настоящее время, не имело для него большой практической пользы. Но, тем не менее, Амалакс продолжал нести дозор, и это радовало Габриэля. Он был уверен, что сможет научиться столь же многому, наблюдая мысли и поступки Амалакса, как и слушая серьезные рассуждения Моруэнны.

Гэбриэль удивился, обнаружив, что Амалакс терпеть не может Моруэнну, несмотря даже на то, что вид ее гибкого тела наполнял его мрачным, горьким и безнадежным волнением. Амалакс считал, что Моруэнна глупа и не особенно могущественна, хотя, презирал ее настолько не сильно, как вервольфа по имени Калан. Он усердно пытался заставить Калана служить себе и научиться у него магическим некоторым штучкам, которыми тот так любил прихвастнуть. Но Амалакс оказался куда лучшим учителем, чем учеником. Он снова и снова с горечью и тоской вспоминал, как сотворил свои собственные чудеса, чтобы превратить парня в отменного уличного забияку и обычного пьяницу, а в себе открыл только стойкую неспособность равно к колдовству и ясновидению. Тем не менее, он упорно продолжал стремиться к тайному знанию, прилагая все свои силы к достижению этой цели. Из всех вервольфов, как был теперь убежден Амалакс, Мандорла была единственной, кто не обладал сердцем и умом маленького ребенка. Только Мандорла и, возможно, Пелорус, которого он знал только понаслышке.

Моруэнна лежала, опершись о локоть. На ней не было ничего, кроме длинной белой рубашки, которую предпочитали женщины-оборотни, когда условности не требовали более сложного туалета. Вероятнее всего, потому что рубашка не препятствовала превращениям. Сама по себе такая одежда была вызывающей, и теперь, считая, что за ней не наблюдает никто, кроме Габриэя, она еще и позволила себе вольно и небрежно раскинуться на постели.

Габриэль не видел необходимости и не считал нужным предупредить ее, что она заблуждается, поскольку сейчас его слишком сильно увлекли грубые и смешанные чувства Амалакса. Даже блаженствуя от наслаждения и похоти, этот гротескный толстяк прекрасно осознавал необходимость крепко сдерживать свои бурные фантазии.

Плохо кончит тот тип, который попытается изнасиловать эту девку-оборотня,– подумал Амалакс. Гэбриэль уже знал достаточно, чтобы с ним согласиться.

– Можешь себе представить, – говорила Моруэнна Габриэлю, – каково это – быть волком?

Они сказали ему, кто они, —думал Амалакс. – Она не прочь смягчить удар. Но как могут быть такими простофилями те, кто хвастается, будто живет много сотен лет? Если они всегда ненавидели людей, то, возможно, просто не удосужились из презрения, изучить наши лживые повадки. Даже Мандорла, которая считает, что так хорошо нас знает.

Габриэль не поднял взгляда, но ответил достаточно прямо.

– Я пытался представить себе, на что похоже быть птицей, – задумчиво произнес он, – и летать над землей. Но волк… это, наверное, что-то совсем другое.

– Не настолько уж и другое, – терпеливо, точно учительница, заметила она. – Как птица упивается полетом, так упивается охотой волк. Главное, надо постараться себе представить чистотуупоения, не затуманенного мыслью. Полагаю, ты думаешь, будто знаешь, какое это удовольствие, но единственная радость, которая тебе ведома, – это радость мыслящего,а это совсем иное. Ты можешь считать, будто существо, осознающее свою радость – счастливо, но ты ошибаешься. Быть способным сказать себе я радозначает отстраниться от своей радости, исказить ее. Это дар быть способным поддерживать разговор с собой, знать и сознавать то, что знаем мы. Но за этот дар приходится платить немалую цену. Мы приобретаем мощь разума и воображения, но теряем мощь чувства. Для мыслящего существа чувство – это источник тревог и боли, и радость замутнена сознанием, что она не буде длиться вечно, и скоро угаснет. У волка есть только чувство. Когда он рад, радость заполняет все его существо. И даже, когда он страдает, он не знает, что его одолевает страдание. Вот и все. Без всякого знания, без примеси горечи и тревоги. Для человека удовольствие ослаблено пониманием, что все могло бы обернуться по-другому, и вечно так длиться не будет. А боль делается тяжелее от понимания, что это боль, и она обещает новые страдания и смерть. Для человека нет боли без страха и страха без боли. Волк, когда он несчастен, не удваивает свое несчастье, а когда он радуется, нет ничего, что может хоть на сколько-нибудь умалить его радость. Если у тебя есть выбор, Габриэль, тебе надо быть волком, а не человеком.

