Текст книги "Пиночет"

Автор книги: Борис Екимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

– Серый денек, белый летит снежок. Сердце мое... – и споткнулся, сказав: Я эту не знаю, не слыхал. Новая...

– Сердце мое... – повторила вослед за ним молодая женщина и рассмеялась. Споем еще... – пообещала она.

Распрощавшись, Корытин ушел. А потом в пустом душном доме раскрыл настежь окна, впуская ночную прохладу.

Он заснул скоро, но успел почуять свежесть воздуха, а перед смеженными глазами пошел медленный хоровод дневного: Ваня, мать его, Моргуны, кум Петро с дочками, яркие цветы палисадника, хуторские дома, речка с вербами, пестрое стадо коров, пшеничные, ячменные поля, легкое серебро их, струистый след ветра... Будто вернулся в детство ли, в юность.

Он заснул крепко, и снились ему молодые жаркие сны. А разбудил поутру не только урочный час, но петушиный крик, стон горлицы и негромкий людской говор...

Соседский петух дважды прокричал и смолк; горлица где-то рядом стонала убаюкивающе и сонно: спи да спи; а вот говор людской тревожил непонятностью: кто-то разговаривал совсем рядом. Это была явь, утро.

Корытин поднялся, вышел из комнаты на веранду. Там его ждали ранние гости: старый учитель Зотич, в очках с толстенными стеклами, фельдшерица Клавдия, давняя соседка Тимофеевна, с ней еще на Зоричеве рядом жили. Встретили его с мягким, но укором:

– Зорюешь долго, председатель.

– Ждем тебя, ждем...

– Господь с вами, – открестился Корытин. – Какой я вам председатель? Кто придумал?..

Договорить ему не дали:

– Не отпихивайся...

– Ты – при власти, в районе...

– Всем – об стенку горохом!

– Наши как печенеги сидят, хучь варом на них лей...

Корытин понял, что спорить и доказывать – бесполезно.

– Родные! – громко сказал он. – Не галдите. Чем могу, помогу. Жальтесь по порядку.

Выслушав одного да другого, он со вздохом сказал:

– Пошли в правление. Там сподручней.

Колхозная контора ждала Корытина уже другой день. Он пришел. В отцовском кабинете, который пустовал без хозяина, со стариковскими заботами худо ли, бедно разобрался. Настало время иного.

Не сговариваясь, по одному сошлись в председательский кабинет старого Корытина помощники, "спецы". Давнишний заместитель по прозвищу Личный. "Лично Корытин приказал... Сам лично проверит..." – пугал он непослушных. Со стуком, на костылях, пришагал одноногий главбух Максимыч. За ними – агроном да зоотехник, кто-то еще из конторских. Понемногу собрались, расселись на стульях, вдоль стен кабинета. Словно обычная планерка вот-вот начнется.

Корытин поглядел, все понял. Напрямую отказаться было вроде неловко, да и отец об отказе узнает. И потому разговор пошел, как говорится, вокруг да около.

– Слыхал – рушилку отдаете? Зачем?

– Без толку лежит, – объяснили ему. – А за нее обещают долги погасить по электричеству и вдодачу – векселя. Горючего возьмем, запчасти.

– Какими векселями? Областными? Значит, дисконт – наполовину. И за горючее по векселям шкуру сдерут. Это вы зря придумали. Добрые люди нынче, наоборот, переработку покупают. На ней выжить можно. От проса ногой отпихиваются, за так не берут. А пшено можно продать военным, железнодорожникам, на горючее обменять. Так что рушилку зря отдаете. Чем так торговать, как говорится, лучше уж воровать. И с молоком, гляжу, дело у вас не клеится. Надои все ниже. А коровки – хорошие. Но у коровы молоко на языке... Корма... Да и какое есть молоко без толку молзаводу, а ведь можно...

