Текст книги "Пиночет"

Автор книги: Борис Екимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

3

Подъехали к дому, остановились, вышли из машины. И Катерина, и брат ее чувствовали себя не больно ловко. Что-то встало меж ними, непонятное, недосказанное.

А от крыльца, навстречу хозяину, выскочил большой пес в длинной золотистой шерсти: узкая морда, длинные уши, умные глаза.

– По моде завел... – глядя на красивую собаку, засмеялась Катерина.

– Кто его заводил... – ответил Корытин. – Приблудный. По степи осенью ехал, он бежит, замухоренный, страшный. Кто-то бросил. Остановился, он – в машину. Это теперь отдыхался да отъелся, стал на собаку похож.

Рыжая блестящая, волнами шерсть, длинная, с навесом. Сильные ноги. Крупные коричневые глаза.

Приласкали собаку, и она, от избытка энергии и чувств, кинулась прочь от хозяина и гостьи, помчалась, делая круг, по просторному заснеженному двору большими прыжками, почти ныряя порой в глубокий сухой снег, ныряя и выбираясь наружу. Хорошо было глядеть, как мчится по белому снегу рыжее, золотистое пламя.

– Большое у вас поместье, – оглядываясь, сказала Катерина. – Много земли, огород...

– Какой огород, кому с ним управлять, – отмахнулся Корытин. – Мне некогда, она – на работе и прибаливает. Да и кому это нужно! Дети выросли. А мы... уж как-нибудь найдем пучок моркошки да луковицу. Сад – еще отцов. Гляжу помаленьку. Но тоже... Некогда.

Пока у крыльца стояли, подкатила машина с гостями: дочь с зятем приехали из райцентра и привезли на погляд главный подарок – внучку, маленькую топотунью, голосистую, говорливую. Завертелась в доме веселая коловерть: праздничный стол, праздничный дух, шумные разговоры. Так бы и провели время, семейно, да внучка вдруг заявила:

– У вас елка плохая, маленькая, и Деда Мороза нет.

– Ах, плохая... – обиделся Корытин. – А ну пошли...

И подались чуть не всем гуртом в колхозный Дом культуры, который строили в прежние времена, при Корытине-старшем, с размахом. Там было все: просторный зал, огромная нарядная елка, Дед Мороз, Снегурочка, ребятишки и взрослые, музыка, хоровод и подарки – словом, веселый праздник.

Семейство Корытиных заметили сразу. Первым подбежал рыжеватый мальчишка и сообщил Корытину:

– Докладываю: все в порядке. Подарки раздали. Всем хватило, еще остались. Кто болеет, потом отдадим. Скоро театр приедет, уже звонили. А тебе нечего со взрослыми... – решительно забрал он корытинскую внучку.– Пошли к Деду Морозу, он тебе подарок даст.

Девочка послушно отправилась с мальчиком к Деду Морозу и елке.

– Чей это? – спросила Катерина. – Комендант...

– Наш... – с усмешкой ответил Корытин. – Наш Ваня.

– Чей – наш?.. – не поняла его сестра.

Корытин понизил голос и сказал только Катерине:

– Про какого говорят, что наш с тобой брат.

– Это он?.. – охнула Катерина.

– Он самый. Помощник председателя. Отцов, теперь мой.

– Неужели правда, а? – шепотом спросила Катерина. – Я и не разглядела. Вроде не похож... Рыжий... А глаза какие? Неужели правда?..

Корытин пожал плечами. Об этом болтали давно: вдовый председатель; безмужняя молодая баба; мальчишка, который дневал и ночевал при старом Корытине, не выводился из конторы правления, ездил в машине с председателем и в доме был своим.

– Неужто правда? – еще раз спросила Катерина.

– Не знаю. Отец просил: не гони.

– А откуда не гнать?

– Ну, от конторы, от себя. Помощник председателя. Весь район знает.

Так оно и было. Началось при Корытине-старшем. Сначала над этим посмеивались, потом привыкли. Мальчишка еще в школу не ходил, рыжий карапуз, а уж прилип к старому председателю. Пришел и заявил:

– Я вырасту – буду вместо тебя председателем колхоза.

– Может, лучше летчиком, – отговаривали его. – Или врачом. Лечить нас будешь. Или – космонавтом.

