Текст книги "Убу"

Автор книги: Борис Воробьев

Соавторы: Евгений Кондратьев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

Б. Воробьев
Последняя ночь

Лязгнула запираемая щеколда, и он остался в темноте. Он не видел ее, но знал, что она есть, – слишком много жил он на свете, чтобы даже с незрячими глазами не сказать, день стоит на дворе или ночь.

Опустив тяжелую голову, он шумно вдыхал сочившиеся в щели осенние запахи, прислушивался к ночным звукам и к чему-то внутри самого себя. Это «что-то» волновало его, возвращало зыбкую старческую память к тем временам, когда он был молод и глаза его видели. Воспоминания были невыносимы, и он начинал дрожать мелкой злой дрожью и бить ногой унавоженные доски тесного хлева.

Он не был злым от века, этот громадный лось с зазубренными в бесчисленных битвах рогами, но осень всколыхнула его кровь и напомнила, как много лет провел он в темноте с той поры, когда выстрел браконьера ослепил его, оставив на месте глаз пустые кровоточащие глазницы. Конечно, он мог бы показать то место в тайге, где гниют перемешанные с лесным прахом кости незадачливого стрелка, но для него это было слабым утешением. Он разом был низвергнут в жизнь, какую сам, умей он мыслить, не пожелал бы своему заклятому врагу.

Он никогда не боялся людей. Да и как он мог их бояться, если одним ударом каленого копыта он перешибал хребет волку! Даже медведи – и те обходили его стороной.

Встречи с людьми всегда волновали его. Людей нельзя было спутать с другими обитателями его угодий, а инстинкт подсказывал ему, что люди – порождения иного мира, таинственного и недоступного его пониманию. Но эта недоступность лишь разжигала его любопытство, когда, бывало, он часами незамеченный ходил за людьми по пятам, бесшумно раздвигая деревья своим могучим, кажущимся неуклюжим телом. Но тот же инстинкт предупреждал его об опасности, ибо он был все-таки зверем, а зверя и человека разделяли века ненависти и вражды. Поэтому он никогда не показывался людям открыто, а предпочитал разглядывать их из какого-нибудь укромного места. Но люди, как видно, и сами боялись его, потому что, когда, случалось, он сталкивался с ними носом к носу, они старались поспешно уйти или кричали на него, но в их голосе не было уверенности, а звучал только страх. Он смотрел людям вслед, а потом подолгу обнюхивал оставленные ими следы.

Запахи тоже были непривычны. В них не слышалось ни трусливой кровожадности волка, ни коварного лукавства рыси, а было скорее такое, что говорило о слабости и беспомощности перед тайгой тех, кому эти следы принадлежали.

Сам он не был таким слабым и беспомощным даже много лет назад, когда ранней весной появился на свет в глухом урочище Среднего Зауралья.

Мать облизала его, и он уверенно встал на тонкие, длинные ножки и побежал следом за матерью, ничуть не пугаясь невиданного дотоле леса.

Стадо, в котором он родился, было невелико – кроме них, еще две семьи, и вожаком всех был угрюмый, устрашающего вида лось с поседевшими от времени холкой и бородой. А может, он был не так уж и страшен, но дети есть дети – всегда все преувеличивают. Под стать вожаку был и отец, такой же бородатый и седой, и отличавшийся, кроме того, непоседливым, вздорным характером. С вожаком у отца не раз бывали стычки, и поэтому отец часто отделялся от стада и по нескольку дней бродил неведомо где, а когда возвращался, на его теле можно было видеть кровавые рубцы и ссадины. Это отцовское качество, наверное, унаследовал и он, потому что, когда вырос, он так и не завел семьи, а навсегда остался бобылем-бродягой. Лишь однажды он попытался послушаться голоса крови.

К тому времени он был уже сильным, самостоятельным двулетком. Их стадо распалось: отца задрал медведь, других затравили волки, а к матери он не питал больше родственных чувств и жил где придется, переходя из одного урочища в другое.

Кончалось лето. Холодели вода и небо, а лес переплетали тонкие серебристые паутинки. В вышине трагично трубили гуси и курлыкали журавли, направляясь в далекие чужие края.

