Текст книги "Без совести"

Автор книги: Борис Житков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)

Я как дал под воду и прямо в океан. Гляжу, с военного слетел, как муха со стола, самолетик. И стал набирать высоту. Завился, зажужжал. Но недалеко, тут же он над этим кораблем и держался. А я дал приказ Паспарту из воды в небо и ко мне. Я хорошо теперь пригляделся: на этом военном был английский флаг. Ладно. Мы с ним рассчитаемся. Я чего боялся: бить этот английский дредноут (или кто он там?) из-под воды – а кто его знает: может, как раз угодишь, где у него заряды. Эта вся бакалея как дербанет! Он пропадет, черт с ним. Но мне может своротить нос. Это уж пусть ихняя теща кушают.

Я вот чего подумал: досада, что мне сверху нечем бросить. Ни черта такого у меня с собой не было.

Я так этот шоколад и недоел. Паспарту был возле меня. Я сел в кабину и уж сверху видел: стоят мои пароходы. Не верят еще этому фофану военному. Но я заводиться не стал и дал ход прямо на восток. Не знал еще, куда мне лететь, к китайцам, думал. А что с них взять?

Я их видел в Питере. В прачешных: "ханга, Манга, банга" – им там все равно головы дома рубят, как капусту. В Америку? Там я уяс в самом большом ихнем городе был; больше Нью-Йорка нет на свете. Я пока что наплевал на все дела. Я поставил радио на Берлин. На коротких волнах морзянка уже передавала, что суда, вышедшие из Сингапура, были остановлены в море... Ого! Это об нас, думаю. Так и было. Все очень верно. Но только, чем именно были остановлены, непонятно – летательная машина, которая, скрываясь от военного корабля, вызванного на помощь по радио, нырнула и бесследно скрылась под водой. Под водой? А она – вот она летит. Потом, что какой-то англичанин предполагает, и всякая там муровина пошла. Перевел на эту загадочную волну – молчок, конечно. Нет, я вполне легко мог этот дредноут перевернуть: упереться из-под воды в дно и дать ход.

А, впрочем, черт их знает: могли успеть чем стукнуть. Нет, лучше иметь с собой штуку такую, чтоб бросить с высоты. В корабль можно промазать, конечно. Но в город – это без ошибки. Я убавил ход и стал заниматься обедом. От этого пива в брюхе забродило, и с утра я не жрал. Варить было неохота, и я взялся, помню, за жестянку с осетриной. И тоже недоел, выкинул. Очень хотелось с русским человеком поговорить. Я слушал русские передачи по радио. Но это же не разговор. А так: ты ему, он тебе. И чтоб отмочить можно бы было чего, или анекдотик какой новенький. Забыл я, как это про попа есть один. Как поп к дамочке пришел... Вот не мог вспомнить. Очень там здорово как-то. А пока вниз.

Я гляжу – вода и вода. И черт, думаю, с ней. Дремать тоже не хотелось. Решил я выпить, может, по пьяной лавочке придет, что шарики мои заработают веселей, уж как водится.

Выпил, я помню, бутылку, – всю до конца, – коньячишку, и черт его знает, развезло меня тут, рассоловел я весь и вроде сплю и вроде нет. Но только не знаю я, когда тут солнце всходит или заходит и когда ночь тут должна быть, где я. Тошнить меня стало от этого коньяку. Я в дверку нижнюю поблевал, заснул, так и не дождался ночи. Но уж пьяный я управления не трогал.

Это я ни-ни! Пусть несет, черт меня возьмет. И куда принесет, не все одно: земля да вода. А больше и нет ничего на этом свете. И вода всюду мокрая, а земля всюду сухая. И вообще делать есть мало чего.

Проснулся я – голова трещит, и, чую, хмель еще не вышел. Но, однако, надо поправиться. Достал бутылочку, жахнул полстакана виски английской. Немного вроде прошло. Ночь уж на дворе. Где я? Шут его знает, может, я уж два раза землю вокруг облетел, пока дрых. Глянул на указатель – море, то есть океан даже, потому в рамке видать только, что по морю ползает указатель. Ползи, черт с тобой. Только я закурил: на тебе! В радио русский голос:

– Паспарту! Прекратите, возвращайтесь в Питер. Слышите, монтер? Это говорит вам инженер Камкин.

