Текст книги "Друзья, которые всегда со мной"

Автор книги: Борис Рябинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

Ахилл-минер, сын Снукки

Сюрпризы этого дня, однако, еще не кончились.

– Вот они, наши скромные герои, – сказал Сергей Александрович, когда мы пошли вдоль тына, около которого были привязаны собаки. У собак тоже была передышка, и они – кто грелся на солнышке, кто, наоборот, забрался в тень и там лежал, лениво взбрехивая по извечной собачьей привычке. Тут были представители самых разных пород, не только овчарки, хотя они составляли большинство. Некоторые охотничьи, с острым чутьем, проявили себя первоклассными поисковщиками мин.

Сергей Александрович показал на красно-пегую гончую, которая, вырыв себе ямку, теперь отдыхала в ней.

– Мину «гонит», как дичь на охоте. Подходит и уже начинает «догонять», на голос. Знаете, как описана у классиков псовая охота? Ну, совершенно точно! Уже заранее, на расстоянии, голосом оповещает: мина! лови, держи ее! Хотя вообще наши минеры работают молчком, полаивают, лишь когда отойдет вожатый… Не чутье – класс! Ну, а как ты поживаешь, Ахилл? – потрепал Сергей Александрович по курчавой голове крупного, сильно заросшего эрдельтерьера. На фронте щипать некогда, поэтому эрдели и вообще все нуждающиеся в специальном уходе за шерстью ходили в своем натуральном наряде. Пес ласково застучал обрубком хвоста. Я насторожился.

– Как вы его назвали?

– Ахилл…

Неужели?… Нет, нет, это, вероятно, совпадение, хотя кличка Ахилл встречается не часто. Я тоже потянулся к нему, рука сама собой коснулась уха и нащупала шрам. Я вздрогнул: Ахилл – один из скрипунов – он? А почему бы и не быть ему?

Ну, эрдели все, как один, наштампованы, как гайки, не отличишь, особенно, когда не видел долго. Но метка на ухе… И кличка: на «А»! Все щенки первого помета Снукки были наречены на «А»: Ахилл, Аида, Амур, Арс, Аста, Аргон, Альбина…

Скрипуны… Да, так мы их прозвали – детей Снукки. А Джери – добрым дядюшкой, который терпел их озорство и надоедливость. Кажется, лишь на Ахилла он однажды рассердился и цапнул за ухо; остался след – рубец. После того как Ахиллку увезли в другой город, я не имел вестей о нем. Вот когда мы с тобой встретились, Ахилл, рыжий друг мой… (после товарищ, которому я подарил Ахиллку, подтвердил, что с началом войны вручил его армии).

Ахилл, Ахилл… Я не мог оторваться от него. А пес – будто узнал! (все эрдели добрые, приветливые) – продолжал трясти обрубком хвоста, лизался и терся о мои колени. Фронтовая встреча! А может, и вправду узнал? Ведь повествует же миф об Одиссее: когда Одиссей после двадцатилетних странствий вернулся домой, его не узнали даже жена и сын, только старый, полуглухой и полуслепой пес подполз, лизнул и сдох у его ног!..

Я смотрел на Ахилла, а видел всех щенков. Самый короткий век оказался у Амура: он попал под машину (участь, часто постигающая городских собак). На другой день после несчастья ко мне прибежал владелец, весьма популярный в нашем городе артист оперетты, и стал слезно (буквально: слишком живы были еще все обстоятельства гибели Амура) молить – дайте еще щенка.

«Где же я вам возьму? – возражал я ему. – Все давно разошлись, не осталось ни одного». – «Ну, заберите у кого-нибудь, объясните и попросите назад…» – «Да кто же отдаст!» – «Посулите хорошую цену, я готов заплатить сколько угодно!..» Он ушел от меня ни с чем, а спустя некоторое время я узнал, что он все-таки добился своего: у кого-то перекупил щенка эрделя, правда, не из Снуккиной родни, но все равно – эрделя. И этот тоже стал Амуром, Амуром-вторым.

Кстати, в выборе клички сказалась профессия хозяина: Амур – имелась в виду не река Амур, а Амур – бог любви, столь часто фигурирующий на сцене и в романах.