В один из таких прохладных предосенних дней он проснулся от какого-то нового, неизведанного ощущения: что-то переполняло его и требовало немедленного выхода наружу. Он с шумом вдохнул и выдохнул воздух и неожиданно для себя ударил ногой молодое деревцо. Оно дрогнуло от корней и до вершины и медленно повалилось, словно подрубленное топором. Это разбудило в нем дремлющую ярость. Он задохнулся ею, зло тряхнул головой и затрубил, как герольд перед турниром. Рев всколыхнул гулкую рань: стайка зимородков сорвалась с веток; на верхушке сосны перепуганно заверещала белка. Звук без задержки покатился по лесу. Где-то вдалеке его подхватили трепетные осины и понесли дальше, пока эхо не затерялось в тяжелом переплетении еловых лап. Он только собрался протрубить еще раз, когда совсем вблизи раздался ответный рев, низкий и рокочущий, и между деревьев показался силуэт громадного старого лося, очень похожего на того, что верховодил когда-то в их стаде. Может быть, так оно и было, и в другое время он не посмел бы встретиться с таким страшилищем на узенькой дорожке, но сейчас ярость ослепила его, и он, не раздумывая, устремился навстречу званому гостю.

Ристалищем им послужила небольшая поляна, на середине которой они и сшиблись. Противник был вдвое сильнее и опытнее, и он ощутил это тотчас после первого же удара, от которого у него чуть не треснул лоб и подкосились ноги. Однако он устоял. Отскочив, он бросился на старика сбоку, но его вновь встретили рога искушенного в делах подобного рода бойца. Третий удар старик нанес сам. Его рога, как плуг целину, вспороли бок самонадеянного юнца. Следующий удар опрокинул его на спину, и это его спасло: соперник, видимо, не рассчитал силы удара и по инерции врезался в обступавший поляну сосняк. Пока он выдирал рога из хитросплетения зеленых силков, поверженный поднялся на ноги и пустился в бега. Он не видел уже, как из чащи вышла стоявшая там все это время комолая лосиха и подошла к победителю. Лосиха положила свою голову на холку седобородого, тот положил свою на спину лосихи, и они стали ласкать друг друга, как на лугу лошади.

Раненый бок заживал долго. Сначала он кровоточил, потом покрылся струпьями и сильно чесался, а к зиме от раны остался лишь неровный и твердый, как сварочный шов, рубец.

Зима заставила подумать о перемене места: прежнее было слишком низким и сырым и для зимы не годилось. Он покинул неприветливые болотистые пастбища и перебрался поближе к горам. Здесь вдоволь хватало осиновых веток и рябины, которая сейчас, прихваченная морозцем, была особенно вкусна. Здесь же он повстречал чужое стадо из шести взрослых лосей и примкнул к нему, благо сородичи не имели ничего против этого. Впрочем, он не досаждал им; он по-прежнему неплохо чувствовал себя в одиночестве и только к ночи приходил к стаду – вместе было сподручнее противостоять нападениям изголодавшихся волков. Порядки у его новых знакомых мало чем отличались от тех, что когда-то бытовали в его стаде, и это его устраивало. Он меньше всего думал о вмешательстве в чужую жизнь и так же ревниво оберегал собственный покой. Всякие нарушения покоя ему были глубоко ненавистны и приводили его в ярость. Раза два он излил ее на нарушителей, внушив им должное уважение к чужим принципам.

Эта зима едва не стала для него последней.

