Текст книги "Убу"

Автор книги: Борис Воробьев

Соавторы: Евгений Кондратьев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

Б. Воробьев
Сюмусю, дикий пес

«Сюмусю» – слово не русское.

Так называли когда-то японцы нынешний Шумшу, самый северный курильский остров; собаку же окрестили так каюры – народ кочующий, обветренный, в основном молодой, а потому уважающий имена звучные и загадочные. Словом, как бы там ни было, Сюмусю был одичавшим псом-одиночкой, одним из тех изгоев, неуживчивый и крутой нрав которых не позволяет им жить обыкновенной собачьей жизнью. Познав вкус упряжной лямки и на своих боках прочувствовав крепость каюрского остола, они уходят в сопки и живут там жизнью бродячей и полуголодной.

Впервые я увидел Сюмусю летом пятьдесят пятого в рыбацком поселке на берегу Второго Курильского пролива.

Пес появился там среди бела дня. Это было дерзостью, и, глядя на собак, со всех сторон устремившихся к нему, я подумал, что сейчас он будет наказан. К моему удивлению, ничего подобного не произошло. Словно наткнувшись на какое-то невидимое препятствие, собаки стали осаживать, царапая когтями землю. Лишь одноухий Варнак не спасовал перед пришельцем. Воинственно задрав обрубок хвоста, он вплотную приблизился к нему. Сказав несколько слов на местном рычащем диалекте, Варнак прижал единственное ухо и пружинящим шагом обошел чужака, норовя задеть его плечом. В следующий момент я услыхал крик, пронзительный, поросячий. Не верилось, что так может кричать Варнак, общепризнанный бретер и заводила, но тем не менее факт оставался фактом. Схватив Варнака за загривок, пришелец, как тряпку, трепал его. Потом, точно жвачку, выплюнул и вышел из круга безмолвно расступившихся собак. «Чистая работа!» – восхитился я, провожая удалявшегося пса взглядом. «Интересно, чей он?»

Ответить на этот вопрос мне помог случай. Осенью этого же года я познакомился с Сюмусю поближе. Забегая вперед, скажу, что знакомство было не из приятных: большой палец на моей правой руке до сих пор не сгибается до конца.

Озеро, где я стрелял тогда уток, имеет почти правильную овальную форму; берега его пологи и открыты со всех сторон, и утки, жирующие там, чувствуют себя в полной безопасности. Приходилось прибегать к обычному в таких случаях приему – ложиться на живот и по-пластунски подбираться к уткам на выстрел. Помню, как, застрелив нескольких, я поднялся и, на ходу разминая затекшее тело, направился вылавливать добычу из воды. И не очень-то удивился, когда на берегу меня встретил появившийся, словно фантом, рослый, лохматый и поджарый пес – мало ли собак бегало по острову. Изумило меня другое: у ног пса лежали… застреленные мной утки!

– Ах ты, ворюга! – сказал я псу, немного опомнившись. – Ну-ка проваливай!

Мои слова не вызвали у пса никаких эмоций. Он стоял как вкопанный и смотрел на меня спокойными и усталыми глазами человека, только что честно проделавшего трудную работу. Что-то знакомое почудилось мне в независимой позе собаки, и, присмотревшись, я узнал в ней того самого пса, который так бесцеремонно разделался тогда с Варнаком.

– А! – сказал я. – Здравствуй, разбойник! Думаешь поживиться за чужой счет? Не выйдет, – предупредил я пса, решив однако, что одну утку я ему все-таки пожертвую.

Я закинул ружье за спину и развязал вещмешок. Пес сразу забеспокоился и шагнул ко мне, ощерив большущие желтые клыки. Такое нахальство меня возмутило.

– Пошел! – крикнул я и замахнулся.

Как на пружинах, пес отскочил, а я нагнулся за уткой. Свой промах я осознал поздно. Раз! – как затвор, клацнули челюсти. Отдернуть руку я не успел…

Конечно, я мог тут же пристрелить его. Я имел на это полное право. Но я не стал делать этого. Я замотал руку платком и три километра до поселка бежал, думая о том, как бы не заразиться бешенством, и еще о том, как бы заполучить эту собаку.

В больнице сухожилие сшили, но с тех пор я не знал покоя. Как одержимый носился я по сопкам, излазил все буераки, заглядывал в каждую расщелину и даже, рискуя напороться на мину, в старые японские катакомбы.

Все было напрасно: мой обидчик исчез без следа.

Каюр Кулаков, которому я рассказал о встрече на озере, реагировал на это своеобразно.

