Текст книги "Такая музыка"

Автор книги: Борис Екимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Екимов Борис
Такая музыка

Борис Петрович Екимов

ТАКАЯ МУЗЫКА

Повесть

1

Целый квартал от проходной люди шли сбитой, бесконечной колонной, плечом к плечу, друг за другом, потому что справа стояла кирпичная заводская стена, слева лежал проспект – главная магистраль города,– и лишь очень торопливые или смельчаки пересекали его напрямую. У перекрестка этот поток разливался: к трамваям, к троллейбусам, к автобусам или просто пешочком, вниз и вверх по проспекту, в боковые улочки – кому куда.

Иван Лукич жил неподалеку. Его дом стоял рядом с перекрестком, второй от угла.

Уже в прихожей, раздевшись, Иван Лукич полез в карман за папиросами и на сетку наткнулся, авоську. Про хлеб он забыл. Но снова одеваться и идти вниз не хотелось.

В комнате негромко бормотал телевизор. Лукич заглянул туда: Лена что-то писала за столом.

– Ты чего? – спросил он.– Телевизор и уроки сразу?

– А я на него не смотрю.

– Ну, так выключи.

– Нет, пускай...

В ванной Лукич умывался долго, а потом сидел там, на скамейке, голый до пояса, и курил. Он только здесь курил, в ванной. А когда вышел, дочь, напевая, уже складывала тетрадки.

– Отстрелялась? – спросил он.

– А-а, там задавали-то, одна геометрия да физика, по литературе стишок, английский. Проверять будешь? – придержала она в руке тетради, прежде чем в портфель класть.

– Ладно, на доверие. Саша где?

– Ушел куда-то. Я тоже сейчас пойду, к Майке. Ладно?

– Иди, только хлеб сначала принеси. Я забыл.

– А-а, пап...

– А да а,– недовольно сказал Иван Лукич,– одно "а" от вас только и слышишь. Далеко идти, да?

Лена засмеялась и к отцу подошла:

– Ты чего сегодня злой?

– Да никакой я не злой,– вздохнул он, поправляя у дочери сбившийся на сторону воротничок. А дочка-то была почти с него ростом. И куда тянется, худущая...– Ты обедала?

– С мамой, еще когда.

– Ну, давай со мной теперь. А то как мачта стала.

– Не, я пошла. Давай деньги. И на пирожное.

– За работу, что ли? – недовольно спросил Иван Лукич.

Дочь поглядела на него внимательно.

– Ты, папа, сегодня точно злой.

– На тебе и на пирожное, и на мороженое – и иди ты, Христа ради. Заладила – злой да злой.

Лена ушла, а Лукич на кухне посидел, оглядел кастрюли, что на плите стояли, крышки пооткрывал, понюхал и опять забрался в ванную, газеты прихватив. Он и вправду все не мог успокоиться после разговора в заводоуправлении, у замдиректора. Как вспомнит, злость поднимается, прямо закипает все внутри. Была бы жена дома, так хоть ей бы вылился. А так сиди вот... И курево не в курево. И газета не читается.

Они с начальником пришли в заводоуправление вовремя, прямо в точку попали. У замдиректо-ра сидел Половинкин, тот самый, что нужен был, начальник ЖКО. Иван Лукич его не любил, хотя сталкиваться не часто случалось. Даже за вид не любил, за манеры: сытый, белолицый, портфель желтой кожи, очки золоченые – министр, да и только. И разговаривает... Через губу не переплю-нет. Господи, сколько этих начальников ЖКО Иван Лукич перевидал, их на заводе уже косой десяток перебыло – а все одинаковые. Словно штампуют их.

Разговор начальник цеха завел:

– Нам нужно одно место в общежитии. Парень у нас, электрик, из армии демобилизовался.

Замдиректора на Половинкина посмотрел: к тебе, мол. Тот секунду подумал, ответил:

– Сейчас, товарищи, ни одного места. Вот недельки через две можно. Мы ремонт на ходу делаем. И сейчас кое-какие пертрубации. Вот утрясемся... буду иметь в виду для вашего цеха одно место.

Начальник на Ивана Лукича посмотрел: видишь, мол.

