Текст книги "Такая музыка"
Автор книги: Борис Екимов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)
– А как же техникум? – глухо спросил Лукич.– Ведь всего год...
– А это уж я сам решу,– ответил Сашка.– Вечерний кончать, заочный или послать его подальше. Ну, как, договорились?
– Мне чего... договорились,– ответил Лукич.– Но завод – не оркестр. Быстро холку намнет.
Вот и решилось все, и будто говорить было больше не о чем, но Ивану Лукичу только что слышанное и самим говоренное вдруг показалось неправдой.
– Нет... Как-то ты слишком легко, вроде нет ничего. Захотел – учусь, не захотел – брошу. Учился-учился, год до диплома. Самый трудный, считай, год. Я помню, когда диплом делал, в щепку высох. А ты... вроде и лет тебе много, а как-то все по-мальчишески.
Ненужные то были слова, Сашка не слушал, к окну отвернулся и думал совсем об ином.
Спасибо, Леночка пришла. Она влетела в квартиру, тут же наполнив ее шумом и смехом, словно не одна девчонка в дом ворвалась, а целый табор. Сашка тут же к себе в комнату убрался, а Лукич остался на кухне. Он дочку усаживал за стол, что-то ей отвечал, растолковывал. Но потом, в какую-то минуту, он неожиданно остановился посреди кухни, сказал:
– Ты, дочка, давай сама здесь. А я прилягу пойду. Голова болит.
Леночка проводила отца удивленным взглядом.
Голова у Ивана Лукича и вправду болела. Может быть, оттого, что не мог он понять: что же надобно сыну? А понять, казалось, было нетрудно, ведь были они с Сашкой родными людьми. Слава богу, знали друг друга. И не раз, и не два рассказывал Ивал Лукич сыну о своей нелегкой жизни. И тот слушал. И наверное, не хуже отца-матери знал, как демобилизовался Иван Лукич в сорок пятом году по ранению. Как встретил будущую жену свою Розу. Она стрелочницей работала. Как стали они жить в будке стрелочницы, в этой скворечне, где печь всю будку занимала. Была эта печь для Ивана с Розой родной матерью. Кормились возле нее, грелись, а то и спали на ней. Лукич на работу устроился и сразу в вечернюю школу пошел, в пятый класс. И смех, и грех вспоминать. Голодуха, работа тяжелая, и одежонки нет. Что на тебе – то и твое. Роза постирает – на печи лежи голяком, жди, когда высохнет. А потом Сашка родился. Тесней и шумней стало. И Розе надо помочь, дела ее сделать, пока она с пацаном возится. Жена откровенно ругала мужнину учебу и даже в школу наведывалась: не заливает ли ей Иван глаза, не дурит ли. Но Иван Лукич гнул и гнул свое. И наконец, отучившись три года, распрямился. Хотя радоваться было рано. Из одного хомута пришлось в другой влезть, пожестче. Но тут уж и Роза согласилась, что надо в техникум поступать.
И пошел Лукич в техникум. Целых шесть лет ни отдыха, ни продыха не знал. Тогда уж он на завод, в электрики устроился, сначала учеником, потом на разряд сдал. Хорошо, когда третья смена попадала: и на занятия сходишь, и ночью, когда вызовов мало, уроки поучишь. Но это на неделю, на две можно исхитриться. А шесть лет в третьей смене не проработаешь.
Легкое это дело – прошлое вспоминать. А вернуться к нему даже в мыслях несладко. И как не хочется, чтобы сын его той же дорогой шел, когда время настало другое. Как не хочется!
Роза только пришла с работы и сразу почуяла неладное. Сашка был дома, в комнате своей скрывался. Леночка скучная сидела и предупредила мать: "Не шуми, у папы голова болит".
– Саша давно пришел?
– Не знаю. Он дома был.
– Они с папой не ругались?
– Нет.
Роза, накинув халат, сразу к мужу пошла:
– Ваня, что случилось?
Лукич сел на диване, помедлив, жене ответил:
– Ничего.
– Ты мне голову не морочь,– решительно сказала Роза.
– В общем... Сашка из техникума уходит,– решил не скрывать Лукич.– На завод будет устраиваться.
– Выгнали! – охнула Роза.– За что? Чего он, дурак, наделал? – Она беспомощно села на стул.