Арс жил у моей двоюродной сестры. Его хозяин, мой племянник, Станислав, учившийся в спецшколе, чтоб стать в будущем авиатором, бегал со щенком на коньках, запрягал в санки. Летом уехали в деревню, потом совершили лодочный поход по реке Уфе. Арс отлично нырял, доставал со дна аппорт (если не слишком глубоко). С ним происходили смехотворные истории. Раз пошли к реке. Жарко – легли в воду. Глядь, и Арсик походил-походил и тоже лег, одна голова торчит. Или сядет на бережку, сам на суше, хвост в воде… Раз потеряли! Искали-искали, ну, пропал Арс, с ног сбились – искали. А он в свинарнике, подружился с поросятами, спит с ними. Он научился пить воду прямо из крана, делал массу других забавных штук. Когда грянула война, его отдали в армию в первые же дни. Станислав к тому времени вырос, вскоре и он пошел в летное училище, а оттуда в военную авиацию.

Милые воспоминания. Собаки делили судьбу людей. И вот, оказывается, в армии и Ахилл…

Моя Снукки и ее ровесницы были уже достаточно в годах и не годились для того, чтоб идти на фронт. Пошли их дети.

Уже после конца войны, перерывая архивы клуба, я нашел благодарность командования одной фронтовой части за работу упряжки, вывозившей раненых, и там упоминался эрдельтерьер Аргон; по всем данным, это был еще один из сыновей Снукки. Значит, они ходили и в упряжках, служили по-всякому! Несколько слов об Асте, одной из трех дочерей Снукки. Она дожила до глубокой старости в семье одного моего знакомого. Перед смертью забеспокоилась, потребовала, чтоб ее выпустили во двор; ноги уже не держали – скатилась с лестницы, уползла в дровяник; ее не стали тревожить, тем более, все происходило летом. Наутро ее нашли мертвой. От Асты осталось потомство, и некоторые из ее детей – внуков Снукки – со временем тоже служили в армии. Так что, вспоминая о настоятельном пожелании Алексея Викторовича, с которым он когда-то вручал мне Снукки, с полным правом я повторю еще раз: эрделей мы развели, и эрдели не за страх, а за совесть служили нам.

Что делал Арс на фронте, я не знаю, сведения отсутствовали.

– Очень, очень полезный товарищ, – сказал Сергей Александрович. – Работяга, каких поискать! Совершенно безотказный, с прочными рефлексами, как все эрдели, выносливый и сильный.

– Он и щенком был очень сильный, – с гордостью сказал я, – за что и поплатился ухом. Потому и кличку получил «Ахилл» [10]10
  Ахилл, или Ахиллес, – один из персонажей древнегреческого эпоса, герой Троянской войны – отличался большой силой. По преданию, все тело Ахилла было неуязвимо, за исключением пятки. Отсюда и выражение «ахиллесова пята».


[Закрыть].

– У нас тоже оказалась уязвимой пятка, – пошутил Сергей Александрович, – но в отличие от классического Ахилла мы остались живы… – Он еще раз ласково потрепал собаку.

Мина, взорвавшаяся в земле под лапами Ахилла, не только сделала его хромым, но также повредила слух. Пес оглох на одно ухо и плохо слышал. Был поврежден один глаз, он почти закрылся, и временами казалось, что собака прищуривается в ехидной сардонической усмешке. Все это я рассмотрел постепенно. Однако пес не потерял резвости, приветливости и, как в былые годы, при случае не прочь был припустить за кошкой или затеять драку с встречным кобелем. Ветеран! Я с уважением смотрел на него.

– А вы знаете, сколько он нашел мин? Как раз сегодня подсчитывали. Не мудрено было и подорваться на одной…

– Сколько же?

– Три тысячи.

День сюрпризов! Но главный сюрприз ожидал впереди…

– Вот еще одна наша чемпионка: две тысячи девятьсот. Немного не дотянула. Но дотянет, будьте уверены. Война не кончилась, столько еще надо разминировать! Да и после войны хватит еще надолго… Здравствуй, здравствуй! – приветствовал мой друг молодую овчарку, которая при виде его встала и натянула привязь.

