Текст книги "Родишься только раз"
Автор книги: Бранка Юрца
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)
Холодный кофе
В те годы, когда я училась в начальных классах, самой большой загадкой на свете был для меня холодный кофе. „Холодный кофе“, – прочла я как-то на вывеске в окне кафе.
Дорога в школу была очень интересной. Она была длинной и короткой.
Если я шла без остановок, то дорога тянулась бесконечно, если же останавливалась, то она значительно сокращалась. И чем чаще я останавливалась, тем короче казалась дорога. Ежедневно я переходила мост через Драву. Мост этот не был обычным мостом. Он был поистине великанским мостом.
Да и сама Драва не была обычной рекой. Это была великанская река. Я радовалась и гордилась тем, что живу в городе, через который протекает эта широкая, глубокая и, как мне тогда думалось, самая длинная на свете река.
С тяжелым ранцем за плечами, в красной шапочке и красных рукавицах я шагала по улице, по тротуару и по мосту. И как бы я ни спешила, посреди моста непременно останавливалась.
Я вставала на первую железную поперечину в перилах моста, подтягивалась, перевешивалась через железный парапет и смотрела вниз. Мне было и страшно, и в то же время нестерпимо хотелось податься вперед, чтоб охватить взглядом всю эту большую реку.
Бывало, смотрю я на нее и не могу налюбоваться. Какая она огромная! Как быстро несет на своих волнах отломленные ветки и целые стволы! И как яростно бьется вода о бетонные сваи!
Драва холодная? Или теплая?
Стояла зима. По дороге в школу я мерзла, кончики пальцев пощипывало от холода. Ото рта белым облачком поднимался пар.
По Драве плыли льдины. Они сталкивались, дробились и возникали снова.
День за днем смотрела я на реку, на плывущие по ней льдины, но больше всего меня занимала курившаяся вода.
В самом деле ледяная вода курится или мне это только кажется?
Мне казалось что вода кипит, как в, горшке. Словно ее подогревал невидимый огонь.
Драва холодная? Теплая?
Как мне хотелось спуститься к реке и окунуть в нее руку! Холодная она? Или теплая, раз от нее идет пар?
Если б только знать, как подойти к реке с моста, который вел прямо на Главную площадь. Через несколько лет я спускалась с моста прямо к воде и шла по берегу далеко против течения, чтоб потом проплыть по городу. Но тогда я уже знала, какая бывает Драва весной и почему зимой по ней стелется пар.
Итак, курившаяся зимним утром вода была для меня другой загадкой по пути в школу.
Я долго стояла зажмурившись, безуспешно ломая голову над отгадкой, затем быстро отрывалась от перил и во весь дух бежала по мосту в старый город.
С Главной площади я сворачивала на Господскую улицу. Почему назвали Господской одну из самых узеньких мариборских улиц? По обеим ее сторонам все еще теснятся старые неказистые дома, однако в те времена она была, пожалуй, одной из самых интересных улиц в Мариборе. Господская улица была улицей магазинов, одних магазинов. И сколько их там было! И сколько витрин! А еще Господская улица была местом гуляния. Подруги, товарищи, влюбленные – все назначали здесь друг другу свидания.
Кратчайший путь до школы проходил по Каринтийской улице, но я почти всегда сворачивала на Господскую, чтоб поглазеть на витрины.
Я подолгу стояла перед витриной шляпного магазина, где были выставлены женские шляпки всевозможных цветов и фасонов, а от витрины ювелира отходила лишь тогда, когда начинала стучать зубами от холода.
За огромными окнами кафе каждый раз разыгрывался интересный спектакль. Хорошо одетые люди, сидя за квадратными столиками, курили, разговаривали, читали газеты. Официанты в белых куртках носили подносы с тарелками, стаканами, чашками. Один из них делал это с такой ловкостью и изяществом, что я буквально не сводила с него восхищенного взора, завидуя в душе его умению и проворству, с каким он носил поднос, уставленный всякими яствами.
Вот он подходит к столу, за которым сидят двое мужчин с дамами, и ставит перед ними чашки с длинными ложками. Глаза у всех четверых так и горят. Они берут ложки, что-то ими зачерпывают, быстро подносят ко рту и расплываются в довольной улыбке. Что же такое в этих чашках?
Почему от них не идет пар?
Я схожу с тротуара и вдруг вижу – на окне висит табличка:
Холодный кофе
Так вот оно что, этими длинными ложками они помешивают холодный кофе! Значит, этот кофе не пьют! Оказывается, его едят!