Однажды он, как всегда, уединился, чтобы полакомиться рябиной. Выбрав подходящее место, он принялся за дело: головой пригибал к земле тонкие, пружинистые стволы и дочиста обгладывал горьковато-сладкие, хрустящие на зубах верхушки. Так переходил он от дерева к дереву, когда внезапно его насторожил подозрительный шорох наверху. Он перестал есть и поднял голову, но его слабые, как и у всех лосей, глаза не различили ничего, кроме заснеженных сосновых сучьев. Обоняние тоже ничего не подсказывало ему. Но он знал, что рядом затаилась неведомая опасность – слух еще ни разу не подводил его. Сейчас слух говорил, что шорох не был случайным. Он выжидал, поводя во все стороны длинными ушами. Шорох не повторялся. Лишь с ветки на ветку перепархивали яркогрудые жирные снегири, прилетевшие полакомиться ягодами. Он успокоился и двинулся дальше. В следующее мгновение он увидел тень от метнувшегося на него с высокой сосны упругого рыжего теля. Инстинктивно он пригнул голову. Тяжелый плотный ком скользнул по шее, раздирая до крови кожу, и плюхнулся в снег прямо у его ног. Раздалось яростное шипенье, и ком, неуклюже переваливаясь в глубоком, рыхлом снегу, запрыгал по направлению к деревьям. Это была рысь. Он хорошо знал этого хищника. Распластавшись на суку, рысь могла часами подкарауливать добычу. Чаще всего ее жертвой были молодые неопытные лоси, которым зверь, присасываясь к ним, как пиявка, перегрызал аорту, Обычно рысь не промахивается, но сейчас она явно сплоховала. Снег тормозил движения хищника, и это его погубило: одним прыжком лось настиг его и обрушил на дикую кошку сокрушительный удар передней ноги. Наверное, он сразу же перешиб кошке хребет, потому что она судорожно забилась в снегу и истошно, противно замяукала. Боль or царапин и запах хищника еще больше возбудили лося. С хриплым придыханием он стал топтать врага, и скоро от рыси осталось лишь месиво из костей и шерсти.

Урок не прошел даром: больше он никогда не полагался на случай, а, едва услыхав подозрительный шорох, уносился прочь.

Он матерел. Шерсть его стала густой и жесткой и приобрела неменяющийся рыжевато-бурый цвет. Лишь холка да отраставшая борода были темнее остального тела.

Несколько раз у него отпадали и вновь вырастали рога. Когда это случилось впервые, он был удивлен и даже напуган. Перед этим рога, особенно их основания, сильно зудели, и он то и дело останавливался и терся лбом о деревья. Потом зуд прекратился, но однажды во время бега он вдруг почувствовал, что правый рог у него шатается. Ощущение было столь непривычным, что он с ходу остановился. Толчка оказалось достаточно: рог хрустнул и отвалился. Дня три он держал голову косо и все время тряс ею, пока не отвалился и второй рог. Правда, рога скоро отросли и стали еще больше, но первое время он чувствовал себя без них очень неуверенно.

Он давно уже распрощался и со вторым стадом и опять перебрался на новое место. На этот раз он выбрал окрестности небольшого озера. Здесь ему нравилось. Озеро сплошь заросло водяным перцем, а по берегам хватало малины. То и другое он любил, а если добавить, что ко всему прочему он любил еще и водные процедуры, станет ясно, как был доволен он вновь избранным местом.

На озере и состоялась его первая встреча с человеком – существом невиданным им раньше, доставившим ему впоследствии непереносимые муки.

Он пришел на озеро поплавать. Было ясное, покойное утро, время, когда его почти никто не тревожил и которое он особенно любил. Он с шумом вошел в тихую воду и долго плескался и плавал. Потом подошел к берегу и стал обрывать малину. И как тогда, с рысью, его оторвал от этого занятия шорох в кустах. Высоко вскидывая ноги, он бросился из воды на берег, чтобы укрыться в спасительном лесу, но остановился: вместо рыси или медведя он увидел человека. Вид этого существа, показавшегося из-за кустов, меньше всего ассоциировался в его представлении с какой-либо опасностью. Любопытство взяло верх, и, вместо того чтобы уйти, он остался и стал с интересом наблюдать за человеком. Тот занимался каким-то своим делом, а когда обернулся и увидел его, подхватил что-то с земли и быстро пошел прочь, поминутно оглядываясь. Он постоял немного и двинулся следом за человеком. У кустов он обнюхал то место, где только что стоял человек, и пошел в ту же сторону. Следы вскоре привели его на большую поляну, где стоял дом, копны сена и тянулась длинная изгородь. Рядом с домом он увидел волка, который почему-то сидел на цепи. Увидав его, волк залился лаем, и тогда он понял, что это вовсе не волк, потому что те волки, которых он знал, никогда не лаяли.

