355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Борис Савинков » То, чего не было (с приложениями) » Текст книги (страница 20)
То, чего не было (с приложениями)
  • Текст добавлен: 21 октября 2016, 20:29

Текст книги "То, чего не было (с приложениями)"


Автор книги: Борис Савинков



сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 31 страниц)

IV

Розенштерн доложил комитету о ночном разговоре с Тутушкиным. Слова его были встречены с возмущением. И Арсению Ивановичу, и Вере Андреевне, и Залкинду, и Алеше Груздеву «провокация» доктора Берга казалась вопиющей нелепостью и обидною клеветой. Доктор Берг работал так безупречно, так блестяще «организовывал технические дела», так давно был «кооптирован» в комитет, что страшно было признаться, что именно он, даровитый и честный, испытанный революционер, за деньги служит у полковника Шена. Но еще страшнее было признаться, что не оправдалось доверие партии, что во главе ее стоял провокатор, что благодаря неопытности, прекраснодушию и слепоте были повешены десятки людей и разгромлен наголову террор. И поэтому товарищи волновались и не смели поверить, что Тутушкин не лжет. И хотя они думали, что защищают доктора Берга, его достоинство и его честь, на самом деле они защищали себя – от тяжких мыслей и томительных угрызений. Алеша Груздев горячился и говорил, что «гнусные сплетни деморализуют партию». Вера Андреевна пожимала худыми плечами и доказывала, что «все охранники – негодяи» и что «слушать их – значит унижать комитет». Геннадий Геннадиевич жалел о «своеволии товарищей» и настойчиво утверждал, что охранное отделение, опасаясь доктора Берга, затевает «интригу», то есть пытается посеять партийный раздор. Но более всех был огорчен Арсений Иванович.

– Эх, кормильцы! – горько жаловался он на заседаниях. – Аркадия Борисовича послушать, – ерши по телу встают… Доктор Берг – провокатор!.. Надо осмотрительно рассуждать, не увлекаясь и не теряя присутствия духа… Ну, хорошо, ну, допустим, что тот самый, как его?… Тутушкин?… Не врет… Хотя грешно утаить: сдается мне, старику, что он из тех рыбаков, которые из кармана удят… Ну, однако, допустим… Теперь, кормильцы, вопрос: а не может ли этот Тутушкин добросовестно заблуждаться? Кто он?… Обыкновенный филер, мелкая сошка, уличный соглядатай… Что ж, полковник фон Шен филеру секреты рассказывает? Писарю список «сотрудников» доверяет?… Э-эх!.. Не уместнее ли допустить, что Тутушкин просто-напросто ошибается – слышал звон, да не знает, где он?… И еще вам скажу, кормильцы: доктор Берг – наш товарищ, заслуженный работник, честный солдат. Всякое колебание, малейшее, кормильцы, сомнение следует толковать в его пользу… Да… да… В его пользу… Кто провокатор – не знаю, но утверждать, что именно Берг – не годится… Нет, не годится. В жизнь себе не прощу, если по доносу филера заподозрю товарища… Да и вам не прощу, Аркадий Борисович… Ну, а что касается партии, будто охранное отделение интригу плетет, то вот вам присказка, на ней и покончу: «Люди хулят – не захулят, ветры веют – не развеют, дожди мочат – не размочат…» Не размочат партию никакие дожди, и никакие полковники Шены опозорить ее не могут… Не тем концом нос пришит… Да.

Розенштерна не убеждали речи товарищей. Уверенный в сочувствии Александра, он твердо настаивал на своем – на неизбежности суда над доктором Бергом. Но только через неделю, после споров, горячих упреков и негодующих обвинений, когда с цифрами в руках удалось доказать, что доктор Берг проживает десятки тысяч, Арсений Иванович поколебался: «Как же так? Да-а… После Бога деньги, стало быть, – первые? – с недоумением покачал он белою бородою. – Подозревать не могу… Но и оставить без внимания нельзя… Уж и не знаю, как быть?…» Несмотря на протесты Алеши Груздева, было решено назначить «следственную комиссию». В нее вошли Александр, Розенштерн и упрямо поддерживавший спасительную «гипотезу» Геннадий Геннадиевич.

