Текст книги "С ружьем по лесам и болотам (Рассказы охотника)"

Автор книги: Борис Казаченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

Мои собаки

Я наблюдал, что у собак бывают разные характеры: добродушные, благородные, нежные, упрямые и злые.

Первой охотничьей собакой, которая появилась в нашем доме, был английский сеттер Фрея. Происходила она от очень знатных родителей и имела замечательную родословную.

Одетая в красивую, с мелким черным крапом на белоснежном фоне, одежду, черноухая, с черным овальным пятном на темени, Фрея даже в восьмимесячном возрасте была очень нарядна и изящна. К началу второго года она выравнялась, и ее щенячьи формы приобрели необыкновенную стройность. Особенно благородно-изящна была ее небольшая голова с умными черными глазами.

В это время Фрея была предметом зависти многих охотников, предлагавших мне за нее большие деньги. Но я и не думал расставаться с такой ценной собакой, в охотничьих талантах которой я был твердо уверен.

И вот осенью, когда Фрее пошел второй год, я отправился с ней на охоту по белым куропаткам, которых в бывшей Вологодской губернии было очень много. Мы подошли к моховому болоту, заросшему мелким кустарником и изобилующему клюквой. Здесь всегда охотно держались белые куропатки.

Я дал Фрее полную свободу, изредка посылая ее то в одном, то в другом направлении на поиск. Но она, сделав несколько небольших кругов, возвращалась ко мне или бесцельно носилась по болоту.

Так мы в этот день и не нашли никакой дичи.

Опечаленный таким поведением Фреи, я возвратился домой.

Много раз в течение осени мы с Фреей выходили на охоту, но результат всегда был один и тот же: Фрея бестолково бегала вокруг меня, как обыкновенная дворняжка.

Знакомые охотники перестали обращаться ко мне с просьбами о продаже Фреи. Я же упорно продолжал верить в нее, объясняя ее безразличное отношение к охоте молодостью.

Наступил второй сезон охоты, и я вновь отправился с Фреей на болото, рассчитывая, что охотничий инстинкт должен у нее, наконец, проснуться.

Но и на этот раз и во все последующие дни охотничьего сезона Фрея продолжала резво и бестолково носиться по болоту, гоняясь за мелкими птичками и бабочками с высунутым красным языком, ухарски закинув одно ухо на голову.

Охотники начали посмеиваться над моей дорогой чистокровной собакой. Но я не сдавался и решил испытать Фрею в третьем сезоне и тогда уж решить, что с ней делать.

С большим нетерпением ждал я открытия охоты по куропаткам, и в первый же день сезона рано утром пошел на знакомое болото. Фрея бежала впереди, делая по своему обыкновению небольшие круги то слева, то справа от меня. Неужели и в этом году она останется глупой собакой? Чувство горькой досады на резвящуюся Фрею овладело мной. Я шел, погруженный в раздумье о том, как мне поступить с Фреей, и не обращал на нее никакого внимания.

Не знаю, сколько времени я находился в таком состоянии, но, очнувшись от задумчивости, не мог нигде найти мою Фрею. Я сел на пень и начал звать ее громким свистом, но она не появлялась. Так прошло минут пятнадцать-двадцать, и вдруг я вижу, что Фрея мчится полным галопом и, добежав до меня, начинает взволнованно повизгивать и часто поворачиваться в ту сторону, откуда прибежала. Я сразу понял, что произошло что-то необыкновенное, и пошел за ней. Она повела меня вперед.

Ее ход становился все медленней, она как-то преобразилась, насторожилась, поводила носом в разные стороны, перешла на крадущийся шаг и вдруг замерла в настоящей красивой стойке, с гордо поднятой головой. Я приготовился. С треском и криком вылетели куропатки, и я удачными выстрелами свалил трех птиц.