На шум открылась дверь дома, и на крыльце показался человек. Человек посмотрел на него и что-то крикнул. Из дома вышел еще один. Этот второй угомонил все еще лаявшего волка, спустился по ступенькам и бесстрашно пошел к нему. Этого он не ожидал и, опасаясь подвоха, повернулся и скрылся в лесу. Как ему показалось, человек звал его, но в этот раз он не решился откликнуться на зов. Однако с этого дня он стал частенько наведываться на поляну и каждый раз находил в траве какие-нибудь вкусные вещи. Особенно ему нравилось одно угощение. Оно было мягким, иногда теплым, пахло дымом и всегда было посолено. Люди не раз пробовали подступиться к нему, но осторожность не покидала его, и он уходил. В конце концов на него махнули рукой.

Так провел он все лето – до того рокового дня, когда понял, что в мире все относительно.

В тот день он по привычке бродил по лесу и, почуяв человека, по прямой пошел навстречу ему. В этом заболоченном углу тайги деревья росли часто, но он шел почти бесшумно, легким, скользящим шагом, осязая лес каждой клеткой своего огромного тела. И, как всегда, он не стал выходить на открытое место, а остановился на краю заброшенной вырубки. Осторожно раздвинув головой ветки, он выглянул. Человек сидел на пне. И опять в его позе он не заметил ничего угрожающего. Он стал рассматривать человека и так увлекся, что вздрогнул, услыхав над собой стрекотанье неведомо откуда взявшейся сойки. Эта вздорная, сварливая птица всегда раздражала его. Он поднял голову и, выдавая себя, недовольно фыркнул. Лесная сплетница застрекотала еще усердней, и почти в тот же миг раздался грохот, в морду ему плеснул огонь, и он почувствовал нестерпимую резь в глазах. Сразу озверев, он рванулся вперед и сшиб человека с ног. Боль, недоумение и страх перемешались в нем, и он с ожесточением принялся топтать сразу ставшее ненавистным хрупкое человеческое тело…

С тех пор он не знал покоя. Мир погрузился в темноту, и он метался в ней, как затравленный. Он перестал видеть, и теперь все пугало его. Малейший шорох вызывал в нем панический страх, от которого он не мог спастись даже бегством: стоило ему сделать шаг, и он натыкался на дерево или оступался в ямы. Лес сразу превратился в огромную западню, а сам он в парию, над которым стали всесильны даже мухи. Забиваясь в раны и разъедая их, они причиняли ему неимоверные страдания. Днем от мух нельзя было отделаться, и только ночь приносила некоторое облегчение. Ночью он скрывался в чащобе, чтобы с рассветом начать свой нескончаемый путь по кругам лесного ада.

Однажды ему как будто повезло: он встретил стадо себе подобных. Он попробовал пристать к ним, но тотчас понял, что жестоко обманулся – здоровым не нужны были беспомощные калеки. Несколько ударов рогами – и он опять остался один. Он всю жизнь стремился к одиночеству, но только теперь убедился, как оно страшно.

От вечных невзгод он спал с тела и еле держался на ногах.

Приближалась зима. Он уже не мог, как прежде, переменить место и остался зимовать на старом. Корма здесь было мало, и сколько раз, принимаясь за трапезу, он обнаруживал, что пробует глодать уже обглоданные ветки. И, наконец, настала ночь, которую он потом не мог вспомнить без содрогания.

Он ночевал тогда на болоте.

