Текст книги "Юрод"
Автор книги: Борис Евсеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)
– Так уехала. Уехала Калерия Львовна.
– Уээххла...
Серов неловко развернулся, его внезапно с силой повело влево, но на ногах он удержался и медленно пошкандыбал на середину двора, к покатым солярам.
Раньше он никогда не чувствовал, насколько важны и нужны при ходьбе руки, не чувствовал, как организуют они и конструируют околочеловеческое пространство.
Теперь, враз лишившись рук, он стал самому себе казаться огромной ходящей на хвосте по сухим плаунам двора рыбой. Тело покрылось солью и чешуей, белые, мертво-мутные и от этого ощущавшиеся как развратные рыбьи глаза с каждой секундой сужали свой обзор.
"Уехала-таки стерва. Уехала. Теперь одному надо... Если придут, никто не защитит... никто не скажет "этот наш больной...""
– Куда уеххла доктрша?
Он снова вернулся, докульгал, дополз до санитара. Ловко имитируя, как ему казалось, обычную дурашливо-назойливую эйфорию больного, стал искательно шевелить крюченными своими руками перед Саньком. Так здесь делали все, кто мог вырваться из предопределенного лекарствами круженья: заискивали, кривлялись, выгибались и падали наземь, каждое утро изводя медсестер и санитаров преданностью своему (только своему!) лечащему врачу. "Доктор Глобурда сегодня будет?" "Мой доктор сказал..." "Калерия Львовна разрешила не принимать..." Серов решил идти за всеми, поступать как все, решил кривляться и слюнявить ворот пижамы, чтобы обмануть всех и обмануть себя и хотя бы во время этого обмана не бояться, что его вычислят и засекут, поймут, от кого он здесь прячется и зачем.
– Куда уеххла? – повторил Серов.
– С Хосяком уехала. Куда ж еще. На семинар, на дачу. До конца недели, видать, уехала.
Бледно-сиреневое, стекающее по краешку полусомкнутых век вмиг подсыхающими чернилами солнце уже поднялось высоко, стало жечь сильнее, стало менять свой цвет на сизо-фиолетовый по краям, а посередине черно-желтый, стало каменеть, ссыхаться, стало обваливаться тихо...
"Брешет Санек. Как псина вонючая, брешет! Не могла она меня одного тут оставить!" Серов медленно обтек взглядом двор, отграниченный от мира многометровым крепким забором. Двор жевал обычную свою жвачку. Сплевывал эту жвачку и перекатывал до беспамятства что-то похожее на дергающуюся в кривулечных шеях, свербящую в усыхающих, свернутых набок пенисах, из ничего себя творящую жизнь. Шестьдесят человек шатались по двору, стягивались в водовороты, попадали в невидимые постороннему глазу, но ими самими хорошо ощущаемые воронки; людей этих тошнило, рвало, вынимало из них загустевшее застойное семя, жестяной проволокой выдергивало из дымных поганых ртов дикую и неуправляемую внешнюю речь. Они шли не останавливаясь, переругивались, хлюпали носами, вспоминали давно покинутые дома, показывали санитарам кукиши, трясли перед ними тряпьем. Как мелкие базарные никому не нужные сумасшедшие, они менялись на ходу какой-то мелочью, ныли, страдали, выли. Они шли, как ходит вокруг грубых комков ночи нежно-телесная земля, как стайка лишенных воли сурков идет за хитрым дударем, нанимаемым каждую осень слепым помещиком, бывшим владельцем больницы и ее окрестностей, помещиком, живущим – как знал Серов – второй век здесь же, рядом, и не умирающим почему-то ни от власти, ни от суховеев, ни от чумы...
Здесь-то, в этом кружении, на этом скрипучем карусельном ходу, пристроился к Серову маленький, аккуратно вылизанный, припудренный и припомаженный человечек.
Человечек этот ни молодой, ни старый, человечек безвозрастный был в красном бархатном женском халате до пят, ножки его были обуты в круглоносую детскую обувь. Ножкой маленькой, китайской он на ходу и пришаркнул, представился:
– Воротынцев. Бывший лекарь. Ныне – лишен диплома. Вы, я вижу, на пределе. Еще круг-два, и свалитесь. Остановиться хоть на минуту можете? Я ведь сам с этого начинал. Я вам постараюсь помочь. Только...