Это я как тогда поставил на эту волну, так оно и осталось, черт возьми. Ах ты, дьявол! Я глянул вниз. Что-то блеснуло. Я не мог поймать в бинокль, руки с перепою ходили малость. Я дал вниз. Ага, стало сразу видно: полный огней пароход. Ну, это не военный, а и военный, то черт с ним! Я нагнал его и сверху наискосок вдоль шарахнул. Ух, гром, лом! Рвануло, я думал, Паспарту лопнул. Глянул вниз: потухло все, как не было. На тебе, тоже мастера хорошие, вернитесь! Я сделал, а теперь им понравилось. Я еще потом огни заметил, но уж, черт с ним, подумал, пусть живут. Нырять с воздуху туда-канитель. И что главное: мало интересу. Только отстукал я им телеграмму в Питер, на этой волне гробовой :

"Что, вы, дураки, голову мне морочите... – и загнул тут по матери в семь этажей, – ...покойницкими депешами. Тоже мальчика себе нашли".

И сейчас же с этой волны отстроил, мозги себе еще пачкать с этим Камкиным. Может, там двадцать еще Камкиных осталось, и все инженеры. Пускай и строят себе дворцы – мертвых туда за нуждой возить. Да и голова у меня тут снова стала трещать. Я еще дернул виски. Ух, противное оно мне показалось. И тут меня вовсе свалило. Помню, был я тогда на высоте в десять тысяч метров, чтоб и не видать, что там под низом. Да и чего смотреть?

Очнулся я, опять достал выпить. На кушанье меня не очень бросало. Я помалу закусывал рюмку за рюмкой. Давить там людей – это все равно пользы мало.

И вообще делов у меня теперь не было. Одно, что вот в этого крейсера или как он там: в него мне интересно было бросить что-нибудь типа бомбочки, потому тоже сукин сын: на меня намеряется. Время шло довольно шибко или это от ходу так показывалось: я ход всю дорогу давал аж-анс! Как газану – эта вся шарманка внизу ходом пойдет. И я залетел к тому городу, что на берегу. Все там на месте, как и было, и крыши белые, и дома не востряком, а кубиком. Под вечер я спускаюсь

чуть за городом. Паспарту в небо на пятнадцать километров, аппаратик на ремешок, бутылку за пазуху – пошел. Вот и огни, вот и улица, а вот и кабак. Очень полненькая из себя хозяйка, глаза, как жуки, а рожу напудрила, что прямо гипсовая. Хозяин – усы, как рога у быка; чернявый, сурьезный. И гостей всего один – солдат. Уже готовый сидит. Слюни пускает. Форма французская. Я подсел рядом за столик. Спросил вина: в кабаке, если не понимают, тащут, что подороже. Это черт с ними. Я сейчас солдата за плечо:

– Шпрехен зи дейч? – спрашиваю.

А он по чистой русской правде-матке да на весь кабак :

– А пошел ты, – говорит, – к такой-то матери!

Это мне даже очень понравилось, как он это чисто так русским языком.

– Да ты, – говорю, – русский, сука ты этакая и такая!

Тут с него и хмель долой. Он на меня глядит не мигнет: как портрет все равно. Однако я расплатился и его из кабака выволок. Шепчу ему, что я, мол, из России действительно и что, мол, дело есть. И что это ни черта, что он тут в иностранном легионе служит, и даже здорово очень, что он сержант ихний, и что я его могу обратно устроить на родину и все грехи ему простят, и не надо нюни разводить, ты, говорю, не немка, это они романсы любят.– А пока что мы вышли за город и при дороге сели. Тут я ему говорю:

– Упри ты мне, как есть в подрывных саперах, динамиту пуда с полтора и принеси завтра перед рассветом на это место, и всю снасть не забудь. Чтоб так, что подожжешь и через три минуты оно ахнуло б. – И сказал ему точный размер.