– Как твой хвост, Розочка? Недавно тоже ранило…

Неужели «Розка-сдохни»? «Розами» собак, по крайней мере в служебном собаководстве, называют очень редко. Ну, та самая, с отъеденным хвостом, которую получил за три копейки «теткин сын» Тимоша! Нет, у этой хвост оказался на месте. Но после всего я не удивился бы, встретив и ту.

Мальчишки, мальчишки!

Вы любите играть в войну. И, выращивая собак для фронта, вы тоже «играли» в войну: игра-забота, игра-труд, игра-долг, которой вы отдавались со всем пылом юного чистого сердца! Война… Понять ее можно, только заглянув ей в глаза. Чтоб вам никогда не увидеть ее, когда вы вырастете, станете мужчинами, святая обязанность которых защищать Родину!

Из рассказов этого дня мне особенно врезался в память один – как собаки спасли целый город. Да, город. Гитлеровцы составили дьявольский план, соорудив сложную систему: при малейшем прикосновении взрывается одна мина, один взрыв вызывает другой… цепная реакция! В течение каких-то долей секунд весь город оказывается поднятым на воздух, обращенным в груду камней, все превращается в ад… Только изощренный ум садиста мог придумать это!

– А кто нашел первую мину?

– Он, Ахилл…

Я с уважением посмотрел на Ахилла.

Сегодня у меня словно открылось новое зрение, по-другому виделись собаки. И вообще там многое воспринимается по-другому, острее, глубже, заставляя больше думать и чувствовать.

Под вечер мы пошли с Сергеем Александровичем к реке искупаться. Тихий вечер спускался над селом, на закате догорало солнце. Прожит был еще один фронтовой день. Что ожидало завтра? С нами пошли вожатый с Ахиллом, но мне казалось, что именно он, Ахиллка, продолжавший жить в моей памяти маленьким проказником-щенком, напросился сопровождать нас, меня… Припадая на одну ногу, он бодро трусил рядом, несомненно, довольный тем, что выпала такая прогулка, все так же ласково-ободряюще время от времени взглядывая на меня, на моих спутников и дергая своей «кочерыжкой». В единственном карем глазу его, казалось, все время стоял вопрос: «Рад, что встретились? Я – рад…»

Выбрали хорошее местечко под ветлами. Длинные висячие ветки тянулись почти до самой воды, рождая ощущение мира и покоя. Тишина. Лишь шуршали крылышками стрекозы. Умолкли голоса войны.

У берега росли камыши. Ахилл направился туда, вероятно, привлеченный стрекозами; мы стали раздеваться.

Ох, до чего же приятно скинуть сапоги и ощутить босыми ногами шелковистый нагретый песок! В ратную пору такое удовольствие выпадает нечасто. А поплескаться в воде – радость вдвойне.

– Стоп! Не входить! – вдруг сказал вожатый и показал на собаку. Стоя по грудь в воде и вытягивая шею, Ахилл осторожно нюхал камыши. Да, именно осторожно, словно опасаясь, что они могут взорваться… Взорваться? Одна и та же мысль пронеслась у всех. Мы с Сергеем Александровичем переглянулись. Он был серьезен.

– Что, ты думаешь… – сказал он сержанту-вожатому.

– А чем черт не шутит? Понапихали везде! Отойдите, товарищ капитан, на всякий случай, чтоб не вышло греха…

Да, осторожность не помешает.

Ахилл обернулся и посмотрел на вожатого; сейчас они разговаривали взглядами. Теперь Ахиллу явно было не до меня.

Сержант – опытный минер! – как говорится, даже не замутив воды, не всплеснув, тихо вошел в нее вслед за Ахиллом. Вода была прозрачна, хорошо просматривалось дно. Легкий слой ила покрывал его. Сержант погрузил руки до плеч и принялся шарить… Нет, «шарить» не то слово, то были прикосновения хирурга, обследующие свежую рану, виртуоза… Неужто и в самом деле?…

Через минуту или две, обезвредив зловещую игрушку, молодец-сержант бросил ее на песок, отмыл руки (право, это выглядело символично), затем отошел в сторону, сел на пригорок и принялся курить долгими глубокими затяжками, не глядя в нашу сторону, с лицом, обращенным к реке, которая мирно струила свои воды у ног. Сколько раз пришлось ему курить вот так, затягиваясь глубоко, молча, чтоб снять напряжение страшных роковых секунд, каждая из которых равнялась вечности!