Уже выпал снег, и он лежал в нем, прислушиваясь сквозь полусон к окружающей его неспящей тишине. Лес был полон шорохов, стенаний и воплей, но все они пока что не имели к нему никакого отношения. Внезапно все изменилось. Он ясно различил хищные, крадущиеся шаги, и горло его перехватила предчувственная смертная тоска. Если бы он мог видеть, он различил бы в темноте передвигающиеся с места на место горящие точки. Волки, эти трусливые, низкие твари, которые раньше никогда не осмеливались напасть на него открыто, сейчас обложили его плотным кольцом, как их самих обкладывают флажками охотники. Он встал, готовясь к последнему бою. Спасения не было. Он не мог одним точным ударом кинуть на землю противно пахнувшую, клыкастую гадину. Для этого нужно было видеть, а его окружала двойная тьма – собственная слепота и темнота зимней ночи.

Волки медлили. Изощренный звериный инстинкт подсказывал им, что жертва обречена, но они хитрили и осторожничали, ибо отлично знали силу того, на которого они устроили охоту, и не один из них носил на своем теле отметины лосиных рогов и копыт.

Наконец голод взял свое: сразу два волка прыгнули на слепого с разных сторон. Подсознательным, веками отработанным движением он подхватил одного на рога и, распоров ему брюхо, перекинул через себя. Второй успел полоснуть его клыками по шее, но удар ногой отбросил хищника в сторону. Стая без промедления набросилась на распластанные тела соратников, рыча и давясь отхваченными кусками. Это было похоже на них. Добить своих же и насытиться их кровью не считается позором у этих лесных каннибалов.

Пользуясь паузой, слепой, как танк, напролом двинулся через болото. Он знал, что передышка будет недолгой, и торопился как можно дальше уйти от страшного места.

Он выбрался на твердь и рискнул побежать – размеренной тяжелой рысью, какой когда-то покрывал десятки километров в день. Это было безумием. Через несколько шагов он налетел на дерево, сук следующего распорол ему предплечье. Позади вновь послышался торопливый волчий скок. Разгоряченные погоней и вкусившие теплой крови, звери на этот раз не стали медлить. Они кинулись на него со всех сторон. Не останавливаясь, он сбрасывал их с себя, бодался и лягался, стараясь уберечь горло. Видимо, он еще кого-то покалечил или прикончил, потому что среди преследователей опять началась грызня.

Шатаясь от изнеможения, он побрел дальше – слепой, в стынущей темноте беззвездной зимней ночи. Вскоре под ногами снова зачавкало, и, продравшись сквозь кусты, он ступил в воду. Это было озеро. То самое, в котором он так любил плавать по утрам. Мороз уже схватил воду, она загустела, но это не остановило его. Сломав тонкий ледок у закраин, он погружался все глубже и глубже и остановился только тогда, когда вода стала заливать ноздри.

Первобытную картину являло собой озеро в эти минуты: осколок луны над зубьями леса, мечущиеся на берегу волчьи тени и ветвистая голова старого сохатого над дымящейся зимней водой.

Так простоял он до утра, и лишь когда солнце осветило мрачную молчаливую тайгу и волки не солоно хлебавши убрались восвояси, он выбрался на берег. Покрытый кровью и наледью, он, казалось, издавал звон.

Пути назад не было. Там, за стеной ставшего чуждым ему леса, его ждали голод, холод и волчьи клыки. Он понял это и из последних сил побрел в ту сторону, откуда на него пахнуло дымом. Он шел к тем, которые лишили его естества, но он помнил вкус отведанного из их рук хлеба и надеялся на милость. Это было все-таки лучше, чем смерть от смрадных волчьих клыков…

Теперь он жил в хлеве и ел сено, как та корова, которая сейчас по соседству с ним мирно пережевывала жвачку и которую он презирал, как презирает боевой конь старую водовозную клячу.

Он ошибся. Жизнь проходила вне его. Где-то на далеких лесных полянах в смертном бою сшибались его дикие и вольные сородичи, и даже те, кто умирал от тяжких ударов соперника, были счастливее его. Людская милость оказалась непосильным бременем. Он понял это слишком поздно…