Александр не сомневался, что доктор Берг провокатор. Ему, неответственному за комитет и неискушенному в «конспиративных» делах человеку, было ясно, что Тутушкин не посмеет солгать и что о «полицейской» интриге не может быть разговора. Он не понимал, зачем избрана «следственная комиссия»: зачем заподозренного и в сущности уличенного в провокации «товарища» допрашивать и судить? Ему казалось, что келейный суд – полумера, что с провокаторами надлежит поступать по законам военного времени, как поступают на войне со шпионами – без пощады и промедления.

– Если бы доктор Берг служил в войсках, то в двадцать четыре часа был бы расстрелян, – сухо заметил он Розенштерну. Розенштерн искоса взглянул на него:

– Вы думаете?

– Да, я думаю.

– Вы правы… Но что же поделаешь?… Вся партия возмутится: убили, мол, невинного человека… И первый, поверьте, Арсений Иванович…

Александр давно оставил свою квартиру, Машу Охранную и извозчика № 1351. Но он не уехал из Петербурга: внезапный отъезд мог встревожить доктора Берга. Он жил теперь без паспорта, «нелегально», ночуя у чужих, «сочувствующих» людей, у купцов, чиновников и попов. Бродячая жизнь истомила его. Он с недовольством повел плечами:

– Если я прав, то чего же мы ждем?

Они сидели в «Аполло», полутемном подвале на Невском. Было шумно и жарко; гнусаво пиликал дамский оркестр, и без роздыха сновала будничная толпа. Розенштерн задумался и молчал. Александр повторил свой вопрос:

– Чего же мы ждем?

– Чего мы ждем?… Послушайте, Александр Николаевич, мы – члены партии. Должны мы считаться с общественным мнением или, по-вашему, нет?

– С общественным мнением?

– Да… Или вы, может быть, полагаете, что общественное мнение – пустяк?… Хорошее дело… Я убежден, что доктор Берг – провокатор: я три месяца наблюдаю за ним… Ну, а пойдите растолкуйте товарищам. Знаете, у нас говорят: Ицек – Ицхок, Ицхок – Исаак, Исаак – Изак, Изак – Айзик… Вот и вышел из Ицека – Айзик. Вы скажете: «получилось письмо». Геннадий Геннадиевич закричит: «письмо писал полицейский». Вы скажете: «Тутушкин донес». Вера Андреевна всполошится: «Ту-тушкины – негодяи». Вы скажете: «Растратил партийные деньги». Груздев вам бросит в лицо: «А у вас казенный сундук?…» Удивительная смекалка!.. И это те, которые знают! Ну, а те, кто не знает, кто не слыхал про письмо, про Тутушкина и про деньги? Ведь для них доктор Берг – неприкосновенный член комитета… Я вам говорю: из Ицека выйдет Айзик… Скажут, застенок, Шемякин суд, инквизиция… Что, не так?… Разве не скажут?

– Пусть скажут.

– Ну вот, – опять великолепное дело… Я так и знал… Ну, подумайте же минутку… Ну, разве можно строить работу на недоверии? Ну, разве можно, чтобы о комитете сплетничали: «застенок»? Ну, разве можно, чтобы подозревали меня, Арсения Ивановича, вас?… Ну, и, значит, надо доктора Берга судить…

– Но ведь следственная комиссия – не суд.