Вот она, затаившаяся смерть, – круглая, перепачканная в иле, увесистая лепешка! Кого она поджидала здесь? Сколько будет убивать еще спустя годы после войны?

– Три тысячи первая, – сказал Сергей Александрович; Ахилл, словно понял, дернул хвостом. Он снова стал прежним Ахиллом.

– Н-да, – продолжал Сергей Александрович после паузы, в течение которой можно было передумать обо всем, – представляете, что могло быть, наступи или хотя бы чуть задень мы эту гадину…

– Но как он учуял ее под водой… под толщей текучей воды, в иле? – не выдержал я.

Кто-то сказал: где нет пищи для воображения, там не бывает страха. Сейчас мне всюду чудились мины. Я видел их затаившимися, как гремучие, ядовитые змеи, готовые ужалить…

– Ученые говорят, что в этом повинны длинные носовые проходы собаки. Но мое мнение: дело не только в проходах.

– В чем еще?

– Не знаю, – откровенно признался он, – но уверен… какой-то инстинкт.

Я тоже уверен…

Наутро мы простились. Наступление возобновилось, надо было двигаться дальше. На шоссе рокотали машины. Они выезжали из всех дворов, из садочков, огородов и присоединялись к колоннам. «Завертелась окаянная», – донесся чей-то голос. «Поскорей бы началось, поскорей бы кончилось!» – отозвался другой.

Перед рассветом спустился туман, он медленно редел, и в этой белесой осязаемой влажной мгле слышалось бряцание цепей, глухое рычание собак, которых грузили на машины, приглушенные команды вожатых, успокаивающих своих питомцев. Мелькнула полоска света и тотчас исчезла: светомаскировка. Пахло дымком, бензиновой гарью и еще чем-то, чем, вероятно, пахнет война.

Да, советское служебное собаководство в годы Великой Отечественной войны держало трудный экзамен, и этот экзамен оно выдержало. Наши четвероногие показали полную пригодность в условиях современной войны. По массовости применения собак в этой войне мы превзошли всех.

Собаки бросались под танки, гибли под бомбами и пулями, подрывались на минах, обмораживались, истекали кровью, умирали тысячами смертей. Служба четвероногих сохраняла человеческие жизни. Сколько мужей, отцов, старших братьев и сестер не вернулось бы с фронта, сколько было бы сирот, если бы не верный друг – собака! И хотя ценность человеческой жизни и жизни животного несоизмерима, мы не можем, не имеем права быть неблагодарными. И мне было приятно и радостно сознавать, что в пору мирного строительства среди многих и многих неизмеримо важнейших дел нашлось место и для такого, казалось бы, незаметного дела, как собаководство, и оно теперь сторицей вознаграждало нас. В многоголосом громком оркестре войны звучала своя, особая, не похожая на другие, струнка.

Вместе со своими подразделениями Сергей Александрович промаршировал чуть ли не по всей Европе – Румынии, Польше, Болгарии, Венгрии, Югославии, Чехословакии. Наши собаки разминировали Прагу, Варшаву, Лодзь, Берлин, Будапешт, Вену…

Человек с того света
Необыкновенный перебежчик

Вероятно, рассказ мой будет неполон, если я не поделюсь еще одним эпизодом, разыгравшимся уже на территории соседней братской Польши, тем более что он связан с судьбой одного из героев нашей книги – дорогого мне человека.

Многострадальная Польша! Мы уже привыкли к виду развалин, к запаху крови и пожарищ, к нищете, принесенной войной; и все-таки то, что пришлось испытать Польше, не поддается описанию. Если была истерзана наша земля, то что можно сказать о Польше, которая вся находилась под сапогом оккупанта? Снесены начисто были целые города, разрушению подверглась столица страны Варшава. Коренных жителей, поляков, травили собаками, человека могли забить, убить, изувечить, никто за это не отвечал. Гитлеровцы сделали Польшу опытным полем, там они строили фабрики смерти, в которых происходило массовое умерщвление людей, туда переселяли колонистов, чистокровных «арийцев».