Но круг уже затянул Серова, всосал его, человечек безвозрастный отстал, голос его истерся о шаркотню, притопы. Серов крутил головой из стороны в сторону, озирался и оглядывался, но человечек пропал напрочь.
Во время одного из таких озираний Серов заметил петуха. Черный, с седым оплечьем, голоногий, худой, с обломанной и волочившейся левой шпорой, петух крался совсем близко, крался вверх по подъему крыши боковой, отходившей от основного корпуса пристройки. Крыша пристройки подводила прямо к окнам инсулиновой палаты. Окна в палате были открыты, и, похоже, петух направлялся именно к ним. При каждом шаге петух глубоко проваливался в колышущийся пух шейного оперенья. Петух крался к окнам по круто уходящей вверх крыше и торопливо, но все же отчетливо, так, что это было вполне ясно проходившему рядом Серову, клекотал: "Сука-падла-пирожок, сука-падла-с-мясом..." Петух клекотал, царапал крышу когтями, с шумом выталкивал из себя только что втянутый нежный запах тел, жженый сахарок глюкозы, и от этого выдоха нежные души инсулинников, бьющиеся в телах, как в высосанных шприцем ампулах витает душок лекарства, наполняли все пространство над крышей и ниже нее своим физически ощутимым верещаньем и страхом.
Петух вызвал у Серова какую-то неожиданную гадливость и ненависть. Он липко плюнул, побрел дальше, прочь, и сердце его, как и сердца инсулинников, сжалось.
Но не от страха, а от досады, гнева и утомления всей этой беготней, круженьем по больничному двору.
Но не все больные кружили по двору.
Близ соляр, но не лежа, как полагалось, а сидя на стульях, устроились несколько привилегированных больных. В чем конкретно состояли их привилегии, Серов не знал, но было ясно, что и Полкаш, и Цыган, и Марик живут в закрытом отделении в свое удовольствие, живут – горя не знают...
Полкаш, средних лет, говорливый, черноглазый, с бородавками под каждым глазом и на верхней губе подполковник, зарубивший тесаком с четырех ударов жену, слушал шептавшего ему что-то в шею Цыгана. Правда, слушал вполуха, и узкоплечий, крашенный в рыжий цвет Цыган вынужден был повторять что-то снова и снова. Рядом с Полкашом сидел, выпятив живот и закрыв глаза, Титановый Марик. Серо-стальной цвет лица и бесконечные разговоры о титановых зубах, разговоры хитрые, ведущиеся на грани вменяемости и невменяемости, делали Марика непонятным и опасным.
– Ты думаешь, он прикидывается? – спросил внезапно Полкаш и глянул на ковыляющего мимо Серова. – Где-то я его видел... – добавил еще злей и громче Полкаш, и Цыган замахал рукой: "Тише!", Марик открыл глаза, а Серова страхом швырнуло в конец двора.
– А ну давай его сюда! – крикнул вдруг Полкаш.
"Что? Что они могут знать? Откуда такие мысли! Брось! Брось! – не замечая, что успокаивает сам себя словами Хосяка, размышлял Серов. -Обыкновенные больные, Полкаш – явный параноик, так и Калерия сказала, они ничего заметить не могли, разве что подслушали нас где-нибудь... Но нет, и этого быть не могло! Гнать!
Гнать эти дурацкие мысли. Нашелся разведчик! Нашелся заговорщик! Гнать! Гнать!"
– Давай сюда! Да...
Дальнейшего Серов уже не слышал. Чувствуя, что теряет сознание от тоски и страха, он сделал несколько шагов в сторону и повалился на нагретые солнцем соляры. И полетели сквозь него, перед тем как совсем исчезнуть, блескучие перламутровые ноготки Калерии, мерцание Чистых прудов, полилось горячее лиловое солнце, вошли в кончики пальцев и краешки губ все имевшиеся в больнице иголки.
– Серов! Встать!
Это уже во сне, это уже в обмороке, это не ему уже кто-то крикнул слабо. "Санек?
Следователь? Прокурор? Глубже, глубже в обморок, в полунебытие, полубытие, откуда не достанут, не вынут!"
– Встать!
