Текст книги "Сборник статей и интервью 2003г (v1.2)"

Автор книги: Борис Кагарлицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

мационного и технологического обмена) означало бы эффективное исполь

зование стратегии de-linking.

Современная Россия страдает от массового износа оборудования и дефи

цита инвестиций. Однако, как и Германия после Второй мировой войны,

она сохраняет человеческий потенциал, который позволил бы стране сде

лать резкий рывок вперед, если будет преодолен инвестиционный голод. В

этом смысле главной проблемой является даже не ориентация на экспорт

энергоносителей сама по себе, а то, что при сложившейся модели доходы от

этого экспорта не могут успешно использоваться для модернизации страны.

Наша страна могла бы изменить свое положение, если бы реализовалась

своего рода стратегия русского New Deal, предполагающая массовое и ком

плексное инвестирование в программы модернизации через общественный

сектор.

Беда лишь в том, что в российской политической системе нет ни одной

силы, которая серьезно была бы готова не то, чтобы осуществить подобный

сценарий, но даже сделать какие-либо шаги в этом направлении.

КОМ ПАРТИИ

Левостороннее движение к власти

Примерно за полтора года до прошлых думских выборов руководство КПРФ посетила гениальная идея. Геннадий Зюганов сделал ее достоянием широкой публики, заявив, что оппозиция к избирательным урнам пойдет тремя колоннами. Первая колонна, естественно, сама КПРФ. Вторая колонна – националисты, наследники идей белогвардейцев, которых в компартии почему-то вежливо называют «патриотами». Третья колонна – умеренные, всевозможные левые демократы, социалисты и так далее.

Идея была действительно блестящая по многим причинам. Социологические опросы показывали, что КПРФ, с союзниками или без, в одиночку или в составе коалиции, набирает примерно одинаковое количество голосов. Потому добровольное разделение оппозиции на три колонны ничем серьезным партии не грозило. Вообще это нормальная практика в странах с пропорциональной избирательной системой. Например, в той же Германии, с которой скопирована структура нашей Думы, «зеленые» и социал-демократы на выборах выступают раздельно, чтобы затем объединиться. Каждая организация работает с собственным электоратом. Суммарный итог получается гораздо большим, чем если бы обе партии шли единым списком.

Но вернемся к России. Заявление о трех колоннах было сделано, когда КПРФ оказалась под огнем критики со стороны западных левых и внутри страны из-за антисемитских (и просто дурацких) высказываний депутатов-националистов, состоявших во фракции, а то и в партии. Надо было как-то отмежевываться.

Единственно радикальным способом решить проблему было бы разделение списков. Предсказуемый итог состоял в полном провале националистов, которые паразитируют на КПРФ, и в освобождении коммунистической партии от националистического балласта. Социология показывает, что блок с националистами не увеличивает, а напротив – существенно сужает электорат КПРФ. Но, увы, подобное размежевание оказывается почти невозможно, ибо собственные взгляды доброй половины партийных лидеров являются не коммунистическими и не левыми, а именно националистическими. До тех пор, пока блок существует, у руководителей партии есть «алиби». Они могут сочувствовать «белым», опираясь на поддержку «красных». Случись размежевание – придется отказаться или от того, или от другого.

По-настоящему интересна, однако, была не перспектива размежевания с националистами, а судьба «третьей колонны», которую по всем прикидкам должен был возглавить Геннадий Селезнев. Опросы показывали, что подобное формирование могло рассчитывать получить до 10-12%. Список КПРФ собирал привычные 25-30%. Фокусы придворного мага Вешнякова могли бы опустить этот результат до минимального предела, но не ниже. В итоге суммарный результат составлял бы 35-37% «списочных» мест, а с учетом раздела бесхозных процентов, оставшихся от непрошедших списков, то и до 40%.

Однако успех «третьей колонны» был бы возможен лишь при условии, если бы она была последовательно оппозиционной и, демонстрируя свое отличие от КПРФ и националистов, не конфликтовала бы с компартией. В противном случае она воспринималась бы обществом просто как подставной список Кремля. Именно поэтому партия Селезнева в 2003 году не имеет никаких шансов.