Остались позади рубежи родной страны, отгремели бои на Висле, Советская Армия шла туда, к сердцу фашистского рейха – Берлину, чтобы добить чудовище в его берлоге.

Впереди расстилалась Европа…

Корреспонденту не положено плестись в хвосте событий. С попутной машиной я добрался сперва до штаба фронта, потом до штаба танковой армии и, наконец, в деревенской мазанке отыскал командование танковой бригады.

Бригада была уральской, частью Уральского добровольческого танкового корпуса, понятно, почему я стремился туда. Кроме того, танкисты всегда идут впереди, следовательно, если прицепиться к кончику их колонн, к тому, что называется «вторым эшелоном», то узнаешь и увидишь немало.

– Сейчас должны привести человека, пришел с той стороны, – сообщил маленький энергичный полковник, командир бригады, так увешанный орденами и медалями, что на груди его, кажется, уже не оставалось места.

– Перебежчик? – поинтересовался я.

– Говорят, наш, русский.

В эту минуту дверь открылась, через порог, пригнувшись, чтоб не удариться головой о низкую притолоку, шагнул высокий бравый лейтенант и отрапортовал:

– Разрешите, товарищ полковник? Привели задержанного. Прикажете впустить?

– Давай.

Лейтенант посторонился, давая дорогу стоявшему позади него.

– Мне прикажете быть свободным?

– Идите.

Перед нами стоял худой длинный человек в невообразимом рубище. Одежда мешком висела на его иссохшем угловатом теле. Лицо перепачкано, в волосах сильная проседь, хотя видно, что он еще не стар, скорее измучен, вымотан до последней степени и потому выглядит значительно старше своих лет. Он не смотрел в мою сторону, все внимание устремив на полковника.

– Так вы говорите, что бежали из плена, – начал полковник. – Где вас взяли? В какой части служили?

Тот начал отвечать.

Знакомый голос. Я сидел сбоку. Встав, я обошел вокруг неизвестного, всматриваясь в его черты. Он бросил взгляд на меня. Игорь?!

– Игорь, Игорь… – повторял я, все еще не веря своим глазам. Но это действительно был Игорь Рогов, давно похороненный, оплаканный всей родней. Не знаю, может быть, Надя, невеста, продолжала ждать его, недаром носила на сердце стихи «Жди меня».

Игорь попал в плен в первоначальный тяжелый период войны, когда наши части и целые армии оказывались в окружении.

Попал тяжелораненым; очнулся в немецком госпитале, а как, что происходило с ним, не помнит. Рана была серьезная, но молодость и крепкий организм взяли свое – он поправился, несмотря на скверную кормежку и почти полное отсутствие медицинского ухода. Сразу задумал бежать. И бежал, перешел фронт и присоединился к своим, снова получил оружие в руки. Но ему не повезло.

Отличный стрелок (выполнил нормы «ворошиловского стрелка» и на значок «ГТО» еще мальчишкой-школьником), лыжник, велосипедист и вообще «спортсменистый» парень был зачислен в разведку. Как пригодилась ему его закалка, сейчас и потом, закалка, к которой в какой-то мере была причастна Гера, отцовская любимица! (Сколько походов сделали с нею в лес, в горы! А сколько купались, играли, затевая азартную потасовку в воде!)

Пять суток Игорь находился на колокольне церкви, откуда корректировал огонь нашей артиллерии. Противник был в ярости: все залпы советских пушек ложились точно в цель. Потом, наконец, догадались и обрушили на церковь шквальный огонь. Снаряды разворотили колокольню, кирпичи брызнули во все стороны, зазвенели жалобно под градом осколков колокола; вместе с верхушкой колокольни Игорь «сыграл» (по его выражению) вниз, на землю. Но он опять оказался живой (все-таки, видимо, и «везло»). Но опять в плену. Подобрали без сознания, с разбитой головой, в тяжелом состоянии, однако снова выжил. Теперь быстро убежать не удалось, началась жизнь (если это можно назвать жизнью) в фашистском плену.

Вот тогда-то Роговы и получили известие о смерти сына.