Корытин говорил и говорил слова верные. Но в кабинете поскучнели, по тону поняв, что в председатели вместо отца он не пойдет. А что до слов, до советов... Их много и много было слышано в этих стенах от людей приезжих, начальственных, которым сверху и со стороны, конечно, видней.

– Молоко можно либо напрямую продавать, с машин, в городе, либо договориться, тоже напрямую, с городским хладокомбинатом. Со своей стороны я вам, конечно, буду оказывать помощь, но и вы должны энергичней работать, время нынче такое...

Корытин говорил мягко, с улыбкой, он умел это делать.

Зазвонил телефон. Корытин поднял трубку и услышал голос отца:

– Ты, сынок?.. На месте уже? Работаешь? Слава богу. Спасибо тебе...– Отец глубоко вздохнул. Через телефонный провод явственно был слышен этот вздох облегчения. – Спасибо тебе, сынок. И прости меня Христа ради. Ты пообещал, уехал, а я, старый грешник, не поверил. Думаю: это пустая говоря, потом увильнет, чего-нибудь придумает... Спасибо тебе, мой сынок... Спасибо...

Корытин слушал опустив голову и прикрыв ладонью глаза. А когда отцовская речь оборвалась и телефонная трубка запела гудком, Корытин не опустил ее. Держал, слушал, словно ждал иного. И наконец положил трубку, потом отвел от лица ладонь.

Глаза его глядели холодно. После недолгого молчания он сказал, ошеломляя уже в иное поверивших людей:

– Тянуть нечего и некогда. Завтра – собрание. Всех – не созывать. Лишняя галда. С утра пусть во всех подразделениях выберут уполномоченных. Протоколы оформлять как положено. Чтобы потом никто не придрался. В шестнадцать ноль-ноль соберемся. Сегодня в четырнадцать всем руководителям бригад, ферм и прочего быть у меня. Определим, кого выбирать.

Голос звучал скучно, скрипуче, словно через силу.

Назавтра Корытина-младшего выбрали председателем колхоза. Единогласно. Голосование – тайное, как и должно быть.

Повторись эти выборы даже неделю спустя, такого бы не случилось.

7

Ранним утром в Староселье и Зоричеве, считай, в одночас загромыхали по кочкастым хуторским улицам просторные телеги-стоговозы, прицепленные к могучим тракторам «Кировцам»; вослед им – рогатые стогометы.

Днем раньше в бригадах, на фермах было объявлено, что хорошее сеяное колхозное сено – житняковое, эспарцетовое, – какое в сенокос по дворам растащили, надо вернуть. Объявленное послушали, похмыкали. Мало ли нынче слов...

Но ранним утром загромыхали по улицам пустые телеги-стоговозы, зарычали тракторы, идущие друг другу вослед. Нашествие началось.

На хуторе Зоричев далеко ехать не пришлось, встали у первого же двора. Из одной кабины вылез Степан – кум нового председателя, из другой– участковый милиционер Максаев. Хозяйское гумно размещалось рядом, за крепкими жердевыми воротами. Их широко отворили, зашли. Стог эспарцетового зеленого сена красовался на самом виду. На защиту его бежал от дома хозяин, крича:

– Куда лезете?! Чего на чужом базу потеряли?!

Степан, глядя поверх головы хозяина, что при его высоком росте было нетрудно, заученно проговорил:

– Правление постановило. Эспарцетовое и житняковое сено со дворов свезть на ферму.

– Со своего гумна и вези! – зло ответил хозяин.

– Свез, – коротко объявил Степан. – Вчера. Две телеги. Жена досе ревет. Утром и завтракать не дала.

Пока собеседник моргал, переваривая услышанное, Степан махнул рукой, запуская на гумно стоговоз и стогомет. Хозяин, опомнившись, кинулся закрывать им дорогу.

– Назад! – кричал он. – Не имеете права! Я покупал сено! Лично!

