Текст книги "Предполагаем жить"

Автор книги: Борис Екимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

Глава III
«У НАС УМА НЕТ…»

Все и впрямь получалось, как добрый доктор внушал: еда, сон, прогулки… Сначала в четырех стенах, потом – на воле.

Невеликая, в три этажа, больница, построенная во времена прошлые для областного начальства, уютная эта больничка размещалась в парке, среди старых лип, тополей да вязов, и от мира внешнего, городского укрывалась, словно стеной крепостной, высоким глухим забором, сложенным из камня песчаника.

Неделя пролетела быстро. На раннюю утреннюю прогулку, видимо последнюю в житии больничном, отправился Илья не один, а с человеком знакомым – по дому сосед: седовласый, роста немалого, тучноватый, всегда приветливый.

Он объявился здесь день ли, два назад. Признал Илью, но, слава богу, ни о чем не расспрашивал. Разговорились с ним неожиданно – и вовсе не о бедах да хворях – возле большого книжного шкафа, который стоял в больничном холле, а возле него – столик да кресла. В просторном шкафу книг было много. Все более детективные и "дамские" романы, которые нынче недорого покупают и, прочитав, оставляют без сожаленья.

Здесь, возле книжного шкафа, а потом прогуливаясь в просторном, светлом, зеленью украшенном холле, и случился разговор, а точнее, рассказ занятный.

Илья копался в книгах. Сосед спросил:

– Пушкина здесь нет? Илья ответил с улыбкой:

– Вряд ли. Детективы в основном и любовь.

– Надо бы Пушкина… Да, да… Именно Пушкина. – Он даже пальцем погрозил: – Великий поэт. А мы его не читаем. Всякие там трень-брень. Пушкина надо читать и понимать его! – возвысил он голос. – Я и сам, признаться, дурак. В школе когда-то учили. "Буря мглою небо кроет…" А потом… – махнул он рукой. – Все забыл. Но случай помог. Вот послушай…

Он взял Илью под локоть, и они пошли потихоньку.

– Младшая внучка у меня – школьница. Она больше у нас живет. Ро дителям некогда, вот бабка с ней и кохается: уроки и прочее. И вот как-то раз, осенью дело было… Помню, ненастный день, темный какой-то. И по работе был тяжелый, сплошная ругня. Я домой приехал, жене говорю: чу ток отдохну, что-то устал. Ушел в свою комнату, лег и лежу в темноте, ни свет, ни телевизор не включаю. А они в другой комнате, жена и внучка. Слышу, что внучка учит какой-то стишок.

Голосок у нее милый, детский, что-то повторяет и повторяет снова и снова. Я прислушался, слова стал различать. А эти слова: "Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит…" Господи, да конечно же просит, еще как просит. Именно покоя. "Летят за днями дни, и каждый час уносит частичку бытия…" – как-то вроде жалоб но внучка говорит.

Меня даже обожгло: как все точно, правдиво. Я встал и потихоньку дверь приоткрыл, стою слушаю. А внучка повторяет снова и снова:

"Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит…" Голосок у нее неж ный. Словно она именно мне говорит, своему деду, старому дураку, внуша ет: "…предполагаем жить, и глядь – как раз умрем". Это ведь правда голи– мая: все "предполагаем" да "располагаем", а потом хлоп

– и нету.

Как я в те минуты ясно все понимал, отчетливо: какой я дурак! Вот сегодня – суббота, а я на работе весь день проторчал, ругался, скандалил. Целый день. "Каждый час уносит частичку бытия…" Ведь я мог с дорогими людьми этот день провести: с внучкой, с женой.

Поехали бы за город, в лес, побродили. Внучка так любит лес, осень, листья красивые. А я на нее люблю глядеть, слушать ее. Или можно поехать к маме. Мама, слава богу, живая. Старенькая… Тоже – дитё малое в девяносто лет. Скоро уйдет. Буду плакать, жалеть. А ведь мог день возле нее провести. Но вместо этого на работе собачился. И до того дособачился, что даже на своих родненьких глядеть не хочу.

Забился в свою конуру. Будто они в чем-то виноваты. А ведь они у меня – главная радость в жизни, именно они: жена, сын, дочь, внуки, мама. А вот выходит, что прячусь от них. Слава богу, дожился. И уже мне стало казаться, что это они специально устроили, внучка с женой, внушают мне: "На свете счастья нет, но есть покой и воля. Давно завидная мечтается мне доля. Давно, усталый раб, замыслил я побег…"

Жена-то ведь знает, как мне непросто работается. Она сто раз говорила: "Бросай все, проживем!" Думаю, неужели она специально для меня весь этот спектакль разыграла?

Вышел я к ним. Они говорят: "Разбудили?.." – "Разбудили, – отвечаю.

– Спасибо", – и прочитал наизусть все стихотворение. Читаю, а сам чуть не плачу. Внучка в ладоши хлопает: "Дед! Какой ты молодец!" А жена глядит и лишь головой качает.

Я потом проверил, в дневник заглянул: все верно, задавали учить наизусть этот стих.

Такой вот случай. И я с той поры Пушкина так полюбил… У нас его десять томов, красные такие, подписка, собрание сочинений. И я их читаю, перечитываю. И тебе советую, дружок.

На том разговор закончился. А нынешним утром, в больничном холле, у выхода, седовласый пожилой сосед снова признал Илью, заторопил его:

– Пошли, пошли… На свете счастья нет, но есть покой и воля! Вот мы и пойдем на волю. Прогуляемся.

На воле, в парке, было по-утреннему свежо. Ночью прошел дождь, и пахло горьковатой, влажной листвой и корой.

– Пошли-пошли… А то прицепится какой-нибудь. Про геморрой нач нет рассуждать. А наше дело молодое… – хохотнул спутник, поворачивая вглубь неухоженного парка, где лиственные высокие кроны смыкались над потресканной асфальтовой дорожкой, лишь кое-где желтыми пятнами да золотистыми лучами пропуская солнечный свет.

Утренние птичьи песни были негромки: пересвист да журчанье синичек, славок, пестрых зябликов, постаныванье горлиц да победительный клик ястребка-хозяина где-то высоко, в маковках деревьев.

Зато мобильный телефон спутника Ильи то и дело взрывался музыкой звучной.

– Слушаю… Нормально, гуляем… Помню, конечно помню. Доча, моя милая, не суетись, за минуту такие дела не делаются. Там ведь еще и земля. И немалая: две тысячи гектаров. Это вам не шесть соток. Пойми сама и объ ясни своему милому. Но все это в работе, и подталкивать никого не надо. Тем более меня. Не суетись, не дергайся. И меня не дергай. Все будет сделано! Когда, когда… Обещали быстро. И я выйду быстро, если вы меня дергать не будете. На меня же машинку повесили.

Прибор этот, суточный контроль сердца. Скоро выйду, приезжать не надо. Целую тебя и Мишаню.

И снова утреннюю тишину взрывала телефонная музыка.

– Живой. Обещают. Ни в коем случае! Мы никому ничего не должны, все перечисляем в срок. Такого заказчика, как мы, надо поискать. И пусть не мудрят. Скажи, вот выйду, прижму враз. Нам суды не нужны. Щетинку вкрутить сами сможем. Научились.

И через шаг-другой снова:

– Живой, живой… Не дождешься. Ну и что? Никаких сплетен. У нас на руках полная статистика. Такой ни у кого нет. Я не держу камня за па зухой, тем более для тебя. Мы в одной упряжке и, слава богу, друг друга знаем. Но у меня такая работа. Результаты всем рассылаю ежемесячно для информации. И тебе тоже. Но ведь никто не читает. Ты поройся, поищи в бумагах. Все есть у тебя на столе, под носом. А к нам какие претензии?! Делаю свое дело! С меня тоже спрос. И немалый.

Недаром сюда попал.

Илья речи спутника своего поневоле слышал, но внимал иному: сочной зелени деревьев, пенью птиц, утренней свежей прохладе. Он шел и шел и вдруг встал, под ноги указав:

– Глядите.

Влажная дорожка была причудливо изукрашена земляными червями-выползками; они покрывали асфальт шевелящейся багряной ли, рдяной сетью, живым узором. Ступить было некуда.

– Вот это да… – выдохнул изумленный спутник Ильи. – Это после дождя. Сейчас бы набрать да на рыбалку, – поглядел он на Илью помоло девшими сияющими глазами.

Снова запела телефонная музыка; но он отключил ее и подвесил аппарат на ветку дерева. А потом присел, разглядывая червей.

– Хороши, хороши… Ох, на сазаника бы их, пучком… Такого бы взя ли сазаника, настоящего, нашенского… – И обратился к Илье: – Рыба лить любишь? Молодец. Выберемся отсюда и поедем с тобой. Только вдво ем. У меня дом прямо на Дону. Не дом, а дворец. Увидишь. Да еще два гостевых флигеля, да баня с парнушкой. Лодки. И катер с каютой и кух ней. Куда хочешь плыви. Там Васька у меня сторожует со своей

Марусей. Васька – плут и пьяница, но… Рыбак! Он через воду все видит, до самого дна. Мы на Крестовку поедем, на Бурунистое… Там такие места… Васька – молодец! Маруся его держит. Она – хозяйка.

Две коровы. Не молочко, а мед. А каймачок… – причмокивал он, щуря глаза, откровенно, по-мальчи шески хвастаясь. – А ирян, а сметанка… Томленая. Маруся все умеет. А Васька – по рыбе король.

Уху варить – только сам. Никого не подпустит. Жарит тоже сам.

Плотву, с икорочкой. Верещагу из рахманок… Нутрячок: печенки там всякие, на сковороде… Рыбцы горячего копчения. Только на ольховых опилках! Только на них. Поедем, всего отведаешь…

Седовласый немолодой спутник Ильи словно полжизни сбросил: разгладилось в тихой улыбке лицо и светили глаза.

– Никого не возьмем – ни друзей, ни баб. Никто не нужен. Зорьку другую отсидим. На зорьке так славно: над водой – туманец, солнышко ти хое. А вечером – у костерика. У костерика славно: возле воды, на песочке…

Продолжили было путь с осторожностью. Но, словно напоминая о себе, на ветке дерева запел оставленный телефон. Пришлось вернуться, выслушать и ответить:

– Не паникуй. Никого мы не боимся. У них, конечно, руки загребущие, сила есть, но и мы кое-чего соображаем. Подъеду. Решим. Да, сегодня.

Спутник Ильи заметно стухнул после азартного мальчишеского оживленья.

– Вот и порыбаль. Подохнуть не дадут, не то что порыбалить. Дом есть, и катер есть, и Васька всегда на месте… – пожаловался он. -

Все у нас есть, – произнес он со вздохом. – Все у нас есть! – еще раз подтвердил он и выразительно закончил: – У нас ума нет.

И через короткое время продолжил:

– Вот послушай. Жил да был такой человек – Иван Корнеевич Буди– лин.

Господи, упокой, земля ему пухом, три года назад его схоронили.

Толковый мужик, хороший руководитель. Но это я потом узнал. Я приехал в Усть-Хопер первым секретарем райкома. По тогдашнему времени – главным начальником в районе. Там мы и познакомились.

Хутор Красно– Полянский – на берегу Дона, место золотое. Лесистое займище. Старые дубравы, сосняки, луга заливные. На Троицу зацветет

– рай земной. Не даром Красные Поляны зовутся. Рыбное место. И дичи много. А уж ягод, грибов… Хуторок небольшой. К нему не враз и пробьешься. Даже летом. Песками отрезан. "Нива", "УАЗ" – иначе не проедешь. А зимой – снеж ные переметы. Вот люди и разбегаются.

Жил в Красных Полянах Иван Корнеевич Будилин. Это его присловье: "У нас все есть, у нас ума нет". Я к нему любил ездить. Да и не только я. Он прежде здесь, в городе, управляющим трестом работал. Его ценили. И вдруг уходит. Пенсионный срок подошел. Он сказал: "Детей вырастил, родине послужил. Надо чуток самому пожить". Других не спихнешь, за кресло уцепятся руками-ногами. А его даже уговаривали.

Он – мужик крепкий и деловой. Но он сказал как отрезал: "Не хочу.

Наработался". Уехал из города, поселился в Красных Полянах. Там у него был домик. Невеликий. Не то что нынешние дворцы по три этажа.

Нормальный дом, невеликий, но сделано по-умному: электрическое отопление, котелок, вода. Баньку поставил. И стал жить. У него две дочери, обе замужем, определенные. Одна – врач, другая – учитель.

Они – в городе. Жена сначала помыкалась туда-сюда. А потом сказала:

"Нет. Не могу. Буду в городе". Иван Корнеевич жил один. Нанимал, ему стирали, прибирали. Да он и сам рукастый. И так вот он прожил безвыездно на Красных Полянах двадцать три года. Ты понял? Двадцать три. Я когда в Усть-Хопре работал, каждый месяц к нему наезжал, с ночевкой. У него всегда аккуратно, чистенько, он – спокойный мужик.

Приедешь, у него все есть. Зимой и летом сетчонка стоит, для себя.

Утром пошел проверил. Всегда свежая ушица. И вяленая рыбка своя.

Небольшая коптильня. Надо, сделает горячего копчения. Рыбцы, лещики… Вспомянешь, слюнки текут. Холодного копчения щуку делал замечательно. Грибки у него всегда. В апреле – сморчки. В сметане жаренные, язык проглотишь. Потом пошел луговой опенок, шампиньоны…

Места знал. Говорил: "Это мой огород". И вправду, приведет к месту.

Только режь. Уже декабрь, снег пошел, а у него – грибная жареха свеженькая. Рядовка, зеленуха. В кладовке соленый грибок, маринованный, сушеный, белый, для супа. Приедешь, бывало, зимой – грибной супец заварит. Дух от него – голова кругом. Ружьишко… Лишь для себя, для гостей. Пару утей, куропаток. Огородик у него небольшой: грядка лука, огурцы, помидоры. А вот сад богатый завел.

Любил заниматься садом. Пчелок завел немного, лишь для себя, пять уликов. Того да сего понемножку. Но все – труды. С ним день-другой проведешь – не заметишь. Порыбалишь, в саду, возле пчел, побудешь. А бывает, просто в книгах, в журналах пороешься. У него библиотека богатая да еще выписывал. Поживешь, поговоришь спокойно, ведь никуда не спешишь. А рядом – вода, лес, сад, простор и покой. Уезжаешь, плачешь: еще бы пожить. Мы уезжаем, он остается. Помашет рукой…

Так он и прожил в Полянах двадцать три года. Безвылазно. И не скучал. Правильно говорил: "Чего скучать? Это жизнь. На кладбище наскучаемся". Он это правильно говорил, именно – жизнь. У него была жизнь. Не то что у нас, дураков. Раньше ума было негусто. А ныне последнего лишились. Богатеем наперегонки. Спешим: как бы не опоздать. Куда спешим? На тот свет? И чтобы в дубовом гробу, с золотыми ручками? Вот оно – счастье!

– Но мы с тобой, – убеждал он Илью, – обязательно съездим и поры-балим. Уедем на три дня: пятница, суббота, воскресенье, – загибал он пальцы. – Три дня, но наши. А ты можешь и дольше пожить.

Там – Дон, озера. Там жизнь… – убеждал он молодого спутника, а может, себя. – Я тоже дал слово, пусть в шестьдесят лет не получилось. Дочке надо помочь, сыну. Наладить… Сейчас времена-то какие? Бизнес. Но шестьдесят пять стукнет, уеду, твердо сказал.

Уеду, как Иван Корнеевич, и буду жить. Я вот сейчас, когда мотаюсь по области, порой, веришь, сердце щемит. Недавно был в Зо-товской станице, в Аржановской – прямо на берегу Хопра. Какие места! Жить да жить… На Кумылге. Там – вовсе чудо. Да, в любом месте… Еду, увижу хуторок, вода рядом, лес, и, веришь, сердце прихватывает, лекарства глотаю. – Он остановился, поглядел на своего молодого спутника, и тот разом поверил, потому что в глазах уже старого человека была усталость и открытая боль. – Все дела, дела, все надо и надо… – жаловался он. – А вот едешь и увидишь издали домик возле воды. Не дворец, а обычный донской курень, рубленый ли, шалеванный, под жестью. Сирень в палисаднике, скамеечка у ворот. Так завидно.

Прямо до слез. Вышел бы и остался.

– А может быть, так и надо… – искренне сочувствуя и даже сострадая, подсказал Илья. – Выйти и остаться.

Спутник его лишь вздохнул, улыбнулся и ответил:

– На это ума не хватает. Прав был Иван Корнеевич. Все есть… По горло и выше. А ума нет. Но…– построжел он. – Всем своим сказал: шестьдесят пять – и отрезано: на Дон, на хутор, и не трожьте меня.

Дай те пожить! А с тобой мы поедем обязательно, – возвращаясь к сегодняш нему, пообещал он. – Пятница, суббота, воскресенье. Три дня наши. Ты когда отсюда уходишь?

– Сегодня обещали.

– Тогда жди сигнала. В четверг вечером мы с тобой полетим… – Он смеялся, по-детски радуясь, словно рядом был праздник, лишь шаг шагни.

В больничном просторном холле седовласый спутник Ильи сказал мягко:

– Как мы хорошо погуляли… Спасибо, дружок. Я даже устал. Надо пе редохнуть… – и неожиданно быстро пошел, но как-то странно, наискось, и, наткнувшись на стену, стал сползать на пол, царапая ногтями гладкую крашеную штукатурку.

Все были рядом: Илья, больничный охранник, дежурная на входе, врачи, медицинские сестры, санитарки. И всё было рядом: целых три этажа лекарей, лекарств, мудреной аппаратуры. Но все это уже было лишним, ненужным. Смерть оказалась ближе, проворней. И на подоспевшей тележке к лифту, к палате реанимации помчали мертвого и потом еще долго мучили бездыханное тело.

Земной, отмеренный срок этого человека был свершен. А с Богом, как говорят, спорить ли, судиться не будешь.

Илья понял это прежде врачей, в первую же минуту. Чутьем ли, наить-ем, но ясно понял: это – смерть. И тотчас живая душа его запросилась на волю, подальше от стен больничных, потому что здесь на каждом шагу – в палате ли, в просторных пустых коридорах и даже в больничном парке, куда он ушел, – повсюду ему чудился седовласый тучноватый сосед, недавний спутник.

Из тенистых аллей еще не ушла прохлада, и красные дождевые черви продолжали свой медленный путь, наслаждаясь теплом, сыростью и затененным листвою солнечным светом. А человека уже нет в живых.

Высокий верховой ветер легким ропотом листвы, казалось, повторял и повторял слова простые: "…на Дон, на хутор… дайте пожить…

Красные Поляны… Зотовская станица… костерок у воды… – слова простые, но порой горькие. – У нас все есть, у нас ума нет". Слова остались, а человека нет. Тягостно было это чувствовать и думать о смерти, пусть чужой, но пролетевшей рядом. И потому Илья, никому не сказавшись, прямо из парка, перебравшись через ограду, оставил больницу и ушел в город.

А в городе было жарко даже в утренний час: по-летнему высокое солнце, потоки машин с горячим дыханием, не остывшие за короткую ночь дома, бетонные да плиточные тротуары – все источало тепло, быстро нагревая утренний воздух.

По улицам текли людские неспешные реки. Илья вошел в одну из них, словно в воду, и сразу забыл обо всем больничном, наслаждаясь здоровой людской жизнью: крепкими телами, обрывками чужих разговоров, улыбками, смехом, чьим-то случайным, мимолетным или пристальным взглядом, мельком увиденным милым рисунком лица, летящей походкой женского, по-летнему едва прикрытого тела, его сладким ли, терпким, манящим запахом и, словно в калейдоскопе, детским топотком, лепетом, ангельским ликом и воробьиным гвалтом возле хлебной корки на тротуаре. Он шел и шел людной улицей, наслаждаясь обычной, но для него подзабытой жизнью.

Он шел и шел, поворачивая то в одну шумную улицу, то в другую. А потом ему стало жарко, и могучий айсберг недавно построенного банка словно позвал его в свою прохладную сень. А потом было забытье ли, откровение: журчанье воды, ее прохлада, зеленые берега. Недолгое заблуждение. И горькое разочарованье, обида: "Это – река обманная! И трава обманная! Надо жить у настоящей реки!" А потом был смертельный испуг: "Я не хочу в темноту!!" Короткий испуг и неожиданное спасенье.

И снова – людная городская улица, но теперь уже полная угроз и опасностей. Подстегиваемый страхом, никуда не глядя и ничего не слыша, он спешил с одной лишь мыслью: "Домой, домой". Укрыться, спрятаться за домашними крепкими стенами. "Домой, к маме. Она ждет меня! А может быть, сразу – в Питер? Подальше от всего. Нет, сначала

– к маме!"

Мать и вправду ждала его, зная все об уходе из больницы, о внезапной смерти соседа, о происшествии в банке, – все узнав и распорядившись о поисках, она почуяла сердцем, что сына надо ждать дома. Там она его и ждала.

Он вошел и сразу стал замыкаться, щелкая дверными запорами, а уж потом быстро заговорил:

– Я здесь буду, с тобой… Никаких больниц. Я здоров, здоров… Не нуж ны мне больницы. – И, поглядев на мать пристально, теперь уже медлен но добавил: – Мама, я все помню. Не было удара молнии. Было другое…

Глаза матери, наполняясь слезною влагою, становились все больше и больше и вот уже, казалось, заняли пол-лица. В них было все, чего не сказать словами: любовь и страх, отчаянье и надежда, боль за сына и радость оттого, что он рядом и можно это почуять, обняв его исхудавшее тело, казалось, такое же хрупкое, беззащитное, каким оно было в далекие годы детства его.

Они стояли в прихожей, обнявшись, минуту-другую, словно не веря, что снова вместе.

– А я ведь сегодня ничего не ел, – наконец неожиданно сказал Илья. -

Даже не завтракал. Так есть хочу, ну просто ужас…

И разом высохли слезы матери. Она засмеялась, и через минуту хлопали дверцы холодильника, гремела и звякала посуда и материнский голос звенел:

– Я это знала! Я ждала тебя! Варя – в отпуске. Но я еще вчера… Умы вайся – и за стол!

А на столе уже сияла белая салатница с яркой пестрядью помидоров, огурцов и сизых колец сладкого лука. Кружил голову сытный дух густого фасолевого супа. В жаровне пыхтели пахучие фаршированные перцы.

Илья ел жадно, но со вкусом, даже причмокивал, а мать с улыбкой смотрела и радовалась. Она понимала, что впереди ее ждет нелегкий разговор. Но все это будет потом. А теперь лишь одно, главное: сын – рядом.

Разговор начал Илья, неожиданно, даже не закончив обеда:

– Мама, ты – классный повар! Великий кулинар! Варе с тобой не сравниться. Ты ведь любишь что-то варить, жарить?

– Люблю, – с улыбкой призналась мать. – Вернее, любила поколдо вать.

Это у меня от мамы, от бабушки. А теперь… – с улыбкой вздохнула она. – Теперь времени нет. Даже для себя, для своих.

– А я помню! Я помню твои пирожки, кулебяку. Солянку твою заме чательную! Рыбную! А лещ – в луке! – вспоминал и вспоминал Илья. -

Сом в томате! А рис-кэрри, по-индийски…

Он огляделся и спросил:

– А где твоя знаменитая библиотека?

Здесь, на кухне, на особых полках всю жизнь размещалась, полнясь из года в год, "хабаровское" собрание кулинарных книг, от старинных -

Апи-ций, Елена Молоховец, Александрова… – до нынешних. Эти книги хозяйка покупала, добывала и, в прежние времена, любила копаться в них, выискивая рецепты интересные и проверяя их здесь же, на этой кухне.

А теперь – ни полок, ни книг…

– Где они?

– Убрала, чтобы не травить душу, – ответила мать. – Нет времени. Вот когда-нибудь… Станет полегче. Заботы – с плеч. Постарею. Вот тогда буду себя и вас баловать, и ваших деток. Для себя, для своих – это такая радость, – закончила она с улыбкой.

– Это хорошо, это правильно – для своих, – одобрил Илья и крот ко попросил: – Мама, давай все оставим. Зачем тебе все это? Давай все оставим… – взмолился он. – Зачем нам? – споткнулся он. – От голоду не помрем. Будем спокойно жить. Мы уже взрослые, работаем. Крыша над головой есть. Спасибо тебе за все. Но зачем, для чего на тебя столь ко взвалено? Тебе трудно… Я ведь вижу. Зачем?

– Что… это? И что… зачем?

– Все, все, все: хлебозавод, магазины, весь твой бизнес… – заторопил ся сын. – Скажи, зачем тебе столько?

– Не знаю… – искренне ответила мать. – Как-то так получилось…

– Вот видишь, ты даже не знаешь.

– Знаю, мой милый, – ответила мать теперь уже серьезней, потому – поняла, что разговор затевается вовсе нешуточный для сына и для нее.

– Очень хорошо знаю, потому что все это не с неба упало. Ты не помнишь… Сколько тебе было тогда… – протянула она руку и взлохматила и без того неприбранную сыновью голову в золотистых кудрях. – Тогда все начало меняться: страна, производство, люди. Я видела, я чувствовала, что скоро– скоро все рухнет – вся наша налаженная жизнь. А ведь надо было и вас рас тить, и старики наши были живы, и отец – ведь все на мне, – подчеркнула она. – Что делать? Рыдать и плакать? На митинги ходить? Или трусиками торговать на рынке. Вот я и начала почти с трусиков, только по-другому. Это было очень непросто, поверь мне. Это сейчас все кажется простым и есте ственным: кредит, возврат, проценты и прочее. Даже дело, бизнес начинают в кредит. А уж машины, квартиры, телевизоры да стиралки и вовсе мелочь. А тогда все лишь начиналось, я брала под пятьдесят процентов, под сто в ме сяц, и надо успеть обернуться. Под слово, под залог квартиры, под золотые побрякушки, с себя их снимала. А что еще заложить? Я ночи не спала, боя лась. Такие деньги… Вдруг чего-то случится. На улицу выкинут. Всех вместе. Ночи не спишь… Мы все ведь были людьми советскими, жили от зарплаты до зарплаты; если премия – радость. На сберкнижке – копейки, на черный день. А основное: аванс – зарплата, аванс – зарплата. В долг взять у родных, у соседей – это уже нехорошо. Что-то продать с той же дачи, огорода

– избави бог. Это не по-нашему. И ни в роду у нас, ни в крови – ничего и никогда не было. Не армяне, не евреи… Зарплата и аванс.

Вот и все. Сто руб лей, двести, триста – большие деньги. И вдруг…

Ты пойми это! Пять да де сять миллионов берешь. Вот и не спишь ночами. Вдруг где-нибудь получится сбой: у поставщика, на таможне, при перевозке. Много всякого было. Такие порой страсти… У меня, слава богу, все в основном гладко шло. Никого не обманула. Со мной работали, верили. А потом увидела иное. Ясно увидела, поняла: все разваливается, а если рухнет, то всем будет хуже. Элеваторный комплекс, хлебозавод, магазины – это все разваливалось, когда я туда при шла: не было средств, уходили люди, ни зерна, ни муки. Я свои деньги туда вкладывала, рисковала. Работала с колхозами. Это было трудно, поверь. А по том: ваучеры, приватизация, акционирование.

Через все надо было пройти. Все – впервые. Тот же пивзавод. Он же пропадал, его растаскивать начина ли на железки, тем более что рядом такие конкуренты. Мне его, считай, на вязали: возьми да возьми. Я и взяла. Конечно, и там было непросто. Но мы свою нишу отстояли, и пошло дело. Идет, слава богу. Но надо работать. Я всегда просто работала. Всю жизнь с полной отдачей. И раньше, и теперь.

– Но теперь у тебя все есть для жизни, – сказал Илья. – И зачем тогда еще, и еще, и еще?

– Милый мой, – улыбнулась мать. – Что такое: все есть. Это ведь не кусок золота, держи и любуйся, радуйся, оно – в руках. А у нас – лишь производство, бизнес, как теперь говорят. Лишнего жира тут быть не может. Как у хорошего спортсмена, одни лишь мышцы. Все – в обороте, все – в деле, прибыль – в развитие, в обновление. Да ее не хватает. Снова – кре дит, лизинг. А значит, надо отдавать долги.

Остановишься – значит, тебе конец, завтра все рухнет. Мы ведь лишь начинаем работать и что-то сооб ражать. А в Европе и в мире давно отлажено. И оттуда сейчас такие деньги идут, такие могучие компании.

Упустишь ли, промахнешься – никто не простит. Там такие обороты набраны, такая поддержка властей, какая нам не снилась. У них опыт.

А у нас лишь начало. Значит, надо работать, а не пенки снимать.

Иначе тебе сразу конец. Примеров этому много.

Она говорила, и внимание сына – его лицо и глаза подсказывали, что он не просто слушает, но понимает.

– Ты в наших делах никогда ничего не касался. У тебя – иное, дале кое: книги да книги, учеба и учеба. Прошлые века, древность. Там все по полочкам уже разложили. Историки да философы. Потому тебе и кажется, что и в нынешнем все понятно. Нет. Здесь все новое, живое, порой – го лова кругом. И хочется иной раз, как ты говоришь, все бросить. Это у всех, кто работает. И раньше так было, и сейчас: работа и работа. Клянешь ее. А без нее – никуда. Наверно, это уже в крови. Тебе вот сейчас скажи, – засмеялась она, – все дела оставь и сиди. Университет, диссертацию, иные заботы. Ты ведь заскучаешь. Так и у нас, милый… Так и у меня. Это – про сто жизнь. Как ее переделать? И заново не начнешь. Ты вот сам попробуй. Возьми в свои руки что-нибудь – хотя бы хлебные магазины. Дело налаже но, не первый год. Но когда влезешь, то на каждом шагу проблемы: персо нал, ассортимент, сбыт, реклама… А ведь все вроде налажено. Но увидишь, как все непросто. Алеша знает. Он скажет тебе тоже.

– Мама, но разве я об этом говорю…

Сухая трель мобильного телефона прервала его.

– Никаких изменений, – ответила мать. – Как обычно. А потом сыну сказала:

– Мы еще поговорим с тобой, милый. А пока отдыхай. И ничего не бой ся. Это была ошибка, – твердо сказала она. – Только ошибка. Запомни.

– Подожди, мама. Не уезжай. Ты должна понять то, что я понял. И это нельзя откладывать, потому что в любой момент…

– Мы еще поговорим с тобой, милый. А сейчас мне нужно ехать. Ме ня ждут.

И снова запел звонок, которому мать обрадовалась.

– Как ты вовремя, дорогой! – Мать подняла на Илью сияющий радос тью взгляд и ответила: – Вот он! Ждет тебя. Только не торопись, прошу. У нас такие плохие дороги. Заедешь по пути ко мне. Я – на месте.

Целую. – И объяснила: – Алеша приехал. Скоро будет. Встречай. А я вернусь в шесть.

Старший сын и брат – Алеша Хабаров – ненадолго по делам уезжал в

Германию. О семейной беде ему не сообщали.

– Алешка… – обрадованно рассмеялся Илья. – Давно не видел его.

– Вот и встречай, – сказала мать. И заторопилась: – Я поехала. От дыхай. И ничего не бойся. Запомни: это была ошибка.

Мать ушла. Илья остался один, ожидая старшего брата, которого не видел давно.

В просторной квартире было тихо. Окна ее выходили частью в нешумный двор, но главное – в просторный сквер и к реке. Маковки тополей да вязов, сосен да елок не доставали до окон высокого шестого этажа.

Асфальт дорожек да землю они скрывали, но не мешали открываться просторному виду речной воды, неба, летней сияющей голубизне, нежной лазури или суровой осенней стылости. Окна глядели на восход. И всякое погожее утро видели его.

Дом был старый, кирпичный. Прежде жили здесь впятером, в квартире трехкомнатной. Теперь остались вдвоем: Алексей с матерью, прибавив к жилью прежнему еще три комнаты, когда-то соседские. Гостиная, столовая, кухня, кабинет с библиотекой, спальни да еще невеликая комнатка домработницы Вари, которая нынче была в отпуске. Обычно она прибирала да убирала, потихонечку напевая, или на кухне возилась. А нынче в просторной квартире было совсем тихо.

Но эта тишина не пугала Илью, даже напротив: он чувствовал, что берегут и укрывают его родные стены.

В квартире питерской, уже обжитой, уютной, он все же порою чувствовал себя гостем ли, постояльцем. А здесь хоть и редко теперь бывал, но чуял: домой приехал.

Вот и теперь, проводив до порога мать, он вспомнил было о делах питерских и включил ноутбук. В почте, среди обычного мусора, он искал и находил нужное и не очень: "Милый, ты почему молчишь.

Скучаю", "Академик Алексеев согласился оппонировать. Поздравляю",

"Конференция переносится на октябрь", "Милый, ты куда провалился. Я тоскую".

– Я – тоже… – сказал Илья вслух.

После почты он попробовал заняться иным, открывая за страницей страницу. Но таким холодным, ненужным казалось ему все, чему еще вчера, с интересом и радостью, посвящал свою жизнь: древние греки,

Ямбул да Евгемер, "Священные хроники", остров Панхее да остров

Солнца и наши, которые ближе, – Феодосии Косой, Подшивалин, Поповы

"общие" "молокане" – все далекое и давно потухшее. Зачем эта холодная зола, когда рядом живое? Вот оно – гляди и радуйся.

Оставив компьютер, он из комнаты в комнату прошел по квартире, наслаждаясь ее покоем, который царил тут всегда, с давних времен детства и по нынешний день. Здесь хорошо дышалось. За большими, чисто промытыми окнами открывалась картина завораживающая: огромное небо с белыми облаками, синяя речная вода, зелень деревьев – мир и покой. В одной из комнат он уселся в большое удобное мягкое кресло и стал глядеть в заокон-ный простор, порою глаза прикрывая, задремывая. Но даже опуская веки, он видел вовсе не тьму, а ту же зелень, синеву, бель – словом, жизнь.