– Председателем колхоза, – твердо стоял на своем Ваня.

То ли это польстило старому Корытину, то ли вдовел он да жил одиноко и просила душа тепла, а может, и в самом деле был грешен... Теперь не узнать. Но Ваню он пригрел. Мальчишка стал своим человеком в конторе, бегал на посылках, ездил в машине с председателем по бригадам да фермам.

И когда три года назад летним днем, прямиком от больного отца, молодой Корытин приехал на хутор, то у конторы колхозного правления встретил его именно Ваня.

Этого рыжего мальчишку Корытин и прежде видел, но мельком. Волосы не стрижены, закрывают лоб; одет в заношенные до блеска спортивные брюки с надписью "Puma" да застиранную маечку. Плечи, ключицы, локти – все косточки острые, птичьи. И движенья по-птичьи быстрые. Рассусоливать не привык.

– Пошли, нечего рассиживать, – приказал он Корытину и понесся.

Когда Корытин вышел из конторы, мальчик уже сидел в машине.

Корытин завел мотор и, не слушая указаний юного провожатого, поехал было своей волей и памятью: как-никак немало здесь прожил. Но далеко не уехали: скоро наткнулись на вал и ров посреди улицы.

– Я тебе чего говорил?! – гневно вопросил мальчик. – Тебе говорят– ты слушай. Тут уже целый год не проедешь, никак не закопают.

– Прости, – кротко ответил Корытин. – Не расслышал. А почему не закапывают?

– Трубы нет. Привезли, положили и ночью украли. Теперь канаются, кому трубу покупать.

– А кто же украл? Куда?

– Куда, куда!.. – рассердился мальчик. – В Америку! Не знаешь куда... В дело. В хозяйство. Пригодится. А может, алкаши Вахе отвезли. Он возьмет. Разрезать – на поилки пойдет.

– Какому Вахе?

– Нашему, чечену. Ему поилки нужны. У него скотины дополна.

– Сколько?

– Весной пять-десять голов. А осенью – пятьдесят. И больше. Я у него спрашиваю: "Ваха, откуда скотину набрал?" – а он говорит: "Размножается". Это мы с ним так шутим. Он веселый, наш Ваха.

– Ну что ж, поехали к веселому Вахе. В Зоричев?

– В Зоричев! – одобрил Ваня. – Мы всегда первым делом в Зоричев ездим. Здесь – под носом, а там – рукой не достать, вольничают.

В колхозе было два хутора: Староселье – центральная усадьба с конторой, гаражом, мастерскими и Зоричев – в двадцати километрах.

– Я со всеми езжу... Я все знаю... – говорил и говорил мальчик. – Сколько голов, надои...

– Ну да... – не поверил Корытин. – И какой же надой?

– Где? На какой ферме? – уточнил мальчик.

– На Зоричеве.

– Тысяча восемьсот.

– А на центральной?

– Почти три.

– Правда, что ли? – повернулся Корытин к мальчику. – А почему разница такая?

– Тебе говорю, здесь – под носом. А Зоричев не углядишь. Тянут больше.

Миновали хутор, выехали на прямую дорогу, асфальтированную и потому недолгую. Поднимешься на увал – и вот уже маячат вдали маковки старых верб да осокорей, светит белью водонапорная башня возле скотьих дворов, на краю хутора.

Вначале поехали к свиноферме.

– В свинарнике чего не работать... – сказал Ваня, провожая глазами встречный мотоцикл с коляской. – Кашу бери, пожалуйста, хоть два ведра, хоть три. Корми домашность свою. Тем более при колесах... – проводил он взглядом еще один мотоцикл. – Корма вольные, поросят берешь...

– Как это берешь? – возразил Корытин. – Они ведь колхозные.

– Колхозу тоже достанется. Так положено, – убеждал Корытина мальчик.

Когда вошли они в свинарник, им навстречу попалась пожилая женщина с полными ведрами.

– Борисовна, здравствуй!

– Здорово, Ваня.

– Скажи, Борисовна, ведь положено свинаркам поросят забирать? Она же работает?

Борисовна поглядела на гостя и, усмехнувшись, ответила мальчику:

– Ты у нас, Ваня, как старичок. Все знаешь.