И пауза, и тишина. Ждут? Выследили? Вжаться, вжаться в соляры! Он в обмороке, ему дурно, дурно. Без всяких шуток. Врача? Врача нет... Надо дождаться, дождаться Калерии, чтобы заступилась, чтобы сказала: он болен, не трожьте его! А пока что – в обморок, тихой мышью серой, в дырочку, в дырочку, затеряться в обморочных пространствах, пропасть в них, скрыться за гуляющими свободно без хозяев по двору душами офицеров-параноиков, цыган, зубастых техников...
– Ну, вставай, вставай, Серов! Работать некому. Бери метелку. Двор мети...
"Открыть? Открыть глаза? Сколько времени прошло?"
– Ну, вставай. Я не Калерия Львовна, шутковать с тобой не буду...
"Это Санек? Санек или..." Теперь уже настоящий долго желанный и долго искавшийся обморок поволок Серова вниз, в бездну, вниз... И уже на лету показалось: мозг его разделился надвое, а душа, как высохшая чесноковина, распалась на дольки. И одна долька, одна невесомая частица ее, преодолев мигом огромные расстояния, затрепетала вдруг у заместителя окружного прокурора Дамиры Булатовны Землянушиной (от которой Серов и получил приглашение зайти в прокуратуру) меж пальцев. Долька эта безвесная, долька эта сухмяная стала вместе со словесной шелухой перепархивать со страницы на страницу, но все никак не могла как следует улечься, втереться в тоненько, скверно прошитое "Дело". И Дамира Булатовна, одетая в полный костюм правосудия – сине-сиреневый китель со значком и петлицами и такого же цвета длинная, не без кокетства зауженная юбка, – и Дамира Булатовна, несмотря на острые лаковые свои коготки и приросшие к пальцам невидимые крючочки, не могла эту дольку, эту летающую плоть, эту душу и суть открываемого вновь "Дела" ухватить, подколоть, рассечь. И потому через несколько минут в раздражении великом "Дело" захлопнула.
"Каков негодяй", – хотела вымолвить про себя Дамира Булатовна, но, вовремя вспомнив, что негодяями людей можно называть лишь после приговора суда, словцо это проглотила, а "Дело" отправила назад, бьющему баклуши и играющему в шахматы в служебное время следователю Ганслику.
Обморок Серова, т.е. его уход от врачебного контроля, был прочувствован и опытнейшим Хосяком, тут же начавшим звонить в отделение. Хосяк лежал на не застланном ничем кожаном коричневом диване и, левой рукой продолжая мять засыпающую Калерию, – правой набирал номер своего отделения. Он звонил, чтобы приказать дежурному ординатору Глобурде срочно, немедленно, вмиг больного Серова без всяких анализов крови на сахар и прочего класть в инсулиновую палату и начинать шокотерапию. Но перед шокотерапией Глобурда должен был попробовать разок телетерапию. Правда, в ней Хосяк сомневался, но все же заготовку для такой терапии Глобурде оставил. А вот в чем Хосяк не сомневался – так это в инсулине.
И согласие лечащего врача на такую, откровенно говоря, небезопасную, хоть и обусловленную динамикой заболевания терапию было Хосяком пятнадцать минут назад, пусть и с трудом великим, но получено. И Хосяк звонил, распоряжался, и вносили в инсулиновую палату дополнительную койку, и выписывали на складе полагающийся каждому больному сахар, и готовили сладкую, противную настойку, и проверяли на крепость у принесенной койки крепежные ремешки...
В этот же миг, пользуясь отсутствием Хосяка, Калерии, Глобурды, после разговора по телефону что-то записывавшего в тетрадь, и инсулиновой сестры, ушедшей на склад, – в этот же миг, миг сонно-обморочного отлета серовской души, петух вскочил на подоконник. Он чуть постоял на подоконнике, а затем, пользуясь полной беззащитностью привязанных к койкам, ждущих наступления инсулинового шока больных, слетел, шумнув крыльями, на одну из коек. Здесь, не теряя времени даром, петух вскочил на грудь больного с непривычной фамилией Казимир и, отведя назад голову с набухшим от вожделения гребешком, мощно ударил лежащего клювом в горло. Больной, пребывающий в шоке, слабо дернулся и перестал дышать. И петух, прорывая липко-сахарный воздух палаты, прорывая густоту плотного, солнечного, утопающего по низам в сухом мороке дня, запел. Его пенье – сумасшедшее, наглое, не по-птичьи визгливое – возвестило о том, что один из бедолаг инсулиновой перестал дышать, перестал ощущать шоки и их отсутствие...