Холодный кофе едят.
Какой же он, холодный кофе?
Дома мы пили горячий ароматный ячменный кофе с молоком. Каждое утро за завтраком мы пили горячий кофе.
Мама крошила в миски черный хлеб и заливала его горячим кофе. Хлеб сразу раскисал, и не было для нас в те годы лучшего завтрака, чем наш утренний горячий кофе с хлебом.
Какой же этот холодный кофе, которым господа лакомятся в кафе?
Прошло время, протекли годы, и я отгадала все свои загадки. Разгадала тайну Дравы, над которой зимой стелился пар, – и чем холоднее была вода, тем гуще был этот морозный пар; и холодный кофе перестал быть для меня загадкой.
Однако их место заняли другие, куда более трудные загадки. И хотя я знаю, что мне их никогда не отгадать, они все равно не оставляют меня в покое.
Орлы и соколы
Преподобная сестра, наша классная руководительница, велела всем нам после обеда явиться в гимнастический зал.
– Вы станете орлами! – торжественно объявила она.
Я смотрела на нее с любопытством.
Орлы? Соколы?
Кирилл уже был соколом.
Мне хотелось лишь одного – заниматься гимнастикой.
В раздевалке при гимнастическом зале нас встретила сестра Стана.
– Не знаю, какая из нашей Бранки гимнастка, – вздохнула мама. – Она такая маленькая…
Я взглянула на маму, потом на сестру Стану. Сестра Стана улыбнулась, взяла меня за подбородок и сказала:
– Не волнуйтесь! Ведь у орлов бывают птенцы – орлята! Орлята тоже летают, и она полетит.
Мама ушла. Я облачилась в черные сатиновые шаровары и майку и обула самодельные тапочки.
Сестра Стана дала свисток. Мы построились в шеренгу. Я была последней в шеренге, но меня это не огорчало – лишь бы заниматься физкультурой.
Сестра Стана объявила нам, что теперь мы орлицы, сестры тех орлов, что парят под облаками, над горными вершинами, совсем близко от бога. Мы должны гордиться тем, что стали орлицами. И напоследок воскликнула:
– Салют!
– Салют! – крикнули мы в ответ.
– Отныне это ваше приветствие. Всюду здоровайтесь так! И дома тоже! Даже на улице! – сказала сестра Стана, сверкнув своими черными глазами. Вспыхнувший в них огонь зажег и воодушевил нас.
Уже с порога кухни я закричала:
– Салют!
Брат бросил на меня изумленный взгляд и вызывающе ответил:
– Привет, девчонка!
„Привет!“ – так здоровались соколы. Мама, готовившая ужин, не проронила ни слова.
– Салют! – громко повторила я.
Кирилл принял вызов.
– Привет! Привет! – громко воскликнул он.
А я долдонила свое:
– Салют! Салют! Салют!
Мы уже готовы были сцепиться, но тут вмешалась мама.
– Еще чего выдумали – ссориться из-за того, как поздороваться! Чтоб дома здоровались, как все нормальные люди: „Добрый день!“, „Доброе утро!“, „Добрый вечер!“, „Покойной ночи!“. И чтоб ничего другого я больше не слышала.
Я очень любила гимнастику, хотя и была последней в шеренге. Когда же сестра Стана командовала: „Направо оборот“ и еще раз „Направо!“, я сразу становилась во главе шеренги и все другие шли за мной.
Мы прыгали через рейку, кувыркались, вертели обручи, прыгали в длину и в высоту, через козла и через коня.
Сестра Стана спросила, состоят ли наши братья и сестры в дружине орлов. Я покраснела. Сердце мое забилось – сказать про Кирилла? Сказать, что он вступил в дружину соколов?
– Мой брат сокол! – выпалила я.
– Бранка, это нехорошо, что твой брат водится с соколами. Попробуй его перетянуть к орлам.
– Хорошо.
Наш Кирилл, по выражению сестры Станы, был крепким соколиным орешком. Я не верила, что сумею увести его от соколов, но все же решила попытать счастья.
– Кирилл!
– Чего тебе? – Он поднял на меня глаза.
– Кирилл, переходи к орлам!
– Я? К орлам? Ты, Бранка, случаем, не рехнулась?
– Подумай, Кирилл!
– Бранка, ты думаешь, что ты орлица?
– Да, орлица…
– Ты сова! Совы и сычи – вот вы кто! Совы и сычи – ночные разбойники, – дразнил меня брат.
– Я орлица! Орлица!