В 1999 году тактика трех колонн в первоначальном виде не была реализована. Причина была проста: лидеры КПРФ побоялись отпускать Селезнева в автономное плавание. Оппозиция в результате все-таки пошла на выборы несколькими списками, но это было не результатом тактического замысла, а просто следствием склок и дележки мест. Списки с явным националистическим душком все как один провалились, та же судьба постигла и блок имени Сталина. КПРФ осталась в Думе без союзников, что облегчило задачу Кремлю, когда там решили провести «зачистку» парламентских комитетов. Обиженный Селезнев все равно ушел, но позже, со скандалом, и, не имея других вариантов, вынужден был прислониться к Кремлю. Среди западных левых КПРФ устойчиво приобрела репутацию националистической организации, которая никого особо не интересует и которую никто не станет всерьез защищать.

В общем, «злонравия достойные плоды…».

Та же история грозит повториться в 2003 году. В прессе активно обсуждается возможность появления рядом с КПРФ «второй колонны» во главе с Сергеем Глазьевым. Эксперты оценивают ее перспективы на уровне тех же 10-12% голосов при сохранении или даже увеличении электората КПРФ. Однако учтет ли оппозиция уроки прошлого? Готовы ли руководители КПРФ «добром» отпустить Глазьева? Готов ли сам Глазьев принять решение, не оглядываясь на своих нынешних товарищей по фракции? Времени у него остается все меньше. Если он не определится до середины лета, у него уже не останется времени на подготовку.

И наконец, если он все же создаст свой список, на кого он будет опираться?

Список Глазьева может стать успешным политическим проектом и даже сенсацией, если он сможет организовать часть общества, которая смотрит не в прошлое, а в будущее. О «полевении» в России сейчас не говорит только ленивый, но сможет ли Глазьев выразить эти тенденции политически? Пойдут ли за ним наиболее влиятельные представители свободных профсоюзов, например Всеобщая конфедерация труда, только что добившаяся впечатляющего успеха на выборах мэра Норильска? Сможет ли он завоевать на свою сторону интеллигенцию и молодежь? Найдет ли он нужные слова и лозунги? Вполне возможно.

Но может получиться и по-другому. Руководство КПРФ, похоже, намерено затянуть переговоры, чтобы затем все же отпустить Глазьева – когда время для формирования блока будет уже безнадежно упущено. Популярный политик окажется в окружении карьеристов-неудачников, политических бомжей и мелких оппортунистов, которые сбегутся на его зов, надеясь если не пройти в Думу, то хоть поживиться от предвыборной кампании. Итог будет весьма плачевным для Глазьева и еще более тягостным для страны, которая в очередной раз упустит шанс на обновление политической жизни.

Впрочем, время еще есть…

ПОБЕДА КОМАНДАНТЕ ЧЕ: ВСЕ ВХОДЯЩИЕ БЕСПЛАТНО

14 июня нынешнего года Эрнесто Че Геваре исполнилось бы 75 лет. Он был любим при жизни, но еще большее восхищение стал вызывать после смерти. Именно трагическая гибель команданте в Боливии дала толчок настоящему культу, захватившему Западную Европу и обе Америки.

Растущее движение новых левых нуждалось в герое-символе. Восставшая против буржуазного порядка и бюрократической рутины молодежь 1960-х отвергала традиционные образы вождей.

После разоблачений ХХ съезда КПСС портреты Сталина никого уже не могли вдохновить. Многие радикалы в Париже готовы были выходить на улицу со значками, изображающими Мао. Чем дальше был Китай, тем романтичнее выглядела тамошняя «культурная революция». Но к 1960-м годам Мао уже превратился из молодого революционера в жестокого бюрократа.

Че был совершенно другим. Многочисленные вожди жертвовали чужими жизнями. Че пожертвовал своей. Во время революционной войны он мог быть жесток, но одновременно и по-рыцарски благороден (и в том и в другом он напоминал типичных для испанской культуры героев Средневековья).

Жизнь партийного бюрократа была не для него. После победы кубинской революции он несколько лет честно пытался заниматься хозяйственными вопросами, проводить заседания и разбираться в экономических вопросах. Получалось скверно. И команданте сам это чувствовал.