Он в ответ;

– А если ты меня засыплешь? Мне же пуля.

– Это, – говорю, – сам уж рискуй. К нотариусу мне с тобой идти, что ли?

Тут он вскакивает и вдруг меня за манишку и крутит галстук на мне. А у меня рука на браунинге, уж как мы за город вышли. Я разом браунинг упер ему под ребро и посверливаю:

– Пусти, стреляю.

Бросил. И на коленки. Кланяется, рыдает, как в театре:

– Мерзавец ты, – говорит, – но, если ты правду говоришь, я тебе собакой служить всю жизнь буду. Я ж завтра при складе караульный начальник. Ей-богу! Если правда это, что меня с собой возьмешь.

Я ему говорю:

– Вперед заслужить должен. А почему я тебе, подлецу, верить должен, что завтра вечером тут засады не будет?

А он мне:

– А может, и тебя тут не будет, а на место тебя пять жандармов?

Я навел на него браунинг и говорю:

– А ну, откатись ты назад десять шагов и стой. Гляди, что увидишь. Марш.

Он встал, пошатался столбом с минуту и глядит: мой белый рукав ему видно, что на него смотрит. Потом повернулся по-солдатски и отшагал десяток шагов. Я сейчас же Паспарту к себе. И он как-то пришелся между мной и им. Паспарту блестел в ночи, будто кинжал какой великанский, что сверху сбросили и в воздухе повесили. Я влез со своей стороны в кабину, разом все огни зажег, на момент, и погасил. И крикнул я ему в открытое окно:

– Понял, голова садовая! – И тут же дал прямо вверх. И стал на ночевку аккурат там, где воздух кругом прохладный. Такая там парная духота внизу, аж рубаха прилипла. Я окна открыл и как на даче. Свету у меня в кабине чуть-чуть, чтоб не очень было заметно. Бутылку я так эту и не распил внизу и взялся теперь с содовой водой ее разрабатывать. Сам думаю: "Не принесет он, то и черт с ним. А может, засаду устроит". Но этого я ничего не боялся. Хотя бы и танк. Звезды были очень все крупные в эту ночь. Я уж эту бутылочку кончал, как мне захотелось запеть. Я затянул "Александровский централ" – в голос со всей силы. И черт его, как-то вроде я в какую вату, что ли, кричу: не раздается мой голос. Тут я думаю: "Никто, ни одна сволочь меня не слышит, значит, я сам себе это пою". Я в окошко даже рукой поболтал, хоть знал, что пусто. И бутылкой этой пустой бросил – и не слыхать было, как упала. В черноту эту пустую вкисла, что ли, как в ил. Я стал в окошко кричать всякое по-русски. Очень я пьян не был. Но чего-то стало мне скучно от всего этого. Была у меня одна смертобойная бутылочка. Я ее скорей нащупал, пробку вон и резанул полстакана. Вва! Вот оно – огонь самый. Скосило меня в пять минут. Я заснул и, черт его, так неловко – еле наутро руку левую размял. Солнышко уж работало у меня в кабине. Если бы я этому дьячку не заказал динамиту, дернул бы куда-нибудь. А то боялся, места не найду, где уговорились, а сейчас я над ним стоял и надо было только прямо вниз дать по вертикали, и я там. Уговорились, что я даю четыре свистка, а он отвечает в три свистка. Прийти должен перед рассветом. Я пока стал кушать компот. Это против головы. Вкусу никакого, и я огневкой этой поправился. Потом удивляться стал, из-за чего это ночью я бузовал, когда вообще ничего нема и ничего быть не может. Ничего на этом свете быть не может и не бывает. С этой огневкой очень хорошо я этот день продрых и до света проснулся. Вот и солнце выскочило. Я взялся за бинокль. Гляжу, внизу он, и бродит кругами, и топчется. Оглядел сверху хорошо – никакой ловушки. Тут я даю камнем вниз.