– Ах, Боже мой!.. – с раздражением возразил Розенштерн, и глаза его заблестели. – А чего вы хотите? Вы хотите присяжных? Защитников? Прокуроров? Речей? Ведь мы – партия. У нас нет судебных установлений… Мы можем только допросить доктора Берга… И нам нужен этот допрос… Нужен, чтобы никто – понимаете, ни один человек – даже во сне не подумал, что мы не позволили защищаться и что Ицек – не Ицек, а уважаемый Айзик… И баста. А доказать, что доктор Берг провокатор, – нельзя: прямых улик нет…

– Но если нельзя доказать, то нельзя и судить… Вы предлагаете пустую формальность… Вы ведь верите, что Берг провокатор? Вам ведь не надо никаких доказательств, вам не надо заседаний и разговоров. Разве этого не довольно? И убедит ли допрос в виновности Берга?… Если Берг не дурак, он сумеет разжалобить вас… А то еще лучше, пока вы спорите в комитете, он уйдет, а вас арестуют… И знаете, Берг по-своему будет прав…

Розенштерн усмехнулся:

– Не уйдет… Вы сказали: пустая формальность. Поймите: не пустая формальность, а добровольная уступка партийному мнению… И имейте в виду: провокацию никогда нельзя доказать… Разве что сознается провокатор… Ну, и как же нам быть?… Вы, наверное, думаете, – он сделал долгую паузу и открыто и смело посмотрел Александру в глаза, – что у меня решимости не хватает, что ответственность разделить не хочу? Это неправда… Разве вы не видите, как мало нас, революционеров, людей, готовых на все? А если мало, то будет больше… И чтобы их было больше, надо считаться с теми, которые есть, надо считаться с Верой Андреевной… Да, и с Верой Андреевной… Только уважением вырастет партия, добрым именем, влиянием массы… Я так думаю… Я в этом уверен… А вы?

Все так же пиликал жидкий оркестр, суетились лакеи и гудели хриплые голоса. Александр слушал, и от благоразумных слов Розенштерна ему становилось досадно и скучно. «Я пришел в партию, чтобы работать… На моем пути стоит провокатор… И я бессилен… Связаны руки: надо считаться с Верой Андреевной…» Он закурил и, глядя вверх, на синеватые кольца, резко сказал:

– Знаете, этот ваш суд – комедия… Я понять не могу – зачем гипотезы, споры и перманентные заседания? Какое мне дело, «что станет говорить княгиня Марья Алексеевна»?… У меня своя голова на плечах. Кто не революционер – не должен быть в партии. Кто не солдат – не должен идти на войну… Кажется, ясно?… Канцелярская волокита…

– Так что же делать? Скажите.

– Что делать? Надо кончать.

– То есть?

– То есть не надо суда.

– И допроса?

– Да, и допроса.

– Но это же невозможно.

– Почему?

– Да потому, что комитет не позволит.

Они оба умолкли. Теперь Александру казалось, что Розенштерн не смеет убить, что в глубине души он не утратил надежды: быть может, Тутушкин солгал и доктор Берг не служит в охране. Казалось, что доктор Берг и не будет убит и что дерзкое оскорбление останется без ответа. Но, приученный к послушанию, он подавил эти мысли.

– Я – член партии. Я подчиняюсь партийному приговору. Я пойду на допрос… Но скажите, если вы убедитесь, что доктор Берг провокатор, что вы будете делать?

Розенштерн понял, чего опасается Александр. Он сдержанно улыбнулся. В его черных, юношески блестящих глазах вспыхнули острые огоньки.

– В этом случае… По законам военного времени.

– А что скажет Вера Андреевна?

– После суда она ни слова не скажет.

– Вы уверены?

– Да.

Они расстались на Невском. Был вечер. Среди редеющих облаков, дрожа, мерцали первые звезды. Александр вздохнул полною грудью. «Да, он сдержит свое обещание, – с облегчением подумал он. – А если нет?… Если нет… то доктор Берг все-таки будет убит». Он повернул за угол и скрылся в толпе.

V

Доктор Берг жил на Малом проспекте, во дворе, в небольшой, нанятой им на собственное имя, квартире. На черной лестнице было мокро, пахло кошками, кухней и нестираным детским бельем. «Странно… Если он здесь живет, то куда же он деньги девает?» – с недоумением спросил себя Розенштерн и остановился на верхней площадке. Александр решительно нажал кнопку звонка.