Радикальный американский экономист, приехавший на Кубу сразу после революции, рассказывал мне, как он пытался убедить Че в необходимости строительства портовых складов. С того момента, как началась блокада, поставки маленьких партий товаров из Флориды прекратились. Вместо этого прибывали огромные корабли из Восточной Европы или из Египта, товар с которых некуда было сгружать. Че вызвал «эксперта по марксизму-ленинизму». Эксперт уверенно заявил, что склады строить не надо, ибо они не производят прибавочной стоимости. Команданте устроил настоящий диспут между своими советниками, и аргументы «эксперта по марксизму-ленинизму» показались ему более убедительными. Портовые склады построили по указанию советских специалистов несколько лет спустя.

К чести команданте, роль бюрократа оказалась не для него. Он отказался от власти ради «революционного кондотьерства», как он сам называл свою жизнь. Герой, идеалист и авантюрист, он отказался властвовать на Кубе, сражался то в Африке, то в Латинской Америке и в конечном счете нашел свою смерть в Боливии.

Его теория партизанской войны стала классической и была подтверждена опытом в десятках мест – от Никарагуа до Чечни. Его представления о революции, в которой решающую роль играет не передовой класс, а «воля» борцов, остаются предметом споров, но вдохновили многих молодых людей на самопожертвование.

Разумеется, идеи Че не вполне оригинальны. До него теорию партизанской войны разрабатывал Мао, а идея «революционной воли» была сформулирована еще русскими народниками. Но в случае Че важна не теория, а жизнь, посвященная тому, чтобы подтвердить теорию на практике. Трагический эксперимент, поставленный интеллектуалом над самим собой.

Че Гевара оказался одним из немногих в истории ХХ века интеллектуалов действия. Его судьба оказалась непрерывной борьбой против непомерно более сильных обстоятельств, в которой он то терпел поражение, то, на удивление всем, побеждал и в конечном счете погиб. Это роднит его с героями греческих трагедий.

Пик увлечения Че Геварой совпал с максимальным подъемом движения новых левых. Когда в середине 1970-х движение пошло на спад, начал уходить в прошлое и культ команданте. Однако сегодня мы вновь видим на каждом углу образ героического партизана. Он смотрит на нас с обложки модного романа Виктора Пелевина «Generation П», он рекламирует сотовую связь «Сонет», призывая нас воспользоваться «свободой слова всего за 70 у. е.», его носят на своих футболках тысячи молодых людей.

С одной стороны, Че – символ возвращения к ценностям и идеализму 60-х, отрицание буржуазного прагматизма, навязавшего нам неолиберальные «реформы». С другой – буржуазный прагматизм сам нашел для Че Гевары применение, превратив его в рекламный образ, беспроигрышный бренд, привлекательную для молодежи торговую марку.

Че Гевара с рекламных щитов противостоит сегодня команданте из революционного мифа. Что ж, посмотрим, что возьмет верх на сей раз: коммерческая инициатива или романтический идеализм. Прагматизм непобедим в ту эпоху, в которой торжествуют скука и пошлость. Но само по себе возвращение команданте свидетельствует о том, что торжество буржуазного нам не грозит. Слава богу, мы живем в интересное время!

Борис КАГАРЛИЦКИЙ

Собирая материал о легендарном команданте, мы наткнулись в интернете на любопытное голосование: «За что я люблю Че» или «За что я его не люблю». И мы захотели узнать, как относятся к кубинскому революционеру люди, которых ничто не связывает ни с революцией, ни с марксизмом.

Александр ХАБАРОВ, автор документального фильма «Че»:

– Любопытно, но на Западе Че Гевара еще более популярен, нежели в России. Это не связано с его идеями, с симпатиями к марксизму и даже с обостренным чувством социальной справедливости. Все дело в личности Че. Этот человек был тотально честен.

Куба была зависима от СССР, как и многие страны третьего мира. Че Гевара занимал на Кубе высокие посты и вроде бы должен был с этим считаться. Но после своих визитов в Москву он критиковал СССР, увидев здесь своего рода государственный капитализм.

Если разбираться в том, что им руководило, то обнаруживаешь, что Че Гевара думал о появлении Нового Человека – человека, свободного от злобы, зависти, не погруженного в мир меркантилизма. То есть его революционность имела религиозную природу. Он был частью своего времени, и формы его борьбы диктовались внешними условиями. Живи Че Гевара сейчас, его борьба, возможно, была бы иной, но она бы все равно была.

