Текст книги "Золото (илл. В. Трубковича)"

Автор книги: Борис Полевой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 39 страниц)

18

В этот день им действительно везло. Под вечер они наткнулись на лесной ручей, тихо журчавший на дне глубокого оврага, заросшего малиной и ольшаником. Снежные подушки все еще покрывали кусты и деревья, но с земли снег почти стаял. Чистые струи звенели в тонких ледяных закрайках.

Напившись из ручья, путники присели отдохнуть. Николай обнародовал свой план. План был хорош, но Муся и Толя единодушно восстали против того, чтобы налет совершал один Николай. Это ни на что не похоже! Праздничный подарок они должны сделать сообща, все втроем. Партизан обратился к разуму спутников. Конечно, и он за то, чтобы всем участвовать в вылазке. А золото? Все вместе они просто не имеют права рисковать.

– У золота оставим Елочку и пойдем вдвоем, – заявила Муся.

– А почему оставить меня? – возмутился маленький партизан. – Вот новости!

На это ответить было трудно. Николай решил – на диверсию пойдут двое. Кого ему взять, пусть решит судьба. В шапку Николая были брошены две пустые гильзы от автоматных патронов: одна – зажигательная, с красной каемкой вокруг пистона, другая – бронебойная, с зеленой. Зажигательная означала: идти. И хотя Толя, тащивший первым, долго звенел гильзами в шапке, тщательно ощупывая каждую из них, бронебойная досталась ему. От досады он далеко забросил гильзу и, слушая, как она свистит на лету, с сердцем плюнул ей вслед. Потом он убежал в кусты и не вышел оттуда, пока Муся и Николай не скрылись в зарослях ольшаника. Только когда шаги товарищей стихли, он появился из кустов, огляделся и изо всех сил зло пнул ногой тяжелый мешок.

Муся приближалась к дороге без всякого страха. Только как-то особенно сильно, даже весело пульсировала кровь. Все в этот час: и сумеречная голубизна, и звезды, густо высыпавшие на быстро темневшем небе, и снежные подушки на ветвях, которыми пестрел лес, – все это было празднично хорошо. Не хотелось думать об опасности.

На подходе к мосту Николай оставил девушку и сам бесшумно скрылся во мгле. Кто знает, может быть напуганные партизанами оккупанты охраняют даже и такие вот мостишки. Через некоторое время из полутьмы донесся осторожный свист. Муся двинулась по дну оврага. Мелодично позванивала вода о льдистые закрайки. Сверху слышался глухой топот ног. Это Николай хозяйничал на мосту. Дойдя до ослизлых бревенчатых устоев, девушка вскарабкалась по откосу. Партизан, наклонившись, осматривал бревна. Они были плотно сдвинуты, а сверху прижаты толстым байдаком.

– Добрая работа, черт бы ее побрал! – ворчал Николай.

Он исчез в кустах и вернулся с длинной жердью.

Поднять бревна без инструментов было невозможно. Но некоторые из них, расшатанные колесами и гусеницами, лежали уже непрочно и даже «ходили» в гнездах. Вот их-то Николай с Мусей и стали выталкивать с помощью жерди из общего ряда, как карты из колоды. Это отняло порядочно времени. Оба с ног до головы перепачкались в липкой холодной грязи, обломали ногти, исцарапали руки. И все же добились своего: одно бревно с глухим гулом рухнуло в канаву. Другое, оказавшееся более упорным, наполовину вышло из ряда. На мосту открылся зияющий провал, через который не могли бы пройти колеса. Конечно, для верности следовало бы вытащить и еще одно или два бревна, но по вершинам придорожных сосен уже бродили яркие белые отсветы.

Машина! Переглянувшись и безмолвно поняв друг друга, партизаны быстро сбежали в овраг. Они засели метрах в пятидесяти от моста, в чаще ольшаника. С дороги их нельзя было заметить. Им же из тьмы, сгустившейся в овраге, насыпь и мост, освещенные поднявшейся луной и обильными звездами, были отлично видны. На мосту отчетливо различалось каждое бревно, подпушенное сбоку мерцающей подушкой снега.

Напряженно, надрывно гудел мотор. И по тому, как дрожали отсветы фар, то выхватывая из тьмы верхушки сосен, то зажигая кусты, росшие вдоль дороги, понятно было, что машина идет медленно, трудно, буксуя в глубокой раскисшей колее.