Вот и он – стоит, глядит и аж трясется. Я в окно свист– . нул четыре раза. Он не ответил даже, а, как заводной мышонок, сорвался ко мне:

– Что это? Что? Это вы! Я принес.

И побежал, разгреб песок, несет пакет.

– Скорей, ради бога, меня уж наверно ищут. Вот этот шнур поджечь, через три минуты ровно – взрыв. Но в пути я еще раз проверю.

Я говорю:

– Ты не торопись, друг, поспеешь.

А он на месте не стоит. Оглядывается, шею выворачивает, что гусь.

– Они могут сейчас прийти. У них собаки исковые.

Я вам помогать буду, я подрывное дело знаю. Я готов на что хотите. Ах, как я рад!

А я говорю:

– Ты богу лучше молись.

А он:

– Разве у вас есть бог? – это он мне все помогает засунуть этот пакет полуторапудовый.

– У нас нет, а у тебя, должно, есть.

Он:

– Нет, нет, вот бог, вот это бог, – и кивает на Паспарту.

Я, значит, из кабины принимаю этот пакет. Он только ногу хотел занести, а я дверцу хлоп и даю вверх метров на пять – наугад. Ух, он тут кричать стал. Кулаками машет, на землю бросился, камнями стал кидать, а потом песок рыл, как собака бешеная, и кричал – все по-русски. А я, как давно по-русски не слышал, так приятно, что свой язык. А потом он только хрипел както, вроде его кто душил. И побежал. Смотрю, он глядит назад и аж задеревенел: а я вижу, едет конников штук пять, а который впереди, у него на веревке собака, и она его прямо сюда тянет. Мой дурак кричит:

– Они с меня кожу снимут. Застрели ты меня, господом молю! – И тут он кепку с себя сорвал и давай камни здоровые вверх подкидывать и норовит, чтоб на голову ему падали. А тут камень здоровый ему не на голову, а аккурат по ноге, он аж сел и за ногу ухватился. И ревет, ревет, как баба на кладбище. А те конники стали, меня испугались, видать. А я дал ходу, на черта все это мне сдалось? Через полминуты ничего и видать не стало. И тут я малым ходом стал лететь прохладной высотой. Внизу одна серость. Да я бросил давно туда глядеть. Нанялся я их там стеречь? Одно я хотел: найти, где какой крейсер ночует на стоянке. Они себе там спокойно стоять будут, а я сразу вниз, над ними метров хотя бы на десять или пятнадцать. Тут зажигаю фитиль, как тот мне объяснил, и через нижнее окно гоп: им на палубу или в трубу. Пока они тревогу, туда-сюда, а тут я вверх и подо мной там внизу ка-ак жахнет. Если тот прохвост не соврал, чихнет что надо!

А к тем местам, где тот крейсер, или какой там черт, живет – туда я к вечеру буду, – так я себе располагал и прохладно летел – окошки настежь. Разложил я закуску – очень я омаров полюбил – еще у меня с полдюжины банок оставалось, и огненную опять отковырнул. Это уж часа три я летел и тут взялся радио послушать берлинское. И тут поймал конец самый:

"...происки Москвы, не глядя, что союзники, и сержант сознался, а также конные жандармы видели и даже пастухи... Снаряд небывалой формы, блестящего вида мгновенно скрылся. Напрасно французские власти хотят сделать из этого секрет. Весь город Оран с ума сходит. Когда же у Франции раскроются глаза..." – я там пошло трепать радио. Так. А в общем, ну их к монаху под рубаху. Мне эту вошь бы раздавить, этот крейсер. А потом я выпил, и мне стало спокойно, и ну его, думаю, с этим даже крейсером, он мне вроде жестянки показался. И плавает их, что жуков в пруду.

И черт с ними. С разными. И даже я эту всю музыку хотел выкинуть к шутам – а то по пьяной лавочке сигарой подожжешь этот фитиль, что торчит, и как раз тебе же амба будет. Но тут меня лень взяла. Я в эту огненную впился: и это прищурюсь, и тяну ее струечкой махонькой, тонкой жилкой на язык, мамочки-светы!