– Так,– сказал Лукич.– Человек пришел к нам устраиваться. Хороший специалист. Из армии. В отделе кадров ему пообещали: через три дня крайний срок поселим. Он устраивается на работу, работает. Полмесяца работает, а его все завтраками кормят. Я звонил в отдел кадров. Эти три дня они не сами придумали, это ваши сроки, товарищ Половинкин. Вы их давали. Сами. И раз вы, именно вы, ему обещали – извольте исполнить. Не издевайтесь над человеком. Это же жилье,– проникновенно пояснил он.– А сейчас не лето, под кустом ночевать. Замдиректора снова посмотрел на Половинкина: давай, давай, решай. Тот недовольно поморщился.

– Товарищи,– сказал он,– вы несерьезно подходите. У нас тоже производство, обстановка меняется. Вы что считаете: я специально не хочу поселить? Ну, нет возможности! Сейчас нет возможности, понимаете...повысил он голос.– Вот через неделю. Ну, может, чуть пораньше. У нас многие ждут, не он один. А вам вынь да положь.

– Да,– сказал Иван Лукич,– вот именно, вынь да положь. Раз обещали, значит, за свои слова надо отвечать.

– Ну-у,– многозначительно покачал головой Половинкин и на замдиректора посмотрел тоже со значением.

– Нечего мне здесь нукать,– сказал Иван Лукич.– А то у нас некоторые, я смотрю, товарищ Половинкин, начинают забывать, что у них написано в графе "социальное положение". Забыли, что у вас записано? Так я напомню: слу-жа-щий. Служащий! Ясно? При ком? При начальстве? Нет. При том парне, о котором я говорю. О! – значительно поднял он руку.– При рабочем. Он хозяин общежития. Он, а не вы. И вы ему обязаны служить,– пальцем ткнул в грудь Половинки-ну Иван Лукич,– честно и добросовестно. А какой же из вас слуга,– повысил голос Лукич,– если ваш хозяин по вокзалам ночует. А вам на это наплевать. И у вас есть места, точно есть! Вы же их через неделю не рожать собираетесь. Просто гонять вас некому. Вот так...– шумно выдохнул он и продолжал спокойнее: – Завтра я на работе не буду, отгул беру,повернулся он к начальнику цеха.– Сейчас иду в партком, договорюсь и завтра же как член народного контроля завода,– подчеркнул он,– проверю, есть ли в нашем общежитии свободные места. Все ясно?

– А кто говорит – нет...– заволновался Половинкин.– Я же говорю есть, но мы переста-новку производим,– обращался он уже к замдиректора.– Я же вам говорил, освобождаем еще пол-этажа, для девушек. Переселяем. Перегородку делаем. А вы за свои слова...– сказал он Лукичу.– Я тоже член партии, между прочим. И также могу в партком. Что это такое: гонять некому... Вот помочь нам некому, а гонять...

– Ладно,– прервал его замдиректора.– Хватит друг на друга шуметь. Что? – спросил он у Лукича.– Действительно парень на вокзале ночует?

– Ночует,– подтвердил Лукич.

– Выписывай направление. Сегодня же пусть селится.

Половинкин беспомощно развел руками, но направление выписал тут же.

В коридоре начальник цеха усмехнулся, сказал:

– Ну, ты его с этим служащим здорово прихватил.

Лукич ничего не ответил, а подумал: "Зато ты стоял как рыба, а на меня опять... Уж точно в парткоме и в завкоме нажалуется, да еще приплетет".

Иван Лукич не заметил, как две папиросы исцедил, так что в ванной комнате сине стало. Опомнившись, он газеткой помахал и пошел телевизор смотреть.

За окном потемнело, когда ключ в дверях звякнул. Иван Лукич приподнялся на диване, он сына ждал. Но это Лена вернулась.

– Лена,– спросил он,– Сашка хоть что-нибудь делал? Занимался?

– Я... папа...– замялась дочка.

– Ты мне давай дипломатию не разводи. Спрашиваю – отвечай. Соображала бы, от чего защищаешь.

– Он на гитаре поиграл и ушел.

– Музыкант,– вздохнул Иван Лукич.

Дочь вошла в комнату, в кресло уселась и тоже телевизор начала смотреть.

– Прибавь звук,– попросил Иван Лукич.

И когда она пошла к телевизору, Лукич заметил, что на голове у дочери с обеих сторон возле ушей что-то болтается.

– Иди-ка сюда,– позвал он.

Лена подошла и уселась рядом, а он голову дочери подтянул к себе.

– Чего ты?..– вырвалась она.

– Ну-ка, ну-ка... Это что у тебя? На голове?