Двери открыл доктор Берг. Увидев товарищей, он изумленно, но без испуга, пристально посмотрел на них, точно стараясь понять, чем вызвано неожиданное посещение. Еще не было случая, чтобы член комитета, нарушая партийную «дисциплину» и не считаясь с обязательной «конспирацией», пришел к нему на дом. Слегка побледнев и потирая тонкие руки, он небрежно спросил:

– Очень рад… В чем дело, товарищи?

– Мы пришли от имени комитета.

– Прошу садиться… В чем дело?

Комната, в которой принял гостей доктор Берг, была низкая, темная, по-студенчески бедная, с железною койкою у стены и некрашеным полом. Над койкой висел портрет Маркса. На этажерке, в углу, лежало несколько книг. Александр развернул объемистый, испещренный отметками том и рассеянно прочитал заглавие: «Продолжительность рабочего дня на фабриках и заводах». «Изучает рабочий вопрос», – улыбнулся он недоброй улыбкой. Эта нищая обстановка, и ученые книги, и Маркс, и лысый, одетый с иголочки, доктор Берг показались насмешкой, издевательством над обманутым комитетом. Доктор Берг заметил его улыбку и нервно поправил очки.

– Я вас слушаю, – сказал он, не глядя на Александра.

Геннадий Геннадиевич закашлялся и, хватаясь за грудь, с усилием выговаривая слова, точно заранее прося прощения, забормотал сконфуженно и бессвязно:

– О, пустяки… Настоящие пустяки… Как бы это сказать?… Вы извините, серебряный мой… Вот видите, – это инсинуирующее письмо… То письмо, которое вы читали на заседании… Ну-с, так знаете, комитет постановил расследовать дело… И оказал нам высокую честь… Приказано опросить всех товарищей… В том числе вас… Чтобы, знаете, не было разговоров… А то в «периферии» зашепчут: знали, – и оставили без последствий, получили письмо, – и в корзинку… Ох уж эта! «периферия!..». «Периферия», золотой мой, всегда недовольна… Я, вы знаете, держусь особого мнения… Я убежден, что вся эта история не стоит ломаного гроша, я убежден, что это интрига, шантаж полковника Шена… Но что поделаешь?… – он огорченно вздохнул. – Комитет полагает иначе… Вы не подумайте чего-нибудь, ради Бога, но мы обязаны задать вам некоторые вопросы…

Речь Геннадия Геннадиевича доктор Берг выслушал очень спокойно, почти равнодушно, опустив голову и поигрывая золотою цепочкою на груди. Когда Геннадий Геннадиевич умолк, он взял со стола карандаш и, откидываясь на спинку плетеного стула, громко сказал:

– Очень хорошо. Должен ли я понять, что комитет подозревает меня в провокации?

Геннадий Геннадиевич замахал в испуге руками. Розенштерн поднял густые брови:

– Да, вы именно так и должны понять. Комитет подозревает вас в провокации.

– Очень хорошо. В таком случае потрудитесь предъявить мне следственный материал.

– Следственный материал?

– Да, следственный материал.

– Мы вам его не предъявим.

– Во всяком суде, – постукивая карандашом, нравоучительно возразил доктор Берг, – будь это даже жандармское управление, обвиняемый имеет право узнать, на чем именно основано обвинение. Я – обвиняемый. Вы не можете меня лишить моих прав.

– Следственный материал представлен не будет.

– Почему?

– Потому что мы не суд и не жандармское управление.

Доктор Берг хотел опять возразить, но раздумал. Он поморщился, точно от боли, положил карандаш и медленно встал со стула. Его бритое лицо потемнело. Он подошел к Розенштерну и, нагибаясь и поблескивая очками, заглянул ему прямо в глаза.