Он опять шумно вдохнул дурманящий осенний воздух и почувствовал, как наливается молодой, необузданной силой его старческий, ревматический костяк. Он вскинул голову и затрубил – протяжно и яростно. Стены быстро заглушили басовитый стонущий рев, но ему все казалось, что звук несется по безбрежному лесу, угрожая, призывая, маня. Рядом шарахнулась и испуганно замычала корова, ошалело заквохтали на нашесте куры. Это сразу вывело его из себя. Он изо всех сил ударил ногой по доскам стойла и крушил его до тех пор, пока в хлев не вбежал человек с фонарем в руках. Тогда он грудью отбросил человека к стене и, трубя, как не трубил никогда в жизни, ринулся в лес…

* * *

На труп, обглоданный волками и воронами, наткнулись через неделю. Он лежал под крутой, каменистой осыпью, которая остановила его последний неистовый порыв. Давным-давно мертвые, подсиненные порохом глазницы смотрели на людей с невысказанным укором.

Б. Воробьев
Обида

Беркут умирал.

Уже не в силах подобрать и сложить крылья, он неподвижно сидел в углу клети, вобрав в плечи облысевшую и оттого ставшую безобразной голову, закрыв глаза, всем своим видом напоминая медноперую мифическую гарпию.

Зейнулла на цыпочках подходил к загородке и садился перед орлом на корточки. Тихонько звал:

– Кый-ту…

Беркут на мгновение приподнимал веки и смотрел на хозяина. Но это были уже не те глаза и не тот, полный царственного величия взгляд, которым когда-то орел мог, не мигая, смотреть на солнце, – это были глаза и взгляд старика, прожившего долгую и трудную жизнь.

– Кый-ту! – повторял Зейнулла и, поджав под себя ноги, садился рядом с клетью на кошму. Прикрыв единственный глаз, размеренно покачиваясь взад и вперед, Зейнулла и сам в эти минуты был похож на старую большую птицу.

Они были под стать друг другу: человек и орел, оба старые, умудренные, натерпевшиеся от жизни и один от другого. И вот один из них умирал, а другой был не в силах помочь ему, ибо старость неизлечима, а даже Зейнулла не знал, сколько прожил на свете его крылатый побратим. Вместе ж они прожили двенадцать долгих лет.

В ту далекую весну, когда небу угодно было связать их единой цепью, у Зейнуллы вот так же умер его ловчий беркут. А беркучи без беркута – все равно, что мулла без корана, и Зейнулла, схоронив птицу, принялся плести из конского волоса сетку. Он сплел двойную прочную сетку и однажды утром, захватив с собой ягненка, оседлал лошадь и отправился в горы. Там он привязал ягненка, закрепил кольями сетку и спрятался среди камней. Ягненок щипал траву, а Зейнулла сидел в укрытии и думал, что хорошо бы поймать молодого беркута – такой и проживет больше и быстрей привяжется к хозяину.

Но, видно, день выдался тогда несчастливый, потому что беркут так и не прилетел, и Зейнулла снял сетку, отвязал ягненка и поехал домой. И потом еще три дня ездил в горы и просиживал там до ночи, но каждый раз ему приходилось возвращаться назад с пустыми руками. Но Зейнулла не был бы беркучи, если б не обладал терпением. Каждый раз, привязав ягненка и расставив сетку, он скрывался за камнями и, как заклинание, твердил про себя: «Пусть сегодня прилетит беркут, пусть это будет молодой беркут…» И смотрел в небо. Но в нем не появлялось ни одной точки, и Зейнулла уезжал, чтобы утром вернуться на старое место.

На пятый день аллах внял его молитвам.

Солнце уже стояло высоко, когда Зейнулла увидел орла. По широкой спирали птица спускалась к земле, потом сложила крылья и, выставив перед собой крючья лап, бросилась вниз. С быстротой молнии мелькнула по земле черная тень. Жалобно заблеял почуявший смерть ягненок, и в тот же момент беркут обрушился на него и забился в сетке, сотрясая удерживавшие ее колья.

Зейнулла выбрался из укрытия и поспешил к ловушке, на бегу разворачивая кошму.

Увидев человека, орел раскрыл клюв и угрожающе зашипел и защелкал. Потом рванулся, но сетка крепко держала его. Круглые желтые глаза орла горели холодным бешенством, а огромные черные когти в исступлении терзали безжизненное тело ягненка.