Ваня раскрыл было рот, но что-то почуял во взгляде и в голосе своей собеседницы, что-то понял и промолчал. Хотя через короткое время все же не выдержал и убежденно сказал:

– На свинарнике хорошо работать. Я мамку ругаю: меньше пей, говорю, просись на свинарник. Я на велике буду кашу возить. Заведем свиней, будем щи со свининой есть, сало – на всю зиму, а лишнее – продадим.

На свиноферму, на ее территорию, въехали как добрые люди, через ворота, а выезжать можно было, как говорится, на все четыре стороны. Высоченная, с острыми пиками поверху железная огорожа была там и здесь целыми пролетами повалена и вдавлена колесами в землю.

– Мы этот забор в Волгограде, в аэропорту, купили, – со вздохом сказал мальчик. – Там новый забор ставили, бетонный, а этот – не нужен. Мы с председателем его взяли, за одну свинью обменяли. Понял?

– Понял, – ответил Корытин, разглядывая набитые уже дороги от кирпичных свинарников в заборные проемы.

– Раньше лишь в ворота ездили, – объяснил Ваня. – Никаких дыр. Только через ворота. А если в корпус идешь, к свиньям, то дезинфекция. А если в родильное отделение, то белый халат надеваешь и обувь меняешь. Понятно? – явно гордясь, спросил мальчик. – Не веришь? Кто хочешь скажет. Чего мне брехать...

– Верю, верю... – успокоил его Корытин. Он знал, он помнил прежние порядки. Но как быстро они ушли! На нынешние глядеть было не больно сладко.

Хорошо, что мальчик был рядом. Он говорил и говорил:

– Дояркам чего не работать... Комбикорм бери, молоко – тоже бери. На сепараторе перегонишь – сливки. А из снятого – творог. Каймаки делай, откидное. И – на базар. Кто с машиной – вовсе легко. На машине можно много увезти. Я мамку ругаю: меньше пей, говорю, просись в доярки. Я на коляске приеду, хоть целый бидон увезу. А зимой на салазках еще больше упру. Будем жить...

Свернули и поехали к скотьим дворам, к базам и фермам, которые раскинулись просторно на краю хутора – целый город: белого кирпича постройки, шиферные крыши, высокая ограда из бетонных плит, распахнутые железные ворота.

Синий пикап, выехав из ворот, катил неторопливо, тормозя на колдобинах. Он медленно проехал мимо и прибавил ходу. За рулем сидела баба.

– Конечно... В "Москвича" можно много грузить, – завистливо проговорил Ваня, провожая машину взглядом. – Но я бы и на тележке упер, а на салазках тем более. Еще как. Мамка глупая...

Он говорил и говорил, этот мальчонка, пел, словно птица. И словно птичью нехитрую песнь, лишь звуки детского голоса слышал Корытин. Понимал он теперь, зачем отец брал с собою в машину этого мальчонку. Колхозные заботы, обычные нелады, ругня там и здесь. А он звенит и звенит, детский голосок, утишая душу.

А что до слов, то слова были Корытину не нужны. Он тут родился, вырос, работал, навиделся всякого, и не только здесь, и не только такое, а вовсе горькое, особенно в последние годы. И теперь не слепым он был и не зажмурялся, а все видел. Хотя смотреть было несладко. Как быстро, как легко все катится под гору, когда хозяина нет! А как трудно все наживалось... Годами, десятками лет.

Большие, утробистые, черно-пестрой масти коровы стояли на базах. Телок привозили из Англии. Отец сколько здоровья потерял, пока добился их. Как он радовался, как холил, как болел душой за новое стадо. Зимою в растёл даже ночевал здесь, никому не доверяя. "Золотом платили,– оправдывался он перед женой. – Из-за моря везли..." "Забогатеем..." – радовался он и строил новые коровники, телятники, родильное отделение, кормоцех, сеял люцерну, клевер, эспарцет. "У коровки молоко на языке... – повторял он. – Забогатеем..." И вправду забогатели: молочный комплекс, элитное стадо, высокие надои, ордена, награды – все было.

И будто все осталось: коровники, скотина... Но Корытин видел другое: расхлебененные ворота, черные дыры окошек, нечищеные базы – а ведь лето. И коровы словно другие. Прежние под солнцем сияли, словно картинки. Пегая масть: черное пятно, белое пятно – все светит. А нынче – грязные сосули висят.