О, да, —цинично подумал Амалакс. – Но у вас, полагаю, есть выбор, и все же вы пребываете в человеческом образе день за днем, оборачиваясь волками лишь ненадолго.

– Мне говорили, что меня сотворил Бог, – заметил Габриэль не без задней мысли, – по своему образу и подобию.

– Так тебя учили сестры-монахини в Хадлстоуне. – с презрением обронила Моруэнна, – И учили тебя заодно, что человек рожден для страдания, что он должен нести бремя грехов, своих и своих отцов. Но мы не из этого племени, ты и я.

– Они учили, что Иисус явился за нас пострадать, – задумчиво произнес Габриэль. – Я никогда не мог понять, почему мы тоже должны страдать. После Него.

– Не следует говорить «мы», – сказала она ему. – Не за нас их спаситель пошел на смерть, и мы не должны сколько-нибудь разделять его боль, если знаем, как избежать ее. Ты мог бы научиться превращаться в волка, Габриэль, если бы только захотел. И, возможно, больше, чем просто волком, если бы хорошо учился. И если ты такой умный, как считает Мандорла, ты мог бы научиться самому сложному, то есть, быть волком все время,и никогда не становиться больше мыслящим созданием.

–  Сомнительное счастье,– подумал Амалакс, которого ничуть не убедили заявления Моруэнны о том, как чудесно быть волком. – Но если это и есть то, чего ты желаешь, почему ты надеешься, что мальчишка может освободить тебя от твоего получеловечьего житья-бытья? Или думаешь, он научится колдовать над тобой не хуже, чем над собой?

Габриэлю любопытно было подслушивать рассуждения Амалакса насчет того, зачем мальчик нужен Моруэнне, и что у него может быть общего с вервольфами. Но Амалакс похоже считал, что Мандорла хочет большего, чем просто никогда не становиться человеком.

– Не знаю, – признался Габриэль. – Не думаю, что мне бы это понравилось.

– Ты не можешь этого знать, – мягко произнесла Моруэнна. – Но это невинность, а ее легко теряют. Волк не может спросить себя, что ему нравится, а что нет. И благословение этого неведения – значительно больше, чем любая награда, которой может удостоиться сознание, полное надежды, страха и чувства обреченности. Волк не может думать. Он охотится. Голод – воля, ведущая его, а насыщение – экстаз, вкус крови – слава. Сестры рассказывали тебе о Небесах, Габриэль? Осмелюсь заметить, они наверняка больше рассказывали об Аде, который они куда лучше способны представить себе и описать. Я скажу тебе другое: Небеса – это, когда волк охотится, Габриэль. Ад же – это просто, когда ты человек… даже в радости, даже в счастьи, даже в добродетели, даже в торжестве. Ад здесь, Габриэль, а не далеко внизу в недрах земли, и не для Сатаны он был создан, а для людей. Но нет Небес для людей. А только для птиц и зверей. И для Других, таких, как мы, которые могли бы научиться отбрасывать все человеческое, что падает, как тень, на наши тела и души, и насладиться истинными благами преображения. Забудь о Спасителе, о котором тебе твердили сестры. Ты должен научиться самому себе быть спасителем ради всех нас.