Это был старый беркут, весь золотисто-бурый, с полосатыми метровыми крыльями, но Зейнулла уже забыл, что хотел заполучить молодого, и радовался как ребенок.

Теперь нужно было связать орла и погрузить птицу на лошадь. Сделать это оказалось непросто, потому что сетка все-таки неплотно накрыла беркута, оставив свободным одно крыло. Едва Зейнулла приблизился к птице, как она, словно палкой, ударила его по рукам этим свободным крылом и выбила кошму. Стараясь держаться подальше от крыла, а главное – от страшных лап и клюва, Зейнулла повторил попытку. Ему почти удалось накрыть беркута кошмой, но в последний момент он сам запутался ногой в ячеях сетки и упал. Совсем близко от своего лица Зейнулла увидел синевато-серый, с черным концом клюв беркута. Охотник успел закрыть лицо руками, и удар пришелся в них. Клюв, как ножницы, распорол одежду. Руке стало тепло от крови..

Зейнулла отчаянно рванулся. Ячея с треском лопнула, и охотник быстро откатился от орла на безопасное расстояние.

Рана была пустяковой: клюв разодрал кожу, не задев ни кости, ни сухожилий. Зейнулла замотал руку цветным кушаком и палкой подтянул к себе кошму. Со следующей попытки ему удалось накинуть кошму на беркута. Навалившись на него всем телом, Зейнулла наконец-то связал его.

Первые дни Зейнулла не давал беркуту ни есть, ни пить, ни спать. Это нужно было для того, чтобы смирить орла, заставить его признавать хозяина и в конце концов брать у него пищу из рук. Так было всегда – Зейнулла в совершенстве постиг древнее ремесло беркучи. Много птиц прошло через его руки, и всех он сумел приручить и заставил служить человеку.

Сутки напролет просиживал Зейнулла у клетки своего нового пленника, следя за тем, чтобы тот ни на минуту не сомкнул глаз. Когда же охотник чувствовал, что вот-вот и сам не выдержит и уснет, – он обливал беркута водой, и пока тот отряхивался и чистил перья, Зейнулла ненадолго засыпал прямо перед клетью.

Старик знал, что без пищи орлы могут обходиться долго. А вот пить и спать они должны каждый день, и верил, что скоро беркут уже не будет шипеть и щелкать, завидя хозяина у клети. Однако проходил день за днем, а беркут не думал смиряться. Забившись в угол, он устрашающе вращал глазами и бросался на Зейнуллу при каждой его попытке приблизиться к клети.

«Это старый беркут, – думал Зейнулла. – Это хитрый беркут, но я все равно перехитрю его».

И он ждал, терпеливо снося все орлиные выходки.

Наконец беркут вроде бы сдался; когда на седьмой или восьмой день Зейнулла сунул ему в клетку блюдо с водой, орел не бросился, как раньше, на человека, а стал пить. Пил он долго, как лошадь, и все это время Зейнулла тихо и ласково разговаривал с ним и ворошил прутиком орлиные перья.

«Это старый и хитрый беркут, но я перехитрил его», – радовался старик.

Теперь надо было попробовать накормить орла.

Зейнулла принес нарезанное ломтями сырое мясо и кинул кусок беркуту. Неуклюже переваливаясь, орел подбежал к мясу и в мгновение ока проглотил его. Зейнулла кинул еще кусок, а третий протянул в руке – беркут должен брать пищу из рук хозяина. Так было всегда. Но в этот раз Зейнулла просчитался: только-только он протянул руку, орел кинулся – и запястье Зейнуллы, как наручники, стиснули огромные твердые когти птицы. Зейнулла изо всех сил рванулся назад и, раздирая в кровь кожу, высвободил руку.

– У-у, шайтан! – в гневе выругался Зейнулла и, не сдержавшись, хлестнул беркута камчой, всегда висевшей у пояса.

Он тут же раскаялся в содеянном, потому что, если хочешь стать беркучи, закрой свое сердце от всех слабостей; но дело было сделано.

Страшно сверкнули орлиные глаза, и Зейнулла понял: никогда не простит ему беркут обиды.