Где он не побывал за эти кошмарные годы! Действительно повидал «тот свет». Работал на заводе в Тюрингии. Грузчиком: у немцев не хватало сильных, здоровых мужчин. В Восточной Пруссии копал котлованы, для чего – и сам не понял. Из одного лагеря переводили в другой. Бежал. Ловили. Снова бежал, несмотря на то, что раз от раза режим становился строже и строже. Наконец их послали на строительство оборонительных сооружений, это уже близко к фронту, и он надеялся: теперь убежит и уже с концом, больше не поймают. Но неожиданно его отдали – именно отдали, как скотину! – на ферму одному богатому немцу-помещику, развернувшему бурную хозяйственную деятельность на «восточных землях», видимо, имевшему большие заслуги перед гитлеровским государством и нацистской партией. Вот там начался самый ад…

– Да, между прочим, – оживляясь, сказал Игорь и на впалых, бледных щеках его выступил румянец (поел, напился горячего свежего чая с сахаром! Вкуснота!), – представляете, что я повидал? В Тюрингии? Вы помните в толковом словаре Ушакова есть пояснение о переводе с немецкого: «Вот где зарыта собака»? По-немецки это звучит так: «Дас ист дер хунд беграбен»… Дословно: «вот где собака зарыта», «зарыта» на конце… Помните?

Я кивнул, удивляясь тому, что он после всего пережитого вдруг вспомнил именно про это. При чем тут Ушаков и поговорки о собаках, да еще на немецком языке, который, надо полагать, за эти годы и без того достаточно опротивел Игорю?!

Игорь понял, о чем я думаю.

– Удивляетесь? Ничего. Слушайте. Я там был… В Тюрингии той. Места недурные, немножко напоминают наше Закарпатье, если только смотреть другими глазами. Да. Есть там гора Инзельсберг, около нее курорт Табарц, а недалеко от курорта деревня Винтерштейн. Старинная деревушка. А на окраине ее развалины графского замка Вангенхайм:… красивые руины, как в кино! Нас как-то провели через парк; я еще на повороте дороги, в деревне, заметил указатель: «Цум Хундграбен» – «к могиле собаки»; а конвойный, немец, оказался из этой местности, захотел похвастаться, хвастаться они любят, хлебом не корми! Нарочно завернул в парк, подвел нас к холму… каменистый холм, весь зарос кустами и цветами… подвел и говорит: «Смотрите…» «Шауен», по-ихнему «Смотреть». У подножия холма могила, а на ней четырехугольная плита с надписью и барельефом собаки. Ну, собака не такая, как наши. Вероятно, в старину такие были. На барашка похожа… – Игорь прихлебывал чай, обжигаясь и помешивая ложкой, и говорил, говорил; наскучался по русской речи, по общению со своими. – Надпись начинается со слов: «Вот где зарыта собака…» Отсюда, говорит, и пошло! А история такая: в середине семнадцатого века, во время междоусобной войны, соседний Готский замок Грименштейн был окружен врагами, и связь с ним поддерживалась только из замка, откуда посылались донесения с собакой Штутцелем… Собака погибла. Убили. В благодарность за заслуги хозяин сперва хотел похоронить ее на деревенском кладбище, но воспротивились сельчане, не захотели лежать рядом с псом! Тогда граф и распорядился положить ее в родовом парке при замке, на плите высечь надпись в стихах. Надпись готическим шрифтом, в старинном немецком стиле, со старой орфографией: «В 1650 году 19 марта здесь погребена собака по имени Штутцель, с тем чтобы ее не сожрали вороны. Она была верна своему господину и госпоже и доказала это на деле». Но, оказывается, не всегда собаки верны своему господину…

– Ты это к чему?

– А к тому, что, если бы всегда было так, я, наверное, не сидел бы сейчас вместе с вами… Но интересная история, правда?

Право, когда он с таким азартом заговорил о том, что было триста лет назад, сделав длинное отступление, чтоб поделиться сведениями о Штутцеле, мне показалось, что он не совсем в себе: несет всякое. По лицу полковника я видел, что он разделяет мое опасение. Но – нет, вероятно, это было даже естественно. Попав к своим, после стольких мук и унижений, Игорь чувствовал себя как бы заново рожденным, его захватил поток мыслей и чувств, а в такие моменты человек может говорить совсем не о том, что казалось бы более естественным и чего ждут от него. Кроме того, психологически это оправдано и в другом отношении: много пережив, человек не хочет касаться прошлого. Так боятся прикоснуться к свежей ране. Штутцель не вызывал тягостных ассоциаций.