Могучий Степан легко оттеснил его в сторону, где участковый милиционер Максаев, человек не молоденький, тертый, перехватив крикуна, стал ему спокойно внушать:

– Документ есть? Купли-продажи? Предъяви. Нету. Нечего предъявлять. Тогда чего шумишь? Наш колхоз сеяного сена никому не выдавал. Значит, ты сам его взял, не спросясь. А о чем тогда крик? Спасибо скажи, что не пишу протокол, не привлекаю.

– Не дам... Я лучше сожгу его!

– Жги... – спокойно ответил участковый и поднял глаза, огляделся. – Жги. Как раз ветерок к твоей хате.

Ветер и вправду с утра шумел, серебря маковки тополей, легко пригибая их.

– Жги, родный... – мягко повторил участковый. – Сам – в тюрьму, домашние по соседям. Если те уцелеют.

Тем временем стогомет, ловко подхватывая снизу длинными железными рогами слежавшееся плотное сено, поднимал его, натужно урча, чуть не стогом и укладывал на просторную платформу тележки. Потянуло острым сенным духом, сенная пыль запершила.

Со двора, на помощь хозяину, спешили его домашние: жена да отец-старик, в бороде, с костылем наперевес, словно с пикой.

– Помогитя-а-а!! – истошно вопила хозяйка. – Грабя-ат! Люди добрые!! Чего рот раззявил!! – кричала она мужу. – Отец! Отец! Ружье неси! Пужани их! Имеешь право! Грабя-ат! Помогитя-а-а!!

Но поздно было кричать. Стогомет со своим делом справился ловко. На месте высокого аккуратного скирда остался лишь светлый знак его; с писком разбегались по сторонам, ища укрыва, юркие мыши-полевки.

Как говорится, лиха беда начало. Дальше поехало и пошло. Проверяли за двором двор.

– Правление постановило... – заученно, не глядя в глаза, повторял Степан.

– Документ есть? – допрашивал участковый. – Наш колхоз сеяного сена никому не давал. Откуда взялось? С неба упало? Давай справку от небесной конторы. Нету? О чем тогда разговор? Молись богу, что не составляю протокол, не привлекаю. А ведь могу и привлечь.

Весь долгий день висел над хутором сенной острый дух, словно в июньскую сенокосную пору. Громыхали пустые телеги. Тяжко катили груженые.

И весь долгий день взрывался по хутору то один, то другой двор криком да руганью, бабьим плачущим воплем:

– Чтоб тебя лихоман забрал, бесстыжая морда!

– Чтоб тебе сохнуть и высохнуть в мышиные черева!!!

– Набрать полон рот слюней да харкнуть! Чтоб ты захлебнулся!!

– Ой, люди добрые!.. Сладили, сладили со вдовой!

– Берите! Везите! Корову сводите со двора! И детву забирайте! Будете их сами кормить! Колхозом!

– Чтоб тебя!.. – а дальше шло "в бога", "в креста", родителей поминали, живых и покойных. Первым от таких поминаний икалось, вторые – в гробу ворочались.

А порой – лучше бы матерились.

– На чужом сенце не расцветете. Оно вам поперек горла станет.

Доставалось всем. Но более всего – Степану.

– Родный... Ты чего уж так стараешься нас кулачить? Рогами землю роешь? спросила с горечью одна из баб. – Корытин пыль собьет и увеется. А тебе жить, и детям твоим...

– Вот именно... – угрюмо подтвердил Степан.

– Чего именно?

– Жить! – с каким-то остервенением сказал Степан.

Баба испуганно отшатнулась. А потом убеждала всех: "Их дурниной опоили! Дурниной... Всех! Они – бешеные!"

Для Степана слово "жить" осталось в памяти, отпечаталось из недавнего разговора, когда Корытин сватал его на нынешнее поганое дело. Корытин тогда собрал людей, объяснил: колхозное сено надо вернуть, иначе – ни молока не будет, ни телят. А значит – денег. Надо вернуть растащенное.

В словах председателя все было правдой. Степан сразу сказал:

– Со своего база сам привезу, – и также твердо добавил: – А людей кулачить не буду. Ищи другого. Мне стыдно. Не могу.