Откричав, отпев, петух не торопясь перелетел на подоконник, с него на крышу и радостно и стремительно заскользил по нагретой зеленой жести к себе в тайный, образованный неплотно прилегающими углами двух зданий, закуток...
– Больной, очнитесь!
Ляскала по щекам бедного Казимира вернувшаяся со склада с мешочком сахара в руках медсестра. – Больной, больной! Что с вами?
– Больной, вставайте! – звякал над Серовым вечной своей железной коробочкой с такими же вечными в ней леденцами вышедший во двор ординатор Глобурда.
– Один, два, три, четыре, пять! Пора вставать! Я теперь ваш лечащий врач. Пока не вернется Калерия Львовна. Ну-с. Раз, два, три, четыре, пять... Ну... Ну...
Жизнь в отделении шла своим чередом.
– Ты гля.... – сказал подошедший на всякий случай к задержавшемуся у соляр доктору Санек. – Ему еще инсулину не делали, а у него уже шок. Привесть в чувство прикажете?
– А... – махнул рукой ощутивший вдруг кислоту леденца Глобурда. – В палату несите. Или нет. Пусть здесь до вечера проветривается. Воздух... Воздух ему очень желателен.
Подошел и приостановился на минуту где-то совсем рядом у больничной стены вечер.
А вместе с ним приблизился осторожно к Серову, а затем сел подле него маленький лекарь Воротынцев.
– Казимир из инсулиновой умер, – равнодушно сообщил Воротынцев. – Ясное дело:
инсулин. Как он действует на подкорку – до сих пор неизвестно. Лет десять назад его почти во всех наших больницах прекратили вводить. Прекратили эти шоки. А Хосяк возобновил. Вас, я слышал, тоже в инсулиновую определили. Мой вам совет – не ложитесь. Придумайте что-нибудь. Забастуйте. Или... Или бегите отсюда. Я здесь четвертый год. И каждый год два-три человека из инсулинников – тю-тю... А если не тю-тю, то дураком оттуда через сорок сеансов выйдете, или боровом толстым...
Вечер остановившийся, покачнувшись на ходулях за стенами больницы, шагнул во двор.
– Вас в "телетеатр" приглашали?
Серов отрицательно помотал головой. Об исцеляющей терапии "телетеатра", разработанной Хосяком, он уже слышал.
– Тоже – не вздумайте. Или... Наоборот! Соглашайтесь! Тогда быстрее отсюда умотаетесь, пока Калерия Львовна к вам благоволит...
Вечер – самый тревожный из всех нам отпущенных отрезков времени наступил окончательно. Удостоверившись в его приходе, потянув носом его запахи, помяв в руках его буро-коричневую плоть, Полкаш, Цыган, Марик встали и, стряхнув с себя дневные сны, стали готовиться.
***
– Телестудия открывается! Эфир пошел!
– Гу-гга...
– Кхо, кхо, кхо!
– А, чтоб тебе...
– Тихо! Всем заткнуться! Слушать, что говорит вам врач! Итак! Действующие лица на сегодня:
Ведущий телетеатра! Вван.
Ведущая! Туу.
Донат-Альфонс-Франсуа маркиз де Сад! Сри.
Рози Келлер! Фо.
Председатель Секции Копьеносцев! Файв.
Участники заговора против Мыльцына: Пальцын, Вяльцын, Вжопековыряльцын.
А также:
Врач-вредитель. Тоже участник заговора.
– Разбирайте листочки с номерами, психи! Роли читать громко, внятно! Кто после кого – в листочках указано. Но сперва, как всегда, краткое содержание... Терапия пошла!
Мерцал в глубине небольшого зала с занавешенными окнами голубенький экран, подрагивал зеленоватыми павлиньми перьями вольерный полусвет, на невысоком просцениуме театральничал и выпендривался огромноголовый, сбросивший с себя белый халат, а с ним и длиннотелую лень, врач-ординатор Глобурда. Снимал камерой происходящее угрюмый оператор, из больных же.
– Итак, краткое содержание, психунчики! – прочистил кашлем горло Глобурда. – Серия первая. Дело, психи, происходит в Париже. Ну, не в самом Париже, а, скажем так, в ближнем пригороде. Пригород зовется Ар-кю-эль. Не слыхали? Ничего, после сеанса я вам его быстренько нарисую. Короче: серия вторая! Революционер, но в то же время и истинный рыночник маркиз де Сад борется с козлами-заговорщиками из наполеонадминистрации. Козлы обвиняют маркиза в разных там извращениях. Ну, это пропустим...