Все было понятно: долгая болезнь отца, старость, глаза и руки не те, а тут еще – время...

Приехали на гумно. Оно было просторным, словно аэродром. Силосные траншеи пусты. Сенные скирды стоят, уже нынешний укос. Но – мало. На зиму явно не хватит. Обнесено было гумно не просто забором, но тяжелыми бетонными плитами. "Кремлевской стеной" когда-то этот забор величали. Теперь эта крепостная стена была в нескольких местах пробита, словно побывала в осаде. Просторные проемы, проезды. Бродила по гумну живность явно не колхозная, гуси, овечки да козы и добрый гурт скотины: коровы, быки, телята.

– Вахины... Он богатый, наш Ваха, – горделиво сказал мальчик, словно о собственном нажитке шла речь.

И хотя Корытину еще командовать не пришла пора, но он не выдержал и погнал скотину:

– Ар-ря! Ар-ря! А ну пошла!

Неожиданно стал помогать ему оборванный мужичок:

– Пошла! Пошла!

А тут и Ваня помог:

– Ар-ря! Ар-ря!

Он гнал и громко укорял пастуха:

– Ленишься, Сережа! Рано еще на гумне пасти!

Укорял и объяснял Корытину:

– Они у Вахи все – Сережи. Он их всех Сережами зовет.

Скотину с гумна прогнали.

– Лезут... Не удержишь... – оправдывался пастух и попросил: – Не найдется курить?

Корытин не курил, но держал в машине табак, угощал. Не отказал и "Сереже". Дал ему сигарету, щелкнул зажигалкой, хотел попенять, но лишь рукой махнул. Черный морщеный лик, черные пеньки зубов, пустые глаза. О чем говорить с ним?.. Да и скотину прогонять было лишним: отъедешь – она снова здесь будет. Гурт немалый и не какой-нибудь разномастный, а словно в хорошем колхозе: черно-пестрые и могучие черные абердины, мясная порода, каких лет десять назад тоже завозили в один из соседних совхозов, кажется, из Голландии или даже из Аргентины.

Позднее, объезжая хутор, добрались до владений чеченца Вахи. Жилье у него было незавидное – старый дом. Но скотьи базы: огорожи, навесы, дощатые сараи, загаты из соломенных тюков – надежная от ветра защита,– все это широко раскинулось на вольной хуторской окраине, спускаясь к речке, к леваде с одичавшими садами, к вербовой да тополевой чащобе, к непролазным цепучим тернам.

Возле дома остановились. На гул мотора кинулись огромные собаки-волкодавы чуть не в машину величиной. Но мальчик бесстрашно выбрался из кабины, крикнул собакам:

– Молчать! Место!

Собаки послушно улеглись, окружив машину.

Выглянула из дома женщина. Потом вышел хозяин – улыбчивый усатый Ваха.

– Какие гости! – радушно приветствовал он, признавая Корытина. – Таким гостям сразу двух баранов надо резать...

– Мы твою скотину с гумна прогнали, – сообщил мальчик. – Рано еще на гумно. В степи много корма.

– Молодец, Ваня! – горячо поддержал его хозяин. – Это Сережка ленивый. Будем его наказывать.

– Конечно... – продолжил Ваня. – Если сейчас сено травить, на зиму не хватит. Тем более у тебя много скотины. – Серьезные речи он кончил и пошутил: – Откуда у тебя скотина берется? Весной было десять, а сейчас пятьдесят. Размножается?

– Размножается, Ваня... Размножается... – с улыбкой ответил Ваха. Молодец! Все знаешь...

Шутили. Но когда Ваня хотел еще что-то сказать, Ваха остановил его:

– Люблю Ваню. Надо его в помощники взять. – И пригласил Корытина: – Прошу. Мы гостей любим, мы гостей уважаем...

– А мы гостить любим... – посмеялся Корытин. – Но не сегодня. Дела...

Они уже отъезжали, когда на хорошей скорости, поднимая шлейф пыли, подкатила машина – красная "тойота", резко затормозив. Собаки бросились к ней, но без лая, а, напротив, ласкаясь к двум молодым чеченцам, вышедшим из машины, один был вовсе пацаном.