– А-а... Это так надо.

– Ты мне не акай, а скажи, что такое. Колтун, что ли? О-о! – вдруг понял он, разобрав, что на висках у дочери болтаются огрызки карандашей, обмотанные какими-то тряпочками.– Завивка? – от удивления Иван Лукич сел и глядел на дочь недоуменно и остолбенело. Та смутилась, но лишь на мгновение.

– У нас все девчонки так делают. Майка сделала, ей мама разрешила. Знаешь, как хорошо! А мне нельзя, что ли,– обиженным, плачущим голосом проговорила Лена.– Вечно ты, пап...

– Ну-ка размотай, я посмотрю,– вовсе не сердясь, а изумляясь, проговорил Иван Лукич.– Ну-ка, давай посмотрим, что получается.

Дочь послушно к зеркалу сбегала и, вернувшись, встала перед отцом. Губы были обиженно поджаты. Иван Лукич взял ее за плечи и долго рассматривал подвитые прядки волос, что свисали к щекам; потом сел, задумался.

– Ну, что? Что? – заторопила его дочь.– Знаю я, сейчас скажешь: не смей! Чтобы я этого не видел! Рано еще! Что, неправда?

– Неправда,– потянул ее Иван Лукич за локоток и, усадив рядом с собой, за плечи обнял.– Не смей я тебе не скажу. И чтобы я этого не видел – тоже не скажу. Рано еще – скажу. А главное, я тебе скажу, серьезно так, по-дружески, главное, что не нравишься ты мне с этими висюльками. Поняла? Не нравятся они мне, хоть убей. Ты мне вот такая нравишься,– он повернул ее голову к себе и ладонями загладил накрученные прядки.– Вот такая. Симпатичная девочка. А не дама... с висюльками. Мне Сашкины космы вот здесь вот,– попилил он себя пальцем по горлу.– Но ему двадцать два года. Нравится, господь с ним, перетерплю. Хоть он на черта похож с этими космами, а не на человека.

– Папа, но сейчас все так носят. Понимаешь, мода такая. А вот так сейчас не носят,– провела дочь рукой по его стриженому затылку.– У нас Алексей Палыч тоже длинную прическу носит.

– Ты мне голову не морочь. Я вот тебе сейчас докажу. У нас открытка где-то есть,– быстро поднялся он с дивана.– Где у нас материн альбом, а? Там открытка есть, старинная. Артист там. Где альбом?

– Да в буфете,– вскочила дочка и альбом принесла.

Иван Лукич встал на колени перед диваном и начал торопливо перелистывать альбом, просма-тривая стопки фотографий и открыток. И наконец нашел старую пожелтевшую фотографию на твердом картоне.

– Вот! Гляди! – воскликнул он.– Вот! Со-би-нов! Гляди,– и дочери показал.– Вот если бы такие у Сашки волосы, да я бы слова не сказал. Я б глядел и радовался. Что хорошо, то хорошо. Что скажешь: плохо?

– Красивый,– ответила дочь, разглядывая артиста.

– А у Сашки? Мыть их надо, понимаешь, Ленка, мыть. Ухаживать, подстригать аккуратнень-ко. А то как пакля, сосулями висят... Ой,скривился Иван Лукич.– Тошно! А это хорошо,– вздохнул он, на фотографию глядя.– Хорошо, ничего не скажешь.

Лена альбом на место убрала, в буфет, а фотографию на тумбочку поставила, возле шкатулки, и охнула:

– Папа, тебе письмо, я и забыла. На видное место положила и забыла совсем,– и подала отцу конверт, обратный адрес и почерк которого были Ивану Лукичу незнакомы.

"Здравствуй, дорогой Ваня! Пишет тебе Данилыч, не забыл еще старого? Думаю, не забыл, хотя виделись с тобой давненько. Мне бы самому к тебе заехать и рассказать все, а не письмом, да вот не получается. Собирался к тебе, собирался, а потом заболел. Теперь лежу уже две недели, болею. Думаю, вдруг помру, сердечко ни к черту. Помру, и грех на душе останется перед Ваней. Давай писать. Поговорить я с тобой хотел о твоем парне, о Саше. Как-то фамилию услыхал на концерте, гляжу, хоть и не тот Федот, а похож. Порадовался, вот по отцовской дорожке парень идет. Хоть и другой факультет, но все равно наш, политехник. Конечно, я поинтересовался, как твой сын учится. Хотелось, чтобы в батю. Сколько уж лет, Ваня, прошло, а я вашу группу не забуду. И тебя, конечно, Ваня. Как вы учились, с какой страстью! Голодные, раздетые, вчера с войны, но как учились! Таких уже, конечно, больше не будет. Время другое, люди другие. Я про вас рассказывать начну, мне не верят.