И тут засыпаю – как меня в теплую воду кто уклал.

И карта у меня стояла – самый маленький масштаб, и указатель по этому масштабу поставлен, и ползет он еле-еле, как спросонья, вроде бы как малая стрелка на часах. Очень в сон меня тогда гнало.

А проснулся – темно. В окнах темно. Что, думаю, за черт – опять звезд не видно. Присмотрелся: стекла задвинуты. Что это? Спьяна, значит, задвинул. Даю ручку на "открыть", ни с места стекла. Вот черти! Готово! Поломка. Голова у меня мутная еще была. Но тут я немного натужился, аж в висках застукало. Где может быть поломка? Тут гляжу, ах я, дурак, и броневые ставни задвинуты. Я броневые открывать. Отказ! Тут уж в пот меня ударило. Что я? Пьяный? Я взялся за содовую. Пока два сифона не вытяну – и глядеть не стану, что и как. Однако выпил один – вижу, трезвый я. Гляпул тут на указатель – что за дьявол! Это я где-то над Сибирью и прет меня хорошим ходом на запад. Я стал поворачивать – ни хрена! Руль крутится, ручка то есть, а прет -меня туда же. Я вижу, город пролетаем, я дал полный вниз. Черт! И это не работает. Что за дьявол, думаю: будет меня этак десять лет носить, что ли? А потом вдруг подумал, какая разница? Что? Мне крепко хочется на землю сесть? А потом я мекошил так: может, оно так на время, а потом отпустит? Тут я уж немного стал понимать, что, может, и не так это просто. Сел я смирно и, однако, гляжу на указатель. А ползет он, сукин сын, прямо на запад и на запад. А я не знаю, день сейчас или ночь – это в разных местах по-разному, и я тут последнее время сбился немного. На часах было половина одиннадцатого, а дня это или ночи и в этом месте или в каком другом этот час, я забыл это. Потом вот уж Урал подо мной. Я гляжу – ни черта не меняется, курс на запад – пишет и пишет как по линейке. И гляжу, не отрываясь, как ползет указатель. Вот и Россия подо мной. А я на высоте двенадцати тысяч метров. Ух черт, пошло на низ. Что он, утопит меня в Ладоге, что ли? Нет, вот уж миновали. Я к карте приглядываюсь: находит указатель на Лодейное Поле, и тут высота моя упала до трехсот. А я наплевал на все это и смотреть даже перестал. Я глаза закрыл – а пойди хоть под землю, черт с тобой. Ничего, если ты меня живого похоронишь! Все равно по земле, поверху, серость одна, я все просмотрел, ни черта нет особенного. И вот, чувствую, что толкнуло меня вперед – значит. Паспарту стал. Я глаза тут открыл – указатель стоял аккурат на Лодейном Поле. Так оно и вышло, как была у меня мыслишка. Тут броневые ставни сами пошли. Открываются. Вижу темнота.

Ночь, значит. Гляжу в одно окно – ничего, поворачиваю башку, вижу в другом-он! Его морда! В шапке оленьей, худой, как был. Я и сигару из рук выпустил. А потом тоже плюнул:

– Ну, жив, так жив. Недобил, ну и черт с тобой: я не доктор.

Стекло открывается. Он всовывает морду:

– Узнаете? – говорит, – Камкин?

А я ему говорю:

– Ну, и в чем же дело?

Открывает дверцы:

– Выходите!

Я вышел. Сырость и ветер слякотный.

Он говорит:

– Пойдемте. Паспарту пойдет за нами. – Берет этот покойник меня под локоть. Пошли. – Вы, – говорит, очень точно выполнили все, но ничего своего не внесли. Потому я и смог с вами справиться.

И тут сзади наваливаются на меня двое и, чувствую, браунинг из руки моей вырвали..."

На этом рукопись заканчивалась. Но все остальное было и так ясно.