Вопреки опасениям удар камчой как будто пришелся беркуту по вкусу: он присмирел, и через несколько дней Зейнулла уже кормил его с рук, а орел проявлял явные признаки оживления, завидев или заслышав хозяина.

Дивился Зейнулла: ни разу не случалось такого на его веку, и он не знал, что подумать. Чувствовал: коварствует орел, ждет подходящего случая, и стал вдвойне осторожен и ласков с птицей. Однако орел ничем не выдавал своих намерений, и Зейнулла, успокоившись, стал готовить питомца к предназначаемым свершениям.

Для начала он стал приучать орла терпимо относиться к колпачку томого, которым ловчим беркутам до поры до времени прикрывают на охоте глаза. Нельзя сказать, чтобы орел с удовольствием воспринял нововведение, но в то же время не стал устраивать и сцен. С другими было похуже, другие ни за что не соглашались надевать колпачок, и требовалось немало времени, чтобы приучить их к этому.

Такая покладистость орла опять насторожила Зейнуллу, разбудила дремлющие в душе сомнения, и он еще раз дал себе слово, что будет следить за каждым движением коварной птицы.

Так же терпимо орел перенес и следующий этап обучения, когда Зейнулла, посадив беркута на руку, обтянутую кожаной рукавицей, приучал птицу с закрытыми колпачком глазами сохранять равновесие. Затем настала очередь испробовать орла на чучелах. Зейнулла долго тренировал его, и беркут ни разу не дал усомниться в своих способностях или нежелании продлить обучение: он послушно следовал сигналу, бросался на чучела лисиц и волков, и держал их, и испускал победный клекот, словно терзал не старые, набитые соломой шкуры, а живую плоть.

И, наконец, настал тот день, когда Зейнулла с беркутом выехали на настоящую охоту.

Нахохлившись, беркут уже привычно сидел на руке, покачиваясь в такт движению лошади. Собаки подвывали от нетерпения, и Зейнулла пустил их. Перегоняя друг дружку, они с лаем рассыпались по сторонам и скоро подняли лису.

Пора! Отстегнув цепочку, удерживавшую беркута, Зейнулла сорвал с его глаз колпачок. Не единожды приходилось старому охотнику совершать это своего рода посвящение в сан, и всякий раз он волновался за себя и своего выученика.

– Айт! – скомандовал Зейнулла.

Словно только и дожидаясь желанного мига, беркут круто набрал высоту и, заметив лису, пустился в погоню. На бреющем полете он догнал мелькавшее в траве красное тело и кинулся на него. Когда Зейнулла подоспел к месту схватки, орел уже прикончил лису и смотрел на хозяина победным, сверкающим взором, сдерживая рвущийся из груди клекот.

Зейнулла достал из торбы заранее припасенный кусок мяса и, сунув его орлу, отобрал у него добычу. Потом снова надел на беркута колпачок и водрузил птицу на руку. И еще двух лис взяли они в тот день, и беркут вел себя так послушно, что окончательно рассеял возродившиеся было у Зейнуллы подозрения.

«Это очень хитрый беркут, но я перехитрил его», – думал старый беркучи.

Недолго довелось ему тешиться этой мыслью: на следующей же охоте беркут жестоко отомстил за нанесенную когда-то обиду.

Тот день начался, как всегда: с утра Зейнулла накормил беркута, но есть вдоволь не дал – с набитым зобом орлы неохотно идут на дичь. Оседлав лошадь, Зейнулла усадил беркута на рукавицу, кликнул собак, и они выехали.

Лето было в разгаре, и степь уже не радовала глаз свежестью зелени. Лишь корявые саксаулы привычно чувствовали себя на покрытой трещинами земле да свистели неунывающие суслики. Призрачные марева дрожали вдали и пропадали при приближении, а на горизонте холодели белые горы.

Уже вблизи их собаки подняли волка. Видно, только что насытившийся зверь уходил тяжелым махом, и Зейнулла понимал, что, если дать ему возможность добраться до гор, ищи тогда ветра в поле, уйдет серый.