– Тундра неэлектрифицированная, – сказал он мне. Ты бы еще башку ему сунул! Это же Сюмусю! Он у Ильичева коренником ходил.

Вон, оказывается, в чем было дело! Ильичев!..

Я не знал его, но слыхать о нем слыхал. Он замерз за год до моего приезда на Курилы, попав в пургу.

Случай был поистине трагический: Ильичев замерз в майский день, не добравшись до места всего километр. Несколько суток отлеживался он под снегом, одну за другой убивая собак, чтобы в теплых внутренностях согревать коченевшие руки и ноги. Когда кончилась пурга, и люди отыскали Ильичева, он был уже мертв. Из девяти собак упряжки только одна осталась в живых, и ею, если не врал Кулаков, был Сюмусю. Почему он, коренник, ближе других собак находившийся к Ильичеву и, казалось бы, первым обязанный попасть под его нож? Пожалел ли каюр любимого пса или сам не дался тот в руки – так и не узнал никто. Но я по сей день уверен, что второе предположение ближе к истине.

Вот с этим-то псом и свела меня судьба.

Наступившая вскоре зима сильно затруднила мою задачу.

Частые пурги не давали возможности выбраться подальше от дома, но тем не менее я каждый удобный час посвящал поискам. Более того: я разбил предполагаемый район обитания Сюмусю на условные квадраты и со скрупулезностью куперовских следопытов шаг за шагом прочесывал их. Неудачи меня не смущали, почему-то я был уверен, что рано или поздно опять встречусь с Сюмусю. В конце концов предчувствие не обмануло меня и я лишний раз убедился в том, что имею дело с собакой необыкновенной. Сюмусю поступил так, как если бы обладал разумом: он облюбовал для жилья старый дот японского смертника, находившийся буквально у всех под носом. Каждый день проходил я мимо вросшего в землю бронированного колпака камикадзе, не догадываясь о мудрой хитрости его обитателя, который, свернувшись калачиком, лежал там, посмеиваясь по-собачьи над самомнением суетливых двуногих существ, не раз остававшихся у него в дураках.

Накануне всю неделю мела пурга, и по утрам, поглядывая в полузасыпанное снегом окно, я с надеждой думал: «Завтра… Завтра кончится эта бестолковая белая карусель, и уж тогда-то я непременно отыщу неуловимого пса-оборотня».

Но как ни готовился я к этому дню, он грянул, как гром на голову.

Пурга, наконец, кончилась, и я, быстренько наладив лыжи, отправился на очередную рекогносцировку.

Было очень тихо. Сверкали и переливались сгорбившиеся под тяжестью снега сопки. Море тяжело катило свинцовую мертвую зыбь. Далеко впереди разламывала пополам небо белая громада Парамушира.

Проходя мимо дота, я задержал шаг: мне показалось, что снег у входа зашевелился. Лиса? На всякий случай я сдернул с плеча ружье. Нет, это была не лиса: на моих глазах, как Феникс из пепла, из снега восставал Сюмусю! Свет ослепил пса, и он, жмурясь, стоял в двух шагах от меня.

– Сюмусю! – позвал я.

Я видел, как дрогнули его острые уши, но отвыкший от виляния хвост остался по-волчьи неподвижным, и, настороженный, как взведенный курок, пес прошел мимо, готовый в любую минуту пустить в ход зубы или обратиться в бегство.

Теперь передо мной встала новая – проблема: как поймать Сюмусю? Тенета не годились, Сюмусю был не дурак, чтобы без надобности лезть в них, капкан мог сильно поранить собаку. И тут меня осенило: я вспомнил Киша, того самого эскимоса из книжки, который, заворачивая в жир кусочки китового уса, убивал таким образом медведей. Убивать Сюмусю я не собирался, поэтому в нерпичий жир я положил самый обыкновенный люминал. Две-три таблетки, по моему разумению, должны были свалить с ног даже такого сильного зверя, каким был Сюмусю. Это была моя выдумка, и, вспоминая о ней, я каждый раз довольно потираю руки. Оставалось немногое – разбросать приманку по острову и ждать результатов. Так я и сделал, а результаты сказаться не замедлили: чуть не каждый день я находил в сопках застывшие тушки сов, горностаев и прочей мелкой живности, польстившейся на даровое угощение, – для них доза снотворного оказалась роковой. И только Сюмусю, ради которого я заварил всю эту кашу, не поддавался дешевому соблазну и по-прежнему разгуливал на свободе. Но я не отчаивался. Интуиция охотника подсказывала мне: терпение вознаграждается. Так и получилось.