– Ах, не можешь?.. Стыдно?.. – проговорил Корытин и, поиграв желваками, рубанул сплеча: – А перед своей семьей, перед девками своими тебе не стыдно?! Нарожал, а кормить кто будет? В драных чулках ходят. И это тебе не стыдно?

Степан побледнел, пытался что-то сказать.

– Молчи! – остановил его Корытин. – Твоих детей обижают. Обкрадывают. По миру пускают. А добрый стыдливый папа лишь руками разводит. Раз стыдно, значит, не держи своих девок под замком. Чему быть, того не миновать. Нынче старшую отправляй к туркам, пока в соку. А следом – других!! Раз папа у них стыдливый. Нехай едут.

Корытин сказал – словно ударил. Мертвенная желтизна разлилась по лицу двоюродного брата. Сжались тяжелые кулаки.

Корытин гадал: ударит, нет?

Степан не ударил, вытерпел. А Корытин, перемолчав, добавил:

– Ты пойдешь. Сено, какое растянули, свезете. А после уборки примешь бригадирство на ферме. Будешь там работать. Будешь деньги получать, подчеркнул он, – семью содержать. На ферме будешь, пока дочь не выучится и не сменит тебя. Чтобы она училась спокойно и твердо знала: есть у нее отец, есть надежа, есть место в жизни. Давай, брат, работать,– помягчел он. – Это старый кобель сидит на косогоре, жмурится и ждет, когда его повесят. А нам еще рано сдаваться.

Самому Корытину такие разговоры были очень несладки. Но как по-иному?..

К старому Петровичу в дом он ходил еще до собрания, сказал словно решенное:

– Пойдешь ко мне заместителем. Чувалы с зерном тягать не заставлю. По полям мыкаться тоже не будешь. Верный глаз нужен. Сиди и приглядывай.

Петрович моргал растерянно. Разом запричитали жена и внучка:

– Он еле пекает... Вовсе здоровья нет. На таблетках сидит. Помрет...

– Помрет? – переспросил Корытин. – Мы все помрем. Второго веку не будет. Но помирать легче со спокойной душой. А не в слезах да в соплях, из-за плетня выглядая да слушая, как колхозная скотина с голоду ревет. Работать надо, постановил он, – а не под бабьей юбкой сидеть. У меня у самого – сердце, признался он. – При деле оздоровеем, при людях. Они не дадут нам дремать да хворать. Наши люди, они...

Люди и впрямь не давали дремать.

В короткие дни центральная усадьба и Зоричев зашевелились, гудя, словно растревоженный улей:

– Не имеет права...

– Будем жалиться...

– Нынче, парень, не те времена...

Но сено свезли с подворий на колхозные гумна, поставили скирды.

– Вахину скотину кормить, – при Корытине сказал кто-то вслух. – Вот кому жизнь, при любой власти. Аж завидки берут.

Корытин ответил недобро:

– Не завидуй. Нечему завидовать.

Свезли сено. На гумнах, возле коровников и свинарен работали автокраны и люди, поднимая могучие ограды. Поверх оград в три ряда протянули колючую проволоку. Оцинкованную, новенькую, она под солнцем сияла. Болтали, что электрический ток по ней пущен.

– Оборону будем держать... – похмыкивал кое-кто.

Восстановили ограды; на проходных за железными воротами уселись караульщики. Доярок да скотников пропускали на фермы лишь пешими. Вся личная "техника", вплоть до велосипедов, оставалась снаружи.

– Концлагерь...

– Надо жалиться – в газету писать.

– Профсоюз куда глядит...

– Куда и раньше: в рот заглядает.

– А если прокурору? Прокурор не похвалит...

У Корытина ответ был один для всех:

– Забудьте всю эту болтовню про газеты и прокуроров. Их нет. А я – вот он, сами выбрали, единогласно. Кому не нравится, дорога на все стороны. До самой Америки, до Израиля. В двадцать четыре часа. И никаких прокуроров. – Глаза у него делались холодные, прямо ледяные.