– Давай извраще... Иее... Уаа...
– Цыц! Молчать! Далее. А он никакой и не извращенец. Ну, вот как назло им – никаких половых перверзий. Просто он таким путем – ну, кого надо за жопу схватив
– узнает про заговор. А? Смекаете? Аналогию уловили?
– Анало-о...
– Улои-и...
– Так. Дальше. Серия третья, маралы! Люди из наполеонадминистрации хотят маркиза... того... к ногтю. Он укрывается от них в домике под Парижем. В Аркюэле этом самом. Сечете? И там проводит анатомический сеанс. Ну, чтобы правды дознаться и все такое. Но тут вмешивается Врач-вредитель, тоже участник заговора против Наполеона. И тут начинается серия пятая. Самая интересная. Начинается действие, в котором вы все с удовольствием, думаю, посоучаствуете. Ну? Интересно? Боязно? Смешно? Тогда – погнали! А уж завтра увидите все это на пленке... Итак, первым читает роль мосье де Сад. Но до чтения попрошу занять исходные позиции. Телеведущая – кам хиа!
Рози Келлер – к столу марш! Председатель Секции Копьеносцев – за портьеру!
Врача-вредителя затащить сегодня не удалось. Ну, лады... Без него обмылимся.
Ролька у него третьестепенная...
Откуда-то из глубины зала бесшумно выплыла укутанная до глаз в платок и никем не узнаваемая (что было ясно по односложным репликам больных) телеведущая.
Медсестра Лиля, одетая в белый халатик, до этого топтавшаяся где-то в глубине просцениума у занавесей, весело шагнула к стоящему в глубине сцены операционному столу. В мгновение ока халатик слетел на пол, и медсестра, светясь молочно-стылым телом, в ожидании дальнейшего у стола застыла.
– Маркиз! К столу пожалуйте! Да инструмент для анатомического сеанса получите!
Глобурда внезапно сверкнул вынутым из складок летнего мятого пиджака ланцетом, озабоченно поднес ланцет к самым глазам... Однако никакого движения в кучке больных, сбившихся у первого ряда кресел близ просцениума, не произошло.
– Что я вижу? – Глобурда задрал свою дурацкую с огромными ушами и коротеньким носом голову к потолку. – Нет желания играть? А Афанасий Нилыч как же? Он сейчас установочку давать будет. А наказание возможное? А сера внутривенно? А трифтазин внутрижопно? Уй-ю-ю. Выходит, на сегодня следует наш телетеатр запереть на ключик? Но только как бы нам всем за это по первое число не влетело!
Глобурда, зябко поежился, а потом уже совершенно театрально и напоказ задрожал, оглянулся на горящий и бегущий волнами, но ничего пока не транслирующий телеприемник, помещенный на тумбе в правом углу просцениума.
– Да-с. Закрывать на сегодня придется. А какие роли! Какие баталии! Ну, хватит ваньку валять! – Голос Глобурды вдруг из мягкого и заговорщицкого превратился в трескучий милицейский. – Все по местам!
И разнузданная медсестра медленно потянулась, хрустнула даже, как показалось Серову, всеми костьми сразу и в чем мать родила на стол операционный, развратно мерцая разными частями тела, полезла.
– Спирт! Скальпель! Огурчик!.. Или нет, сегодня без огурчика. Только вы уж, господин подполковник, душу мне не томите! Подмогните, пожалуйста! Один ваш взмах, и маркиз де Сад вскроет истинное нутро этой исторической шпионки и заговорщицы Рози Келлер... А затем и сознание ее вскроет, и мозг, и мозг...
Серов снова, как недавно во дворе, от этой наглой болтовни стал впадать в бешенство. Ему казалось, что настоятельно и требовательно приглашавшему его в "телетеатр" Глобурде как-то удается досылать свой свинцово-стальной взгляд со сцены в средние ряды кресел, удается вонзаться этим взглядом ему, единственному зрителю этого поганенького телетеатра> , прямо в зрачки. Серов закрыл глаза.
Но бесцеремонный и наглый тексток телепьесы продолжал лезть в уши, щекотать ноздри, рот...