Оттуда, где стоял Амалакс, он не видел лица Моруэнны, а лишь изгиб ее прекрасной спины и длинные чудные локоны. Габирэль ощутил в уме соглядатая, некое изощренное удовлетворение, порожденное его бредовой фантазией. Амалакс, слушая эти речи, вообразил, что ее лицо охвачено страстью провидицы. И хотя не был уверен, что зрелище ему понравилось бы, все же сам образ и его созерцание приводили Калеба в приятное возбуждение. Амалакс не мог не желать Моруэнны, точно так же, как не мог не желать Мандорлы, но знал, что никогда не получит от них то, что то, чего он жаждет. Не сможет ни купить, ни взять силой. И эта беспомощность наполняла его гневом. И умножала его решимость добиться для себя той доли волшебной силы, какую он мог бы получить, от них и через них. Из-за того, что Амалакс был их союзником, он был и самым страстным из множества их врагов, и был достаточно смышлен, чтобы понимать парадоксальность этого положения.

Габриэль, несмотря на то, что был еще только демонической пиявкой, жадно впитывавшей опыт других, достаточно насытился теперь новыми знаниями, чтобы понять и оценить озарение Амалакса.

Они воображают, что мальчик у них в лапах, —говорил себе Калеб. – Но они ошибаются. Это мой дом, и мальчишка мой, и когда я узнаю, какая от него польза, и на что он годится, именно от него я и те, кому я это предоставлю, получим все сполна.

Габриэль понимал то, чего не понимал Амалакс: сколько нелепого безумства в этой браваде. Он знал, что мощь демона – это его мощь, и теперь, когда он принял эту мощь как свою, ни один простой смертный не сможет его использовать. Мальчик уже начал задумываться, есть ли в мире кто-нибудь еще, считая и Мандорлу, могущественней его.

– Не знаю, – покривив душой, сказал Габриэль. – Я не могу быть волком, потому что не знаю, как. И не знаю, кто я, если я не человек.

– Не бойся, – мягко произнесла Моруэнна. – Тебе больше никого и ничего не надо бояться. Теперь мы о тебе позаботимся. Мандорла научит тебя всему, что тебе надо знать. И, хотя ты не волк, ты все же нашего племени, а не людского.

– Я плохо представляю себе разницу между этими племенами, – сказал Габирэль с жалобной неискренностью. И внезапно ощутил испуг и стыд, услышав новые мысли Амалакса:

Врешь, мальчонка! Ты не можешь не знать, в чем разница, ты ее знаешь. Это не просто что-то выставленное перед тобой, точно придворный портрет, намалеванный каким-нибудь живописцем. Это то, что внутри. И ты в сердце своем всегда можешь отличить одного от другого. Когда ты поглядишь на человека вроде меня, ты можешь подумать, что видишь беса, но в сердце своем ты знаешь, что я только человек.

Но другая часть Амалакса, «Как странно, порой кажется, что в нем больше, чем одна душа» – подумал Габриэль, считала, что мальчик пока не оборотень и не чародей, и, несмотря на то, что у него какая-то иная сущность, его можно мучить и заставлять страдать. И если бы только не страх перед возмездием вервольфов, Амалакс не замедлил воспользоваться этим. И снова в нем заговорила похоть, ведь он не мог начисто отбросить ее, пока все соблазнительные изгибы тела Моруэнны четко проступали под тонкой рубашонкой.

– Ты довольно скоро почувствуешь разницу, – заметил из-за двери голос, вмешавшийся в их разговор. – Ты научился пробуждать свет в зеркале намного быстрее, чем я могла надеяться, и скоро в состоянии будешь приступить к изучению путей боли. Тогда тебя покинут все страхи, и ты обретешь свое истинное наследие. Мечтай, малыш, мечтай, о такой силе, которая может завершить этот пустой век пустых людей… – И здесь Мандорла остановилась, но Габриэль, казалось, слышал, как она мысленно продолжает: « … и расколоть свод тьмы, в который заключает сейчас земля, и вновь выстроить хрустальные сферы Эдема».