– Послушайте, Аркадий Борисович… Я понимаю, что Груздев, или Залкинд, или другие товарищи, не знающие меня, могут… могут высказывать такое… такое ужасное подозрение… Но ведь вы меня знаете, ведь мы не один год работали в комитете, ведь вы видели мою жизнь, ведь вы не можете, не имеете права сомневаться во мне… Как вам… Как вам не стыдно. Я не в укор говорю. Я понимаю… На вашем месте я, вероятно, поступил бы как вы… Но… но… заподозрить меня… меня… меня… – Он отвернулся и стыдливым и мягким, непривычным движением смахнул задрожавшую на ресницах слезу.

Он говорил так правдиво и просто, такой неотразимой обидой звучали его слова и так искренни были слезы, что Розенштерн невольно смутился: «А что, если я ошибаюсь?… Что, если Тутушкин соврал. Что, если прав Арсений Иванович…» Он посмотрел с тревогой на Александра. Александр, голубоглазый, широкоплечий, с невозмутимым и строгим лицом, по-военному прямо сидел у стола, и было видно, что он не верит доктору Бергу и презирает сомнительный суд. Поймав растерянный взгляд Розенштерна, он усмехнулся и резко сказал:

– Все это не относится к делу.

– Не относится к делу? – быстро, как на пружинах, в негодовании повернулся к нему доктор Берг. – Вот что я вам скажу, господин лейтенант Александр Николаевич Болотов, – его голос внезапно окреп. – Я не знаю, когда вы изволили вступить в партию и что вы сделали для нее… Быть может, и очень много… Не сомневаюсь, что так… Но я знаю, что я – пусть кто угодно будет свидетелем – работаю восемь лет… Хотите?… Посмотрим, кто из нас больше работал, кто больше сделал для революции, кто больше имеет прав на доверие?… Я поставил двадцать три типографии. Я открыл все границы – от Кенигсберга до Ясс. Я сорганизовал десятки рабочих кружков… Я пять лет состою в комитете… Я, не покладая рук, с утра до ночи, трудился, как муравей… И если партия выросла, если она поднялась на неизмеримую высоту, то я вправе сказать, я – один из тех, кто строил ее… А теперь приходите вы, вы, сделавший Цусимский поход, вы – невежда в революционных делах, и вы же мне говорите: это не относится к делу, и торопитесь меня обвинить… – Он с силою стукнул кулаком по столу и в волнении зашагал из угла в угол.

– Да, торопитесь обвинить… – красный от гнева, продолжал он через минуту. – Но где же доказательства? Где?… Кто дал вам право суда, раз вы не можете доказать?… Кто?… Партия?… Комитет?… Но ведь и я полноправный член комитета… А если б вы могли доказать, вы предъявили бы следственный материал. Почему вы молчите? За нами слово, а не за мной… Не вы судьи, а я… Я обвиняю. Я говорю: вы не товарищи, вы не судьи, – лицемеры, вы клевещете на меня, вы топчете меня в грязь… Да будет вам стыдно!.. Я требую вас к ответу!..

Розенштерн слушал, наклонив голову набок и не спуская с доктора Берга жестких, колючих, загоревшихся мстительной злобою глаз. Его смущение прошло, и теперь было стыдно, что он, как слабый ребенок, поддался первому чувству. «А виселицы?… А партия?… А террор?… Нет, Тутушкин не врет, не смеет соврать», – подумал он и твердо сказал:

– И это тоже не относится к делу.

– Да, вы думаете?… И вы, Розенштерн?… Что же мне остается?… Где же. Господи, правда?… – упавшим, почти расслабленным голосом повторил доктор Берг, но сейчас же опять овладел собой:

– Очень хорошо. Так позвольте следственный материал.

– Вам уже сказано: следственный материал предъявлен не будет.

– В таком случае я отказываюсь от показаний. Розенштерн презрительно прищурил глаза:

– Отказываетесь?

– Да.

– Подумайте… Мы ведь не придем второй раз.

– Я уже думал.

– И отказываетесь?

– Да.

– Вы совершаете преступление.

– Да.

– Вы губите себя.

– Да.

– Вы знаете, что вас ждет?