Маркиз де Сад. – Я резать не согласный.
Ведущий. – А если я вас оччень попрошу?
Маркиз де Сад. – Все одно. Ни к чему это. И что за пьеска такая, прости Господи.
Раньше лучше бывало.
Ведущий. – Раньше? Вы это про раньше, гражданин маркиз, бросьте! Вы кто? Подлый консерватор или преданный престолу революционер нового типа? А пьеска лечебная.
Кому нужно – тому и предназначенная.
Маркиз де Сад. – В гробу я такое лечение видал в белых тапочках.
Ведущий. – Ах ты, козел поганый. Ах Полкаш ты недорезанный, параноик бабахнутый!
Бери ланцет, говорю!
Маркиз де Сад. – Переломишься! Сам режь. А я баб не режу, я с ими по-другому управляюсь.
Ведущий. – А женушку свою? А Полину Карповну кто ухайдакал?
Маркиз де Сад (наливаясь гневом). – Ты мне в душу не лезь!
Ведущий. – Это почему же не лезть? На то я здесь, милок, и поставлен, чтоб в души ваши поганые лазить, чтоб комплексы ваши гнусные из них вытряхать. Полине Карповне небось побольней, чем Лильке, было? Ась? Не слышу ответа!
Маркиз де Сад. – Я резать отказуюсь. Пошел ты в свинячье гузно. (С угрозой.) Приедет Нилыч – все как есть доложу ему...
Ведущий. – Угу. Угу. Так. А кого же вы, мосье Полкаш, сыграть желали б?
Маркиз де Сад (потупясь, застенчиво). – Ельцина...
Ведущий. – Тю-тю-тю. Ну, ты, брат, хватил! Ты, ясное дело, псих, но до такой-то степени забываться зачем?
Маркиз де Сад. – А чего? Я ведь не критиковать. Я со всей душой... С уважением... А на кой мне твой маркиз! Я как Борёк хочу: раз-два, и пошабашили.
Ведущий. – Дурак вы, мосье Полкаш. Лечиться вам у нас и лечиться, я вижу... На кого замахнулся! А?.. Быдло!
Маркиз де Сад. – А чего? Я ведь сыграть только...
Ведущий. – Ну, и что же ты, пачкун гадкий, сделаешь в первую голову, когда Ельциным станешь?
Маркиз де Сад. – Приватизацию полную сделаю. И эту... как ее...
Р...реституцию... А тебя, сучий потрох, на рудники! Уран нюхать! сгною! С...С...
Ведущий. – Ах ты, пачкун гадкий, пачкун военный! А ну, марш в процедурный кабинет! Бе-гом!
Маркиз де Сад. – Не пойду... Я свободный человек... Не подходи. Не дамся.
Санитарам – дамся! Тебе – шиш!.. Шиш, шиш, шиш!
Ведущий. – Так. Бунт шестерок. (Говорит в сторону оператора.) Снимайте, прошу вас, без перерыва. (Снова обращается к группе больных.) Ну, тогда Председатель Секции Копьеносцев. Ваш выход. Ваша ролька. Хоть оно немного и не по сценарию, ну да пусть уж... Ремарка... хэгэгэм... по ходу пьесы.
Тут телеприемник дал неожиданную озвучку, из него вылетел мягкий хлопок, потом просыпались на пол короткие рубленые свисты, и Серов открыл глаза.
По громадному экрану ползли какие-то речные пятна, шла рябь, никакого изображения на нем так и не появилось, но зато раздался из ящика высокий, напряженный, сначала как всегда тревожащий, но потом и успокаивающий больных голос Хосяка:
– Ветер. Ветер у нас и жара. Пыльная буря в степи собирается. А у вас... У вас никакого ветра. Прохладно. (Серов тут же ощутил приятную, прильнувшую к щекам прохладу.) У вас тишь. Гладь. У вас покой и воля. Да, воля... Потому что вы все любите друг друга. Вы Глобурду Степана Витальевича – обожаете. А он вас.
Прохлада. Спокойствие. И тишь – вокруг. Только вот... Головы ваши бедные. Они...
Чуть, немного только – больны... (Серов помотал головой, пытаясь сбросить трескотню далеких грустно-тоскливых радиоволн.) Да... Больны... Но мы поможем, метод наш успешный. Театр наш очистительный вас успокоит. Подлечит. Сотрет ваше прошлое. Прояснит настоящее. Высветлит будущее. Слушайте меня. Успокойтесь.