Он в изумлении поднял глаза, и Мандорла встретила его испуганный взгляд. Ее бездонные фиалковые очи сияли. Она улыбнулась, как будто поняла по его движению, что он, конечно, слышал те мысли, которые она умышленно вложила в его голову.

– О да, – произнесла она мягче, чем ей когда-либо удавалось на его памяти – И это. Пока мы не узнаем, где пределы твоей мощи, мы можем на что-нибудьнадеяться. И если ты все-таки более скромный ангел, чем мы считаем, есть все же тот, кто призвал тебя, и кто по-настоящему дал тебе жизнь. Боги пробуждаются из своего векового сна, милый Габриэль, и мир содрогается на ободке котла Творения.

9

Незримая паутина, которая опутывает мир, чудом стала зрима, всякая видимая сущность обернута ею несколько раз. Самый глубокий слой, ближайший к сути вещей, изодран и потрепан, но поверх него накладывается слой за слоем новая паутина, крепкая и ровная, и она сейчас блестит от росы, которая есть чистый свет, упавший с небес.

С каждого отдельно стоящего дерева свисает с полдюжины свадебных платьев, а там, где деревья образуют лес, кроны увенчаны туманной белизной, превращающейся в темный лабиринт у корней. Каждая река протекает под бессчетными шелковыми мостами, каждая дорога уставлена великим множеством ловушек, захватывающих души тех, кто едет верхом, в экипажах или на тележках. Каждое здание подобно куколке в серебристом коконе, каждая дверь и каждое окно плотно затканы паутиной, хотя, те, кто живут внутри, не знают, насколько основательно они заточены и как надежно погребены их души.

Пауки, которые спряли все эти нити, тоже стали невидимы они тоже в блестящих украшениях, хотя их тела чернее, чем глубочайшая тень, они теперь сияют чужим, позаимствованным светом, точно огромные украшенные самоцветами драконы, шагающие через поля и дома. Этот странный поток удивительных существ, загадочно-отталкивающий в глазах человека, здесь стал великолепен из-за размера, медлительности и дивного сияния. Пауки, охотники за душами, вызывают такой же благоговейный страх, как любой в этом чудесном воинстве ангелов, которые суть истинные обитатели мира. Такого, каков он есть на самом деле.

В освещенных свечами комнатах Приюта и Дома в Хадлстоуне жизнь идет, как всегда, потому что чудо, которое делает паутину и ее создателей видимыми, даровано только тем, кто обладает внутренним зрением, которого лишены даже кроткие и чистые сердцем. За одним исключением, найденыши в приюте слепы к этому дивному свету; за одним исключением, монахини в доме Мэнора ничего не видят. Но даже зрячие усматривают совсем разное значение в паутине, обволакивающей весь мир, и в пляшущих ангелах-пауках. Ибо там, где один может увидеть посланцев Небес, другой видит посланцев Ада.

И в большом мире вокруг Хадлстоуна, в городах, этих муравейниках и термитниках, населенных людьми с холодными душами, блистательно слепое племя следует своей дорогой, между тем как оборотни крадутся по улицам, пауки плетут свою паутину, а истинные властители мира вынашивают свои горделивые замыслы гибели и преображения. Габриэль! Габриель!

Габриэль проснулся абсолютно убежденным в том, что голос он слышал не во сне, а наяву: пока он спал, кто-то звал его. Но голос был почему-то искажен и приглушен, как будто звучал на другом конце вселенной. Пробудившись, он не стал слышать этот зов четче и яснее, и голос, если он вообще был, быстро затерялся среди нахлынувших чувств бодрствующего сознания.