Не знаю, кто из нас больше был в восторге: Фрея ли, нашедшая куропаток, или я, убедившись, что ее охотничий инстинкт, наконец, проявился, и притом так замечательно – с вызовом к найденной дичи!

– Ах ты моя умница! – невольно вырвалось у меня восклицание, и я начал ее гладить, называть нежными именами и полакомил несколькими кусочками сахара.

С этого дня Фрея стала взрослой охотничьей собакой Она теперь быстро и всегда безошибочно находила и куропаток, и болотную дичь, а если я задерживался в под ходе к ней, то неизменно прибегала ко мне и осторожно подводила к сидящим в траве птицам.

Благодаря охотничьим способностям, она побеждал; других собак на соревнованиях и не раз завоевывала первые места и призы на полевых испытаниях.

Она прожила восемь лет и умерла от воспаления легких, простудившись на осенней охоте.

* * *

После Фреи долго жила у меня собака немецкой лягавой породы по кличке Стелла. Приобрел я ее, когда ей пошел второй год и когда она была уже знакома и с вальдшнепом, и с тетеревом, и с мелкой болотной птице!

Необыкновенно вежливая, крайне застенчивая и послушная дома, она обладала болезненным самолюбием была чрезвычайно обидчива. Обидевшись, она уходил на свое место и лежала там до тех пор, пока чувств обиды не проходило. В это время ее трудно было дозваться. Но если никто ее не обижал, она была веселой, жизнерадостной и часами могла играть на дворе с соседскими собаками или ребятами.

На охоте Стелла была очень энергична, неутомим прекрасно выдерживала стойки и безотказно в любу погоду подавала из воды убитых уток. Но происходили с ней и неприятные истории. Дело в том, что ее нежна женственная натура совершенно не переносила грубых окриков, и когда, долго не видя ее в лесу или в кустах на болоте, я громко звал Стеллу, она затаивалась где-нибудь за кустом, а то и ложилась и в таком состоят могла пробыть очень долго.

Однажды на охоте, когда она проявила такое упрямство, я, выведенный из себя, крепко ее наказал и взял на сворку. Пройдя с километр, я отстегнул сворку и дал ей полную свободу, рассчитывая, что она начнет искать куропаток. Но как только Стелла почувствовала, что ее не сдерживает больше моя рука, она сразу же побежала от меня по направлению к видневшемуся вдали поселку.

Ни свистки, ни окрики не помогали, и через несколько минут она скрылась из виду.

Поостыв немного, я пошел в поселок и вскоре увидел ее за углом дома. Она боязливо на меня посматривала. На мой ласковый зов она не пошла, и поэтому мне самому пришлось подойти к ней и, нежно ее окликая, извиниться за наказание. Мне стоило большого труда, поглаживая ее по голове и называя уменьшительными именами, успокоить обидчивую собаку.

Второй раз при таких же обстоятельствах она поздней осенью ушла от меня на средину неглубокого озера с очень холодной водой и долго простояла там неподвижно, погруженная в воду по шею. Потеряв надежду вызвать ее, я ушел на другие озера. Я думал, что, не видя меня, она выйдет из воды. Когда я вновь к ней вернулся, она продолжала стоять в озере. Кое-как, наконец, мне удалось вызвать ее оттуда.

Холодная продолжительная ванна окончилась для Стеллы острым заболеванием и такой сильной слабостью, что она не могла идти, и мне пришлось нести ее домой на руках.

Я понял, что репрессивными мерами можно окончательно испортить очень нежную и нервную собаку.

Ласковое обращение и постоянные поощрения за хорошую работу на охоте помогли мне исправить эти недостатки в поведении и характере Стеллы. Она забыла прежние обиды, крепко привязалась ко мне и отлично исполняла свои обязанности на охоте.

* * *

Вислоухим и неуклюжим желто-пегим щенком появился у нас дома пойнтер Джек. Он быстро прошел комнатную дрессировку: подавал туфли; распуская слюни, стоял над миской с соблазнительной едой; ложился перед ней по приказанию и начинал есть лишь после разрешения; находил спрятанные предметы и приносил их мне.