Но я тебя, Ваня, огорчить хочу. Тебе, конечно, больно будет, но лучше вовремя откровенно сказать. Твой Саша – молодой парень, лучше его подправить вовремя. Я думаю, ты сумеешь. Дело в том, что Саша учится очень плохо, ты это, видимо, и сам знаешь, но, может, думаешь, что трудно ему учеба дается. Это не так. Саша просто не хочет учиться, бездельничает откровенно. Специальность ли ему не нравится или что иное, но факт остается фактом: Саша в техникуме не учится, а проводит время. Может быть, на него отрицательно влияет "музыкальная команда". Там есть всякие ребята.

Понимаю, Ваня, что делаю тебе больно. Но думаю, ты сумеешь все исправить. Ты – человек недюжинной энергии. Ее должно хватить и на сына.

Всего тебе доброго..."

Дождавшись, когда отец кончит читать, Лена спросила:

– От кого это, папа?

– Алексей Данилыч. Я у него в техникуме учился. Хороший человек,задумчиво произнес Иван Лукич.– Данилыч, Данилыч... Пошли-ка, дочь, ужинать,– решительно сказал он.

А потом, после ужина, он дочке помогал стишок учить, телевизор глядел, но все ждал, прислушивался, не звякнет ли ключ в двери. Улегся на диван и все думал и думал о сыне.

Письмо старого учителя не было для Ивана Лукича вестью, громом упавшей. Ему и самому не нравился Сашка. И дело не в прическе, бог с ней, и не в гитаре. Иван Лукич все бы понял и принял или бы сделал вид, что принял: и гитару, и поздние ночные возвращения – все бы мог объяснить молодостью сына, которая требует своего, все мог бы простить, когда бы Сашка учился по-настоящему.

Может быть, зря все-таки они с Розой на техникуме настояли. Сашка без особой охоты туда пошел, после армии, родителям подчинившись. Наверное, вечерний техникум был бы лучше. Днем работать, вечером – на учебу... Тут волей-неволей гитару подальше отложишь.

Но жаль было Сашку, по-отцовски жаль. Сам Лукич до войны лишь четыре класса сумел окончить. И уже после, взрослым, семейным человеком, с кровью свои науки добывал. Не год, не два, а целых десять лет враскорячку жил, между работой, семьей да учебой раздирался. И, вдосталь покушав такой жизни, Лукич и врагу ее не желал, не то что родному сыну.

Да вот не получалось по-доброму. И, оказывается, не только родительские глаза это видели. Так что нечего было прижмуряться, себя обманывать.

Иван Лукич поднялся с дивана и ушел на кухню. Чаю себе заварил, газеты принес и книжку – приготовился сына ждать. Немного погодя ему мысль в голову пришла, вроде хитрая. И Лукич притащил из комнаты и на кухонном столе разложил справочники, папку с деловыми бумагами, логарифмическую линейку. Жена, как обычно, со второй смены пришла в половине первого. Лукич ее чаем напоил и тут же спровадил спать, отговорившись делами.

Сашка появился во втором часу. Дверь осторожно открыл, разделся, из глубины темного коридора тихо поздоровался с отцом и пошел было к себе. Обычно он перед сном ужинал и сейчас был голоден, но встречаться с отцом не хотелось, тот может учуять запах вина. А лишних разгово-ров Сашка не хотел. Но отец остановил его, в кухню зазвал. Сашка достал бутылку молока, краюху хлеба маслом намазал и принялся за еду.

– Ты где был? – спросил отец.

– Да так... В кино ходил, потом проводил...

– А-а,– понимающе протянул Лукич.– А я здесь зашился,– он тяжко вздохнул.– На заводе не успеваю. Может, ты поможешь, а, Сашок? Ты же сопромат уже знаешь. Посчитай мне вот эту балочку... И в этом приспособлении прикинь, выдержат упоры или нет. Только упоры, и все. А то у меня голова уже не соображает. Сделаешь?

– Давай попробую,– согласился сын.