Мальчик вылез из постели и протянул руку, чтобы коснуться поверхности зеркала, которое лежало рядом на столике. Пальцы безошибочно нашли его, и тотчас внутри вспыхнул загадочный синий свет. Габриэль оделся так же быстро и проворно, как одевался для тайных ночных вылазок в Хадлстоуне.

Хотя дверь никогда не запиралась, Габриэльс до сих пор предпочитал не выбираться из своей спальни в доме Калеба Амалакса. С течением времени его изначальное беспокойство прошло, но любопытство до сих пор было полностью поглощено играми с зеркальцем. Эти игры открывали ему доступ к зрелищам, намного более причудливым, чем кто-либо мог надеяться повстречать в этом мире. Теперь, хотя, он не вполне понимал почему, он чувствовал, что настало время для более практического, земного применения своих способностей.

Ему ни на миг не пришло в голову, что можно предпринять первую экскурсию днем, когда его запросто может увидеть каждый из обитателей этого загадочного дома. Ночь была его временем, как и в Хадлстоуне, но мысль о том, что многие из тех, с кем он делит новое жилье, тоже предпочитают часы тьмы, уже не могла остановить его любопытства.

Был самый черный ночной час. В Хадлстоуне это всегда было временем безмолвия и непроницаемого мрака. Но здесь, в Лондоне, улицы никогда полностью не были бесшумны и темны, и когда он пригасил свой волшебный фонарь, оставалось еще достаточно света, чтобы видеть происходящее вокруг.

Габриэль не стал обувать новые башмаки, подаренные на днях Мандорлой, со слишком твердой подошвой, чтобы перемещаться бесшумно, но двинулся вперед на площадку и дальше по коридору в одних чулках. Так как он не считал себя пленником, у него не возникло мысли о побеге. Он не имел ни малейшего намерения покинуть этот дом, ему хотелось только посмотреть помещения, измерить их протяженность и узнать побольше о здешних обитателях.

Он изначально предположил, что дом похож на Приют с одной-единственной лестницей. Но вскоре понял, что все не так просто. Коридор за дверью его спальни не завершался тупиком ни с одной, ни с другой стороны, но поворачивал под прямым углом и там, и там. Да и это была еще не вся его протяженность. Габриэль насчитал с десяток дверей и отыскал два пролета бегущих вниз ступеней, а также лестницу покороче, поднимающуюся наверх и заканчивающуюся наклонной крышкой люка. Сквозь трещину в деревянной крышке проникало странное рыжеватое свечение, которым всегда отличается лондонское небо, и сделал вывод, что этим путем можно попасть на крышу. Это была увлекательная возможность, о которой прежде он даже не думал. Габриэль собирался спуститься вниз после того, как ознакомится со всем, что имеется на его этаже. Но теперь, узнав, что есть еще и такая возможность, не смог бороться с таким невероятным искушением. Высоты он боялся не больше, чем темноты, и мысль о том, что это странное небо вот-вот раскинется перед ним все целиком, доступное изучению, представлялась заманчивой. Мальчик попробовал открыть наклонный люк. Он отворялся наружу, и поднять крышку, не смотря на то, что она не была заперта, оказалось нелегко. Его физические силы подверглись нешуточному испытанию, когда он пытался мягко опустить крышку на черепицу, стараясь, чтобы она не упала с громким треском, и это ему удалось.

Он заранее догадывался, что крыша окажется причудливейшим местечком, так как из своего окна видел, какой лес шпицев и дымовых труб произрастает на зданиях через улицу. И не разочаровался, увидав обилие скатов и башенок. Он был счастлив и горд, как открыватель нового загадочного мира. Здесь было множество слуховых окошек, расположенных с правильными промежутками вдоль террасы. Некоторые из них были освещены изнутри. Одно или два ярким золотистым светом лампы, остальные более слабыми огоньками свеч.