Стоя в засаде, партизаны испытывали не страх, а цепенящее возбуждение, какое ощущает охотник у берлоги крупного и опасного зверя. Пальцы Муси, вцепившиеся в деревянное ложе автомата, онемели от напряжения. Николай, который в таких делах не был новичком, нетерпеливо переступал с ноги на ногу.

По звуку мотора было ясно, что идет грузовик. В нем могло ехать много солдат. «Ну пусть и много! – прикидывал партизан. – Это даже и лучше». Муся должна увидеть, на что он способен. Численного превосходства Николай не боялся. Сколько раз он уже убеждался, что при таком вот внезапном ночном ударе один, невидимый врагу, хладнокровный, умелый боец стоит двух десятков противников, растерявшихся и находящихся у него на виду.

Другое сомнение мучило его теперь все больше и больше: правильно ли он поступает, устроив эту засаду? Имеет ли он право, выполняя важнейшее задание командира, идти на риск, пусть даже на самый маленький, на ничтожный? А если в бою его или Мусю убьют, даже пусть только ранят?

Что же делать? Отступать? Сейчас, когда дело налажено, бросить его? Что тогда подумает о нем девушка? Как он посмотрит после этого в глаза товарищам? Боязнь прослыть трусом заглушала в нем голос разума. Так он ничего и не успел решить. А уже не отсветы, а прямые острые огни лизали грязевые волны разбитой колеи. За снопами яркого света двигалось что-то темное и очень большое.

– Грузовик! – шепнула Муся, чувствуя, как всю ее охватывает внутренний холод.

– Восьмитонный «демаг», – уточнил Николай взволнованным голосом. Отступать было поздно, и он даже радовался, что это избавило его от необходимости принимать решение. – Целься в брезент. – Став на одно колено, он приготовился стрелять. – Боя не принимать. Обстреляем и бежим, – обернулся он к Мусе.

И вдруг придорожные кусты, сосны и приближавшийся к мосту грузовик осветило белым электрическим светом. Снова зажглись синие, холодные огоньки на подушечках снега, лежавших на ветках.

– Что это? – шепотом спросила Муся. Ствол ее автомата ходил из стороны в сторону, и она никак не могла его остановить.

– Еще машины… Колонна, – огорченно отозвался Николай.

Он опустил оружие. Запас радостной энергии сразу иссяк.

Как быть? Будь он один, он, конечно, обстрелял бы и колонну – обстрелял и скрылся во мгле. Но он не один. С ним самый дорогой для него человек. И не это главное, не только это. Теперь вылазка была явно рискованной, и было бы преступлением отважиться на нее.

Но как, как скажет он об этом Мусе?

Пока партизан думал так, первая машина остановилась на мосту, словно уткнувшись в невидимую преграду. Все произошло, как Николай и предполагал. Шофер и провожающие вылезли из кабины. Задвигались лучи карманных фонарей. Самая бы пора ударить по врагу, но подошли уже и вторая, третья… пятая машины. Теперь много темных фигур толпилось на мосту, возле провала. До засады отчетливо донеслись испуганные восклицания, брань. Среди чужих, непонятных слов часто звучало одно знакомое: «партизанен», «партизанен». И хотя солдат на мосту толпилось много, все они с опаской поглядывали на лес. А моторы вдали всё выли и выли, бледные сполохи бродили по вершинам сосен. Это была громадная автоколонна.

Прильнув к земле, дрожа от страха, холода и волнения, Муся наблюдала за тем, что творилось. И ловко же выбрал Николай позицию для засады! Дать бы отсюда две-три длинные очереди – и мало бы кто уцелел из всей толпы, толкущейся на мосту, как на сцене. Девушке до того захотелось нажать спусковой крючок и стрелять в эти темные фигуры, что она поспешила опустить автомат. Она понимала, что делать это сейчас нельзя. Понимала и мучилась. «Эх, который уж раз приходится ради этих ценностей поступаться своим личным, подавлять свои самые лучшие желания!»

Муся вздохнула.

– Пошли, – шепотом сказала она, дотягиваясь до руки спутника и понимая, что должен сейчас переживать ее товарищ.

Он легонько пожал ей пальцы, но не двинулся. Должно быть, сам не имел сил оторвать взгляд от скопища врагов. Моторы гудели теперь уже и вдали. Казалось, что весь лес полон напряженного воя и мерцания фар.