– А я сокол! Соколенок!
Обуянная гневом, я бросилась на него с кулаками, но он мигом вытянул вперед ладони, принимая на них все мои хлипкие удары. А потом воздал мне сторицей.
В другой раз я принялась дразнить его уже с кухонного порога:
Соколята, обезьяны
Носят красные кафтаны!
Кирилл выслушал меня до конца и запальчиво крикнул:
– А ну-ка, повтори!
Так на же тебе, негодник! Получай! Я орала во все горло. Но Кирилл и на этот раз не остался в долгу:
Кирилл и впрямь твердый орешек, настоящая соколиная косточка! Пусть же узнает об этом сестра Стана!
Мама в который уже раз рассказывала, как учитель в Крапиве описывал ребятам итальянцев.
– Итальянцы маленькие, говорил он, и шажки у них мелкие, такие мелкие, что я при всем желании не могу вам этого изобразить. Лучше я вам рукой покажу, как шагают итальянцы.
Мама вытянула большой и указательный пальцы, и они быстро забегали по столу.
Мы с Кириллом держались за бока от смеха Вдруг он перестал смеяться и насмешливо спросил:
– А как шагаете вы, орлы?
– Как?
– А вот как! Можешь полюбоваться!
И он заходил по кухне торопливыми семенящими шажками. Я готова была лопнуть от злости.
– А как ходите вы, соколы?
– Как?
– А вот как!
И я зашагала широким размашистым шагом, так смешно раскорячив ноги, что мама и брат так и закатились. Мне же было не до смеха. Меня душили слезы ярости.
На сборе орлов мы стояли полукругом в белых фартуках и в белых панамках.
Посмотрите, посмотрите, —
Пели мы, подражая движениям прачек, -
Посмотрите, посмотрите,
Как растет у нас в корыте
Пена, пена, пузыри,
Мы стираем, мы стираем
От зари и до зари!
Я вернулась со сбора. Кирилл, видевший наше выступление, заявил, что это умора, а не гимнастика. Орлы никудышные гимнасты, а уж орлицы…
И он принялся нас передразнивать. Вытянул руки, сжал кулаки, правый кулак рывком засунул под левую мышку левый – под правую. Эти нелепые движения он делал так быстро, что я видела только бессмысленное мелькание рук.
Кирилл так насмехался над нами, что я не выдержала. Яростно кинулась я на брата, начала колошматить его кулаками по спине. Он спокойно стоял на месте, а глаза его говорили, что он даже не чихнет от моих смешных колотушек.
Я надулась и отошла в сторону.
Сестра Стана поинтересовалась, перешел ли мой брат к орлам. Я сказала, что не перешел и никогда не перейдет. Он сокол, и никаких гвоздей!
По правде говоря, к этому времени монахини меня сильно разочаровали.
Я перестала ходить на гимнастику, а потом перешла к соколам.
С ними я участвовала в ежегодных физкультурных парадах.
Публичные выступления соколов были нашим праздником, праздником всего города. Мы шли колонной. Впереди в полной парадной форме соколов гарцевали на рослых вороных жеребцах наши вожаки. На их фуражках развевались соколиные перья.
Мы громко пели наш гимн:
Взвейся знамя соколов,
Все вперед пойдем,
Бой еще не кончился
За отчизну вольную
И родимый дом…
И дальше:
Горица, Триест, Риека,
Были нашими от века!
В то время до нас доходили худые вести. Итальянские фашисты сожгли в Триесте словенский Народный дом. Непокорных словенцев затаскивали во дворы и подъезды и вливали им в рот керосин и касторку. В Крапиве всех школьников обязали учить итальянский язык…
Между орлами и соколами росла, развивалась, цвела и давала плоды огромная вражда, темная, как вода в марте.
Примерно в это же время немцы и их подпевалы основали в Мариборе спортивный клуб „Рапид“, который стал в нашем городе первой организацией гитлеровцев.
Как мы собирали каштаны
Каждую осень мы с нетерпением ждали, когда созреют каштаны. Мы радовались им ничуть не меньше, чем белки и сурки. Именно каштаны скрашивали нам долгую унылую осень.
День, когда мы всей семьей ходили на Похорье за каштанами, был для нас праздником. Брат и родители брали сумки, а я освобождала для каштанов свой школьный ранец. Уже у подножия нам встречались могучие каштаны, растущие среди кривых буков и тонких трепетных берез. Солнце уже высушило оболочки на их плодах.
– Созрели! – говорил отец. – Мы пришли как раз вовремя.