Словом, я узнавал Игоря, хоть он и поразил меня: любознателен, энергичен, ко всему есть интерес; любознателен, казалось бы, даже в самые неподходящие моменты, когда приходится думать о спасении собственной жизни. Он не растерял своих качеств даже в таких испытаниях. Возможно, сказывалась и закоренелая страсть: уж кого-кого, а собаку он не мог оставить без внимания. На эту тему его наталкивало и мое присутствие – прежде при каждой встрече мы непременно говорили о собаках.

– А вы почему без погон? – вдруг только сейчас заметив и прервав рассказ, уставился на меня.

– Еще не заслужил, – отшутился я.

– Недавно с Урала? – догадался он. – Да ну? Вот здорово! Как там мои – отец, мать, Герка?

– И Надя, – подсказал я.

– И Надя, – как эхо, повторил он. – Здоровы? Ждут меня?

– Надя на фронт просилась, сестрой, да не пустили…

– Меня не забыла? – и, прочитав ответ в моих глазах, засмеялся счастливым смехом, – Ой, книги! Пушкин! – потянулся к томику, лежавшему около полевого телефона. – Целую вечность не держал в руках книг!

Вот когда он заволновался, настала разрядка. Обыкновенная книга, растрепанная, затертая донельзя, прошедшая через много рук, обнаруженная около сгоревшего или взорванного дома, в пыли и золе развалин, рождала здесь ощущение чего-то безмерно-прекрасного, желанного, что осталось там, в мирной жизни, особую ценность приобретали мелочи, которых, быть может, не ценил прежде… А что должен был чувствовать Игорь после всего, что ему пришлось пережить? Глаза его набрякли, он поспешно отвернулся…

– Расскажи, как тебе удалось удрать? – напомнил полковник, которого не грели собачьи истории.

– Когда перевели меня как даровую рабочую силу в услужение к этому фашисту, попал я из огня да в полымя. Не знаю, где было хуже! Немец этот, колонист… толстый такой, жирный, гора сала! Отъелся. – Игорь сделал выразительную гримасу и продолжал в прежнем тоне: – … Людей, нас, значит, содержал хуже худого: есть – одни картофельные очистки да мутные помои, работать – с утра до ночи. За все побои. Да это еще не все! Он собак завел, здоровенных сенбернаров, и чуть что, травил ими… Откуда таких взял? Сенбернар – собака добрая, а эти, как звери… в хозяина, должно быть! Бил он их нещадно… так же, как нас, своих рабов. Для него все рабы, нечеловеки! Я раз вступился, так мне тоже попало. Вы знаете, я не могу видеть, когда кого-нибудь бьют. Он их специально злобил, чтоб нас живьем ели, но, по-моему, они его ненавидели еще больше. Собаки нас по ночам сторожили, как в лагере. А у меня к собакам свой подход, знаете. С одним псом завел дружбу. Его на меня травят, я упаду, он подойдет, понюхает и уйдет, а мне что и надо. Потом подманивать его стал: идет. Словом, установили взаимопонимание. Лео звать. Лев, значит. «Лео» да «Лео», он ко мне привык, не лает, не грызет. Хвостом машет! Ходит за мной. Громадный! Я даже бояться стал: как бы не заметили, худо стало бы обоим.

Ну, а разговоры шли, что фронт приближается; потом слышим – пушки бьют… наши близко! Я ночью тихонько выполз, Лео этот тут как тут, будто ждал… Ну, мне он уже не страшен! Не выдаст! Как нарочно – работник, из немцев: «Ком?» «Куда?» – Говорю: Лео приказано выгулять. Сам его за ошейник держу. Так и прошли. Пес молчит, как понимает, не взбрехнул ни разу. Даже расставаться жалко было. Выбрались за ограду, я его отпустил, сам в кусты, где ползком, где бегом, и вот, будьте ласковы, здесь…

События этого дня не кончились.