Вскоре Габриэль открыл, что дома на этой улице стоят спина к спине с домами, выходящими на другую улицу. Занятная ложбинка бежала между крышами этих двух объединенных верениц домов, прерываемых оконцами. Поняв, какая славная возможность для тайных наблюдений представляется благодаря этим освещенным оконцам, Габриэль направился к ближайшему, стараясь двигаться как можно тише и незаметнее, хотя, приметив птичьи гнезда между трубами, он догадался, что тихие звуки наверху не встревожат людей в комнатах.

Первое окно, в которое он заглянул, не привлекло его интереса. Мужчина по имени Перрис, приезжавший с Мандорлой в Кенсал Грин, лежал на своей постели и читал при свете свечи. Габриэль не мог бы сказать, какую книгу, но единственными книгами, с которыми мальчик сталкивался, были Библия, Евангелие, требники, катехизисы и ученые теологические трактаты, поэтому чтение не казалось ему особенно увлекательным занятием. Мальчик стремительно передвинулся к следующему освещенному свечей окну. И в этот рез не разочаровался.

В этой комнате была Мандорла. Совершенно нагая и не одна. С ней был мужчина, также полностью раздетый. Коротышка с бочкообразной грудью и обильными черными волосами на груди, спине и ногах. Эти двое представляли собой странную пару: она такая бледная, стройная и такая нежная на вид, а он такой загорелый, мускулистый и явно грубый. Мандорла, раскинувшись, лежала на постели. Мужчина стоял над ней, одним коленом упираясь на край постели. Он медлил, глядя на женщину. Но недолго, в следующий миг он опустился на нее, закрыв ее груди и живот, но не лицо.

Миг-другой Мандорла глядела на своего партнера, но, когда он переменил положение, посмотрела вбок на пламя свечи, которая пылала близ постели. Габриэль не мог точно прочесть выражения ее лица, но ей, похоже, было приятно.

Внезапно Габриэль обнаружил, что вторгся в сознание мужчины, это изумило его, ведь он не пытался сделать этого намеренно. Его ошеломил вихрь чувств, которые ему открылись, все равно как если бы он вдруг рухнул в ледяной водопад.

Он увидел Мандорлу, какой видел ее этот мужчина, и его потрясла мысль, что до сих пор не подозревал, насколько привлекательна ее красота. Амалакс, наблюдая за Моруэнной, исходил похотью, но то была похоть на расстоянии, похоть без малейшей надежды на утоление. Здесь было нечто иное, и не просто более страстное желание, это была похоть в действии, похоть, встречающая отклик, похоть, жадная от предвкушения. Это было желание прожорливого хищника со всеми чувствами сторонами, которые из него вытекают: торжество, соединенное с чистым ощущением силы; надменное стремление произвести впечатление, дать себя почувствовать, принудить, устрашить, господствовать. Похоть, от которой перехватывает дух, замедляются удары сердца и до одури твердеет плоть.

Для Габриэля, которому еще только минуло девять лет, этот опыт был чуждым и ужасающим. Амалакс представлялся ему чудовищем, но то, что происходило сейчас, пугало его намного больше.

И все же не все здесь было ярость и гордость. Был еще и страх, и недостаток веры. Этот мужчина основательно привык лгать себе самому и настолько сжился с обманом, что истина почти утратила для него значение. И все же он знал, когда мир выбивается из колеи. Он знавал девок и знавал фантазии, знал и то, что девки никогда не бывают существами из фантазий. Такими, какими их желали бы видеть мужчины. Он понимал, что здесь и сейчас ему предстало нечто более фантастичное, чем любая его фантазия; нечто такое, чего не могла бы дать даже Мерси Муррелл.

И уже в этом водовороте мыслей и чувств присутствовал горький привкус некоего обмана. Он не мог полностью доверять совершенству внешности или сказочному обилию возможностей. И уже возник страх, что от него потребуется нечто, способное стать таким бременем для его разума и души, что грезы развеются, и этот миг, манящий, но незавершенный, обернется горьким похмельем.