Мы поднимались по лесистому склону, пробираясь сначала сквозь заросли папоротника, потом шагали по ковру из рыжих игл, вдыхая крепкий запах смолы, вытекавшей из царапин на коре, и отшвыривая валявшиеся там и сям шишки, и наконец шли по шуршавшим под ногами сухим листьям.
Дувший над лесом ветер стряхивал с веток последние листья, сгибал верхушки сосен и гнал по небу облака. Но каштаны не роняли своих колючих шишек.
Отцу не нравились каштаны, которые мы подбирали по пути. Нам же не терпелось поскорее начать сбор.
– Этот оберем! – предлагала я.
– Смотрите, какой он толстый! – подхватывал брат.
– И красивый!
– И каштаны на нем уже поспели!
Но папа только головой качал.
– Из-за такой мелочи я не полезу на дерево! Пошли дальше! Найдем получше! Чтоб хоть капельку походил на настоящий!
Наш папа знал толк в каштанах. Ему в жизни довелось видеть настоящие, те самые, что родом из Италии, и поначалу он хотел во что бы то ни стало отыскать их здесь, на Похорье. Но сколько мы ни бродили по здешнему лесу, на эти настоящие так ни разу не набрели.
– Этот горох пускай грызут белки и сурки, барсуки и кабаны – ведь и они хотят жить, – ворчит себе под нос папа и наконец останавливается у каштана, достойного его благосклонного внимания.
Он разувается и по шершавому стволу лезет на самую верхушку. За ним карабкается Кирилл. Мы с мамой задираем голову и смотрим на крону, на раскидистые ветки с длинными резными листьями, на каштаны, еще не скинувшие свои оболочки, и на отца, который кажется нам снизу великаном.
Папа трясет ветки, посыпая каштанами и землю, и нас с мамой.
Кирилл тоже тряс ветки, но с его веток каштаны сыпались не столь обильно.
Мама трепетала от страха – как бы они не упали с дерева и не расшиблись, я же об этом совсем не думала.
Кончив дело, папа спускался вниз, садился на пригреве, раскуривал трубку и ждал, пока мы соберем каштаны. Он сидел и курил, как господь бог, а мы втроем собирали каштаны и освобождали их от колючих оболочек, орудуя при этом и руками и ногами.
Радостные и довольные, возвращались мы домой!
Дома мама жарила каштаны и ссыпала их прямо на стол. Мы вооружались ножами, очищали их от кожуры, и начиналось настоящее пиршество, потому что каштаны мы запивали сладким виноградным соком. Так проходили наши лучшие осенние вечера.
Много лет спустя я ела и настоящие каштаны, но таких сладких, какие мы собирали на Похорье, на всем белом свете не сыщешь. Настоящие каштаны просто ничто в сравнении с ними.
Не быть тебе артисткой
Как-то сестра Клементина в разговоре с мамой похвалила меня. Но мама нашла эти похвалы чересчур восторженными и не ошиблась.
Я была сама не своя от счастья, когда сестра Клементина сказала, что я буду выступать на прощальном вечере сестры Фелицианы.
Сестра Фелициана учила нас пению. Мы не знали, почему она прощается с нами, и строили на этот счет различные догадки. Может быть, она уходит по болезни! Или орден посылает ее в другую школу? Ведь орден, к которому принадлежат школьные сестры, большой и могучий, и настоятельница монастыря имеет над монахинями полную власть.
Мы все загрустили, когда узнали, что скоро расстанемся с сестрой Фелицианой. Как жаль, что она больше не будет учить нас пению. Каждый ее урок начинался с песни Сломшека:[6]6
Антон Мартин Сломшек (1800–1862) – словенский писатель и поэт.
[Закрыть]
О буйная радость, кто тебя выдумал,
Ой, кто тебя выдумал?
Взволнованная, спешила я домой. Дойдя до своей улицы, я припустилась бегом, вихрем взлетела по лестнице, распахнула настежь дверь, и – какое разочарование! – мамы нет. Не теряя времени, кинулась я искать ее по всему дому. Она была у Першонов.
– Мама, мама, скорей! – крикнула я с порога и, подбежав к ней, потянула ее за рукав.
– Имей терпение, детка! – ласково сказала Першониха.
Мама встала и направилась к двери – она видела, что я хочу сообщить ей нечто очень важное.
– Бранка, мы тоже хотим знать! – не унималась Першониха. – У тебя хорошие новости?
Но я продолжала тащить маму и притащила ее на кухню, чтоб начать наш доверительный разговор.