Однажды к вечеру я заметил далеко в небе пару орланов-белохвостов. Широкими плавными кругами они снижались над чем-то, невидимым мне. Вскоре к ним присоединились еще два. Мне сразу подумалось, что они слетаются не зря.

Когда твой ум постоянно занят какой-нибудь одной мыслью, невольно начинаешь смотреть на вещи применительно к ней. В самом деле: в другое время я вряд ли обратил бы внимание на стаю пернатых хищников; сейчас же, сопоставив факты и зная необыкновенную способность этих птиц чуять близкую поживу, я почти не сомневался, что на этот раз наши интересы совпали. А раз так – следовало торопиться, иначе я рисковал остаться ни с чем.

Больше часу торил я лыжню в непролазном снегу и подоспел вовремя: орланы еще не успели начать свое пиршество. Они все еще приглядывались к жертве, боясь попасть впросак.

Я разогнал их и подошел к Сюмусю.

Он лежал на правом боку в неглубокой лощинке, где настиг его непреодолимый, необоримый сон. А сон, наверное, был тяжелым, потому что Сюмусю сучил лапами, подергивал пупыристой верхней губой и повизгивал.

Только теперь я как следует разглядел его. Он был красив чисто мужской, первородной статью – широкогрудый, поджарый, мускулистый. Шерсть его, не такая мягкая и гладкая, как у собак, живущих под крышей, была темно-бурого цвета со светлыми подпалинами на груди и передних лапах. Такие же светлые кольцеобразные подпалины, как очки, украшали морду пса, придавая ему вид чрезвычайно свирепый. Да, он ходил в упряжке: незарастающий, как от ярма, рубец от лямки виднелся у него на шее, а левый бок пересекал давно затвердевший шрам – след, конечно, не от собачьих клыков. Я опять вспомнил Ильичева.

Постояв над поверженным, беспомощным героем, я взвалил его на спаренные лыжи и пустился в обратный путь.

Четыре последующих дня моей жизни назвать нормальными было нельзя.

Утром я не без душевного трепета вступил в сарай, куда заточил своего пленника. Я ожидал всего, поэтому прихватил с собой заранее припасенную ради такого случая рогатину.

Я вновь просчитался. Сюмусю не обратил на меня ни малейшего внимания. Он лежал на всю длину цепи и смотрел мимо меня отрешенным взглядом немигающих желтых глаз.

Как сфинкс.

Как нубийский лев за решеткой зоопарка.

О, этот пес умел преподнести себя! Он знал, что за штука – цепь, знал, что находится в моей власти, а потому выбрал единственно правильную, не унижавшую его норму поведения – молчаливое презрение. Начни он вилять хвостом, и я бы потерял к нему всякий интерес, кинься он на меня – я угостил бы его рогатиной. По достоинству оценив его тактику, я опустился перед ним на корточки, не зная, с чего начать разговор.

– Вот, брат, такие дела, – сказал я наконец. – Небось есть хочешь?

Я взял тут же стоявшую банку с тушенкой, открыл ее и выложил содержимое перед носом пса.

– На! – сказал я великодушно.

Сюмусю не пошевелился. Я посидел для приличия еще несколько минут и вышел, подумав, что ведь и среди собак встречаются стеснительные.

Целый день я работал, а вечером опять заглянул к Сюмусю. Он лежал, как лежал. Мясо тоже оставалось нетронутым.

Такой поворот меня озадачил.

– Сюмусю, – сказал я, – не валяй дурака! Ты же сдохнешь!

Не знаю, как пес, а я перепугался. Собственные слова не на шутку расстроили меня. Сорвавшись с языка случайно, они очень даже просто грозили материализоваться. А что, как и впрямь сдохнет? Не станет вот есть и сдохнет? Кто знает, на что способен этот чертов пес? Чужая душа – потемки.

В общем было над чем задуматься.

До звезд просидел я в сарае, упрашивая, умоляя, ругаясь и грозя. Дело кончилось тем, что я в сердцах поддал ногой банку из-под консервов, плюнул и отправился спать.

– Захочешь жрать – сожрешь! – бросил я напоследок.

Ночью я дважды вставал и выходил посмотреть, но чуда не случилось – Сюмусю так и не притронулся к мясу.