– Вахины... – объяснил мальчик. – Крутые... На "хондах" гоняют, – вздохнул он. – Ваха – веселый, а они – задавучие, крутяки. – И, понижая голос и оглядываясь, будто могли услышать его, добавил: – У них – оружие.

– Чего? – спросил Корытин. – У них?

Мальчик кивнул головой:

– Пистолеты. Они умеют стрелять. Их все боятся.

Корытин хмыкнул. Все это было не очень великой новостью для него: чеченцы, их повадки, скотина, которая "размножалась": купленные за водку колхозные телята или просто украденные в другом колхозе, оттуда – сюда, отсюда – туда, вот и "размножение". Хитрость невеликая. Но прежде отец чеченцев в свои хутора не пускал, зная их. Да они сюда и не стремились. Колхоз – крепкий, председатель – в силе, значит – поживы нет. Теперь объявились.

Потом ездили по полям, просто смотрели. Пшеницу, которая уже наливалась, желтея; серебристый ячмень и зацветающий подсолнух. Особенно хорошо все это гляделось с высоты, с увала ли, с кургана. Просторная земля переливалась под солнцем, словно праздничный плат: сияние ячменных полей, темное золото пшеничных, сочная зелень кукурузы, фиолетовая чернота паров.

4

Уезжали неблизко, а поломалась машина посреди хутора. К магазину подъехали – и загромыхало. Слава богу, поломка оказалась не больно серьезной. Но нужны были болты да гайки.

– К Моргуну! – решительно сказал мальчик. – Он – рядом, и у него все есть.

Потихоньку доковыляли до моргуновского двора. Хозяин был дома: приехал на обед и уже сидел за столом, возле летней кухни.

– Пообедаем, потом будем глядеть, – сказал он как отрезал.

– Садитесь, садитесь... – приглашала хозяйка. – Щей ныне наварила со свининой. Нашенские щи, хуторские, покушайте.

Пахучие огненные щи в белом обводье тарелки пламенели от помидоров, красного болгарского перца, кружили голову духом молодой капусты, морковной и луковой заправы, свежей зелени, переливались тяжелыми разводьями жира, не дающего быстро остыть вареву.

Хлебали и хлебали молча, до пота. Спасибо, на ветерке стол был накрыт, под развесистым кленом.

А потом ели золотистую нежную утятину из черной жаровни. И шкварчащие горячие вареники в желтом коровьем масле. А на закуску – тонкие кружевные блинцы с каймаком. И холодное, лишь из погреба, кислое молоко белыми глыбками.

Гости от стола отвалились еле отдыхиваясь. А хозяин встал как ни в чем не бывало.

– Теперь жальтесь. Чего за беда?

Корытин объяснил.

– Пошли глянем, – сказал Моргун. Он был ростом невелик, телом кубоват, ходил вперевалку. – Поглядим, может, и найдем.

Миновали чистый прибранный двор, потом – скотьи базы, просторное гумно, сенник да дровник. А дальше... Словно здесь размещалась какая-то база ли, склад. Штабеля строевого леса, досок, аккуратно накрытые рубероидом. Стопы шиферной кровли, оконные переплеты, дверные коробки, стеновые блоки, бетонные плиты, перемычки, трубы, рулоны металлической сетки и какие-то коробки, ящики на подставках, тележки, вагончик на колесах, трактор и даже автокран.

Корытин приостановился, потом догнал хозяина.

– Ну, ты даешь... – восхищенно проговорил он. – "Сельхозтехника", "Агроснаб", "Сельхозстрой" – все вместе.

– Сгодится... – добродушно помаргивая, сказал хозяин. – Дети строиться будут, внуки – все в дело пойдет.

– Откуда напер?

– Нет-нет... Ни грамма не воровал, – упреждая упреки, открестился Моргун. – Вот тебе крест святой. Лишь брошенное забирал. Ныне его по степи... В "Октябре", в "Пролетарии", в "Комсомольце", – называл он окрестные, близкие и далекие, колхозы. – Все покидали. Ничего не нужно. Кошары, полевые станы, фермы. Раньше строили, теперь – не к рукам. Забирай под гребло.

– А техника? Автокран?

– Ныне черта можно за поллитру купить. Заводы свои подсобные хозяйства бросают. Не нужны. А эти фермеры-мелмеры... Кидаются очертя голову, а потом...