Лукич поднялся, освобождая место, объяснил нужное. Потом поплескался в ванной и пошел спать. Из коридора он поглядел на сына. Тот над столом склонился. Лукич поглядел и пошел спать, подумав, что, может быть, все не так уж и страшно. Вот Сашка и слова не сказал, согласил-ся помочь. Неплохой парень, добрый. А гитара – что ж... Ведь сам Лукич в молодости о гармошке мечтал. Так, несколько успокоив себя, Лукич и заснул.

А утром первым делом побежал Иван Лукич на кухню поглядеть, как Сашка с его поручением справился.

Чуда не свершилось. Лист бумаги показывал недолгие, тщетные усилия сына, честно перечер-кнутые затем жирным крестом. Последние призрачные надежды Лукича улетучились. Он занялся обыденными утренними делами и сходил к соседу, цеховому технологу, попросил передать, что задержится.

На завтраком Сашка сказал:

– Я ничего тебе не сделал. Не получается. Если надо, я в техникуме спрошу. Хочешь?

– Да ладно, я сам.

Завтракали вместе: Лукич, Сашка и Леночка, а выходили из дому порознь: первыми мужики. Как и всегда, дошли до трамвайной остановки, и здесь, вместо того чтобы попрощаться, Иван Лукич тронул сына за рукав, сказал мягко:

– Сашок, нам поговорить надо. Я дома не стал, при матери. Пошли потихоньку пешком, я тебя провожу.

– Тебе же на работу...– попытался возразить Сашка.

– Ничего, успею.

Отец никогда на завод не опаздывал. Сашка знал это твердо. Значит, разговор предстоял нешуточный. Сашка даже испугался: может, случилось что у отца и он боится матери рассказать?

Солнце еще не поднималось, но впереди, на востоке, чистое небо уже брезжило синевой. А внизу, в городе, меж домами, в темноте, размытой фонарным светом, густо шли люди. Один за другим, резво, по утреннему спешили трамваи, с шипом подкатывали троллейбусы и автобусы. От остановки, к переходу и далее, непрестанно шевелясь, стекала темная, муравьиная, молчаливая масса людей. Время от времени она обрезалась перед красным огнем светофора, пропуская тоже темную в ночи лавину машин, и снова текла, нешумная, и казалось, не будет ей конца.

Протеревшись сквозь людскую тесноту остановок, Лукич с сыном выбрались на свободу.

– Только честный разговор, Саша,– начал отец.– Вот ты проучился в техникуме полтора года. Считай, половина учебы за плечами. А чему ты выучился?

– Ты про сопромат, что ли? – усмехнувшись, спросил Сашка.– Что я не сделал? – сын рассмеялся.– Ты же видел мою зачетку. Я ее от тебя не прячу. Ничего б не знал, выгнали. А раз учусь, значит...

– Не-ет, давай по правде. У тебя по сопромату там тройка стоит... Значит, плохо ли, хорошо, но вроде усвоил. А на практике ткнулся, вот вчера – ни в зуб. Я почти уверен, что и остальное ты знаешь так же. Скажи, прав я или нет?

– Может, и прав,– ответил Сашка,– Чего ж ты думаешь, я все помнить должен? Сдал, и слава богу,– его начинали раздражать мелочные приставания отца.

– Как это так? – спросил Лукич.– Сдал – и слава богу?.. Для тебя, выходит, главное – перед преподавателем отчитаться, а не в голову науку взять? Как же потом? Придешь на работу. А с чем придешь? С какими глазами придешь, если ничего не знаешь? Кто за тебя будет делать? И вообще: зачем тогда ты ходишь в техникум? Смысл-то в чем?

– Папа,– недовольно фыркнув, сказал Сашка.– Ты это в шутку или всерьез?

– Какие могут быть шутки,– опешил Лукич.

– Ну, если так, то я тоже всерьез. Ты что, не знаешь, как учатся? По-твоему, я все предметы назубок должен выучить и всю жизнь знать? Так, что ли?

– А как же... А как же еще? – удивился отец.– Именно назубок и на всю жизнь. Я тоже учился, не понаслышке знаю. В том же самом техникуме. Так что не морочь мне голову.

– Ну, ты даешь! – с тихим восторгом ответил Сашка.– Ты что ж думаешь, ничего не изменилось? Да, я думаю, и в то время ты был один такой...– сын не сразу нужное слово подобрал,– старательный. Ну, пусть двое-трое. А ведь остальные как учились?..