Весь следующий день я просидел в сарае, питаясь сухим пайком. При этом я громко чавкал, вслух расхваливал пищу, ронял на пол куски и вообще пускался на всякие ухищрения – лишь бы заставить Сюмусю есть. Наверное, со стороны это выглядело смешно, но мне в ту пору было не до забавы: я чувствовал, что подлый и лукавый пес проскальзывает у меня между пальцев, – не мог же я и в самом деле уморить его голодом!

На пятые сутки я понял, что проиграл: Сюмусю держался на одном самолюбии. На чем свет стоит проклиная этого собачьего выродка, я открыл сарай и расстегнул цепь.

– Иди! – чуть не плача от злости, сказал я. – И чтобы духу твоего здесь не было!

Сюмусю встал, отряхнулся и, пошатываясь, вышел на улицу, а я смотрел ему вслед и едва удерживался, чтобы не запустить в него поленом.

После этого случая я постарался по возможности скорее забыть Сюмусю – что толку напрасно бередить душу? – и несколько месяцев прожил жизнью плодотворной и уравновешенной. Как оказалось, то было затишье перед бурей. Вскоре мне опять довелось встретиться с Сюмусю, и, если бы не явная благосклонность к нему фортуны, встреча могла бы окончиться для него печально.

Вот как это произошло.

Зима на Северных Курилах долгая. Снега на сопках лежат еще и в июне, а в марте, когда неделями не бывает солнца, туго приходится всему живому на острове. По самые крыши заносит дома, и утром нельзя открыть дверь и выйти на улицу.

В марте-то и взбудоражился поселок. И было отчего: редкий день проходил, чтобы у кого-нибудь не пропали курица или утка, а то и целый поросенок. Пострадавшие в один голос утверждали, что разбоем занимаются две собаки и одна из них та, которую зимой я несколько дней держал у себя в сарае. Находились и такие, что прямо заявляли, будто я нарочно привадил псов.

Я отнекивался, как мог, но вскоре дело приняло серьезный оборот: в один прекрасный день Сюмусю напал на почтальона. Он сбил его с ног, и только сумка с письмами, которой тот прикрыл лицо, спасла его от клыков вконец изголодавшегося пса.

Когда мне рассказали об этом, я сразу поверил. Уж кто-кто, а я знал Сюмусю! Вечно голодный, он по примеру своих диких сородичей готов был набить утробу чем угодно. Но он едва не сделался людоедом, а этого прощать было нельзя: никто не мог поручиться за то, что в следующий раз он не нападет на кого-нибудь другого. Пожалуй, подумал я, подоспело время за все расквитаться с четвероногим дьяволом в собачьей шкуре.

Но одно дело принять решение, и совсем другое – выполнить его. Долго караулил я Сюмусю у его нового логова, но он, почуяв, видно, неладное, не являлся. Когда же через несколько дней я столкнулся с Сюмусю, со мной, как назло, не было ружья.

Я возвращался с мыса Почтарева, куда ездил по делам. Поскольку дорога предстояла дальней, почти через весь остров, я вышел рано. Снег был сухой, и лыжи скользили легко. Чтобы сократить расстояние, я пошел берегом. От моря пахло водорослями и йодом. Над самой водой шныряли мокрые, суетливые бакланы, а вдали, за полосой прибоя, как поплавки, плясали на волнах усатые нерпы.

Был конец марта. Где-то уже цвели вишни и пели жаворонки, а здесь, на этом туманном и ветреном клочке земли, еще лежали снега. Дыхание весны чувствовалось лишь в ветрах, налетавших с востока. Они приносили с собой мокрые снегопады, превращавшие все вокруг в непролазную кашу. Горбы сопок бурели. Но через день-другой ударял ветер с северо-запада, и снова земля покрывалась снегом.

Занятый своими мыслями, я перестал глядеть по сторонам, а когда остановился, чтобы перевести дух, с удивлением заметил, что все переменилось: горизонт потемнел, море из зеленого стало серым. С неба протянулась к воде широкая черная полоса, словно там, наверху, рассыпали огромный куль с сажей. Дохнул вдруг ветер. Схватив огромную горсть сухого, колючего снега, он швырнул его прямо в лицо. И стих. Сразу стало очень тихо. Из-за сопок донесся лай собак, а с моря – приглушенный рокот невидимого взглядом «рыбака». Потом море взметнуло барашки. Они быстро-быстро побежали к берегу. Послышались звуки щелкающего бича – это сшибались друг с другом волны. Шел снежный заряд.