Он погиб, став кумиром молодежи и рекламным образом. Я против Че Гевары на футболках, часах, щитах и т.д. Я считаю, что импульс жажды справедливости, который он вбросил в мир, должен действовать именно в таком качестве.

Артемий ТРОИЦКИЙ, основатель русского «Плейбоя» и музыкальный критик:

– Для меня вопрос «Как вы относитесь к Че Геваре?» даже странно звучит. Он благороден, красив и безумно трагичен. По-моему, этого достаточно, чтобы сформировать однозначное отношение к нему.

Я не в восторге от рекламы, на всю катушку эксплуатирующей образ Че Гевары, но не считаю это чем-то особо зловредным. Для него это ерунда – слону дробина. Масштаб этого человека таков, что опошлить его образ практически невозможно.

– Че Гевара – личность яркая и вместе с тем одиозная.

«Сонет» в своей рекламной политике в общем-то не стремился использовать какие-либо советские или революционные символы. Но Че Гевара удачно вписался в ту философию, которую нам хотелось донести до нашей аудитории. Используя его портрет, мы хотели сказать: «Сонет» делает революционное по своей новизне предложение.

Мы полагаем, что наши абоненты – люди, воспринимающие революционную героику ассоциативно, а посему уверены, что ничем не оскорбили и не обидели ни личность Че Гевары, ни память о нем.

То, что наши расчеты верны, доказывает и успешность этой рекламной кампании. Только за первые три недели этой кампании подключения по новому тарифу составили 25% от общего объема продаж. Анастасия МАРКОВИЧ