Доктор Берг безучастно кивнул головою. Казалось, что ему все равно, осудят его или оправдают, будет он убит или нет. Казалось, что то жестокое унижение, которое он только что пережил, так несмываемо, неслыханно и огромно, что перед этой вечной минутой бледнеет и жизнь, и революция, и смерть. Геннадий Геннадиевич, чувствуя, что громко заплачет, вскочил и, подбегая к доктору Бергу, крепко сжал его руки.

– Разве так можно? Ну, что вы делаете, серебряный мой, Бога ради… Ведь вы не подчиняетесь комитету… Что же мы доложим на заседании? Послушайте меня… Ну, Бога ради, послушайте же меня…

Александр и Розенштерн встали. Когда они подошли к дверям и доктор Берг понял, что комиссия уходит, он сделал один замедленный шаг вслед за ней. Лихорадочно озираясь кругом, точно ища защиты, он секунду стоял без слов. И вдруг, дернув вверх подбородком, будто кто-то снизу больно ударил его, и зачем-то подымая правую руку, закричал звенящим фальцетом:

– Господин Розенштерн!.. Вы можете мне не верить… Вы можете меня убить… Да, убить… Но… Но… я… даю вам честное слово… Я никогда в полиции не служил…

Он всхлипнул и отвернулся к окну. Александр с изумлением увидел, как тихо дрогнули его плечи, и затрясся лысый затылок, и всколыхнулась перебегающей дрожью спина. Он рыдал без звуков, без слов, судорожно схватившись за подоконник и не обращая внимания, видят его или нет. Все его длинное, узкое тело в модном темно-коричневом пиджаке дрожало и сотрясалось, и мелко стучали зубы, и прыгал выбритый подбородок, точно плакал не он, самоуверенный член комитета, известный в партии доктор Берг, а беспомощный, маленький мальчик.

Он был так жалок, так несчастен и слаб, так тяжело было безысходное горе, так страшен был безжалостный приговор, так бледен был Геннадий Геннадиевич, что Розенштерн, не помня себя, поспешно вышел из комнаты. На лестнице его нетерпеливо ждал Александр.

VI

Тутушкину удалось украсть «документ» – докладную записку, написанную рукою доктора Берга. Последняя надежда разбилась. Было ясно, что партия во власти охранного отделения и что в комитете «работал» шпион. Алеша Груздев, потрясенный, близкий к самоубийству, не простившись ни с кем, уехал из Петербурга. Геннадий Геннадиевич вынужден был признать, что успокоительная «гипотеза» лишена оснований. Вера Андреевна плакала и негодовала, что ее «замарали». Арсений Иванович кряхтел, советовал «апеллировать в съезд». И хотя товарищи видели, что провокация подрезала партию, как коса подрезает траву, и хотя каждый в душе сознавал позор обманного поражения, ни один из них не задумался над своей невольной виной. Измена доктора Берга казалась им стихийным несчастьем. Им казалось, что нет их греха, если наемный убийца хитростью проник в комитет. И так как в партии числилось множество членов, и все они верили доктору Бергу, и любили его, и «работали» с ним, то и не было виноватых. И ни Арсений Иванович, ни Залкинд, ни Вера Андреевна, ни Алеша Груздев не умели понять, что провокация не случайное бедствие и что они в полной мере ответственны за нее. Доверие к комитету поколебалось: родились боязливые слухи, что доктор Берг не один. «Работа» остановилась: товарищи подозревали друг друга.

Истощенная арестами партия, потерявшая лучших людей, разочарованная в собственных силах, уже не смела рассчитывать на победу. Как разбитое войско, как армия, руководимая устрашенным вождем, она отступала без боя. Те, кто мужественно боролись вчера, сегодня в страхе бросали оружие. Иные жаловались на комитет, иные на «насилие и произвол», иные на «провокацию», иные на «равнодушие толпы». Но каждый думал, что добросовестно исполнил свой долг.