Выполнив все мои требования, он носился, как сумасшедший, по комнатам; натыкаясь на стулья и опрокидывая их, приводил в ужас кота Ваську, который, ощетинившись и задрав кверху хвост, фыркал на Джека.

Чутье у Джека было исключительно тонкое. Уже на втором году жизни он быстро разыскивал затаившуюся дичь. В этом помогал ему широкий поиск на самом быстром галопе.

В молодые годы его страстная натура не проявлялась еще так сильно, а стойки всегда отличались выдержкой: и дичь он никогда не спугивал. Но с годами кипевшие в нем страсти все росли, и после того, как он несколько раз настигал раненого зайца, он стал гоняться после выстрела и за улетающими куропатками, и другими птицами. Никакие свистки, окрики или репрессивные меры не могли его отучить от этой дурной привычки.

Не могла обуздать страстный характер Джека и специальная шлея, спутывавшая его ноги и не позволявшая ему быстро скакать. Он и в шлее продолжал мчаться за улетавшими птицами, поминутно падая и кувыркаясь через голову. От шлеи пришлось отказаться, и только длинная веревка, за которую придерживал Джека мой товарищ, отучила собаку гоняться за птицами после выстрелов.

Джек был очень привязан ко мне, и на привале никому не позволял трогать мои вещи.

Спасая меня от громадной овчарки, которая бросилась на нас, Джек успел пересечь ей дорогу и храбро вступил в единоборство. Но более сильная овчарка нанесла ему такие раны, от которых он не мог оправиться и через несколько дней умер.

* * *

Необыкновенно мягким и благородным характером отличалась заменившая Джека Нора. Дома, на охоте, на привале она была неизменно ласкова и послушна, трогательно ко мне привязана и понимала меня с полуслова, как и все мои жесты. За это я платил ей горячей симпатией и никогда ее не наказывал, да ни в каком наказании она и не нуждалась.

Два раза я спасал ее от смерти.

Однажды я возвращался с приятелями с охоты – ехали мы на велосипедах вдоль бровки железнодорожного полотна. Нора бежала на другой стороне. Нас разделил быстро идущий поезд. Увидев меня, Нора несколько раз пыталась проскочить ко мне между колесами вагонов, но их быстрое мелькание останавливало ее. Когда поезд прошел, я увидел неподвижно лежащую Нору. Пораженный этой картиной, я сел на откос полотна. У меня не было сомнений, что Нора мертва. Мои товарищи утверждали то же самое и готовились похоронить ее тут где-нибудь. Но я не захотел так быстро расстаться с любимой собакой, тем более, что, как обнаружилось, у нее едва ощутимо билось сердце. Из двух велосипедов мы сделали подобие санитарной тележки, соединив их моим брезентовым плащом, и на плащ положили Нору. По дороге она ожила и начала поднимать голову. Мы благополучно довезли ее до дома, а после недельного лечения она окончательно оправилась от сильной травмы.

А еще было так: разгоряченная охотой Нора искупалась и долго пролежала в очень холодной ключевой воде. После этого она не могла подняться и встать на ноги. Мне пришлось нести ее на руках до дому более десяти километров. А надо сказать, что весу в ней было ровно полтора пуда. Нору я показал ветврачу и через десять дней она выздоровела.

Кончила свое существование Нора очень мучительно: отрава, подкинутая злой рукой, терзала ее целых пять дней, и никакие лечебные средства не могли спасти ее от смерти.

* * *

Немецкого лягавого щенка, названного Ральфом, я вскоре после смерти Норы принес домой в варежке. Ему было всего три недели, он только недавно прозрел.