Примиритесь. Обиды отбросьте. Мозг от мыслей очистите. Сквозь вас уходит ветер.
Пыльная буря проходит сквозь вас. Она покидает вас! Еще немного – и вы здоровы.
Сильны. Трудоспособны. Играйте. Играйте пьесу. Играйте свою нынешнюю жизнь.
Очищайте себя. Очищайте меня. Очищайте мир от страдания и слез...
Голос Хосяка исчез так же неожиданно, как и появился. Экран очистился от речных пятен, истаяли свист и хрип, уплыла на юг и сошла там на нет зловещая пыльная буря. Но тревога, как только стих Хосяков голос, вновь вернулась.
Серов встал, громыхнул сиденьем. Женщина, полыхнув молочной белизной груди, на столе приподнялась, но тут же и опустилась на операционное ложе вновь. Глобурда, все это время державший скальпель театрально в руках, уронил его на пол. Серов двинулся к выходу из небольшого зала с зашторенными окнами.
– Вы куда же это, Дмитрий Евгеньевич?
Серов хотел ответить, но только выбулькнул что-то из себя с хрипом.
– Понимаю... Понимаю... – зашелся в сочувствии и сожалении Глобурда. – Ох как понимаю! Не верите вы в наш телетеатрик! Не верите в, так сказать, наш маленький оркестрик под управлением любви! А мы-то, дурни, старались! А мы-то, полоумные, буковки и словечки просчитывали! Афанасий Нилыч четыре ночи не спал, рольки выписывал. И все из-за вашего невроза гребучего, между нами...
Серов еще раз что-то булькнул и решительно двинулся к выходу из зала. От зашторенной двери тут же тихо, как тень, отделился и встал на пути уходящего невысокий, но крепкий, напомнивший Серову отполированный временем рукастый и ногастый корень, санитар по кличке Молдован.
Серов на миг приостановился, потом двинулся дальше.
– Ты куда пошел?! – взвизгнул вдруг Глобурда, видимо, почуявший, что больной вот так, запросто, да еще и на глазах других больных, может из зала уйти. – А "шпанские мушки" на вечеринке у маркиза? А сцена заговора в Секции Копьеносцев?
Это ведь тебя, козла, мы ею лечить будем! Для тебя вся эта психотерапия придумана. А ты... ты... Ну-тко, придержи его, Молдован Иваныч!
Молдован сделал два шага вперед и, ни слова не говоря, заехал Серову в глаз, а второй рукой саданул под дых. Лицо Серов успел кое-как прикрыть, а вот солнечное сплетение оставил без защиты и тут же кулем повалился на пол.
– Все отменить! – рыкнул Глобурда. – Полная замена сценария по ходу лечения!
Пьеса "Маркиз раскрывает заговор" снимается с репертуара! Лилька, прикрой живот!
Начинается другая пьеска! Ай да Нилыч! Ай да анфан террибль! Глядите, ребята! Он и это предусмотрел! Вторая пьеска... Даже не пьеска, а так... интермедия...
Называется "Российский цирюльник". Пьеска простая! Проще, проще паренной в кастрюльке репы! А ну, мосье Полкаш, забудьте обидочку да и выбрейте мне господина Серова по первому разряду! Будем его лечить наложением рук на голый череп! Электрошоком лечить будем!
Серов попытался подняться. Но его тут же придавили к полу Цыган и, видимо, переставший обижаться на Глобурду Полкаш...
– Тащи его к свету! Сюды! – забился в крике Глобурда, и Серова испугал изменившийся голос ординатора. Игривости и театральности в голосе как не бывало, была одна неприкрытая, парализующая и удушающая злоба и ненависть.
Через минуту Серов оказался на том же столе, на котором лежала недавно Рози Келлер, жертва ненасытного маркиза, когда-то проводившего в ближнем парижском пригороде Аркюэле анатомические сеансы любви, хорошо помогавшие раскрытию заговоров. Серова, правда, на стол укладывать не стали, а просто усадили на него и держали за плечи и за руки. Держали Цыган и Титановый Марик. Полкаш ушмыгнул куда-то за портьеры.
– Йод! Ножницы! Гребенку! – скомандовал Глобурда, и тут же явился Полкаш с ножницами в руках и с ходу начал резать роскошные, зачесанные назад темно-каштановые, чуть вьющиеся серовские волосы.