Этот мужчина понятия не имел, как холодна его душа, потому что вообще не знал своей души, и не обладал чувством, которое могло показать или подсказать ему, насколько прекрасней и теплей могут быть души… И все же он подозревал, что слишком неловок и нелеп, чтобы принять дар этого мгновения…

Габриэль ощутил, как совершилось соединение, ощутил гладкую, шелковистую текучесть… и поразился, что это может выйти так легко, так естественно, так просто.

Сидя на крыше Габриэль наблюдал, как мужчина начал двигаться взад и вперед, а его правая рука жадно и нетерпеливо блуждала по телу Мандорлы. Внутренним чувством он постиг, какова кожа под рукой, как она сияет, как упруга, мягка и податлива. Едва ли Мандорла сколько-нибудь шевелилась, лениво принимая это исследующее ощупывание руки. Ее золотые волосы рассыпались по подушке, точно ореол, и скользили то туда, то сюда, когда двигалась ее голова, а глаза, сначала глядевшие на пламя свечи, затем уставились в потолок. Она ни разу не взглянула в сторону оконца. Выражение ее лица мало-помалу менялось, игривость в глазах постепенно возрастала. Показались сверкающие белые зубы, она улыбнулась. Что-то прошептала мужчине на ухо, и хотя слова возбудили его еще сильнее, казалось, он толком их не расслышал, и Габриэль не смог понять их значения.

Это продолжалось, и Габриэль ощутил, что его наполнила жуткая боль, словно от сопротивления тому, чему сопротивляться невозможно, или от безнадежного усилия до бесконечности растянуть время, сосредоточить все мысли и чувства на единственном миге взрывного перехода в иное… когда все рушится, все осыпается, все разваливается из-за недостатка искусства и способностей… Точно гром грянул в его голове.

Движения мужчины стали торопливей, исступленней. Мандорла все еще была спокойна, восприимчива, движима лишь его настойчивыми содроганиями, но сама не делала никаких ответных действий, только поворачивала голову из стороны в сторону в такт движениям партнера. Ее руки были широко раскинуты, кисти совершенно вялы. От нее веяло равнодушием и расчетливостью. Она не помогала и не сопротивлялась тому, что неизбежно должно было произойти, и похоже, такое положение вполне удовлетворяло ее. Она терпеливо ждала, когда настанет момент полного удовлетворения.

Но вот этот миг настал. Все прервалось, напряглось и застыло. Мужчина, замерший на миг-другой, обрушил всю свою тяжесть на тело Мандорлы. Она не противилась. Она все еще улыбалась. Сердце Габриэля колотилось в чуждом ритме, он тяжело дышал, жадно глотая воздух, кровь бурлила, но в душе по-прежнему сохранялись страх и неверие, отравлявшие безмолвный крик, который мог лишь казаться воплем торжества, радости и осуществления… Немного помедлив, Мандорла сбросила с себя груз в левую сторону, мужчина перекатился на спину.

Габриэля точно окутала серая пелена, плотная, гудящая и отупляющая, словно все его чувства насытились до предела.

Затем Мандорла села на мужчину верхом, прочно опершись круглыми упругими ягодицами, и поглядела на него сверху. Габриэль глазами ее любовника с поразительной отчетливостью видел бездонные фиалковые глаза. Ее волосы водопадом упали с плеч, щекоча лицо мужчины и побуждая закрыть глаза. На его лице выразилась сложная смесь удовлетворения и раздражения. Мандорла наклонилась, словно для того, чтобы поцеловать его шею.

И вдруг ее облик начал стремительно изменяться. Глаза другого уже закрылись в предвкушении поцелуя, но Габриэль видел… Габриэль знал…

И еще он внезапно отчетливо понял, что все это предназначалось, собственно, только для него, все это представление разыгрывается, чтобы показать ему пути человека и волка, голода и страсти, природы и нужды.