– Неправда,– перебил его Лукич.– За каким бы чертом мы тогда в техникум шли, если не учиться?

– Верю, верю, ладно,– сказал сын.– Но все же прикинь, что такое был техникум в то время и что в наше. Да в то время он академией, наверно, казался. Поэтому вы и старались. А сейчас что техникум, что техучилище два сапога пара. Учись не учись, старайся не старайся, все равно за станок пойдешь.

– За какой станок?

– За обыкновенный. А кем же еще поставят? Министром?

– Зачем министром? У тебя специальность есть: технолог по холодной обработке. Вот и будешь работать технологом или мастером. Или тебе не нравится эта специальность?

– Ох, папа, опять этот детский разговор.

– Та-ак,– печально протянул Лукич.– Понятно. Значит, я отсталый и только по глупости своей учился по-настоящему, а надо бы дурака валять.

– Ты что думаешь,– разозлился Сашка,– ты что – меня всерьез собираешься убедить, что можно любить такую профессию, как технология машиностроения? Может, еще канализацию и водоснабжение – тоже очень интересная профессия – и ее можно любить? Ночи не спать, среди сна вскакивать?

– Постой,– перебил его Лукич.– А чем же моя работа, моя профессия энергетика так уж отличается от работы технолога? Почему мою можно любить, а твою никак нельзя?

– Не знаю. Но, наверное, дело не в профессии, а в тебе. У тебя такой характер.

– Вот это правильно! – обрадовался Лукич.– Здесь ты в точку попал! Дело не в профессии. Верно. Ты вот упрекаешь меня: как на собрании агитирую. А ведь ты не прав. Ты и не можешь полюбить свою специальность, потому что не знаешь ее. А как можно незнакомое любить? Нельзя любить неизвестность. Вот ты про сантехнику. Если, положим, я начну в ней работать, я ее прежде изучу. Я найду в ней смысл и особую нужность и буду для нее работать. Я буду силу свою в нее вкладывать, и голову свою, и нервы. Я буду делать и делать. А уж потом я ее полюблю, потому что она станет моею. Там моя сила, мой труд вложен, мои дни и бессонные ночи. Моя жизнь. Я уже не смогу ее не любить и для нее не работать, потому что это моя жизнь. А просто, с налету, ничего не полюбится, сынок. Такого не бывает. Я, знаешь, и мать твою, свою жену, не сразу полюбил. Ну, встретились парень да девка, дело молодое. Сошлись по молодости. Не было б ее рядом, другая бы подвернулась. Не хуже ее, а может, и лучше. Не божий выбор, случай. И у нее так же. А вот когда пожили вместе,– с волнением проговорил Лукич,– вот когда пожили, Сашок, друг для друга постарались она меня поила да кормила, обстирывала, помогала учиться, детей мне родила, в болезни за мной ходила, в беде утешала, радости моей радовалась,– вот тогда, сынок, тогда я ее узнал, понял и полюбил. И стала она для меня не просто бабой, каких много. А стала мне родной женой, каких и не сыщешь. Вот так, сынок... Ну, скажи, прав я или нет?

– Наверно, прав...– с ноткой сомнения ответил Сашка. Ему не хотелось спорить с отцом, хотелось быстрее закончить этот разговор.– Тебя мои тройки волнуют? – спросил он напрямую.– Хочешь, я эту сессию сдам без троек? Без единой? Будешь доволен?

– Но ты ж не для меня...– хотел возразить Иван Лукич, но сын его остановил:

– Подожди. Так и договоримся. Сессия без троек. А что касается любви к своему делу, то давай немного подождем, пока я закончу техникум и начну работать. Вот поработаю, тогда узнаю, нравится – не нравится, вкладывать душу – не вкладывать. А сейчас отпусти меня,– взглянул на часы Сашка,– а то сегодня лабораторная по резанию, пропускать не хочется.

Трамвай, увозивший сына, помчался вперед. Иван Лукич проводил его взглядом, а потом сказал вслух:

– Посмотрим, посмотрим,– и, закурив, потихоньку отправился назад, с тоскою думая о том, что он зря опоздал на работу, так как разговора с сыном не получилось.

2

Хоронить Моисеева должны были после обеда. Иван Лукич, узнав, что и ему предстоит на похороны ехать, вначале подосадовал: дела, как всегда, были срочные – и бросать их не хотелось. Но уже в пути, в стареньком завкомовском автобусе, где все свои собрались и венок впереди стоял, перед кабиной водителя, уже здесь Лукич понял, что он верно поступил, не отказавшись от этой поездки. Это был печальный, но долг. И Лукич, глядя в окно и почти не замечая зимнего города, бежавшего навстречу, думал о Моисееве.

Ведь будто и недавно пришел Лукич в цех, к Моисееву, совсем вроде недавно молодым пришел, а теперь – седой. А старик вот умер. Три года всего после пенсии пожил. Собирался дачу за Волгой брать, сад разводить, какую-то особую клубнику. И невесело думалось Лукичу, что старые люди действительно малым детям сродни. Отживут век и, вроде не понимая этого, на новый загадывают. А кто его, другой век, на них припас? Вот и он, Лукич, вместе с Розой, уже прикидывал, как бы дачный участок взять да потихоньку начать его обживать. Не торопясь, деревья посадить, домик поставить. Все не спеша делать, спешить-то некуда. Пока работаешь, дача не очень с руки, а подгадать бы так, чтобы к пенсии. Подгадать бы так, чтобы к пенсии и домик, и сад – все на месте стояло. Вот и пошла бы жизнь пенсионная, хорошая, на свежем воздухе, среди зелени и покоя.

А теперь здесь, в стареньком тряском автобусе, Лукич ясно понимал, что все эти мечты – глупость, не более. Жизнь одна, и прошла она, и пройдет, у Моисеева раньше, у Лукича позднее, но одинаково – на заводе, в цехе. И точка. А сады... Из могилы на них не порадуешься. Раньше надо было выбирать, не на завод идти, а куда-нибудь в село, если землю да зелень любишь. А второго века не будет. Так невесело думалось Лукичу, когда ехал он на похороны старика Моисеева.

Когда наконец приехали, то Лукич в дом не пошел, а во дворе остановился покурить. Рассеянно глядя вокруг, увидел как подкатил еще один автобус, маленький тупорылый "рафик". Из него начали выходить музыканты с трубами. Лукич курил, поглядывая на отворенные ворота, на обитую красным сатином и крепом крышку гроба, что стояла прислоненная к стене, возле крыльца; и людей он видел, они поднимались в дом и уходили оттуда. И вдруг слух Лукича тронул знакомый голос.

Возле тупорылого маленького автобуса тесным кружком стояли музыканты, курили, разговаривали. И среди них был Сашка.

Мгновение-другое Иван Лукич глядел на сына недоумевающе, потом начал придумывать добрые причины Сашкиного присутствия здесь. "Из техникума, из техникума,– убеждал себя Лукич,– пригласили их. У завода оркестра нет, в техникум позвонили, а там не могли отказать. Конечно, как же заводу откажешь, делаем для них много. Шефы и прочее... Вот и пригласили".

Но сомнения, от которых ныло сердце, заставили Лукича, отметая спасительный обман, пойти и дознаться правды. А правда оказалась простой: к техникуму музыканты никакого отношения не имели, были они просто шабашниками, брали за свой труд семьдесят рублей – по десятке на брата – да еще по пузырю на двоих, для сугреву.

Впереди шла машина с гробом, за ней люди, провожавшие покойного к недалекому кладбищу. Замыкал шествие оркестр. Сашка играл на небольшой белой трубе. Лица его Лукич не мог видеть, только дымчатая кроличья шапка маячила, блестящая труба да руки. О старике Моисееве Иван Лукич забыл. Он и к гробу не стал подходить, прощаться. На кладбище Лукич сел в "рафик" музыкантов. Шофер поглядел на него, но ничего не сказал.

Оттрубив в последний раз и не дожидаясь, когда закопают покойника, музыканты пошли к своему автобусу. Сашка шел впереди других и в автобус полез первым и тут же в дверях остановился.

– Ты чего?! – шумнули на него.– Проходи!

Сашка пошел прямо к отцу и сел рядом на заднее сиденье.

– Ты чего здесь? – спросил он, стараясь говорить легко и спокойно.Знакомый, что ли?

– Да,– ответил Лукич.– Это Моисеев, с нашего завода.

Высокий мужчина в каракуле, пройдя по проходу, раздал каждому по красной десятке. Увидев Лукича, спросил:

– Ты куда, дядя?