Серов попробовал было от ножниц увернуться, однако держали его крепко. От безудержного гнева и тлеющей под этим гневом тревоги Серов сдавленно завыл, попробовал куснуть Марика за руку. Марик руку убрал, а на помощь цирюльникам подоспела медсестра Лиля с пузырьком йода в руках.
Тем временем Полкаш грубо, но весьма ловко – как будто в свободное от военной службы время он только тем и занимался, что стриг подчиненным волосы, – тем временем Полкаш, срезав основную массу серовских волос, добыл из кармана опасную бритву.
– Так я согласный... Так оно справней будет... – буркотал подполковник и, высунув язык, водил аккуратно бритвой по круглой, теперь уже послушной серовской голове.
Как ни старался Полкаш – побрить гладко, побрить без крови не удалось. Серов почувствовал вдруг сильное жжение, две-три тепловатые струйки медленно потекли с темечка к вискам, к шее.
– Лилька! – взвизгнул снова Глобурда. – Не видишь, што ль? Больному помощь требуется!
Недавно голая, а теперь одетая, но все одно тайно разнузданная, сотканная из мягкого лукавства, вся прошпиленная покалывающей дерзостью, Лилька ойкнула и, выйдя из минутного оцепенения, стала сноровисто и быстро обрабатывать ваткой, густо смоченной раствором йода, голову Серова.
И здесь подала голос телеведущая. В черном до полу платье, закутанная платком по брови, напоминала она царицу ночи, во всяком случае, какое-то похожее сравнение родилось в бедной, обритой, болтающейся на тонковатой шее серовской голове еще несколько минут назад.
– Чего вы с ним церемонитесь? – переливая в голосе закипающую сталь, медленно выкликнула царица. – Рвите волосы! Выжигайте бороду! Выдирайте из него с корнем весь этот клоунизм, всю заразу юродства!
Серов попытался обернуться на женский голос, озвучивший его тайные, никому пока не ведомые мысли, бритва оцарапала его сильней, жжение заставило скорчиться, скривиться...
Именно жжение, собиравшееся где-то в затылочной ямке, затем вслед за струйками крови стекавшее вниз, окончательно добило Серова; надсада, явившаяся жжению вослед, запалила в мозгу темную красную свечу, и он, рискуя быть зарезанным бритвой сумасшедшего подполковника, – с силой рванулся и вырвался из рук Цыгана и Марика. Тут же, не раздумывая, он ударил Полкаша кулаком в лицо, тот от неожиданности раскрыл руки, отпрянул, Серов соскочил со стола и, оттолкнув кинувшегося на него Цыгана, побежал к двери. Не добегая двух шагов до снова вставшего на пути Молдована, он внезапно остановился, сделал вид, что хочет повернуть назад, и неожиданно, нагнув наполовину обритую, перемазанную йодом голову, ударил ею опешившего Молдована в подбородок. Молдован упал, Серов тоже не удержался, завалился на бок, припал на одно колено, но тут же вскочил, рванулся к дверям, по дороге оглянулся...
За ним никто не бежал. Глобурда, Полкаш, Цыган, Лилечка в тоненьком на голое тело халатике так и стояли на просцениуме. Не разбирая ступенек, Серов кинулся из поганого "телетеатрика" вон. Не зная, куда бежать, он кинулся во двор. Йод, густо налитый на темечко, залил правый глаз, саднило висок. По пути Серову попался как-то растерянно на него глянувший Санек и еще какой-то санитар...
Во дворе Серова ждал Воротынцев. Он сразу же подхватил шкандыбающего на бегу Серова и поволок его к солярам. Больных во дворе, темном уже и прохладном, – почти не было.
– Ну, ну... – успокаивал неудавшегося заговорщика бывший лекарь. Ну, будет...
– Уехала, стерва... Уе... Меня этим акулам... На съедение оставила...
Серов внезапно перевернулся на живот, стал колотиться изрезанным лбом о все еще теплые, таящие в себе веселый, солнечный дух дня соляры.
Воротынцев подсел ближе, мягко попытался перевернуть Серова на спину и перевернул.
Затем так же мягко бывший лекарь переложил обмазанную йодом, не до конца обритую, а кое-где и плохо выстриженную голову к себе на колени, стал гладить Серову шею, виски.