Я еще не успел опомниться как следует от встречи с Игорем, как поступило необычное донесение; позвонили из части, расположенной близко к переднему краю. Разговаривал полковник:

– Что? Еще перебежчик? Что?! Собака? Какая собака? Какая из себя, говорю? Порода какая? Не знаете… плохо! Надо знать! Заприте и не выпускайте, впредь до особого распоряжения… Заперли уже? Хорошо… Собака там приблудилась, – объяснил он, кладя трубку. – Красивая, большая. Видимо, непростая. Утверждают, что перешла линию фронта. Солдаты из стрелкового батальона видели, хотели стрелять, думали – немцы ползут, кусты зашевелились, уже взяли на мушку, глядь, собака, вовремя рассмотрели… Хотите, поезжайте, посмотрите, благо время и обстановка позволяют?

Собака перешла фронт? Любопытно!

Игорь подкрепился, почувствовал себя лучше, попросился со мной. Ему сменили одежду. В армейской форме он сразу стал похож на человека; не мудрено, что в первый момент я не узнал его. После той одиссеи, какую он проделал, пожалуй, родная мать могла бы не узнать сына.

Вероятно, у него было свое предположение, потому что он сгорал от нетерпения и поторапливал меня.

– Ну, где пленный? – спросил наш шофер, когда мы прибыли в часть. О собаке уже знали все. – Сам сдался?

– Трофеи наших войск! – весело ответствовал молодой краснощекий солдатик, исполнявший обязанности часового при собаке, сидевшей взаперти в дощатом закутке. – Фольвар там у них, разведчики донесли, ферма, собак держат; он и пришел…

– Не фольвар, а фольварк, – поправил Игорь.

– Пусть будет фольварк, – согласился солдатик. – Ну, силен, мужик! Еле затащили, еще сопротивляется… А зачем шел? Фриц! – позвал он пса. – Топай сюда, начальство требует!

– Не Фриц, а Лев, – опять поправил Игорь.

– Он? – спросил я.

– Конечно, он!

– Знакомый, значит! – вставил снова разговорчивый солдат. – А зачем пришел, не говорит…

– Не захотел жить при капитализме, решил к нам податься, – шутили бойцы. – Сознательный парень!

Солдаты повторили то, что мы уже знали от полковника: как увидели шевелящиеся кусты и чуть не стали стрелять. И как удивились, увидев, что это пес: вдруг из кустов показалась растерянная собачья морда. Все-таки, что его заставило?

– Слушай, ты уж не за мной ли вдогонку отправился? – говорил Игорь, ощупывая и оглядывая собаку.

Это был огромный сенбернар, необычно крупный даже для своей породы, одной из самых больших в мире. Он вел себя вполне мирно, вопреки тому, что рассказывал Игорь. Большими, по-человечески выразительными глазами он спокойно озирался по сторонам, как бы стараясь уяснить: куда попал? что за люди вокруг? какие? Голова больше человечьей. Великолепное животное! Я не мог не высказать восхищения. Гросс-собака, вероятно, сказал бы наш знакомец и почитатель собачьей красоты Алексей Викторович.

Сразу припомнилось все, что знал о сенбернарах. Родственники моего Джери: догообразные. Родина предков Эпир, Малая Азия. Римляне специально завозили «эпирских собак». Они завезли их и за Альпы. Название порода получила по названию монастыря в Альпах. Монахи использовали сенбернаров для розыска заблудившихся в горах во время метели. Знаменитый Барри спас за свою жизнь сорок человек.

Как показало ближайшее будущее, наружность Лео была обманчива, тем не менее пес был превосходный – породный, мощный, с крупными мускулами и густой длинной мягкой шерстью.

Он был голоден и, когда дали еду, так принялся работать, что посудина крутилась волчком под его языком.

Все-таки зачем он пожаловал, обманув бдительных своих хозяев и дозорных на немецкой стороне? Лео задал задачу! Это даже стало предметом оживленного обсуждения среди солдат.

– Приголубил ты его, – сказал кто-то из окруживших Игоря: история его побега уже разнеслась среди солдат.

– Ну уж, раз приветил, и готово? – усомнился один из скептиков (скептики есть везде). – Эдак бы каждая собака…

– Не каждая, – возразил Игорь. – Бывают обстоятельства…