– Но это смотря кого... – говорили уже за спиной, шепотом.

Корытин и без чужого шепота знал, без намеков, где чирей сидит.

А подсобить мог – хоть и душа к тому не лежала – лишь Ваня, тот рыжий мальчонка, помощник старого председателя, а нынче – чеченца Вахи пастух.

Ваню Корытин встретил в степи, колеся по округе.

Отара овец, две большие мохнатые собаки, в руках мальчишки – чабанский посох-герлыга.

– Возьми лучше меня в колхоз на работу, – просил мальчик. – Я с гуляком управлюсь, хоть – пеше, хоть – на коне. Могу и в свинарнике...

Корытин, думая о своем, спросил:

– Ночуешь у Вахи?

– В вагончике, – ответил мальчик, – все работники там спят. Ваха – добрый, а вот пацаны его...

– Потерпи... – попросил Корытин. – Недолго. И приглядайся. Что там и к чему. Осторожненько. Может, и впрямь есть оружие. Пригляди...– Он говорил и недоговаривал. – Нам будет нужно. А кроме тебя некому. Гляди, осторожно гляди, заметишь – молчи до срока. Я дам знак.

Корытин говорил через силу, перебарывая себя. Он понимал, что научает мальчонку неладному. Но по-иному как? Серьезный нужен крючок, чтобы не сорвалось. Капкан нужен волчий. Чтобы попал и не выдрался.

Он поговорил, уехал, досадуя на себя, совестясь, но и надеясь. Мальчишка смышленый.

Быстро пролетела неделя, за ней – другая. Погода стояла жаркая. Спели хлеба.

8

Уборку начали празднично. Прямо в поле Корытин речь держал, поздравляя. Потом комбайны вышли в обкошенные хлебные делянки. Стоял полудень. Бронзовела пшеница. Стрекотали жатки. Первые копны легли на стерню, и повеяло хлебом: горячим духом пшеничной соломы, зерна.

Корытин уехал с поля не сразу. Вместе и порознь с агрономом и бригадиром ходили и ездили от комбайна к комбайну, от копны к копне, проверяя, как обмолачивается колос, порой останавливая машины, подлаживая их, как это всегда бывает в первый день жатвы и молотьбы. Полнились бункеры; потекло зерно тяжелыми струями в кузова машин, тележки тракторов. И вот уже поднялись над степью длинные шлейфы пыли: первый хлеб повезли на ток.

Уехал туда и Корытин, чтобы проверить и поглядеть. Он так и мыкался целый день, от поля к току – и назад. И лишь к вечеру сказал: "Поехал на хлебоприемный". Но это уже было лукавством. В районном центре на хлебоприемный пункт он даже не заглянул. Иным был занят.

В путь обратный он выехал ночью. В его машине сидел человек в погонах. Позади катила другая машина, с дюжими ребятами при оружии, в пятнистой форме.

На центральную усадьбу прибыли в полночь. Но их ждали. В колхозной конторе окна не светили, но на гул машин вышли два человека: взрослый и мальчишка. Разговор был не больно долгим. Мальчик говорил торопливо, взахлеб, его останавливали:

– Понятно... Понятно... И это понятно. Это – точно? Понятно. Хорошо. Вопросов нет. Ты останешься дома. Сделал свое, молодец. – И короткая команда: – Скотовоз и "КамАЗ" бортовой к Вахе. За рулем – Молчанов и Чинегин. Полная заправка, путевые листы.

И снова поехали, теперь уже на хутор Зоричев, который крепко спал во тьме густой июльской ночи. Лишь на окраине желтели тусклые огни скотьих ферм, да во дворе чеченца Вахи ярко светили на высоких столбах огромные лампы, к которым со всей округи слеталась летучая тварь и кружилась возле огня, словно метель мела.