Нет, я не могла так сразу выпалить новость. Мама понимала мое состояние и ни о чем не спрашивала.
– Мама, слушай, я должна тебе что-то сказать!
– Ну говори. Хорошее? Плохое?
– Хорошее, хорошее, только ты сама угадай! С трех раз!
Мама посмотрела на меня долгим взглядом и спросила:
– Получила единицу?
Единица в то время была самой высокой оценкой.
– Не угадала! Еще раз! Еще!
– Получила картинку?
Вероучитель, который учил нас молитвам и готовил к первому причастию, за успехи награждал своих учениц цветными картинками с изображениями святых. Мы особенно радовались, когда получали ангела-хранителя. Этот ангел-хранитель, охранявший нас днем и ночью, был на картинках писаным красавцем. В юбке до пят и с длинными крыльями, на которых он мог в одну минуту пролететь любое расстояние.
– Опять не угадала! Еще раз!
Я вся горела от возбуждения. Тайна так и рвалась наружу – ведь мама все равно никогда не угадает!
– Ты несла тетради сестре Клементине?
Каждый день одна из девочек помогала сестре Клементине нести наши тетради. Они шли по школьному двору, переходили через дорогу и останавливались у монастыря, находившегося напротив школы. Там у монахинь была часовня, где они молились, там они жили и там сестра Клементина проверяла наши работы.
– Опять не угадала! Я буду читать стихи!
– Поди ж ты! – удивилась мама.
– Сестра Фелициана уходит от нас, и я буду декламировать. Послушай:
Холодный ветер тебя гонит…
Мама обрадовалась. Она частенько читала нам стихи, которые выучила еще в крапивской школе. Чаще всего она читала стихотворение Енка[7]7
Симон Енко (1835–1860) – словенский поэт.
[Закрыть] „Шуми, Адриатика! В прежнее время была ты славянской…“.
Мама посмотрела на меня с надеждой.
– А ты сумеешь его прочесть?
– Я же выучу!
Весь вечер я бубнила:
Холодный ветер тебя гонит,
Пташка малая, от нас…
Я бубнила все громче и громче.
Брат, учивший свои уроки, бросал на меня сердитые взгляды и вдруг крикнул:
– Эй, ты, может, на сегодня хватит?
Мама, знавшая, что я должна назубок выучить стихотворение, взяла меня под защиту:
– Оставь ее. Пусть учит. Она будет выступать на сцене, на прощальном торжестве.
Брат вылупил глаза:
– На каком таком торжестве?
– Сестра Фелициана уходит. В ее честь будет торжество, а я, любезный братец, буду декламировать! – не преминула похвастаться я.
– Кто бы мог подумать! Значит, ты у нас без пяти минут артистка!
Брат издевался надо мной.
– Мама, Кирилл дразнится!
Мама посмотрела на нас серьезным взглядом и спокойно сказала:
– Учите каждый свое и не шумите!
Я зубрила стихотворение. Но как я ни старалась говорить тихо, у меня это не получалось. Голос мой звучал все громче и громче.
Брат заткнул пальцами уши и тоже стал учить громче. Оба мы так кричали, что у мамы разболелась голова.
На следующий день я уже декламировала без запинки и держалась на сцене так, как меня научила сестра Клементина.
Сначала я поклонилась воображаемой публике, потом выпрямилась и начала стихотворение. Правой рукой я показывала вдаль, куда хотела улететь птичка, а когда песня звала птичку вернуться, я смыкала руки, как бы прижимая ее к своей груди.
Брат уже терял терпение. Моя декламация наполнила всю кухню.
– Не я ли говорил, что у нас завелась великая артистка? – съязвил он, состроив отвратительную рожу.
Началась отчаянная перепалка, завершившаяся дракой и слезами.
Брат просто завидовал мне, потому что сам еще никогда не выступал на сцене.
Вечером, уже лежа в постели, я подумала: „А что, если я и вправду когда-нибудь стану артисткой?“
В день прощального вечера мама дала мне чистый выглаженный фартук и завязала на макушке красный бант. Я посмотрелась в зеркало и пришла в восторг от собственной внешности.
Сестра Клементина осталась мною довольна. Я прочла стихотворение перед классом. Поклонилась, как настоящая артистка, показывала вдаль и обнимала птичку. Сестра Клементина в знак одобрения взяла меня за подбородок и погладила по щеке.
– Я уверена в тебе, – сказала она. – Я знаю, ты не подкачаешь.
Мне было так хорошо и приятно, будто я погрелась на теплом весеннем солнышке.
Я буду декламировать. Я хорошо прочту стихотворение. Как настоящая артистка. И пусть брат лопнет от зависти!
Одноклассницы смотрели на меня с восхищением.
Но вся моя радость улетучилась, когда сестра Клементина объявила, что прощальный вечер состоится не в нашем классе, как я предполагала. Значит, мне придется выступать в чужом классе, на чужой сцене и перед множеством незнакомых девочек. Сникшая и удрученная, вошла я в класс, где собрались все девочки, которых сестра Фелициана учила пению. Здесь было так тесно, что просто яблоку негде было упасть. Девочки, примостившиеся с краешку парты, то и дело шлепались на пол. Слышались крики, смех и плач.
Монахини тщетно пытались угомонить разжужжавшихся учениц. Но вот на кафедру взошла сестра Фелициана, и весь наш улей сразу притих.
Сестра Фелициана стояла перед нами, как изваяние, спрятав руки в широкие длинные рукава. Мы видели только ее бледные щеки и большие изумленные глаза.
Видно было, что ей тяжело с нами прощаться.
Может быть, она больна и должна лечь в больницу? Или просто уезжает из нашего прекрасного Марибора в другой город, в другую монастырскую школу?
На доске цветными мелками было написано: „Сестра Фелициана, спасибо Вам!“
Сестра Фелициана дала нам камертоном тон – ей хотелось спеть с нами в последний раз свою любимую песню „О буйная радость, кто тебя выдумал?“.
Затем начался концерт. Я выступала первой. Сестра Клементина подтолкнула меня на кафедру, и я оказалась совсем одна посреди этой импровизированной сцены. Все взоры обратились ко мне.
Я поклонилась в точности так, как учила сестра Клементина, и выпрямилась. Пора было начинать, но я вдруг почувствовала себя крохотной птичкой с подбитыми крыльями. Наконец преодолев скованность, я начала:
Холодный ветер тебя гонит,
Пташка малая, от нас…
И тут я запнулась, как граммофон, у которого кончился завод.
– От нас… от нас… от нас… – повторяла я, словно заигранная пластинка, ища глазами сестру Клементину в призрачной надежде получить от нее помощь. Но помощь не приходила, и мои уже было начавшие расправляться крылья опять поникли.
Сестра Клементина, увидев, в каком я затруднении, пробралась вперед и начала подсказывать мне слова стихотворения. И тут уж я окончательно сбилась.
Холодный ветер тебя гонит,
Пташка малая, от нас… от нас… от нас…
Граммофон сломался. Игла, по инерции скользившая по пластинке памяти, вдруг затупилась. Слезы заволокли мне глаза.
Сквозь слезы я видела перед собой чужой класс, до отказа набитый ученицами, слышала их дружный смех.
Нет, не быть мне артисткой!
И я сошла со сцены.
Торжество шло своим чередом.
Нигде больше не заедало. Все шло как по маслу.
Домой я бежала как на пожар. Надо было поскорее пожаловаться маме.
– Мама! Мама! – закричала я, влетая в кухню.
И – о ужас! – за столом сидел брат.
Чего бы я только ни дала, чтоб его здесь не было! Мама бросила на меня веселый взгляд – ведь я вернулась со своего первого публичного выступления – и спросила:
– Ну как? Все хорошо? Я знаю, что хорошо!..
Брат нетерпеливо перебил ее:
– Ну как, артистка?
Губы мои задрожали и надулись. В глазах заблестели слезы. Крупные светлые слезинки покатились по моим щекам.
– Нет, не вышло, – пробормотала я еле слышно.
– Не вышло? У тебя не вышло? – удивилась мама и, взяв меня за подбородок, стала утирать мне слезы. – Не плачь. Я же знаю, что ты хорошо выучила стихотворение. Я и то помню все, что учила в школе. Послушай:
Шуми, Адриатика! В прежнее время
Была ты славянской. Славянское племя
В дубовых скорлупках, печали не зная,
Тебя бороздило от края до края…
А теперь ты расскажи свое!
Я отерла глаза тыльной стороной ладони, улыбнулась и начала:
Холодный ветер тебя гонит,
Пташка малая, от нас…
И без запинки прочла все стихотворение.
– Видишь, – сказала мама, – ты ни разу не сбилась. На сцене ты его просто забыла, а перед своим классом еще прочтешь.
Брату стало совестно. Он махнул рукой и сказал миролюбиво:
– Просто ты не будешь артисткой!