– Вот ты бы и шел в фермеры.

– Не с нашим умом, – отмахнулся Моргун. – Твой батя, еще попервах, правильно сказал: "Не с вашим умом туда лезть. Живите как жили. Работайте – и все у вас будет". Он это правильно говорил.

Все нужное, конечно, сыскали. И все сделали.

А во дворе, провожая гостей, радушная Моргуниха словно слышала и теперь повторяла мужние слова:

– Работаем и не жалимся... Я работаю, и он работает, сын, и дочь, и сноха – все работаем, трудимся. Такая наша жизнь. – Она провожала гостей не с пустыми руками: – Варенички тут, блинцы... Берите, берите. Куда вас ныне бог припутит, день долгий.

Проводили гостей за ворота: приземистый Моргун, крепкий еще мужик, с пузцом, словно кормленый паучок, хозяйка – на голову выше, опрятная приглядная баба, в чистом переднике, цветастом платке; она всегда была чистохолкой: на ферме ли, при коровах, и дома.

– С утра ездит, – сказала Моргуниха. – У свиней был и у нас, на ферме.

– Видно, по работе... – вслух подумал Моргун. – А может, отец просил поглядеть. На смертной доске, а об колхозе душа болит.

– А может, он в председатели, заместо отца?

– Нашла дурака, – хмыкнул Моргун. – Ни клят ни мят сидит.

– А мальчишка с ним, – усмехнулась Моргуниха. – Как со старым Корытиным. Может, и правда корытинский?

– Бог знает. В ногах у них не стояли. Да и не нашей голове об этом болеть. Ты ведь тоже на машину жалилась? – вспомнил он. – Чего?

– На малых оборотах глохнет.

Моргуниха ездила на работу на стареньком синем пикапе, удобная машина. Она и сейчас стояла здесь, у ворот, рядом с колесным трактором самого Моргуна.

– Погляди... А я побегу, молоко надо откинуть.

И сразу про гостей забыли, погружаясь в дела обыденные, свои.

А гости, отъехав, поминали хозяев.

– Напоролся... – похлопывая себя по округлившемуся животу, говорил мальчик. – Неделю можно не есть. Моргуны богато живут. Новые "Жигули" купили. Да еще старые есть и мотоцикл "Урал". И Моргуниха на "Москвиче" рулит. Хорошо живут...

Он говорил и потихоньку задремывал, голова клонилась на грудь. Апотом в сторону повело, и он ткнулся в руку Корытина, не доставая до плеча. Заснул.

Корытин смотрел на дорогу, чуял тепло мальчика, приникшего к нему, и думал: "Может, и вправду – братишка, младший..." А потом вспомнился синий пикап, который поутру встретился, когда подъезжали к молочной ферме. Пикап ехал не пустой – пригруженный. А за рулем была Моргуниха.

Мальчик спал до самого хутора, разомлев. И на хуторе, едва разлепляя глаза, указал путь к своему дому. Корытин подвез его ко двору:

– Приехали. Просыпайся.

На гул мотора выглянула из двора мать мальчика и спросила:

– Наработался? Не проснется никак...

Мальчик зевал, жмурился.

– Ничего. Ваха быстро разбудит. Завтра, а может, и ныне приедет, заберет.

Мальчик вскинулся, глаза округлил, не понимая:

– Куда заберет?

– В пастухи. Некому, говорит, скотину пасть. У него много: гуляк, овечки, козы. Да свиней развел...

Корытин вышел из машины, спросил:

– Это у которого были?

– Он... – кивнул головой мальчик.

А мать его, словно оправдываясь, стала говорить:

– Чем гайды бить у конторы, пусть попасет. Ваха наличными обещал деньгами. Хоть обувку с одежкой к школе купить. От колхоза не дождешься. – Она была еще не старой, но траченной вином и жизнью. Она перед Корытиным или перед белым светом оправдывалась: – Сказали бы – не работаю, а ведь стараюсь, никто не укорит, телята у меня сроду хорошие. Пишут в конторе по триста да по четыреста тысяч. А где они, эти тысячи? На хлеб не выпросишь. А нас трое... – Она вздохнула, погладила сына по голове, спросила: – Попасешь?.. Ваха, он добрый. Наличными, сказал, заплатит, по сто тысяч.