Этот важный толстячок сразу завоевал симпатии всей моей семьи и стал ее баловнем, против чего я безуспешно протестовал. В моем присутствии Ральф, искоса поглядывая на меня, вел себя дисциплинированно, но когда я уходил, он, с помощью моей дочери, позволял себе прыгать и по диванам, и по кроватям, хватать и грызть любые вещи. Мне стоило большого труда отучить его от этих привычек.

Ральф стал очень толковым и энергичным псом с богатым чутьем. Можно было с полной уверенностью утверждать, что там, где на полном галопе прошел Ральф, не остановился, – дичи нет. Но если он приостанавливался и начинал подыскивать, надо было приготовиться так как, сделав два-три круга, он находил или перепела или куропатку и прекрасной стойкой точно указывал, где сидит затаившаяся птица. Упавшую дичь он быстро разыскивал и приносил мне, радостно помахивая своим коротким хвостиком и весело повизгивая. Если же ем; случалось принести убитого зайца, то его радости не было конца: он прыгал вокруг него, визжал и громко лаял.

Став взрослым псом, Ральф приобрел большую солидность. Его кофейно-пегая фигура была стройна внушительна. Держал он себя с большим достоинством. Мелких соседних шавок презирал, а мимо крупных и ничьих забияк проходил медленно и важно, сморщивал брезгливо нос и поднимал верхнюю губу, показывая свои идеально белые клыки; это всегда производило должно впечатление, и редкая собака на него бросалась.

На попытки наказать его он обыкновенно отвечал злым рычанием, а иногда пускал в ход и свои остры клыки. Даже мне, его воспитателю, пришлось однажды ночью испытать крепость клыков Ральфа, когда я толкнул его ногой, отгоняя от своей кровати.

Привыкнув к именам членов моей семьи, он прекрасно их различал и безошибочно шел к тому, чье имя ем называли и к кому посылали.

Моих знакомых он разделял на охотников, которых очень уважал и всегда тщательно обнюхивал, особенно тех, у кого были собаки, и на неохотников. Последних он просто не удостаивал вниманием, считая их, по-видимому, людьми второго сорта.

За его редкие охотничьи таланты – необыкновенную выносливость, быстроту поиска, утонченное чутье и классические стойки – я очень его любил и прощал ем злобные выходки.

В последние годы своей жизни, на двенадцатом тринадцатом году, он начал сильно побаливать. Ральф совершенно оглох, и поэтому на охоте мне приходилось объясняться с ним жестами, которые он прекрасно понимал. Но удивительное чутье сохранилось у него до конца жизни. Став стариком, сильно ослабев, потеряв резвость движений, он и на тринадцатом году, почти накануне смерти, безошибочно своей стойкой указал нам с приятелем на двух бекасов, затаившихся среди болотных кочек в тридцати шагах.

* * *

Гончая собака была у меня только одна – Баян. Это был громаднейший пес, изумительной силы, обладавшим протодьяконовским громоподобным басом, неиссякаемым добродушием и невозмутимостью.

Дома Баян позволял кошке проделывать с собой все, что угодно, и она, пользуясь его добротой, так наглела, что зимой в большие морозы, когда в комнатах было холодно, ложилась прямо на него и согревалась его теплом. Соседские щенки могли безнаказанно теребить Баяна за хвост и за его гигантские лапы, и только когда их наглость переходила всякие границы, он вставал и, разбросав их в разные стороны, не спеша уходил домой в коридор на свое место. Ребятишки садились на него верхом и надоедали ему не меньше, чем щенки. Только однажды он совершенно вышел из себя, когда забежавшая к нам во двор чужая собака бросилась на его друга – кошку. Баян необычайно быстро прыгнул с крыльца, где лежал, и не успели мы отогнать собаку, как он в два приема задушил ее.

На охоте Баян спокойно, методически шел коротким галопом по следу зайца или лисицы, и его громкий бас будил лесную тишину. Гонять зверя он мог целый день и нисколько не утомлялся, а зверь не уходил от него далеко, и поэтому всегда попадал под верный выстрел.