– Да идем же, идем! – шептала Муся, чуть не плача от досады.

Партизаны с трудом оторвались наконец от заманчивой цели и поползли прочь по дну оврага, где во тьме лесной ручей сверкал черным чешуйчатым гребешком. Но они не проползли и нескольких десятков метров, как их остановил незнакомый, басовито рокочущий, упругий звук, стремительно и властно ворвавшийся в лес. В следующее мгновение они поняли – это самолет. Но по звуку он не походил ни на один из ночных бомбардировщиков, какие им довелось слышать. Он не подвывал прерывисто, как немецкие «юнкерсы» и «хейнкели», и не звенел на высокой ноте, как моторы советских воздушных кораблей, ходивших по ночам на бомбардировку Германии. Кроме того, звук тех и других плыл обычно сверху издалека, казалось от самых звезд. А этот, хриплый и упругий, возник сразу, точно вырвался из-под земли. От него дрожал воздух и снег сыпался с потревоженных ветвей.

Муся и Николай едва успели обменяться недоуменными взглядами.

С дороги донесся дикий, полный животного ужаса вопль:

– Шварцен тодт!

И сразу ночь наполнилась панической суетой, испуганными криками, топотом ног. Действительно, в звуке, нараставшем со стремительностью урагана, было что-то неотвратимо страшное. Муся с Николаем, прижавшись друг к другу, невольно окаменели перед неизвестной опасностью. И прежде чем они успели понять, в чем дело, черная тень мелькнула над мостом на фоне яркой звездной россыпи, исторгая два ряда острых красноватых молний. Стремительные рубиновые огни осветили дорогу, лес, колонну крытых брезентом автофургонов, неподвижные фигуры солдат, которые, точно клопы, темнели, прильнув к откосу насыпи. За первой тенью мелькнула вторая, третья и еще сколько-то. Они пронеслись так быстро, что их нельзя было и сосчитать.

Партизаны лежали на мокрых палых листьях, инстинктивно стремясь вдавиться в сырую, холодную землю, не в силах отвести глаз от происходящего. Молнии, извергнутые самолетами, таили в себе и еще какую-то опасность. Звук их моторов уже стих, но в буром дыму, окутавшем дорогу, продолжали вспыхивать острые огни, похожие на мерцание электросварки. Потом над дорогой взвился желтый столб пламени. Послышался раскат дробного недружного взрыва.

Николай сразу узнал этот звук, запомнившийся ему еще с того вечера, когда он принимал боевое крещение у себя на железнодорожном узле. Это начали рваться боеприпасы, которыми, по-видимому, были нагружены машины.

Партизан вскочил и, позабыв всякую осторожность, захлебываясь от радости, крикнул:

– Наши!

Муся дернула его за руку:

– Тише! С ума сошел!

Страха у девушки как не бывало. На миг почудилось ей, что фронт близко, что они у цели. Ну, пусть даже далеко, пусть, и все же они слышат звуки родного оружия. Рука Советской Армии протягивается уже и сюда, в эти леса, в глубокий тыл фашистских армий. И оттого, что тут, рядом, свои самолеты только что нанесли врагу удар, девушка снова ощутила радость, точно не шум удивительных каких-то пушек, изрыгнувших на врага страшные малиновые огни, а могучий, уверенный голос самой Советской Армии подслушала она, сидя в засаде. «Но не терять же из-за этого голову! Ведь вон они, враги, рядом, а Николай кричит, как мальчишка».

– Молчи! – шепчет она.

– Мусенька, родная, милая, ведь это же наши, это же те самые штурмовики, о которых, помнишь, рассказывал тогда летчик! Они стреляют реактивными снарядами. И мы, мы с тобой им помогли! Вот здорово-то, а! Помогли своим! Красной Армии помогли!

Мусе вспомнился дикий вопль, раздавшийся на дороге.

– «Шварцен тодт»! Ты знаешь, они там кричали: «Черная смерть». Коленька, милый, как они нас боятся!

Пока они перешептывались, над дорогой все выше вставало зарево. Ночь начала отступать, и все окружающее стало вырисовываться из тьмы. Паника на дороге росла. Темные фигуры метались меж горящих машин. Слышались стоны, ругань, истерические крики командиров, кто-то в кого-то стрелял. Судорожно ревели моторы. Должно быть, шоферы, что были духом покрепче, еще, пытались выдернуть уцелевшие машины из горящей колонны.

Но опять, теперь уже с другой стороны, возник грозный хрипловатый рев. На этот раз, зная, кто и с какой целью летит, Муся с Николаем уже спокойно, с интересом наблюдали, как во второй раз над дорогой очень низко пронеслись штурмовики. В багровых отсветах пожара партизаны даже успели разглядеть темные звезды на крыльях. И опять странные снаряды оторвались от самолетов, полетели, оставляя дымные хвосты, и начали рваться на земле, зажигая и поражая все вокруг.

Отсветы зарева освещали уже и партизан. Глаза Николая возбужденно горели. По лицу Муси текли крупные слезы. Свои! Ведь это ж подумать только: свои! Могла ли она сегодня даже и мечтать о такой радости!

Юноша и девушка, обменявшись взглядами, без слов друг друга поняли, поднялись и пошли, не маскируясь, зная, что следить за ними некому. Подарок, который они готовили к празднику, блистательно поднесли вместе с ними советские летчики. Они шли не оглядываясь, шли как хозяева, понимая, что тот, кто мог бы заметить или преследовать их, лежит там, на дорожных откосах, обугленный или разорванный в клочья, а если и уцелел, то не скоро придет в себя от страха.

Да, сон был в руку! Сколько радости принес этот праздничный вечер! И она позабыла о том, что, на дороге находится враг, позабыла о сосущей пустоте в желудке, не чувствовала ни острого беспокойного ветра, ни промозглого холода ночи.

Было очень хорошо идти вот так, рядом, по темному, тускло мерцавшему лесу, ощущая тепло дружеской руки, задыхаясь от избытка озорной радости, от того, что можно не прятаться, не озираться, не скрываться, чувствовать себя хозяевами на этой оккупированной земле…

19

Голос Советской Армии, прозвучавший в глухой час праздничной ночи, путники с тех пор слышали часто. Пробираясь лесом или заброшенными полевыми проселками, они то и дело видели теперь стройные крестики голубоватых бомбардировщиков, в ясные дни оставлявших за собой в морозной синеве неба белые, долго не расплывавшиеся хвосты. Издали, с магистральных шоссе, с железных дорог, доносились иногда глухие взрывы, торопливое тарахтенье автоматических зениток, негромкое погрохатывание воздушного боя. Порой на горизонте пестрели пушистые барашки разрывов, и над сверкающими снегами, там, где они сливались с кромкой бледного зимнего неба, вставали черные шевелящиеся горы дыма.

Несколько раз видели путники и те самые самолеты, что помогли им в праздничную ночь поднести подарок стране. Небольшими группами – парами, четверками, шестерками – они неожиданно вырывались из-за кромки леса и, потрясая окрестности басовитым ревом, проносились над головой, тотчас же сливаясь с мутным зимним горизонтом.

Советские самолеты, теперь уже нередко появлявшиеся над оккупированной землей, казалось, несли усталым путникам привет далекого родного мира, к которому те стремились день и ночь.

А продвигаться становилось все труднее. С тех пор как в праздничное утро путники доели остатки вяленой зайчатины и по-братски разделили последнюю краюху хлеба, пищей их стала только противная жесткая каша из мелко изрубленной коры молодых лип да мороженая картошка, которую им с трудом приходилось выкапывать из-под снега на брошенных колхозных полях.

Однажды на перекрестке дорог партизаны увидели большую черную доску, прибитую к столбу. «Мертвая зона» – значилось на ней по-русски и ниже указывалось, что каждый из «цивильных» людей, кто вступит без специального пропуска на территорию «мертвой зоны», подлежит, по приказу командования, расстрелу без суда и следствия. Николай и Муся равнодушно прошли мимо этого объявления. Только Толя не удержался и повесил на нем сочный плевок. Путников не испугало ни страшное название, ни угроза. Они только поняли, что дальше идти им станет еще труднее.

И действительно, деревни здесь были выжжены. Селения, лежащие у дорог, еще сохранились, но жителей в них не было. Дома занимали оккупанты. Здесь отдыхали, переформировывались разбитые, обескровленные части. В походных мастерских ремонтировалась разбитая, искореженная техника. Сюда стягивались новые дивизии для готовившегося наступления, подходили резервы, двигавшиеся из тыла, из Западной Европы. Весь этот обширный район был превращен в огромный военный лагерь. По дорогам, которые, подобно траншеям, были выкопаны в глубоком снегу, взад и вперед сновали военные машины. Чтобы обезопасить дороги от партизан, саперы вырубали возле них леса и кустарники, в лощинах у мостиков устраивали минные поля, опоясывая их колючей проволокой.