– Пацаны его задавучие, – опустил голову мальчик. – Крутяки.

– Чего тебе пацаны... В степи будешь пасти.

– Ты не знаешь... – жалобно проговорил мальчик, в глазах его плеснулся нешуточный страх. – Они – наглые, их все боятся... Они...

– Ну, не съедят тебя... – отмахнулась мать и предложила гостю: – Окрошкой вас накормлю. С квасом. Похлебайте холодненького.

– Спасибо. Лишь откушали.

– Мы у Моргунов ныне обедали, – похвастал мальчик. – Утятина, вареники, блинцы с каймаком... От пуза.

– Моргуны... Не нам чета.

– А я тебе говорю: иди в доярки, я сам буду молоко возить, на велике. А зимой – на санках. Я флягу запросто упру. Вот и заживем...

– Мели, Емеля... – остановила его мать. – Болтаешь языком. – И у Корытина спросила: – Отец-то как?

– Хорошего мало.

Женщина опустила глаза.

– Хоть квасу попейте. Свежий квас. В погребе стоит. Ваня, достань кваску. Заходите...

Корытин вошел во двор. Почудилось ему в голосе собеседницы не праздное любопытство, но сердечная боль об отце. Наверное, все же не зря шли по хутору поголоски о старом Корытине, об этой женщине, о сыне ее.

Подворье было обычным, с аккуратными грядами сизого лука да кружевной моркови, высокой картофельной ботвой. Возле дома – навес; под ним – стол и скамейки. Все прибрано.

Ваня принес из погреба четверть с квасом. Женщина обтерла кружки чистым полотенцем, налила питье и снова спросила:

– Значит, плохой, не поднимется?

Корытин в ответ лишь вздохнул.

– Господи, господи... – проговорила женщина. – Как жили... – Она была еще не старой, со следами былой миловидности. – Как жили при нем... Горя не знали. Хату колхоз построил. Детсадик бесплатно, в школе тоже бесплатно кормили. Правда что – коммунизм. Лишь не знали про это. А ныне... Скоро и работы лишимся.

– А проку тебе от этой работы?! – еще издали вступила спешащая к разговору соседка. – Здорово дневали! Я тебя враз угадала, – сказала она Корытину. Издаля кинула глазами – и угадала. Горится она об работе! Лишимся... Да черт бы ее хорошил, такую работу! Другой год зарплаты не видим. Хоть криком в конторе кричи, слезьми плачь, ответ один: ты – живая, даем лишь на похорон.

– А вовсе закроют, куда идти? – спросила хозяйка. – Ныне хоть со слезьми, а иной раз в конторе выклянчишь на хлеб копейку. Мукой тот год выдавали, маслом. Да, может, еще получшеет после уборки. Обещают. А если вовсе лишимся работы? Тогда хоть в петлю... Тебе чего жалиться. Утебя – мать, с пенсией. Каждый месяц живая копеечка.

– На мамку молимся, – согласилась соседка. – Говорим ей: гляди не помирай. И у всех так: молятся на стариков. Дожилися... – И, переменив тон, возвышая его, она, словно на митинге, принялась убеждать Корытина: – Правильно говорят: был у нас коммунизм! Работали и как сыр в масле купалися... Кипели в масле... А ныне все пухом-прахом идет. Работай, а денег не платят. Привезли из района бумаги, прямо на ферму. Ставь подпись и бери бумагу, с печатью, с гербом с этим! Землей владай! А мы их ногами потоптали, эти бумаги. Потому что хотят обдурить! Налоги сбирать! А земля нам задаром не нужна. Зубами ее грызть не будешь! От огорода руки не владают. На черта она, эта земля?! Не землю, зарплату дайте, как раньше! За надой, за привес, за теляток, премию – чтобы за все копеечка шла. А земля наша лишь на кладбище. И ты от нас не отпихивайся! Ты – наш, не набежный. И мы об тебе с надежой... С батей твоим горя не знали, а ныне...

Корытин с трудом выбрался со двора и, продолжив путь, заглянул в ремонтные мастерские, в гараж, к амбарам съездил, поглядел на тока, которые уже чистили, готовясь к новому хлебу.