Некоторые охотники утверждали, что в присурских лесах появилась белая лисица. Я не очень-то доверял этим россказням. Но когда мне о лисице-альбиносе рассказал один очень серьезный охотник, видевший ее сам, мое сомнение рассеялось. Я знал, что в природе это явление наблюдается не так уж редко. И белого воробья, и белокрылого вальдшнепа мне приходилось видеть, но лисицы-альбиноса – никогда. Заинтересовавшись возможностью добыть такой редчайший экземпляр, мы с приятелем Виктором Сосниным, взяв Баяна, решили попытать счастья, и в один прекрасный день поздней осенью, когда первые морозы уже начали сковывать реки льдом, а снег покрыл поля и леса, отправились в сурскую пойму.

Вскоре Баян поднял лисицу. На первых кругах ее не удалось взять, да кстати сказать, это была не белая, а обыкновенная красная лисица. Она начала удаляться, и бас Баяна звучал все тише, а потом неожиданно оборвался. Прошло около часа. Баян все не подавал голоса и не возвращался. По-видимому, что-то случилось. Баян никогда так долго не отсутствовал и не молчал.

Мы с Виктором решили идти по следу. Громадные четкие следы Баяна шли сначала вдоль берега Суры, а потом, вслед за лисьими, спустились на реку. Мы прошли по льду метров пятьсот и наткнулись на едва заметную полынью, затянутую битым льдом. Здесь след Баяна обрывался. Лисий же след был четко виден за полыньей. Ясно, что Баян попал в полынью и, подхваченный сильным течением Суры, унесен под лед, где и утонул. Побродив безрезультатно вокруг полыньи около часа и убедившись окончательно в гибели Баяна, мы печально побрели домой.

Прошло две недели. В течение этого времени я на охоту не ходил и лишь вспоминал с грустью о погибшем Баяне. Однажды вечером на крыльце моего дома раздался громкий лай, очень похожий на лай Баяна.

– Неужели он? Не может быть.

Я бросился к выходу, открыл дверь, и громадный пес, прыгая и радостно визжа, попал в мои объятья. Это был мой Баян, воскресший из мертвых, совершенно здоровый, но только сильно исхудавший. Случилось какое-то чудо, так как в гибели собаки я был совершенно убежден Свое воскресенье из мертвых Баян объяснить мне, конечно, не мог, и я терялся в догадках.

Лишь через месяц мне случайно удалось узнать, как Баян спасся от верной смерти.

Два охотника, которых я встретил в лесу, к моему удивлению, назвали Баяна Трубачом, а он, глядя на них, приветливо помахивал хвостом. Охотники рассказали мне, что месяца полтора назад они, переходя Суру, увидели в большой полынье на отмели лежащую в беспомощном состоянии собаку, которую и поспешили вытащить на берег. Собаку они приютили у себя в селе. Прожила она у них около двух недель и исчезла.

Для меня все стало совершенно ясным: Баян попал в полынью и, подхваченный быстрым течением Суры, был увлечен под лед. Вода пронесла его подо льдом, и вытолкнула в другую, большую, незамерзшую полынью на отмель, где его заметили и спасли охотники.

Только благодаря необычайной силе и выносливости Баян выжил после такой переделки.

Необыкновенная сила Баяна еще раз проявилась в борьбе с молодым, но крупным волком, бросившимся на него, когда он, увлеченный охотой, гнал в лесу зайца.

Услышав невдалеке какую-то грызню, я пошел на эти звуки и увидел лежащего на снегу, обильно политом кровью, задушенного молодого волка, а рядом с ним Баяна, зализывающего свои кровавые раны.

Получив назначение в другой город, я с большим сожалением расстался с добродушным, могучим псом, подарив его моему другу.

Всех этих моих собак уже давно нет в живых. Но я всегда вспоминаю их с теплым чувством благодарности за часы и дни, проведенные с ними среди нашей великой, прекрасной природы.