Подъехали к самому дому, долго сигналили, из машин не вылезая.

– Кого надо? – спросил из тьмы сиплый голос.

– Хозяина!

Вышел полуодетый Ваха.

Долгих разговоров не было. Испуганно и спросонок моргали понятыесоседские мужик с бабой.

Ваха не сразу в себя приходил, потому что гости были серьезные: не свой участковый, не райцентровская милиция, а офицер в защитной форме и ребята с ним – не шутейные. Они быстро перетряхнули дом, все кладовки его, нашли автомат, пистолет, две гранаты. Работников, которые ночевали в вагончиках, подняли и велели пригнать с дальнего база, от речки, двенадцать бычков-абердинов черной масти. В просторном сарае курганом лежало свежеобмолоченное зерно. В бетонированной яме, возле свиных загонов, – тоже зерно.

Закончив обыск, работников-бичей заперли в вагончик. На улице под фонарным огнем писались протоколы обыска. Ваха принялся было за привычное:

– Дорогой... Погоди... Зачем спешишь? Мы – люди...

Но ему приказали:

– Молчать. – И еще раз: – Молчать! Или рот заткнем.

Он хотел было к дому пройти, но сказали:

– Стоять.

Молчаливые ребята в пятнистой форме были строги. Вахиных сынков они успокоили мигом.

Наконец окончили бумажную писанину, отпустили понятых, сели тут же, на воле, втроем, под яркой лампой: Корытин, военный чин и хозяин. Ваха снова открыл было рот. Его остановили:

– Когда спросят, ответишь. А сейчас слушай внимательно. Краденое колхозное зерно, порядка десяти тонн. Двенадцать голов скота, украденных в Иловлинском районе, колхоз "8 Марта". Порода абердино-ангусская, клейма повреждены. Незаконное хранение огнестрельного оружия. Теперь – ваше слово. Коротко.

– Дорогой, так не надо: ночью, я думал, грабят, дети, жена... Мы разберемся, меня все знают. Я звоню нашему старейшине... Он подъезжает. Мы разбираемся. Какое зерно, кто меня обманул, указываю, у кого покупал, при свидетелях. Какое оружие... Это игрушка, ребята нашли, не успели отдать... Молодые, глупые... Завтра поедем в райцентр...

– Сегодня поедем, – поправили его. – И не в райцентр, а подальше, вместе с твоими сыновьями.

– Я могу...

– Ты ничего не можешь. Уясни это. А мы можем еще и могилку раскопать.

– Какую могилку?

– Ты не знаешь какую?

– Бичи... Пьяницы... – начал сбивчиво объяснять Ваха. – Помирают... Хороним...

– Смотря как помирают. Но это – к слову.

Случайно или нарочно звякнул металл наручников.

– Все будет сегодня, сейчас. Слушай председателя.

Корытин продолжил речь:

– Слушай внимательно. Или тебя с сыновьями они забирают, – кивнул он в сторону военных, – или другой вариант. Называешь адрес за пределами нашей области. Забираешь скот, кроме этих бычков. Забираешь семью, имущество, и тебя везут по твоему адресу. Прямо сейчас. Выбирай. Времени на раздумья у тебя нет.

И, подтверждая слова Корытина, ко двору, к его яркому свету, медленно подползли два автомобиля – огромный скотовоз и бортовой "КамАЗ".

Ваха снова пытался что-то говорить, несвязное. Его оборвали:

– Три минуты на раздумья. Грузись – или увозим.

Ребята в камуфляжной форме, словно занудившись, стали прохаживаться. В такт шагам позвякивали наручники, пристегнутые к поясам.

– Бумаги отдаете мне?

– Бумаги в надежном месте. Мое слово – гарантия, – ответил Корытин.

Ваха шумно и коротко вздохнул, переводя взгляд с Корытина на офицера и обратно, сказал:

– Уезжаю.

Машины, утробно рыча, вползали во двор. Выпустили из вагончика работников-бичей. Началась погрузка с мычаньем да блеяньем.