– Это со мной,– ответил Сашка.

Мужчина понимающе кивнул головой и, вернувшись к переднему сиденью, сказал, обращаясь ко всем.

– Завтра два жмура, в час, как всегда.

Машина тронулась с места. Возле дома покойного она недолго ждала, пока "старшой" сбегает и вернется с положенной водкой и закуской; а потом снова пошла, набирая ход, к городу. Музыканты на ходу ловко разливали водку, закусывали – все шло своим порядком.

Сашка отказался от выпивки.

– На занятия, что ли? – догадался кто-то.

Лукич всю дорогу молча сидел, лишь в конце пути спросил у сына:

– Нам где лучше выйти? Он куда поедет?

– Я скажу,– ответил Сашка, а потом добавил нерешительно: – Мне в техникум бы надо.

– Обойдешься,– коротко ответил отец.

Они вышли из автобуса неподалеку от дома. Из-за Волги тянул пронзительный ветер. В затишке, по-над домами еще можно было идти, а на поперечных улицах несло словно в хорошей трубе, даже с гулом. Поблескивал чисто прометенный, будто выскобленный черный асфальт.

До дома дошли молча, но, войдя в квартиру, раздевшись и будто бы разойдясь: Сашка к себе, Лукич в ванную, через минуту, не сговариваясь, пришли в кухню и сели за стол. Сели и молчали.

– Чего же ты молчишь? – начал Лукич.– Рассказывай о своей новой жизни.

– Папа, давай без эмоций, а? – попросил Сашка.– Давай спокойно разберемся... Что, я ворую, краду у кого, а? Я же просто-напросто деньги зарабатываю.

– Какая это, к бесу, работа,– поморщился Лукич.– У тебя сейчас одна работа – учиться... Мы тебя обеспечиваем, кормим, одеваем. Создаем все условия, чтобы ты учился и ни о чем не думал. А ты?..

– А чего я? Я меньше с вас тяну. Вот если, к примеру, я завтра устроюсь лаборантом в техникум. На полставки. Ты будешь против?

– Почему? Работай, если хочется. Хотя необходимости не вижу. Лучше побольше времени учебе отдавать...

– Погоди,– снова остановил его сын.– Значит, лаборантом можно, а музыкантом?

– Каким, к черту, музыкантом! – взорвался Лукич.– Это позор! Позор всем нам! Да если мать узнает...

Сашка характер отца знал и слов перечных ему не говорил, давал вылиться, остынуть. И лишь когда выговорился отец, накричав много обидного, Сашка сказал твердо:

– А мне нравится.

– Чего, чего? – удивленно прошептал Лукич.

– Да, нравится,– непреклонно повторил Сашка.– Я не только на похоронах играю, а еще на свадьбах, на вечерах,– сказал он с явным вызовом.– Мне играть нравится. На похоронах играю и стараюсь так играть,– зажмурился он и кулаком потряс,– чтобы плакали люди, чтобы за душу их брало. И ты пойми, что мы играем. Шопен, Бетховен. Они что, тоже калымили, да? За пузырь траурную музыку писали?

– Нет,– решительно сказал Лукич.– Вот что я тебе скажу: всю эту музыку немедленно выкинь из головы. Ясно тебе?

– Не ясно.

– Чего тебе не ясно?

– Как это ты взял и запретил? Мне лет-то сколько?

– Ну и что? – вздохнул Лукич.– Это я в твои годы и себе был хозяином, и семье. А ты пока при нас, так что слушай, что тебе велят,– Лукич снова в сердцах закурил и глядел на Сашку, с трудом сдерживая гнев.– Так понял ты меня или нет?

– Понял,– ответил Сашки.– У тебя одна палочка-погонялочка.

– Станешь самостоятельным, будешь себе хозяином. А пока...

– Ну, ладно,– так же негромко, но уже сдерживаясь от подступившей обиды и гнева, сказал Сашка.– Ладно. Хорошо. Завтра я устраиваюсь работать. Я начну работать. До зарплаты, до первой получки можешь меня еще шпынять, разрешаю. Поздно приду или выпью... Но...– возвысил голос Сашка.– Но после первой получки давай все это закончим. Будем жить как равные взрослые люди и не вмешиваться в жизнь друг друга. Тебе нравится лобзиком выпиливать, а мне на дуде дудеть. Иначе я плюну и смотаюсь куда-нибудь. Договорились?