Пока Розенштерн «наблюдал» за доктором Бергом, допрашивал его и судил, он втайне надеялся, что доктор Берг докажет свою невиновность. Он так долго «работал» с ним рядом, так привык его уважать, так по-дружески привязался к нему, что не мог представить себе его насильственной смерти. И хотя он обещал Александру, что провокатор будет убит, он чувствовал, что не в силах выполнить обещание. Он говорил себе, что доктор Берг не товарищ, а охранный шпион, что они никогда не «работали» вместе и что партия одобрит узаконенное убийство, и все-таки не мог бы убить. Это странное раздвоение тяготило его. Он понял, что все еще любит доктора Берга, что взращенное многолетней «работою» чувство не мирится с очевидною «провокацией» – не мирится с братоубийством. И, презирая свою сердечную слабость, он от имени комитета разрешил Александру «поступать по своему усмотрению». Александр в тот же день увиделся с Абрамом и Ваней. Абрам возмутился.

– Ха!.. Вот это настоящая американская выжимочка, – с негодованием воскликнул он, и его круглое, детское, смеющееся лицо исказилось гневом. – Пять лет в комитете!.. Ин-тел-ли-ген-ция!.. Ну, хорошо. Так мы – не студенты… Мы – рабочие… Ха!.. Будьте покойны…

Александр с любопытством взглянул на него.

– Но ведь это – уголовное преступление.

– Уголовное преступление? Что значит?… Скажите, – важное кушание! А по-вашему, – Богу молиться?

– Но ведь нет партийного приговора.

– Так разве же я виноват, что его нет? – сердито сказал Абрам. Ваня пожал плечами.

– Таскал волк – потащат и волка, – холодно, с ненавистью промолвил он. Александр улыбнулся:

– Завтра?

– Да, завтра.

– На дому.

– Да, на дому.

– Ну, что ж? В добрый час!..

6 мая в десятом часу утра Абрам подходил к квартире доктора Берга. Задуманное убийство казалось ему нетрудным и неопасным. Он не думал о том, что его могут арестовать и что на Малом проспекте едва ли возможно скрыться. «Очковая змея… Негодяй… Арестовал Ипполита… Вот такие устраивают погромы… Насилуют женщин… Режут детей… Жгут… Гонят евреев… Ну, хорошо… Ха!..» – твердил он сквозь зубы. Он отыскал указанный Александром дом и стал медленно подниматься по лестнице. На нижней площадке была настежь открыта обитая войлоком дверь. Из нее валил пар, горячий и душный: прачки стирали белье. Одна из прачек, миловидная, полная, с раскрасневшимся от жара лицом, обернулась, заслышав шаги. «Работают… Ха… это вам не интеллигенты», – подумал Абрам и взошел на пятый этаж. Увидев визитную карточку «Доктор медицины Федор Федорович Берг», он остановился и в волнении перевел дух. «Уголовное дело… Какой в этом смысл? Смешно…» Он взвел браунинг и хотел позвонить, но внезапно заколебался: «Покурю». Вынув коробочку папирос, он не спеша зажег спичку. Он курил жадно, коротенькими глотками, прислушиваясь к тому, что делалось на дворе. Было тихо. Только в прачечной глубокий контральто напевал заунывную песню да на улице шмыгала дворницкая метла. Он не заметил, как окончилась папироса и дымящаяся бумага обожгла ему пальцы. «А если нет его дома? – протянул он дрожащую руку к звонку. – Будет знать, как громить… Будет знать, как вешать людей… Чтобы огонь его попалил…»

Он ждал долго и боязливо, ощущая сухую горечь во рту и ощупывая револьвер. В прачечной умолкло контральто, и кто-то весело рассмеялся. Во втором этаже спорили громкие голоса. Абрам вздрогнул и позвонил еще раз.

В прихожей тупо щелкнул замок. На пороге за полуоткрытой дверью показался длинный, в очках и в коричневом пиджаке доктор Берг. Он исподлобья, угрюмо посмотрел на Абрама.

– Что вам угодно?

– Не узнаете?

– Нет. Что нужно? Кто вы такой?

Абрам не ответил. Боясь, что захлопнется дверь, он всем телом подался вперед. Доктор Берг побледнел и, отступая, пропустил его в сени.