Той же ночью, еще до рассвета, груженые машины ушли из хутора.

Корытин с помощниками и понятыми успел проведать на хуторе еще один двор. Нашли зерно. Составили акт.

Корытин спать не ложился. Рано утром на поле, возле комбайнов, собрали всех: комбайнеров, штурвальных, шоферов, ремонтников. Корытин держал речь:

– Первый день уборки. Воровство. За хищение зерна Ваха с семьей выселен из пределов области. – Это уже было не новостью. Разлетелось.– Ворованное зерно обнаружено у Моргунова. Дело передано в прокуратуру. Краденое изъято. Пре-ду-пре-ждаю, – громко, раздельно и внятно сказал Корытин, – воровства зерна не допущу. Ни от комбайнов, ни при перевозке, ни с тока. Зерно – это жизнь колхоза. В целях сохранности точно определены и будут охраняться маршруты движения машин с зерном от комбайнов на ток. За малейшее отклонение от маршрута – немедленное увольнение.

– А если поломка какая, дорогу уступить, свернуть... – зачастил один из шоферов, поглядывая на своих коллег и ожидая поддержки.

– Говори, говори... – приказал ли, одобрил Корытин. – Говори сразу...

– Если чуток в сторону, указателей нету... Там – лесополоса, там сверток...

– Говори, говори...

– Вот я и сказал.

– Все сказал?

– Все.

– Спасибо за честность, – поблагодарил Корытин и бригадиру приказал: – С машины его снять. Сажайте моего шофера. Вечером разберемся. Начинайте работать! – возвысил он голос. – И помните: дитё мамку сосет, оттого и живо, но сиськи у нее не откусывает! А кому новины, новой пшенички захочется, то уже по итогам первой недели заработанное зерно можно выписывать. Доставка на дом. Начинайте работать, – закончил он.– И пусть нам поможет бог.

Расходились молча. Без обычных в таких случаях разговоров, галды. Затрещали движки, один за другим расползались комбайны от ночной стоянки. И скоро потянулись машины, пыля, от поля к току, с тока к полю.

Но сегодня на этом привычном пути неторопливо колесили два "жигуленка", в их кабинах сидели чужие люди – молодые, крепкие ребята в короткой стрижке. Порою их видели в придорожной лесополосе, возле хлебных полей, в дозоре.

В последние годы, лишь начиналась уборка, на свежее зерно, словно воронье на падаль, слетались большегрузные, да еще и с прицепами машины. Слетались и кружили возле комбайнов, дожидаясь своей поры. Расплачивались они сразу и наличными.

Нынче в первый же день несколько таких машин перехватила новая охрана и поставила "на прикол" в колхозном гараже, до выяснения.

Еще одна новость: участковый милиционер всех владельцев машин объехал и лично объявил:

– Две недели, пока уборка идет, со двора не выезжать. Иначе обещаю... Понятно, что обещал.

На току в тот же день новая охрана вытрясла все бабьи сумки с зерном. Начавшийся было гвалт остановил Корытин.

– Не голод, – твердо сказал он. – Хлеб – в магазине. Зерно еще заработать надо. Малейшая попытка будет караться строго. И долго, – пообещал он. – У кого слабинка, лучше дома сидите. С сумками на работу не ходить. От греха.

Повздыхали – с тем и разошлись. Уже потом, через время, старая женщина попеняла Корытину.

– Бывалочка, батя твой... – вспомнила она. – Уборка подошла, он со снопом хлеба по людям, по дворам идет. Глядите, говорит, люди, какой хлебушек уродился. Разве можно такое добро упустить. Милости прошу на поле, на ток. Давайте потрудимся. А ныне под конвоем да под обыском.

– Шаг влево, шаг вправо считается побегом, – подсказал кто-то из молодых. – Конвой применяет...

Корытин ничего не ответил, но на молодуху поглядел так, что она язык прикусила. Потом повернулся и ушел.