ВОССТАНИЕ СРЕДНЕГО КЛАССА

Название: Восстание среднего класса Издательство: Ультра.Культура Год издания: 2003 Эта книга написана одним из вдохновителей российского движения антиглобалистов, социологом и политологом Борисом Кагарлицким. Книга – исследование. Главный объект исследования – глобализация. На глазах автора мир интегрируется и превращается в единую живую материю. Он становить еще более тесным и близким. И две стороны процесса глобализации все более отчетливо вырисовываются. Одна сторона принадлежит миру корпораций, другая интернационалу трудового населения. Понимая всю неотвратимость происходящего, наблюдая как старые формы управления и сдерживания, уже давно не выдерживающие нагрузки, заменяются новыми. Осознавая, что новый мир, навязанный сверху, оказывается еще более бесчеловечнее старого. Автор задается вопросом, а есть ли альтернатива? Какой мир придет на место нынешнего? И не стоит ли доверить процесс глобализации другим силам, а не мировой бюрократии и ТНК? Социолог и политолог Борис Кагарлицкий в своей книге собрал огромное количество личных наблюдений. В роли хладнокровного судьи он смотрит и анализирует антиобщественный характер «глобализации сверху», выгодной элитам, и противопоставляет ей проект «глобализации снизу». Но что станет толчком к глобализации снизу? Марксизм? Пролетарии? Либералы? Ответом должно стать – восстание среднего класса! Доказывая это на новейшем материале автор показывает как героями в борьбе за глобальную демократию становятся: хакеры, герои мультфильмов. Как и почему возникают биржевые кризисы, экологические и антиглобалистские выступления. Легкость стиля и популярность изложения делает книгу обязательной для всех интересующихся будущим. «Восстание среднего класса» – Борис Кагарлицкий, Издана: 30.06.2003. Отрывки из книги «Восстание среднего класса»: Опорой стабильности глобальной системы становится не только обещанное благосостояние среднего класса, но и его культурная интеграция. Это культура стандартизированного разнообразия. В начале 1990-х одна российская фирма рекламировала себя словами: «При всем богатстве выбора иной альтернативы нет». Это, в сущности, принцип всей культурной политики рубежа ХХ и XXI веков. Перед нами принципиально новое явление. Английский превращается в современный эквивалент латыни – язык, знание которого становится глобально необходимым требованием социальной жизни и условием доступа к информации. Люди, живущие в Лондоне, Дели, Москве и Буэнос-Айресе, оказываются удивительно похожи друг на друга. Они потребляют товары одних и тех же торговых марок. Они засоряют родные языки одними и теми же новообразованиями. Они смотрят одни и те же фильмы, слушают одинаковую музыку. Их дети играют в одни и те же игрушки! Игрушки! Волны организованных эпидемий прокатываются по планете, заставляя детей поочередно требовать от родителей то новых платьев для Барби, то пластиковых черепашек-мутантов, то полную коллекцию покемонов. В 1995 году в Йоханнесбурге, войдя в дом одного из своих знакомых, я заглянул в детскую комнату и оцепенел: она практически не отличалась от комнаты моего сына в Москве. Не только игрушки, но и постеры на стенах были те же самые! Музыкальная культура, растиражированная MTV, формирует однотипные вкусы у каждого нового поколения, невзирая на географические различия. Разумеется, десятка лучших клипов в Лондоне будет не та же, что в Москве, а московская разойдется с подобранной в Киеве, но клипы, из которых будут составлены все эти рейтинги, на половину, а то и на две трети будут одни и те же. Важным инструментом культурной стандартизации становится компьютер. С того момента, как Microsoft внедрил Windows в качестве мировой операционной системы, миллионы людей стали пользоваться одними и теми же программами, узнавая одинаковые значки на экранах мониторов. Единый язык символов сохраняется, несмотря на то, что программы переводятся на десятки языков. После того как программы переводятся с английского на другие языки, они становятся «своими», окончательно усваиваются миллионами пользователей, превращаясь в часть их собственной культуры. Операционные системы и Интернет определенным образом организуют досуг, работу и даже мышление, заставляя бессчетное число людей по всей планете ежедневно проделывать одну и ту же последовательность операций, причем совершенно добровольно. Развитая система электронных развлечений обеспечивает, на первый взгляд, надежный и эффективный механизм ухода от реальности. Компьютерные игры, телевизионные шоу и лживые новости создают многовариантный, но по-своему целостный мир иллюзорных псевдособытий. В свою очередь шоу-бизнес превращается в одну из наиболее прибыльных отраслей экономики, насквозь пронизанную духом капиталистического накопления и рыночного соревнования. Глобальные коммуникации придают ему новое измерение, делают его всепроникающим и агрессивным. На искусстве всегда делали деньги. Пьесы Шекспира привлекали толпу не меньше, чем голливудские блокбастеры. Да и драматурги, писавшие для тогдашней лондонской публики, в большинстве своем были весьма далеки от уровня Шекспира. Но даже второсортный автор или актер той эпохи должен был завоевывать публику самостоятельно, опираясь только на свои способности. Современный шоу-бизнес обогатил создателей зрелищ, но одновременно поставил их в зависимость от технологии и капитала. Без денег нельзя снять фильм, но главное, его невозможно показать публике, не имея поддержки инвесторов. Совершенно бездарные авторы и посредственные исполнители могут быть «раскручены» с помощью мощной рекламной компании, посредственные актеры превращаются в «звезд», а по-настоящему талантливые исполнители могут быть привлечены для разыгрывания бездарного сценария. Более того, бездарный певец или актер на роль звезды подходит больше, нежели талантливый. Они удобнее, ими легче управлять. Чем меньше у звезды настоящих творческих данных, тем более она зависит от продюсера, от рекламы, от организации, гарантирующей «кумиру публики» его популярность и доходы. Успех приходит туда, где есть деньги. Персонаж шоу-бизнеса превращается в предпринимателя. И продает он уже не себя, не свой талант, а свое имя. Его имя превращается в бренд точно так же, как любой другой бренд, продвигаемый на рынок рекламными кампаниями. Актеры, режиссеры, писатели продают свой бренд. Но сделать это самостоятельно они не в силах. Потому что, как бы ни были они богаты и знамениты, их успех полностью предопределен их взаимоотношениями с капиталом, контролирующим систему глобальных коммуникаций. Отсюда отнюдь не следует, что искусство, стоящее за брендом, обязательно плохо, пошло или банально. Оно может быть и банальным, и новаторским, бездарным или талантливым. По большому счету, это для шоу-бизнеса не важно, и не это определяет успех бренда. Маркетинговые кампании в свою очередь далеко не всегда удачны. Можно вложить деньги в раскрутку бренда и прогореть. Но успех или поражение подобной кампании к качеству творческого «продукта» не имеет никакого отношения. Главное – выйти на рынок в нужное время и найти там свою «нишу». Персонаж шоу-бизнеса теряет право на самостоятельность. Человек становится придатком к своему бренду. Он обязан его обслуживать. У него не может быть ни личной жизни, ни индивидуальности, которые противоречили бы требованиям бренда. Если в прежние времена творческая личность считалась образцом независимости и свободы, то персонаж шоу-бизнеса становится предельно обезличенным. Не человек злоупотребляет местом, занимаемым им в обществе, а место употребляет человека, его занявшего. Переход от искусства к шоу-бизнесу означает превращение творца из «неотчужденной личности» в существо, воплощающее принцип тотального отчуждения. Однако пустота персонажа не должна быть заметна публике. Ее скрывают за экстравагантностью, роскошью, внешними признаками интеллектуальности. В свою очередь персонаж шоу-бизнеса превращается в культурную норму для среднего класса, ходячий образец. Точно так же, как реклама закладывает нормы потребительского поведения, шоу-бизнес и окружающая его квазитворческая среда создают нормы и стереотипы поведения культурного. Формируя нормы для среднего класса, капитал одновременно провозглашает эти нормы общезначимыми. Им вынуждена следовать сама элита. Положение обязывает – элиты оказываются жертвой собственной пропаганды. Они начинают сами подражать среднему классу, воспроизводя его поведение, вкусы и предрассудки. Принцы крови надевают джинсы и бегают по дискотекам. Хозяева крупных компаний бессмысленно тратят время, просматривая идиотские блокбастеры. Толковая и пошлая роскошь шоу-бизнеса остается достоянием иллюстрированных журналов, в то время как элита все менее способна окружать себя изысканной и утонченной роскошью аристократического быта. Богатство больше не связано с красотой. Увы, чем более всеобщей становится норма, тем труднее ее поддерживать. Повторение одних и тех же слов и поступков становится обременительным. А главное, требования жизни и «общепринятые правила» все более расходятся. Чем больше обнаруживается проблем у среднего класса, тем менее он соответствует собственной «норме». Люди начинают вести себя непредсказуемо. Происходит разложение «нормы». Культура нового среднего класса – нечто среднее между «массовой культурой» 1960-х и традиционной «высокой культурой». Точнее, это соединение того и другого, это нечто, возникающее при их соприкосновении, на их границе. Эта культура уже не удовлетворяется примитивными поделками и убогими суррогатами. Она требует «уровня» точно так же, как новый средний класс требует уважения к себе. Но при всем том она не перестает быть массовой, общедоступной и легкой в употреблении. Отсюда, например, фантастический успех книг Дж. К.Ролинг (J.K. Rowling) про Гарри Поттера и других подобных произведений. Они представляют собой общедоступное чтение, не лишенное, однако, определенного литературного уровня. Оно не ставит перед вами серьезных вопросов, не заставляет мучиться размышлениями о смысле жизни. Но давать его своим детям и тратить на него свое время – не стыдно. Среди левых критиков глобализации распространено мнение, будто культурный процесс, контролируемый крупными корпорациями, представляет собой как бы «улицу с односторонним движением», где все обречены двигаться по правилам Голливуда. На самом деле это не совсем так. Скорее можно говорить о двустороннем движении, но по очень странной улице, где на одной стороне имеется пять полос, а на другой – всего одна, да и по ней движение разрешено лишь в четные дни… И все же встречные культурные течения, безусловно, здесь встречаются. Время от времени они даже овладевают массами и, соответственно, потребительским рынком. Развлечения, предназначенные для нового среднего класса, претендуют на разнообразие. В противном случае система не способна выполнить собственные обещания. Она предлагает постоянное обновление и динамизм, которые невозможно даже симулировать простым воспроизведением однотипной серийной продукции. Поэтому в сфере культуры постоянно допускаются различные «уклоны», нестандартные решения (чего в «классическом» варианте «масскульта» не может быть). Другое дело, что подобное разнообразие должно лишь поддерживать и укреплять общую динамику стандартизации. Идеи и образы, возникшие в 1960-е годы в недрах контркультуры, в 1980-90-х осваиваются и перерабатываются новой массовой культурой. Мануэл Кастелс (Manuel Castells) писал, что компьютерная революция стала возможна в Калифорнии благодаря культурному перевороту, устроенному молодыми радикалами 60-х годов. Однако таким же точно образом господствующая система переваривала весь социальный и культурный материал великого антисистемного бунта. Формирование нового среднего класса было бы, в культурном отношении, невозможно, если бы поколение 60-х не дало западному обществу фантастический импульс обновления. Система переваривает не только идеи и образы, она использует и людей, превращая неудавшихся революционеров в удачливых менеджеров и благополучных интеллектуалов. Техника воспроизводится, образы тиражируются, а содержание выворачивается наизнанку. Музыка протеста становится шоу-бизнесом. Альтернативный стиль – господствующей модой, почти униформой. Индивидуальное противостояние общественным требованиям – конформистским индивидуализмом. Это культурная реставрация, которая, как и всякая успешная реставрация, не отрицает достижения революции, а по-своему опирается на них. Ключевым моментом культурной реставрации становится реабилитация потребления. Бунт 60-х годов основывался на осуждении «консумеризма», критике «потребительского общества», в котором, как в болоте, потонули революционные идеалы европейского рабочего движения. Реставрация 80-х предполагала возврат к потреблению, но теперь уже – эстетизированному, разнообразному и индивидуализированному. Потребительская культура должна была одновременно стать и культурой самоутверждения. Приобретение товаров из механического действия превращалось в символическое самоутверждение личности. Многочисленные «бренды» должны были придать потреблению дифференцированный характер. Каждый «бренд» формировал собственную символику и эстетику, мало связанную с товаром как таковым, но принципиально важную для самооценки покупателя. Реклама превратилась в разновидность искусства, привлекающего в свои ряды художественные таланты и усваивавшего самые передовые эстетические идеи. Для культурной реставрации 1980-х очень показателен феномен журнала «Wired»: радикальный стиль, порожденный революцией 60-х годов, оказывается здесь поставлен на службу консервативной политике. Это одна из характерных черт «калифорнийской модели», по которой строилось информационное общество 90-х. Радикальная культура или, по крайней мере, ее элементы успешно интегрируются в буржуазный, консервативный проект, придавая ему динамизм и видимость «прогрессивности». Отныне стиль заменяет содержание. Идея коллективного социального освобождения (social emancipation) заменена радостью индивидуального самоутверждения (self-satisfaction). Другое дело, что, пытаясь опереться на антисистемные образы и традиции, система втягивается в рискованную игру. Классический консерватизм принципиально отвергал все подозрительное, все, в чем хоть как-то проявлялось критическое сознание. Неоконсервативная реставрация заигрывает с образами, порожденными критическим сознанием, ставит их себе на службу и тем самым частично легитимизирует нонконформизм. Разумеется, контролируемый нонконформизм сам по себе угрозой для общества не является. Он лишь придает жизни вкус разнообразия. Но граница допустимого может быть нарушена стихийно и неожиданно. Особенно заметно это становится в Восточной Европе конца 90-х годов. Радикальный стиль, экспортированный из стран «центра» в страны «периферии» вместе с другими атрибутами новой культуры среднего класса, начинает там понемногу наполняться радикальным содержанием. Происходит это в значительной мере стихийно. Восточноевропейские общества, не пережившие революции 60-х годов, приобщаясь к культуре западного среднего класса, становятся восприимчивыми и к тому комплексу идей, представлений и чувств, которые дали ей первоначальный импульс. Уже в 1970-е годы официальное искусство в «коммунистических» странах делается все более формальным и бездушным, а все живое становится в той или иной степени оппозиционным, однако в то же время понемногу теряет связь с питавшей его ранее культурной и идейной традицией. Поиски новых идей оказались не более результативны, чем поиски новой эстетики. Это была отчаянная попытка советских людей перестать быть советскими, не становясь ничем иным. Культурный кризис 90-х годов часто описывается в экономических категориях: не было инвестиций в кинематограф, субсидии театрам стали нищенскими, крупномасштабные выставки стали редкостью и т.д. Но разразившийся кризис идентичности был гораздо страшнее, чем нехватка денег. И острота этого кризиса оказалась прямо пропорциональна усилиям самой творческой интеллигенции прикончить советскую традицию – единственную, какая у нее была. Этот фанатизм разрушения (возможно, последнее, что осталось живым из всей революционной культуры) оказался не просто наиболее сильным эмоциональным началом, но и стал единственной объединяющей идеей, тем самым сделав невозможным появление любых других творческих идей. Предполагалось, что идеалы свободного рынка автоматически породят новую культуру. Но такие наивные представления могли возникнуть только у советских людей, лишенных рыночного опыта, а потому не осознававших, что рынок и буржуазность враждебны культуре в принципе (именно поэтому все волны обновления западной культуры в XIX-XX веках так или иначе строились на антибуржуазности). Распад советской культуры означал и конец антисоветской оппозиции в культуре. Интерес к андеграунду 70-х и 80-х годов начал стремительно улетучиваться, по мере того как эти культурные явления переставали быть андеграундом (это в равной степени относится и к «новому авангарду» с полулегальными художественными выставками и к самиздатским романам). Дело не в том, что эти произведения искусства были плохи – многие из них как раз были хороши. Но они выполняли определенную политико-культурную функцию, которая исчезла вместе с советскими порядками. Исключением является рок-культура 70-х и 80-х, которая продолжала развиваться и будучи легализованной. Большие деньги сыграли здесь такую же разлагающую роль, как и на Западе. Рок-идолы 80-х (такие, как Андрей Макаревич) к 90-м коррумпировались и превратились в образцы снобизма и безнадежной буржуазности, герои начала 90-х (будь то «Алиса», «ДДТ» или «Любэ») тоже скомпрометировали себя, зачастую утратив способность к новаторству. Но их с поразительной быстротой сменяли новые лица и имена. В данном случае картина мало отличается от общемировой. Шоу-бизнес способен коммерчески осваивать контркультуру и одновременно разрушать ее (в работах Тома Франка* дано блистательное описание этого процесса). Но в то же время, теряя одних героев, контркультура тут же порождает других, которых она, скорее всего, тоже в скором времени утратит. Существует питательная среда, способная воспроизводиться и порождать все новых и новых творческих лидеров, для самоутверждения которых, по крайней мере, на первом этапе, необходимо декларативно бросить вызов как официальным нормам, так и «продавшимся» и «развратившимся» представителям прошлого поколения. Этот перманентный бунт является формой существования контркультурной среды: ее полное поглощение не выгодно даже шоу-бизнесу, ибо сам он не способен порождать новые творческие идеи. Почему именно музыкальная контркультура сохранилась и развивается на фоне кризиса и распада всего советского (от подцензурного кинематографа до самиздатовской литературы)? Скорее всего потому, что она никогда не была полностью и органично связана с советской традицией. Ее возникновение приходится на начало 70-х и никак не связано с продолжением или возрождением революционного импульса. Она возникла под влиянием западного рок-н-рола, была импортирована вместе с мини-юбками, джинсами и другими проявлениями западного протеста 1978-72 годов. Антибуржуазный смысл этого протеста оставался скрыт для большинства восточноевропейской молодежи, но обаяние стиля было неудержимо. Антибуржуазность заменялась упрощенным и порой весьма дешевым нонконформизмом, направленным уже против собственной консервативной бюрократии. Таким образом, «русский рок» с самого начала нашел и собственное, вполне органичное оправдание, и собственного врага. Он вполне прижился на российской (или украинской) почве, но показательно, что никогда не определял себя как часть советской или даже антисоветской культуры. Он просто развивался в это время и на этой территории. После того как восточноевропейское культурное пространство «раскрылось» для западных веяний, оно в кратчайшие сроки начало обретать характерные черты провинциальности, восторженно воспринимаемой частью общества как доказательство модернизации и «приобщения к цивилизованному миру». Однако вместе с западными культурными стандартами на Восток были занесены и вирусы культурного радикализма. Спустя 10-15 лет обнаружилось, что эти вирусы попали на исключительно благодатную почву. Эту книгу можно заказать на нашем сайте (по России, кроме Москвы) или приобрести по адресу: Книжный магазин «Фаланстер» Б. Козихинский пер., 10, 5044795