Они стояли в полутемных сенях, не смея пошевелиться, не смея думать, не смея дышать, готовые при первом движении кинуться друг на друга. Абрам чувствовал прерывистое дыхание доктора Берга и видел его расширенные, блестящие под очками, глаза. Долго ли это длилось – ни один из них не мог бы определить. Наконец, доктор Берг хрипло, шепотом повторил свой вопрос:

– Что нужно?

В то же мгновение Абрам поднял свой браунинг. Но выстрелить он не успел. Как только блеснул гладкий ствол, доктор Берг изогнулся и бросился на Абрама. Он поймал его руку и цепко, точно клещами, у кисти сдавил ее. Навалившись спиной, сопя и постепенно отодвигаясь к дверям, он старался разжать сжимавшие браунинг пальцы. Абрам почувствовал, что не может освободиться. Он выдернул левую руку и, незаметно просунув ее под жилет, вынул большой финский нож. Размахнувшись и больно стукнувшись о косяк, он с силою ударил ножом. Что-то екнуло. Что-то мягкое упруго порвалось, и по пальцам заструилась горячая кровь. Доктор Берг сейчас же выпустил браунинг и, приседая, отступил на один шаг назад. Он вздохнул, схватился за грудь и, стараясь сохранить равновесие, плечом приткнулся к стене. Но тело его зашаталось, голова опустилась, и он как подкошенный упал на пол. Левый бок его был в крови.

Абрам наклонился над ним. Доктор Берг лежал на боку, подогнув костлявые ноги. Лица его не было видно. Абраму почудилось, что он еще жив. Им овладел страх. Не помня себя, с помутившимися глазами, он присел на корточки рядом с трупом и торопливо стал наносить удары ножом. Он взмахивал окровавленною сталью и погружал ее в шею, в бока и снова бил, бил без отдыха и без счета, мстя за ужас, который он испытал. Он не помнил, сколько ран он нанес. Послышалось, что стукнула дверь. Обезумев от страха, не зная, что делать, боясь, что кто-нибудь позвонит, он бросил револьвер и осмотрелся вокруг. Если бы Ваня случайно вошел, он бы его не узнал. Это был не добродушный, смеющийся, хорошо знакомый кожевник Абрам. Это был другой, никому не ведомый человек. На бессмысленном, белом как скатерть лице повисли крупные капли пота, волосы слиплись, ноги тряслись, и странно, горбом, согнулась спина. Он прислушался. Не было никого. Стараясь не смотреть на истерзанный труп, он вышел в спальню доктора Берга. Уже мелькнула беспокойная мысль: «Надо умыться… умыться…» В углу, у койки стоял рукомойник, но Абрам не увидел его. Он ходил по комнате, точно слепой, шаря во всех углах, оставляя кровавые пятна и не находя ни капли воды. Не решаясь обойти всю квартиру, он вернулся обратно в сени.

И вдруг желание уйти, желание спастись неудержимо охватило его. Он с трудом отыскал свой картуз и нахлобучил его на лоб. Про браунинг и про нож он забыл. Крадучись, он на цыпочках вышел на лестницу и, через перила свесившись вниз, стал прислушиваться к каждому звуку. «Ничего мне на свете не надо», – в голос пел глубокий контральто. Абрам мотнул головой и начал спускаться. Прачечная была открыта, но прачки на него не обратили внимания. Он вышел на двор. У мусорной ямы младший дворник сгребал лошадиный навоз. Он работал спиною к Абраму и не заметил его. Спрятав лицо в воротник, Абрам быстро пошел вперед. За воротами была улица. Он кликнул извозчика и приказал ему ехать на Невский, и только за Николаевским мостом, взглянув на играющую на солнце Неву, он понял, что опасности нет. Он застегнул кожаный фартук, чтобы не было видно кровавых следов, и успокоенно, радостно, почти безгрешно вздохнул: «А все-таки ты убит… Ха!.. Будешь знать, как резать евреев…»


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю