Текст книги "Ленькин салют"

Автор книги: Борис Азбукин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Борис Павлович Азбукин
Ленькин салют

1

Кто на Зеленой горке не знал Леньки, не видел в небе стайки его голубей, не слышал его веселых звонких песен?

Его знали все. Но лучше, чем кто-нибудь, знала бьющая вожатая Женя. У нее на виду подрастал, бегал в школу и на сборы отряда этот белоголовый, оливковый от загара мальчуган с удивительно бойкими синими глазами. Выделяли его общительный нрав, звонкий голос и песни.

Он всегда что-нибудь пел. Летним днем песня звенела на улице, на склонах горы, над берегом бухты, она тихо лилась над слободкой в сумерках уходящего дня. Казалось, он родился с песней и, подобно птице, не мог не петь.

Другой страстью его были голуби. Он любил и холил пернатых друзей. И они платили ему привязанностью – садились на плечи, клевали пищу из рук и, куда бы он ни шел, летели за ним.

По утрам Женя видела из окна, как Ленька выбегал из хаты в белой голоплечей майке и серых штанах с пузырями на коленках, легким свистом поднимал в небо голубей и исчезал, а через минуту уже появлялся за домом на тропе. Был он тонок и гибок, как лозинка, проворен и быстр, как морской сарган. Издали казалось: ветер, как пушинку, несет его по крутой тропе в гору. А голуби кружат над ним, точно привязанные невидимой нитью.

Он взбирался на вершину Зеленой горки, откуда открывалась ширь морского простора, и запевал любимую песню «Раскинулось море широко». С вершины, как с поднебесной рампы, песня лилась неудержимо, привольно, подхваченная и усиленная эхом долины, разносилась над всеми слободками южной окраины города. Он пел, и ему казалось – песня его несется за море, за горы и его слышат отсюда все люди, весь мир.

Он любил бродить по вершине, поросшей майскими травами. Здесь пахло и морем, и степью, а воздух был прозрачен и чист. Он радовался, и знойному солнцу, и круто просоленному ветерку, и запахам цветущих трав, пряным ароматам шалфея, лаванды. Часто пробирался он скалистыми кручами к большой пещере, неподалеку от нее усаживался на камни и, напевая, любовался красавцем городом, раскинувшимся, на холмах, зеленью парков, ультрамариновыми бухтами, голубыми громадами дымящихся на рейде кораблей.

Случалось, на голос прибегали его друзья Димка и Витька, а за ними орава зеленогорских мальчишек, и тогда долго от пещеры неслись воинственные песни и крики – шла игра в войну.

А голуби, такие же веселые, беспечные, как их хозяин, резвясь, кувыркались, кружили над ними, радуясь голубому раздолью, теплу, солнцу.

В сущности, голуби эти и явились причиной завязавшейся дружбы Жени и Леньки.

Случилось это в канун войны. Он перешел в шестой класс, а Женя уже год как работала наборщицей в типографии флотской газеты.

Как-то утром Женя проснулась от Ленькиной песни; пел он где-то неподалеку. Еще не время было идти на работу, но и спать не хотелось. Убрав постель, она поставила зеркало на подоконник и начала заплетать косу. Длинная каштановая коса была ее гордостью. Уложенная на голове двойным венцом, она украшала девушку, смягчала острые черты лица.

Заплетая косу, Женя поглядывала то в зеркало, то в окошко: Леньки не было видно.

Дом ее был крайним над обрывом, под которым, как струны гигантской арфы, блестели нити станционных маневровых путей. У дома начиналась узкая дорога; к ней жались домишки, прилепившиеся к Морозовой горке. Дорога и улочка бежали по краю обрыва, сворачивали влево, выписывая над ним крутую дугу, и вдали, напротив ее окна, исчезали за глинистым выступом Зеленой горы. Там, у поворота, каменным гнездышком прилепилась к скале Ленькина хатка. Сейчас его там нет. Он поет где-то рядом.

Но вдруг песня оборвалась. Раздался свист, улюлюканье и затем сердитый голос Леньки:

– Не человек ты, а зверь! Чем они тебе помешали? Ах ты дрянь… Подбил! Не тронь! Не тронь, тебе говорят!

Распахнув окно, Женя выглянула на улицу. Ленька стоял, прижавшись спиной к забору соседнего двора; одной рукой он держал на груди голубя, другой отбивался от трех сорванцов с соседней слободки, норовивших отнять у него подбитую птицу. У старшего в руках была рогатка.

– Все равно не отдам. Лучше уйдите, а не то плохо будет! – яростно крикнул Ленька.

Но ребята наседали. Боясь потерять в драке птицу, он опустил ее через забор на землю и отчаянно, ринулся в бой. Ближнего, с рогаткой, он сшиб с ног, но двое других вцепились в него и повалили. Силы явно были не равны.

Женя выбежала на улицу и разняла драчунов.

– Бери своего голубя и пойдем ко мне, – сказала она.

Ленька стер рукавом с губы кровь.

– Ты думаешь, я их боюсь? Нисколечко! Ты видела, как я того, с рогаткой – раз, а он бряк наземь, а другого через себя. Я бы и сам с ними справился, – он жестикулировал и был еще полон воинственного азарта. – Один на один я бы, как котят, их швырял.

– Знаю, ты парень сильный и не трус, – поспешила успокоить его Женя. – Пойдем, рубашку зашью. Смотри, рукав и ворот разодраны.

Зашить рубаху Леньке некому. Он круглый сирота. Есть брат Никита и сестра Клава, но брат на работе, а сестра с дочкой Олечкой уехала и вернется недели через две.

Ленька перелез через забор, взял раненого голубя и, бережно прижимая его к груди, пошел за Женей.

На лавочке во дворе, под навесом из виноградных лоз, Женя зашивала рубашку, а Ленька, сидя на корточках, кормил хлебными крошками голубя. Солнце, просочившись сквозь листву, обсыпало золотыми кружочками его голую, маслянистую от загара спину.

– Хочешь, я вылечу и подарю тебе этого голубя?

Женя улыбнулась. Что она будет с голубем делать? И отказаться неудобно… Стараясь не обидеть Леньку, она сказала:

– Ты хочешь сделать мне что-то приятное? Да? Тогда приходи лучше вечером и спой что-нибудь. Мы с мамой любим слушать, особенно когда ты поешь «Раскинулось море широко». Я очень люблю эту песню.

– Тебе нравится, как я пою? – лицо Леньки залилось краской.

– Очень. Красивый и сильный у тебя голос. Но его еще надо поставить.

Некоторое время Ленька молчал, мечтательно глядя на золотевшую под солнцем вершину горы, а потом спросил:

– Ты знаешь, чего я больше всего хочу?

– Чего?

– Выучиться в Москве, а потом петь по радио. Петь для всех-всех людей на свете.

– Ты будешь петь. Вот кончишь школу и поедешь в консерваторию, – сказала Женя, подавая ему рубашку. – Так вечером обязательно приходи, мы с мамой будем ждать, и подруги мои соберутся.

II

В один из летних дней кончились Ленькины воинственные забавы у пещеры на Зеленой горе.

Война сама пришла к этим каменистым холмам. Фронт опоясал город огненной дугой.

Началась осада. Город дышал раскаленным дыханием фронта.

Женя, как и другие рабочие, день и ночь проводила в типографии. Ленькин брат ушел на фронт, а Ленька с ребятами пионерской дружины дежурил на улице, копал щели, забрасывал песком «зажигалки», по ночам следил за светомаскировкой в хатах.

О себе он мало беспокоился, а за сестру и ее маленькую дочку побаивался. Ежедневно с рассветом поднимался гром канонады, и начинались налеты авиации. Снарядов Ленька не боялся: они пролетали через хаты слободки, укрывшейся за горой, но от бомб где-то надо было прятаться. И он приспособил под убежище погребок, который находился позади дома в скале. Сестра и Олечка днем от бомбежек спасались в этом убежище, а на ночь, когда налетов не было, возвращались в хату.

Много месяцев длилась осада.

Защитники крепости, отрезанные от Большой земли, напрягали все силы. В окопах не хватало бойцов. Кончались патроны, снаряды, продовольствие. Надвигался голод.

Но прошла зима, по-летнему засияли солнце и море, отцвели иудино дерево, сирень и каштаны, а город-крепость по-прежнему стоял в обороне.

И голос Леньки, как и раньше, звенел над слободкой. Но теперь в его любимой песне звучали иные слова, тревожные, суровые слова войны. Он запевал, а ребята подхватывали:

 
Раскинулось море широко
У крымских родных берегов,
Стоит Севастополь сурово,
К решительной битве готов.
 

И настал час решительной битвы. Начался третий штурм. Три с лишним недели и днем и ночью гремел бой. Город пожирали пожары. Улицы превращались в развалины. И если случалось, что какой-либо дом-ветеран с саженными стенами не сдавался и гордо стоял среди бушующего огня, самолеты с злобным воем пикировали на него до тех пор, пока не сравнивали с землей.

Рано утром в один из таких дней Ленька заметил дым во дворе своей школы. Крикнув сестре: «Вставай, беги в убежище!», он выскочил из хаты.

Подоспевшие ребята помогли затушить «зажигалки», и предотвратить в школе пожар. Но тут над Зеленой горкой появились «юнкерсы», и бомбы обрушились на слободку. Гора вздрогнула от взрывов и заволоклась тучей.

Ленька кинулся бежать в гору к своей хате. Казалось, сама гора с ревом и грохотом извергала дым и пламя. Летели камни, визжали осколки, с злобным скрежетом врезаясь в землю. А он бежал, задыхаясь в дыму, падал, поднимался и снова бежал. Ноги дрожали, сердце, казалось, вот-вот разорвется гранатой.

Наконец, он взобрался на гору, выскочил на свою улицу и тут в растерянности остановился.

На месте его хаты еще курилась желтым дымом огромная воронка, по краям которой дыбились груды камней, тлеющих балок. И только рядом, каким-то чудом, устояла часть обрушенной стены…

Даже под землей, где помещалась теперь флотская типография, пол и стены поминутно вздрагивали. Рассыльный, прибежавший за гранками, сказал, что фашисты бомбят Зеленую горку.

Женя не находила себе места, тревожась за мать. Но лишь в конце дня она освободилась и, получив разрешение, побежала домой.

Как всегда, к вечеру небо от самолетов очистилось, но обстрел продолжался. Пробираясь улицами, где меньше рвалось снарядов, Женя вышла на спуск, ведущий к вокзалу.

Над южными слободками и станцией висела черно-сизая туча. Всюду тлели пожарища. Воздух был накален, пропитан гарью, едким смрадом серы. На привокзальных улицах люди ворошили развалины, что-то отыскивая в них. С Зеленой горки навстречу спускался грузовик, набитый изуродованными, обгоревшими трупами.

Еще издали Женя увидела свой дом: он уцелел, только стекла вылетели. Она поднялась в гору и улицы не узнала: всюду серые кучи камней, голые одинокие трубы; уцелевшие хаты – без стекол, стены иссечены, поцарапаны осколками; на дороге – воронки, поваленные столбы, сломанные деревья, и везде под ногой хруст битого стекла.

А где же Ленькина хата? И тут на фоне обагренного заревом неба: она увидела на развалинах сиротливую фигуру мальчика.

– Леня! – вскрикнула Женя и побежала к нему.

Худой, остроплечий, в разорванной на груди рубашке, он сидел одиноко на краю низкой обрушенной стены. Лицо окаменевшее, застывший взгляд устремлен вдаль, на городские пожарища; казалось, ничто, даже клекот снарядов над головой и взрывы, не могло вырвать его из оцепенения.

Почему он молчит? Или грохот разрывов заглушил ее голос? Женя положила руку на его костлявое плечо.

– Леня, почему ты сидишь тут один?

Только теперь, как бы очнувшись, он молча посмотрел на нее сухими воспаленными глазами.

– А где же Клава и Олечка?

Ленька проглотил горькую от гари слюну и глухо выдохнул:

– Их нет…

– Что с ними? – ужас отразился на лице Жени.

– Убиты… Машина увезла их…

Теперь в лице его ничего не осталось от прежнего безразличия, глаза горели, казалось, в них бушевало отраженное пламя пожаров.

– Скажи, за что они их? За что? Зачем им все это нужно?! – воскликнул он, указывая на развалины. Звери… Звери!

Слезинки выкатились из Ленькиных глаз, оставив след на темных, прокопченных щеках. Он вскочил и побежал к убежищу. Женя пошла за ним.

В небольшой пещерке она увидела два набитых сеном тюфяка, одеяла, ватную тужурку, рядом ящик с жестяным чайником; котелком и кружками, а в углу клетку с голубями. Это все, что уцелело.

Понимая, как тяжко Леньке оставаться в этой каменной норе, Женя сказала:

– Переселяйся к нам, будешь жить пока с мамой. Ей одной тоскливо. Или иди к своей тете Шуре, она ведь тоже одна.

Но Ленька наотрез отказался.

III

Фашистские войска вступили в разрушенный, охваченный пожарами город.

И в тот же день Ленька увидел на улице жандармов – до этого о жандармах он читал только в книжках. Все они, как на подбор, были дюжие, с красными, распаренными жарой лицами, в мышастой серо-зеленоватой форме с белыми металлическими бляхами, на которых был изображен орел. На улицах появились также люди в черных кителях и высоких форменных фуражках (как потом он узнал, – полицаи), которые замазывали на стенах домов и заборах советские лозунги и расклеивали немецкие объявления и приказы.

А на следующий день в районе вокзала начались облавы. Чтобы на людей охотились, как на зверей, – такого Ленька, еще не видал. Жандармы хватали коммунистов, командиров, советских активистов, евреев и толпами гнали в концентрационные лагеря, наскоро устроенные на территории флотского экипажа. Ночью он слышал трескотню пулемета и автоматов – за городом шли расстрелы.

После этого он несколько дней на улице почти не появлялся. Вместе с Димкой и Витькой пропадал в степи, лазал по блиндажам и окопам, подбирая винтовки, автоматы, патроны. Часть оружия он закопал под разбитым немецким танком, остальное – в воронках, засыпав землей и камнями.

– Мне все сгодится, – говорил он Димке. – Я должен расквитаться с ними за сестру, за все… Ух, как же я их ненавижу!

Жители города не считали себя побежденными. Но если взрослые сурово замкнулись и, затаив ненависть, угрюмо молчали, то Ленька не умел молчаливо скрывать свои чувства. Его так и подмывало выказать презрение завоевателям, чем-нибудь досадить жандармам и полицаям. Особенно невзлюбил он ближайшего представителя новой власти – уличного старосту Зайнева.

Он и раньше не жаловал этого рябого гнусавого ловкача, смотревшего на всех с какой-то хитрой прищуркой. Он знал, что до войны Зайнева дважды судили за растрату, а теперь прошел слух, что по его доносу жандармы арестовали трех рабочих-коммунистов, и все три исчезли бесследно. Став «начальством», Зайнев незамедлил показать себя: чванился, требовал, чтобы его звали «господин староста», вымогал взятку, когда к нему обращались с какой-нибудь просьбой, и изводил мелочными придирками женщин и особенно ребят.

Вот с ним-то и начались стычки.

Однажды Ленька рано, вернулся из степи. День был удачный. Ему посчастливилось найти и припрятать: револьвер, ракетницу, две пачки ракет и еще притащить домой несколько банок мясных консервов и полный вещевой мешок черных солдатских сухарей, подобранных возле разбитой полевой кухни.

Выпустив голубей полетать, он вместе с соседскими ребятами уселся на обрученной стене хаты. Ему очень хотелось петь, и он затянул: «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля…»

В это время Зайнев ходил по хатам и выгонял женщин расчищать улицу от хлама и засыпать снарядные воронки.

Лёнькины голуби, покружив-покружив, подлетали к женщинам, работавшим на дороге, садились на груды мусора и что-то клевали, вспугнутые резким взмахом лопат – поднимались и снова садились.

А Ленька, делая вид, будто не замечает старосты, нарочито громко, чтобы слышали все, выводил слова припева: «Ки-пучая, мо-гучая, ни-кем не по-бе-ди-мая»…

Некоторое время Зайнев, морщась, посматривал на голубей и косился на Леньку, а потом подошел к нему.

– Слышь ты, убери своих голубей и не пускай больше летать, – прогнусавил он.

Ленька удивленно уставился на Зайнева.

– Это ж птицы, господин староста, – им положено летать.

– Коль не велят, значит, не положено. Может, они почтовые какие.

– У меня почтовых нет, вы же хорошо знаете.

– Все равно – полиция не разрешает.

– Хорошо, – ответил Ленька деланно покорным тоном. – Я не велю им летать, скажу, что полиция запрещает.

Ребята прыснули со смеху. А Зайнев, поняв издевку, весь налился кровью и повысил голос:

– И брось орать тут советские песни! А не то у меня допоешься.

– Господин староста, а чем эта песня не хороша? – спросил Ленька с затаенной усмешкой в глазах. – Вы только послушайте: «Страна моя, Москва моя – ты самая любимая». Разве плохо? Вы небось тоже любите Москву?

– Хватит болтать! Агитатор выискался. Сказано, нельзя петь и все тут.

– Как же мне быть? – На лице Леньки отразилось напускное огорчение. – Учитель пения велел мне петь громко, упражнять голос, а вы запрещаете. Я ж без песен не могу.

– Иди в свое логово и там упражняйся, – Зайнев кивнул на убежище. – А услышу на улице, враз глотку заткну, – пригрозил он и, круто повернувшись, пошел прочь.

Тут уж Леньку прорвало:

– А я не боюсь! Продажная шкура!

– Доносчик! Хапуга! Предатель! – дружно подхватили ребята.

Под свист и улюлюканье староста шел по улице, кусая губы. Перед оравой горластых мальчишек он был бессилен. Женщины перестали расчищать дорогу, переглядывались и посмеивались, и это еще больше его бесило.

Дня через два Ленька позже обычного возвращался домой. Спускаясь с горы, он увидел пару своих белячков, суматошно круживших над развалинами хаты. Сердце его забилось. Утром, перед уходом он, как всегда, запер всех голубей в клетке. Кто ж их мог выпустить? Ребята? Нет, они этого не сделают. Это кто-то по злобе. И почему только два, а где ж остальные?

Он поспешил опуститься с горы и, подойдя к убежищу, увидел, что клетка открыта, а птиц нет.

– Где же голуби? – спросил он подбежавших мальчишек.

– Это все староста, – оказал один из них. – Это он привел жандармов и забрал твоих голубей. Только два беляка улетели.

– Тьфу, гадина! – вскипел Ленька. Потеря любимцев огорчила и еще воинственнее настроила его. – Ну ладно, он меня попомнит!

И Ленька постоянно напоминал о себе. Увидев выходящего из дому старосту, демонстративно усаживался на развалинах стены и начинал петь советские песни. Ребята, держа его сторону, сбегались к нему, готовые присоединить свои голоса.

Заметив издали Леньку с ватагой ребят, Зайнев, боясь опять быть освистанным, предусмотрительно сворачивал в первый двор или, сделав вид, будто что-то позабыл, возвращался домой. Появлялся снова только тогда, когда торжествующая ватага мальчишек очищала поле боя.

И Женя, и соседи уговаривали Леньку перестать дразнить и озлоблять старосту.

– А что он мне сделает? Плевать я на него хотел, возражал он, не подозревая, какого он приобрел коварного и мстительного врага.

Прошло лето, наступила зима. Жилось Леньке нелегко. Он голодал. Голова кружилась, ребра выперли наружу, а живот, казалось, совсем прирос к спине.

Новая власть брала измором, голодом, принуждая население работать. Но и те, кто, не выдержав, шли на работу, получали птичий паек – стакан проса на день. Такие же, как Ленька и его товарищи, вообще обрекались на вымирание.

Но не таков был Ленька, чтобы столь бесславно свести счеты с жизнью. Он всегда готов был постоять за себя.

Каждое утро он сажал за пазуху своих белячков (боялся теперь их оставлять), брал пустой мешок и с оравой таких же, как и сам, голодных мальчишек отправлялся на станцию или пристань, где изможденные голодом советские пленные под конвоем разгружали продовольствие и фураж.

На пристани Ленька выпускал голубей поклевать рассыпанное зерно и припасал им корм на дом. Здесь, в портовой сутолоке заводились, знакомства с пленными матросами. Ленька помогал им припрятывать в камнях развалин кули и ящики с продовольствием: глядишь, и перепадет банка консервов, а то и круг колбасы или кусок сыру.

После удачного промысла он один, либо с друзьями шел бродить по городу, глазеть, как немецкие саперы строят доты на площадях и бульварах, на появившиеся там прожекторы и зенитки. Он первым узнавал все городские новости.

Сегодня он бродил в одиночку, даже без голубей. Утром лил дождь, по-зимнему было холодно, сыро, и он, жалея птиц, запер их в клетку и оставил у соседей. Ребята с пристани разбежались по домам, а он свернул у вокзала на площадь и застрял у доски, сплошь заклеенной объявлениями и приказами фашистского командования.

Все бумажки были им прочитаны и порваны, но одну, ошеломившую его своим содержанием, он спрятал в карман ватника и поспешил подальше отойти от доски. Эту бумажку он решил показать Жене. Она наверняка удивится и даже обрадуется.

IV

Дверь распахнулась, и Ленька вихрем влетел в Женину комнату. Кепка его съехала на затылок, лицо красное, глаза светятся яркой синью, как всегда, когда он сильно взволнован.

– Нынче на улицу не выходи – облава! – одним духом выпалил он с порога. – Сейчас на Татарской, а потом будет у нас.

– Спасибо, что прибежал. А я как раз собиралась к Ане. Впрочем, чего мне бояться? Я ведь больна, – Женя усмехнулась. – Ишь, какая стала…

Она отложила в сторону книгу, которую читала, и, взяв с туалетного столика зеркало, заглянула в него.

Худое, осунувшееся лицо налито лимонной желтизной, глаза запали и потускнели, как переспевшие вишни, нос заострился, и скулы стали заметней. Только тугая каштановая коса, уложенная короной, была такой же, как и прежде, но теперь она еще сильней подчеркивала желтизну лица.

– Страшилище. Смотреть противно, – сказала Женя, ставя зеркало на место.

– Все равно, никуда не ходи. Держись! – настаивал Ленька, считавший своим долгом заботиться о ней.

Он изумлялся необычайной стойкости и упорству, какие проявляла Женя, сопротивляясь фашистским приказам, предписывавшим всем идти на работу, и искренне возмущался, когда узнавал, что кто-нибудь из жителей слободки поступал на службу к немцам. Таких он называл предателями.

– Ты прав, – соглашалась Женя. – Лучше уж помереть с голоду или же отравиться, чем идти работать на них и навек себя опозорить.

– Главное, не давай им зацепки, не попадай в облаву, – наставлял Ленька. – А то скажут: больная, а ходит.

Облавы! Последний месяц они устраивались каждую неделю. Шла охота на молодежь – на шахтах и заводах Рура не хватало рабочих рук. Спасаясь от жандармов, парни и девчата прятались за городом в пещерах, в уличных развалинах, перебегали в районы, где облавы уже прошли. И все же многие попадались. Две партии юношей и девушек были насильно увезены в Германию.

Не брали только больных. Этим Женя и воспользовалась: пила настой из трав и сказывалась больной. Знакомый больничный врач выдал справку о болезни, и это избавило ее от страшной участи попасть в неволю. Эта же справка освобождала от необходимости немедленно поступать на работу, как того требовали оккупанты, грозившие за саботаж расстрелом.

И Женя знала – это не пустая угроза: каждую ночь с балаклавского шоссе доносился зловещий треск автоматов.

Несколько раз уже ее вызывали, на биржу и посылали на работу, но она, предъявив справки врача, добивалась отсрочки. Так тянула она уже несколько месяцев. На бирже относились к ней все недоверчивей и строже. Последний раз немка-переводчица предупредила, что, если через две недели она не выйдет на работу, ее пошлют на переосвидетельствование к немецкому военному врачу. И Женя знала, что за этим последует.

Срок истекал. Она пила зелье, терпеливо перенося тошноты и боли, запасалась новыми медицинскими справками и с гнетущим чувством обреченности ожидала неминуемой развязки.

Приходили подруги проведать, прибегал Ленька, и тогда будто свежий ветер врывался к ней в дом. Ленька как-то особенно умел отвлекать ее от тяжелых докучливых мыслей: он всегда приносил кучу новостей с пристани, со станции и слободки, пел песни, развлекал ее. И сегодня она была рада его появлению.

– Ну, Лень, рассказывай, что нового в городе? – полюбопытствовала она.

– Ух, я и позабыл! Есть такая новость, такая новость – удивишься! – Ленька достал из кармана бумажку. – Смотри, тут даже написано: «Прочитай и передай товарищу».

– Покажи, покажи.

Ленька протянул ей двойной лист ученической тетради, мелко, исписанный печатными буквами, четко выведенными пером от руки. Вверху крупно: «Обращение к населению».

Женя читала, затаив дыхание. Это было страстное, негодующее слово протеста против диких расправ оккупантов с населением и истребления советских людей. И в то же время это был смелый призыв к действию. Призыв отказываться от работы и где только можно наносить ущерб врагу: выводить из строя станки, машины, устраивать аварии, расхищать и портить грузы. Это был голос, призывавший к открытой борьбе.

– Кто это пишет? – Женя заглянула в конец, но там подписи не оказалось.

– Известно, партизаны, – сказал Ленька, – и смотри, тут прямо сказано: не работать на немцев. Значит, ты правильно поступаешь.

– Знаю, что правильно. А вот если новой отсрочки не получу, то как?

– И ты пойдешь к ним? – брови Леньки поползли вверх. – Ни за что не поверю. Ты не такая, не станешь им кланяться.

– Ну, а если придется?

– Зачем ты так говоришь? Что, я тебя не знаю! – запальчиво возразил Ленька. – Ты никогда не пойдешь против своих, не станешь предательницей.

– Смешной ты, право. Вот не получу послезавтра отсрочки на бирже, и посадят меня в концлагерь. А там силой, под конвоем заставят.

– Ну, силой – дело другое. Пленных тоже силой гонят на пристань. А так, чтобы сама, – не поверю.

Вскоре Ленька ушел кормить голубей, а Женя еще раз перечитала листовку и крепко задумалась. Гневные, жгучие слова волновали, брали за сердце. Они были обращены и к ней, и ее звали к протесту, к борьбе.

А разве она боролась? Да, она саботировала фашистские приказы, притворяясь больной, увиливала от работы, как суслик, пряталась в своей норе. Но ведь это лишь пассивное сопротивление. Разве так должен вести себя настоящий боец, коммунист? Она все время думала только о себе, как бы выкрутиться, как бы спасти себя. А что она сделала, чтобы помочь тем, чья кровь льется рекою там, где решается ныне судьба страны и ее собственная судьба? Ни-че-го! Есть ли у нее иной путь? Чем именно она может нанести ущерб врагу и что она должна для этого сделать?

Женя не находила ответа. Она укоряла себя в инертности и в то же время не видела выхода из тупика.