Пробираться через район, где не было гражданского населения, можно было только по ночам, да и то лесами. За сутки удавалось пройти не больше пяти-шести километров. Теперь мороженую картошку иногда приходилось есть сырой. Не всегда можно было разводить костер. Только раз посчастливилось им наткнуться на пепелище лесной избушки, принадлежавшей, по-видимому, объездчику. Поодаль, на огороде, Толя нашел на грядках окостеневшие от мороза кочаны капусты. Путники жадно набросились на них, выкопали из-под снега и, не имея терпения дождаться, пока закипит вода, ели сырьем. Тугая мороженая капуста скрипела на зубах. Когда капуста наконец сварилась, они съели не только ослизлый лист, но и с наслаждением выпили воду. Она показалась им вкуснейшим из супов.

Мороженая капуста, которой они набили свои опустевшие мешки, некоторое время поддерживала путников. Но силы их заметно иссякали. Все трое так ослабели, что каждое движение давалось им теперь с трудом. Мускулы пыли, точно избитые, и когда в сумерки Николай после дневного отдыха поднимал товарищей в путь, они вставали с ворчаньем и стоном.

– Вы знаете, ребята, кабы не этот наш груз, ни за что бы не встала. Лежала бы и лежала, смотрела на небо, дремала. Как хорошо никуда не двигаться! – призналась однажды Муся.

Две большие чистые слезы остановились на грани ее запавших, потемневших глазниц.

Николай с испугом посмотрел на девушку. В следующее мгновение она уже деятельно гасила костер, увязывала мешок и даже что-то напевала себе под нос. Но не так легко было обмануть Николая. Он знал, что слова эти вырвались не случайно, – ведь его и самого порой сковывало чувство вялого безразличия ко всему. Всю ночь, прокладывая товарищам путь по снежной целине, продираясь сквозь кустарник, перелезая через завалы бурелома, он думал, как и чем зажечь ему друзей, влить в них веру в свои иссякающие силы.

Когда они остановились на дневку в лесном овражке и весело затрещал костер, Николай, задумчиво сидевший у дерева, вдруг выпрямился:

– Знаете, ребята…

Муся, начавшая было дремать, открыла глаза, с удивлением посмотрела на него, не понимая, что с ним случилось. Ей показалось даже, что сквозь густую копоть от костров и тяжелый зимний загар румянец проступил на щеках молодого партизана. Голубые глаза сияли в запавших глазницах.

– В одной из статей у товарища Сталина есть хороший образ, – продолжал Николай. – Буря захватила рыбаков на Енисее, злая, жестокая буря… И вот одни напугались, сложили весла, легли на дно баркаса: неси, куда вынесет. И их разбивает о скалы…

Николай на минуту смолк. У костра было тихо, только, сочась влагой, сипела в огне сырая ветка.

– А другие – наоборот: как налетит первый шквал, крепче берутся за весла и гребут навстречу ветру, наперекор течению, против бури гребут. Гребут до последнего дыхания… И они побеждают бурю… Это он о большевиках, о настоящих революционерах…

Сырая ветка лопнула в огне. Над костром взмыл пучок искр, растворившихся в холодной темени.

– Ты это для меня рассказал, да? – с горечью спросила Муся.

– Нет, для всех. Наша буря еще и не начиналась. Приближается только первый шквал.

Партизаны задумались. Метель, шурша, перетаскивала полотнища сухого снега. Муся сидела, обхватив колени руками, уткнувшись в них подбородком, и ясно было, что мысли ее где-то далеко.

Николай подвинулся к девушке:

– Ты о чем думаешь?

– А вот представляю себе бурю на Енисее. Черные волны величиной вон в ту сосенку, и крохотные лодчонки качаются на них, как семена одуванчика в ручье. И всё против них: и волны, и ветер, и ночь, а они плывут и доплывают до цели. Несмотря ни на что. Потому что в лодках – люди, а у людей этих мужественное сердце, крепкая воля и вера, в свои силы…

– Воля большевика может преодолеть все, мне кажется – даже смерть.