Я знал, как велика опасность быть застигнутым пургой в пути, вдали от жилого, и заторопился изо всех сил. Пригнувшись, я пошел так, чтобы ветер все время бил мне в одну щеку. Но это оказалось непростым делом: ветер часто менял направление, и скоро его было не понять – казалось, что он дует со всех сторон. Исчезло чувство времени и пространства, и я понял, что, если заряд быстро не выдохнется, мне несдобровать. Ориентироваться я уже не мог и шел наугад. Это меня, как ни странно, и выручило. Неожиданно я почувствовал, что снег подо мной просел, и я полетел куда-то вниз. Я знал, что в этом районе могла быть только одна впадина, куда я мог свалиться, – овраг, А коли так, то рядом должна была находиться каюрня, где каюры вялили летом рыбу для собак. Отыскать каюрню в белой крутящейся мгле было непросто, но мне все же посчастливилось сделать это. Дверь каюрни была полуотворена, и я предвкушал желанный отдых. Не тут-то было! Едва я переступил порог, из темноты каюрни раздалось предупреждающее рычание, и я различил, как навстречу мне с пола поднялся неведомый зверь. Я знал, что волков на острове нет, но все же, как пику, выставил перед собой лыжную палку с железным наконечником. Зверь не кидался, хотя все еще рычал. Когда через минуту глаза привыкли к темноте, я узнал его. Конечно же, это был Сюмусю!

Сюмусю был не один: позади него стояла небольшая, совершенно белая собака. Это была подруга Сюмусю и, судя по их делам, его достойная партнерша. Вот когда я пожалел, что со мной нет ружья. Я мог бы расправиться с супругами в одну минуту! Но порыв прошел, и я понял, что вряд ли смог бы осуществить задуманное. Сюмусю стоял впереди подруги, загораживая ее своим телом. Он не сводил с меня глаз, и я знал: попытайся я хоть одним движением выдать свои намерения – он кинется на меня и будет рвать, добираясь до горла.

Мужество завораживает. В эти минуты я откровенно любовался псом, разом отпустив ему все грехи. Не скажу, о чем думал он сам, а я про себя решил, что никогда не нажму курок, чтобы продырявить эту, пусть даже преступную голову.

Я прислонил к стене лыжи и присел в углу.

– Ладно! – примиряюще сказал я псу. – Пользуйся моей добротой, негодник!

Для пущей важности Сюмусю порычал еще немного и, оттеснив подругу подальше от меня, лег, по-прежнему не сводя с меня глаз.

Я часто слышал, будто собаки не выдерживают пристального человеческого взгляда. Как бы не так! Этот пес не боялся ничего на свете, и я скорей сам неловко чувствовал себя в его присутствии.

Так мы и смотрели друг на друга, ожидая, у кого первого сдадут нервы.

Наконец ветер стал ослабевать, потом стих совсем, и я вышел из каюрни. Сюмусю, как заботливый хозяин, проводил меня до самой двери и остановился на пороге, наблюдая, как я прилаживаю лыжи. Он хотел удостовериться, что я не обманываю его. И, оборачиваясь, я еще долго видел в темном дверном проеме неподвижный собачий силуэт.

На этом можно бы и поставить точку, но я уже говорил, что Сюмусю был собакой необыкновенной. И он еще раз доказал это…

Как-то, уже в апреле, я сидел дома. Наступал вечер; окна посинели, но я не зажигал огня. Я никого не ждал и немного удивился, когда в коридоре раздались шаги. Кто-то остановился за дверью.

– Кто там? – окликнул я.

Ответа не было. Я встал и распахнул дверь. В коридоре стоял Сюмусю. Увидев меня, он как-то непривычно засуетился и затрусил к выходу, все время оборачиваясь, слово бы приглашал за собой.

Причину такого странного поведения собаки я понял, едва лишь вышел на улицу: у дома стояла подруга Сюмусю – отяжелевшая, с сильно отвисшим, большим животом.

Сюмусю подбежал к ней и лизнул в морду, точно говорил: «Не беспокойся, все будет в порядке». Потом повернулся ко мне и… вильнул хвостом.

Я понял его. Не ради себя он поступился своей гордыней. Я открыл сарай и впустил туда псов.

* * *

Щенков я выкормил, но себе не оставил ни одного: своего знаменитого отца они напоминали разве что мастью.

Сюмусю прожил у меня все лето, а потом исчез так же внезапно, как и появился. Покинул ли он обжитые края или попал под выстрел менее щепетильного охотника – не знаю. Правда, долетали слухи, будто на соседнем острове в одной из упряжек ходит какой-то Сюмусю, но я не думаю, чтобы это был он.