– Ничего не наделал,– объяснил Лукич.– Не хочет учиться. Пусть работает, дурь выбивает. Учиться и в вечернем можно. Учатся люди.
Молчание недолго висело в комнате. Оглушенная Роза скоро пришла в себя и бросилась к сыну:
– Саша, сынок! Ты чего же придумал?! Ты чего издеваешься над нами?!
Лукич пошел вслед за женой в комнату сына. Роза суматошилась возле сидящего на кровати Сашки. Она как-то странно подскакивала, взмахивая короткими руками. Точно взлететь пыталась. И кричала, и тихо говорила, и плачуще:
– Ты чего придумал, Саша. Чего тебе не хватает? Ишь куда, на завод ему захотелось! Успеешь еще! Наломаешься! Есть возможность, устроился, учись да учись, дурак такой! Думаешь, всякому это дано? Я бы, думаешь, не хотела? Целый день у станка стоишь, сколько этого железа перекидаешь. Сейчас холод, с улицы заготовку привезут, ледяная. Пальцы липнут. Вон погляди,– она протянула ему руки. Пальцы были изодраны.– А у тебя отец с матерью, слава богу, живы. Ни в чем тебе не отказываем. Ну, чего, скажи, чего тебе надо?! Чего не хватает? Учись да учись, горбатиться хоть на работе не будешь. Или ты с жиру сбесился?
А Лукич понимал, теперь уже твердо понимал, что ничего изменить нельзя и жизнь их семьи отныне потечет по-иному, и, как знать, по-доброму ли.
* * *
Несколько дней спустя Лукич встречал сына у проходной.
– Сынка ведешь, Иван Лукич? – спросил вахтер.
– Сына...
– Добрый час!
Лукич решил сына по всему цеху провести, показать, а уж потом о деле говорить, какое понравится. Неторопливо шли мимо дымящих сухим жаром электропечей, мимо ревущих белым пламенем газовых; кирпичные чаны бурлили и клокотали огненно-белым раствором. Термисты, опустив на лицо забрало защитных масок, выхватывали из кипящего расплава алые гроздья деталей и бросали их в ванну с машинным маслом. Раскаленные детали, уходя в черную вязкую жидкость, еще недолго красно светили, утопая. Тяжелые клубы пара и дыма окутывали ванну. И трудно было дышать удушливой смесью острых соляных паров и прогорклых масляных.
Лукич сказал:
– Хочешь сюда? В термический? Двести рублей.
Сашка затряс головой.
– Ну ее... Душно здесь. Прямо горло режет,– закашлялся он.
Они пошли далее. За воротами термички лежал высокий светлый цех. По обе стороны от прохода ровными рядами стояли ручные полировальные станки. Женщины в защитных марлевых повязках на лице и очках, склонясь над бешено крутящимися наждачными кругами, обтачивали деталь за деталью. Гудели вентиляторы, унося из цеха пыльный воздух и нагнетая свежий, с улицы. Но марлевые повязки на лицах людей были серы. И пыль, тонкая, но осязаемая пыль, висела в воздухе. Сашкин взгляд упал на плакат, писанный на листе картона: "Девки! Выключайте вентиляторы! А то я вас любить не буду". Сашка рассмеялся, прочитав, и спросил у отца:
– Что это?
– А-а, – останавливаясь, с улыбкой ответил Лукич.– Это электрик наш за экономию электроэнергии борется. Может, сюда? Работа нетяжелая. Заработок хороший. Сто восемьдесят – двести. Но пыль...– шумно нюхнул он воздух.
– Пойдем дальше, поглядим,– сказал Сашка.
Дальше лежали механические отделения с тяжелым лязгом автоматических штамповочных линий, с тонким посвистом шлифовки, с утробными стонами протяжных станков. И везде накрывала людей тяжелая вода затыкающего уши грохота. И такой же тяжкий, для непривычного нюха, муторный запах горелого масла, каленого железа, кипящей эмульсии затруднял дыхание.
Перед одними из цеховых ворот, за вырубным прессом, сидел в высоком железном креслице человек. Вращалось огромное маховое колесо, неторопливо поклевывал бойком пресс; и в такт ему, так же не спеша, рабочий подставлял под удар новые и новые детали.
– Вот это дело,– улыбнулся Сашка.– И воздух свежий, и в кресле, как министр.
Он смеялся, но Лукич тут же подошел к человеку, что у станка сидел.
– Здравствуй, Семен.
– Доброго здоровьица,– отозвался тот.
Иван Лукич, подозвав сына, начал расспрашивать: что и как?
Семен, сухонький, востроносый мужичок, чисто бритый, в легких очечках, с аккуратным фартуком на опрятном сером костюмчике, оказался словоохотливым. Он и про работу рассказал, и про заработок, и про то, что соседний пресс вот уже неделю пустует, а ему, Семену, приходится отдуваться.
И когда поговорил, распрощались и дальше пошли, Иван Лукич спросил сына:
– Ну, что? Может, сюда?
Сашка согласно кивнул головой.
3
Последний день рабочей недели всегда тягостен. Так близок желанный выходной, когда не будет завода с его шумом, грохотом, грязью, с его работой. Так близок отдых, и потому время тянется по каплям. Хотя, честно говоря, осмотревшись в цехе и немного обвыкнувшись, Сашка не жалел о своем, почти случайном выборе. Главной удачей было, конечно, то, что рядом работал Семен.
В первый день, когда Сашка на смену вышел, Семен встретил его весело.
– Ну, что? – хохотнув, спросил он.– Работать будем или водку пить?
– Работать,– ответил Сашка.
– Тоже надо,– согласился Семен.– Налаживайся – и поехали.
– Да я ж не умею,– напомнил Сашка.
– Фу-у,– пренебрежительно махнул рукой Семен.– Тут такая техника: цоб да цобе, погоняй – поехали.
Он быстро рассказал о работе станка, о наладке и потом, в течение дня, оставляя свой пресс, подходил к Сашке, проверял, подсказывал. Дело, и вправду нехитрое, пошло сразу.
И каждое утро Семен встречал Сашку веселым хохотком:
– Работать – или песни играть?
– Песни играть,– в тон ему отвечал Сашка.
– Вот это правильно,– радовался Семен и заводил: – Бежал бродяга с Сахалина сибирской дальней стороной...– помахивая рукой, он и Сашку за собой звал.– Чего глядишь, подтягивай.
– Да я ее не знаю.
– Э-эх,– разочарованно вздыхал Семен.– Не можешь петь, тогда давай налаживаться и работать.
Неслышимо в цеховом гуле крутилось над головой огромное маховое колесо, так же беззвучно работал станок, легко поклевывая бойком подставленные Сашкиной рукой детали. Детальки были невеликие, в ладонь. Семен на своем прессе одно отверстие на них пробивал, а затем ползли детали по жестяному вибрирующему желобу к Сашкиному станку, чтобы здесь еще одно отверстие получить, с другого конца.
Сашка все делал так, как Семен ему показал: левой рукой брал деталь, правой ее перехваты-вал, подставлял под удар бойка, а затем, уже готовую, в желоб бросал, скользнув по которому оказывалась деталь в контейнере. Все было очень просто: левая рука, затем правая и бросок. И снова, и снова, и снова.
В первые дни Сашкины руки работали скованно под бдительным надзором ума и глаз. И уставали, немели пальцы, ломило в запястьях, и почему-то шея побаливала. Позднее, на второй день или на третий, мысленно отвлекшись от дела, а потом спохватившись, Сашка вдруг понял, что руки сами, уже привычно делают и делают свою работу, не нуждаясь в подсказке. Осмелев, Сашка попытался работать на ощупь, не глядя, но тут же искореженные детали одна за другой полетели в сторону, в брак. Но Сашка не сдался и на следующий день повторил свой опыт с тем же успехом.
Это заметил Семен. Он остановил свой пресс и к Сашке подошел.
– Погоди, покурим! – крикнул он. А когда Сашка послушно остановил станок и к Семену повернулся, тот спросил: – Про Петра Губарева слыхал?
– Не знаю такого,– отрицательно покачал головой Сашка.
– В отделе механика работает, токарем,– объяснил Семен.– Так вот этот Петро комбинезон носит, спецовку, какие выдают. Вот он работал, потом его позвали, а он станок не выключил, стоит разговаривает. А коробка сменных шестерен у него открытая. Снял кожух, а потом забыл. Вот он стоит, к станку задом, а тут автокара проезжала, он посторонился да притулился задом к шестерням. А станок работает, шестерни – цоп за штаны и потянули. Он сначала не сообразил, а шестерни тянут, да как пошло... Он заорал дурняком да как сиганет. Спасибо трухлявая одежда! Как он сиганул! Комбинезон на нем – тресь. И все в коробку замотало. А он-то упал. Да как вскочит, да бечь! На весь завод слава. Родной станок своего хозяина догола раздел. Да это еще, слава богу, курдюк целый остался. Его бы прихватило, вот...– закончил Семен, а потом, построжев, спросил: – А ты чего – хочешь без пальцев остаться?
– Почему? – притворился непонимающим Сашка.
– А я не знаю, почему ты с закрытыми глазами работаешь. Здесь тоже был один, в кладовке сейчас работает, Паша. Погляди. Так и оттяпало вот эти вот,– показал Семен на большой и указательный пальцы.– В позапрошлом году. Сидел, вот как мы, работал. Друг к нему подошел, что-то спросил. Он к нему повернулся, говорит и работает. И наработал. Вот здесь вот,– показал Семен на ящик с отходами, что под станком стоял,– здесь его пальчики лежали. Понял? Соображаешь?
– Соображаю,– тихо ответил Сашка и завороженно глядел на ящик, что стоял внизу, под столом, туда падали круглые, в пятак, железки, выбитые из детали.
– Он глядит на руку – кровь... Вниз поглядел, там пальчики. Это ж железо, глупое железо,– тронул Семен станок.– Ты ей чего хочешь подставь, она перерубит. Соображаешь?
После этого разговора Сашка несколько дней с осторожностью и боязнью подносил деталь к бойку. Ему казалось, что сейчас дрогнет рука или подтолкнет кто-то сзади – и тогда...
Но этот страх скоро прошел. Как и та естественная робость, которая в первые дни заставляла Сашку держаться в цехе стеснительно и знать одно лишь место – свой станок и одного человека – Семена.
День ото дня привычнее становилось все цеховое: неумолчный грохот, горький воздух и чем-то похожие друг на друга люди, и в свободное время Сашка стал любопытствовать, разгуливая по цеху. Он встречал знакомых, что жили к одном дворе, с девушками заговаривал.
4
Лукич не любил заводской столовой, тем более дом находился под боком. А нынче и вовсе нужно было домой идти: Леночка болела и лежала дома одна.
Болезнь дочку уже отпускала, и когда Лукич вошел в квартиру, то сразу почуял запах гари. Он поспешил на кухню: конечно, там дочь командовала.
– Папа,– сказала с упреком она.– Что ж ты не мог чуть-чуть еще опоздать?
– Не успела кашу сжечь?
Потом они с дочкой обедали. И не совсем она, видно, выздоровела. Сперва суматошилась, на стол подавала, а потом села на свое место, к батарее, поклевала еду чуть-чуть и поникла. Щеки легко запунцовели. Лукич тут же заметил эту перемену, поднялся, губами коснулся дочкиного лба и почуял жар.
– Пошли-ка, пошли,– сказал он.– Давай в постель.
– Не хочу...
Но Лукич поднял дочь, она уже большая была, тяжелая. Он осторожно пронес ее через дверь и коридорчик, положил на кровать, а она захныкала:
– Здесь я не хочу.– И расплакалась горько:– Бросили меня все, ушли.
– Доченька,– мягко говорил Лукич.– Ну, чего ты, ну, чего... Сейчас устроим, сейчас на диване ляжешь, устроим тебе постель. А хочешь, сюда телевизор поставим?
– Нет, лучше на диван,– всхлипывая, сказала Леночка.
Лукич постелил на диване, перенес туда дочку, включил телевизор.
Леночка успокаивалась, но еще вздрагивало тело ее в затихающем плаче. Лукич сходил к соседям, позвонил по телефону в цех и сказал, что задержится. Он вовремя это сделал, потому что, вернувшись, снова застал дочь в слезах.
– Уходишь... Сейчас уходишь...– говорила она, захлебываясь.– Все бросили меня... Никто не хочет...
– Милая моя, да кто тебя бросит... Никуда я не уйду...– проговорил Лукич и почувствовал такую жалость и нежность, что впору заплакать.
Он осторожно гладил и гладил дочкину голову и вынимал из ее волос неизвестно зачем туда попавшие материны заколки и гребень. Он вынимал их, и легкие волосы распадались. А Леночка, поймав его большую ладонь, придавила ее к подушке своей головой, улеглась на неё горячей щекою поудобнее и сказала:
– Никуда тебя не пущу.
– Правильно, никуда меня не пускай. Расскажи мне сказку.
С недавних пор Лукич и Леночка поменялись ролями. Раньше все он сказки рассказывал, вспоминал, из книжек брал, но туго ему сказки давались. А в один прекрасный день он заявил: "Хватит. Ты сама взрослая. Больше меня читаешь. Давай теперь ты мне рассказывай". И Леночке понравилась эта забота.
– В некотором царстве,– начала она,– в некотором государстве...
Приглушенно о чем-то говорил телевизор – Лукич не стал его выключать,сонно, все затихая и затихая, силилась досказать сказку Леночка, и сам Лукич незаметно задремал сидя. А очнувшись, подумал недолго и решил идти. Надо было идти на работу. Леночку не хотелось оставлять, но нужно было. Работа есть работа. И Лукич решил пойти и сказать Сашке, чтобы он отпросился на часок раньше. А потом уж и Роза придет.
Собрав на кухне посуду, Лукич еще раз на дочку взглянул и ушел. А в цехе, совершив обход, пошел он к сыну на участок. Сашки на месте не было, и перед его прессом трудились наползающие от Семена детали.
– Где?! – наклоняясь к Семену, спросил Лукич.
– Молодежь нынче не докладывает. Ей везде дорога и указу нет, понял? Я тебе сейчас покажу...– он дернул Лукича за рукав и повел его.
У глухой стены, за грохочущей линией болторезных автоматов стоял большой ларь с обтирочным тряпьем. Семен усадил здесь Ивана Лукича и сказал:
– Понаблюдай.
– За кем понаблюдать?
– За сыном. Отсюда все видать.
Лукич ничего не понял, но остался. А Семен вернулся к себе. И отсюда была видна лишь голова его в серой кепочке. Рядом с Лукичом грохотал станок, с натужным чмоканьем выплевывая заготовки болтов; они вылетали из зева станка веером, словно подсолнечная шелуха с губ доброй казачки; и тут же, подхваченные цеповым транспортером, уносились вихрем, пропадая в бункере нарезного автомата. Лукич прошелся вдоль линии, присел возле электродвигателя, оглядел его, привычно крышку заднего подшипника тронул не греется ли. Потом выглянул и увидел Сашку. Тот к своему станку подлетел и уселся. Лукич подошел ближе.
Сашка разбирал гору набежавших деталей. Он устанавливал их ровными стопками друг возле друга. Аккуратными штабельками. А расставив, уселся и включил станок. Режим у его пресса был поставлен автоматически, с менее чем секундной выдержкой. И если у Семена головка пресса и боек лениво ползли вверх-вниз, то у Сашки они сновали ходко. И в такт этому бешеному ритму начали работать Сашкины руки: хватая из стопки деталь за деталью, они успевали подставить их под телеграфно стучащий боек пресса и выбрасывать вон. И таяли, одна за одной исчезали стопы деталей, и пулеметно стрекотали готовые, падая на гулкую жесть наклонного желоба и пропадая в бункере. Лукич стоял и глядел. Он боялся ближе подойти и крикнуть, даже слово сказать. Ведь быстрая Сашкина рука могла дрогнуть. А рядом с ней, совсем рядом, стремительно и бездумно сновал боек. И ему было все равно, что перед ним: холодный ли металл или теплая, живая человечья плоть.
Семен, остановив свой станок, подошел к Ивану Лукичу и сказал:
– Молодежь... Говоришь, говоришь... Про человека, какой здесь покалечился, рассказывал. Гляди, говорю. Говорю, а он смеется, и все. Что с ним будешь делать?
Иван Лукич слушал, но как зачарованный глядел и глядел на быстрые, четкие, но все же лихорадочные движения рук сына. И лишь когда исчезли с желоба последние детали, Лукич пот вытер и, ничего не ответив Семену и сыну, слова не сказав, пошел от прессов. А вслед ему понимающе глядел Семен и недоумевающе – Сашка.
И лишь потом, в мастерской, Лукич вспомнил, зачем он к Сашке ходил, позвонил к жене на участок и попросил, чтобы ее пораньше домой отпустили. А потом уселся за стол, не у себя в кабинете, а прямо в мастерской, не хотелось ему одному быть, сюда хоть народ заглядывает, радио играет. Уселся Лукич, закурил, с людьми, что заходили, разговаривал. В цехе он нынче не задер-жался ни на минуту и ровно со звонком ушел. Сашку нужно было застать. Хотя что говорить ему, как убеждать, Лукич не знал. Но хоть что-то говорить да надо было.
Сашка сидел на кухне, ужинал и, отца увидев, все понял, Сашка ругаться не хотел. Он решил отшутиться да быстрее уйти.
– Что же ты делаешь? – начал Лукич.
– Борщ ем,– непритворно рассмеялся Сашка.
– Я серьезно. Разве можно так делать? Ведь чуть что – и пальцев нет. Калекой хочешь быть?
– Нет, не хочу,– серьезно ответил Сашка.
– Ну, а что это такое? Это же работа, станок, а ты играешься.
– Я не играюсь,– ответил Сашка,– а повышаю производительность труда. Мне за это орден дадут.
– Дадут,– подтвердил Лукич.– Протез вместо руки за счет государства. Ну, садился бы за первую операцию, тогда я понимаю, заработать хочешь больше. Но ты ведь на второй сидишь. Сколько Семен настучит, столько и ты. Что это дает?
– Дает,– сказал Сашка.
– Что дает?
– Мне сколько лет, папа?
– Ну, сколько...
– Двадцать с хвостиком. А Семену пятьдесят с большим хвостом. И ты хочешь, чтобы я целый день просидел возле этой кивалки, как клуша,насмешливо говорил Сашка.
– Не нравится? – удивился Лукич.– Но ты же сам выбирал.
– Нравится,– твердо сказал Сашка.– Вот Семен пусть сидит себе, час колотит, а я гулять буду. А потом за пятнадцать минут все сделаю. Все довольны, я тоже.
– Но ведь рано или поздно случится беда. Пойми это.
– Ты думаешь, я здесь до пенсии? – Сашку прямо-таки смех разбирал от такой мысли, и он сдержать его не мог. И говорил сквозь смех: – Ты думаешь... Я Семена на пенсию вот провожу... Сам – на первую операцию. Ученика себе возьму. И до самой пенсии... До самой пенсии на вырубных буду работать?
– А где же ты будешь работать? – жестко спросил Лукич.– Учиться ты не хочешь. Значит, тебе одна статья – до пенсии работать на вырубных. Больше тебя никто и нигде не ждет. Уясни это.
Сашка молчал. Он не верил отцу. Но, даже не веря, на мгновение представил свою долгую жизнь, изо дня в день скучную и одинаковую, длинную жизнь... И все на заводе, на заводе. На вращающемся потертом дерматиновом креслице, которое вначале ему понравилось. Всю жизнь на этом затерханном креслице. И все у станка, у станка. В унылом ожидании сначала обеда, а потом конца смены. Сашка отбросил эту мысль. Но холодный ужас все же задел душу.
– Знаешь, отец,– холодно сказал он.– Не лезь ко мне, не приставай. То ты упрекал, что я на шее твоей сижу. Я слез. Мы с тобой тогда договорились, что после первой получки я буду сам себе хозяином. Вот и не мешай. Я буду работать и жить так, как я хочу! – почти криком закончил Сашка.
– Что тут у вас? – заглянула мать.
– Да ничего,– успокаивая ее, ответил Сашка.– За жизнь беседуем. Жениться мне, что ли? – проговорил он задумчиво.– А что? Стану главой семьи. Сам буду поучать. Это, наверное, приятно. Да, наверное, надо жениться,– теперь уже весело поглядел Сашка на отца с матерью и пошел к себе в комнату.
– Чего это он? – недоуменно спросила Роза.– Ты уж помягче с ним,попросила она.– Молодой он еще. А может, правда его женить? – задумалась она.– Ваня?.. Женить, может, образумится, а?
– Тьфу, ну вас всех к черту! – выругался Лукич и курить пошел.
– Погоди,– остановила его жена.– Я за чем шла-то? Из головы вылетело... Сейчас вспомню...
– Вспоминай,– сказал Лукич насмешливо и пошел курить.
А Сашка у себя в комнате сбросил домашнюю одежду, кинул ее на кровать, распахнул дверцы шкафа, снял рубашку с вешалки, но вдруг в единый миг понял, что он зря суматошится и спешит. Никуда он не уйдет, не убежит никуда. И есть ли смысл торопиться и лететь очертя голову, если через два-три часа, ну, через пять, через десять, пусть даже завтра, но снова он придет сюда. Придет в эту комнату. И опять будет рядом отец со своими проповедями, которые становились не только нудными, но порой страшноватыми, оттого что отец безжалостен.
И куда спешить? Куда мчаться? Невидимый коридор лабиринта начинается и кончается здесь.
Сашка лег на кровать. Он не мог и не хотел понимать отца, его непонятной жестокости. Зачем, зачем бить по больному? Ведь он – отец, и он мог повернуть судьбу сына по-иному. Чего ему стоило отдать Сашку в детстве в музыкальную школу? Учился бы Сашка в музыкальной школе, окончил ее – и совсем иная жизнь. Все было бы открыто перед ним: куда хочешь иди. А теперь что говорить? Ведь он, Сашка, молчит, не корит отца с матерью. Так почему же отец безжалостен? Зачем он бьет и бьет по больному? Клюет и знает, что Сашке некуда деться. И потому приходится лишь изворачиваться, отшучиваться, огрызаться, не отвечая всерьез.
Может быть, уйти в общежитие? Так дадут ли его? Говорят, трудно. А если и дадут – невеликая радость.
Сашка прожил три года в казарме, в армии. И насильное братство, пусть в комнате на четверых, его не пленяло.
Может быть, уехать в Мурманск? Туда укатили два армейских дружка. Уехать туда, плавать, заработать хорошие деньги, купить потом квартиру, кооперативную. Мысль была неплохая, особенно начало ее и конец. А все остальное – сомнения и мрак. Не зря, не зря там платят деньги. Семь шкур слезет, прежде чем заработаешь что-то. Да и летят денежки, говорят, там, летят... Да и возьмут ли туда Сашку?
Роза приоткрыла дверь:
– Ты не спишь?
– Не сплю, мама...– вздохнул и ворохнулся на кровати Сашка.
Роза вздохнула ему в ответ и села рядом с ним.
– Сашок,– сказала она,– тебе Лариса нравится, Курунина?
– Очень,– отозвался Сашка.
– А что, симпатичная и, знаешь, такая хозяйственная: по магазинам, на базар – всегда сама.
– Халда твоя Лариса,– ответил Сашка.
– Не нравится?– Мать на минуту задумалась.– А у вас в цехе девушка есть, на шлифоваль-ном участке. Со мной ее соседки работают. Все хвалят в один голос. Из себя видная. На подгото-вительных курсах учится и поет в самодеятельности.
– Ты мне ее сватаешь, что ли?
– А почему бы тебя не женить? Армию отслужил. Домом своим заживешь.
– Погоди, погоди... а кого – в невесты? Как звать ее? Которая учится и поет.
– Лиза. У вас на шлифовке.
– Знаем такую. Ну-ка, расскажи ее биографию.
– Она, считай, сирота,– принялась выкладывать все известное Роза.Мать умерла. Отец – по командировкам. Квартира – на ней, двухкомнатная. Живет недалеко. Девушка скромная. В пединститут будет поступать. Поет у нас во Дворце, я слыхала, такой голосок, прямо замечательный.
– Это, конечно, важно, чтоб пела.
Мать говорила и говорила, все более увлекаясь своей мыслью. А Сашка рассеянно, но слушал. Он знал ту девушку, которую хвалила мать. Они познакомились в цехе, припомнив, что раньше встречались на городских конкурсах самодеятельности. Сашка забегал на шлифовальный участок поболтать, расспрашивал о заводском Доме культуры, о руководителях – как там и что.
Однажды они встретились вечером, на автобусной остановке. Сашка возвращался от своих ребят, с гитарой. Лиза была с цветами.
– Это куда же? – спросил Сашка, указывая на букет.
– На день рождения еду, к нашей девочке.
– А меня туда не приглашали? – с нахальным лукавством спросил Сашка.Все веселятся, а меня никуда не приглашают.
Лиза поглядела на него:
– Что ж, поедем. Ты человек с гитарой, может, и пригодишься.
– Может, и пригожусь,– вздохнув, тоненько проскулил Сашка.
А он и впрямь пригодился. Компания собралась скучная: девчата стеснительные и кавалеры не больно расторопные. А у Сашки и анекдотец нашелся, и шуточки. И на гитаре он сыграл и спел:
Уже не успеть на парные рассветы,
Но пахнет дождем из широкой степи.
Приди же ко мне, деревенское лето,
Смятенное сердце мое укрепи.
Смятенное сердце,
Смятенное сердце,
Смятенное сердце мое укрепи.
Сашка и Лиза после вечеринки еще долго бродили по городу. Потом, в цехе, стали чаще встречаться.
И вот теперь слова матери пробудили в Сашкиной душе мысли неожиданные и притягатель-ные. Повинуясь им, Сашка быстро оделся.
– Ты куда? – спросила мать.
– Как куда? Жениться. Ты же сосватала.
Хлопнула за сыном дверь. Роза сказала мужу:
– Он у нас с ума сходит. Его надо вправду женить.
– Женишь его,– мрачно отозвался Лукич.– Как же...
А выходит, плохо знал Лукич сына. Потому что Сашка сейчас спешил и мысль у него была одна: "Женюсь..."
И не только там, в комнате, когда мать сватала его, но теперь Сашка ясно понимал, что спасе-ние его и свобода – в женитьбе. В женитьбе на Лизе. Во-первых, и это очень важно, квартира. Отдельная, двухкомнатная. Лизин отец не в счет. Он в год раз появится – и до свидания. Так что можно жить без чужого глаза и указа. Эти указы надоели Сашке. От них он и спасался. И в самодеятельности поет – это хорошо. Сашкина ли музыка, ее ли пение – все едино. Одна тяга, а значит, одинаковая душа, которая Сашку поймет.
И как, и с каких сторон ни брался рассуждать Сашка – все выходило на одно. Женитьба на Лизе – единственное спасение.
И он спешил к Лизе.
На лестничной площадке он долго стоял, нажимая и нажимая кнопку звонка и слушая приглушенный голос его в пустой квартире. Недолго подумав, Сашка спустился вниз и пошел к трамваю. Нужно было искать Лизу, а была она, конечно, на репетиции.
Сашка оказался прав. Сегодня был день репетиции. После работы Лиза домой зашла, перекусила на скорую руку и по всегдашней своей привычке недолго поспала на диване, в тишине и покое. Эти короткие минуты дневного сна взбадривали ее.
И нынче она поднялась от какого-то внутреннего толчка, приказывающего встать, резко вскочила, быстро собралась и помчалась.
В почтовом ящике белело письмо. Она прочитала его на ходу, перечитала в трамвае.
Странное дело, но письмо не радость принесло, а неясную тоскливую смуту. Хотелось увидеть отца въявь, живого. Маму – не вернуть. А отца так хотелось увидеть. Но он был далеко. Минутами казалось, так же далеко, как и мама.
На своей остановке Лиза вышла из трамвая, поднялась по широкой каменной лестнице, свернула направо, в парк. Вдали, за сетью черных деревьев, виднелось зеленоватое здание Дома культуры. Еще было время, и Лиза решила не спешить.
Центральная аллея парка чернела асфальтом, и громоздились по обеим сторонам ее оплывшие снежные валы, ноздреватые и темные. Свернув налево, по узкой тропе Лиза прошла к зеленой фанерной будке с надписью "касса". На стенке будки веселый рисованный заяц бил в барабан. Здесь размещался детский городок парка: карусели, чертово колесо, самолеты, горки, песочницы. Лавочка стояла возле будки, сухая, чистая. Лиза присела на нее. Под ветром тихонько покачива-лась одна из "лодок"-качелей и поскрипывала негромко. А ведь здесь, кажется здесь, сюда приводила ее мама в детстве, до школы еще или в первом, может быть, классе, а может, во втором. Да, сюда, в этот парк, он ближе Центрального.
Качались на качелях, вздымались невысоко. Конечно, мама боялась за дочку. Но как далеко уходила земля... Как высоко поднималась Лиза: в зелень дерев, в синее небо. И снова земля летела навстречу. И проносилась мимо! И снова взлет. До самого солнца. Слепящего солнца! Когда это было? В первом классе или еще до школы... Какая счастливая она была... Стремительный полет, небо, до солнца рукой подать... И мама рядом. Земля навстречу летит, а не страшно... Мама рядом. Сильнее, выше, выше! Ничего не страшно! Ведь мама смеется рядом... Какая она счастливая была.
А может, встать на эти качели, раскачаться сильнее... Сильнее... закрыть глаза... все забыть. Все забыть и вспомнить. Хотя бы на миг, на мгновение. На одно лишь мгновение – как мама смеется. И хватит. И тогда ничего не страшно.
