Текст книги "Золото (илл. В. Трубковича)"

Автор книги: Борис Полевой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 39 страниц)

12

В ожидании своей очереди Муся уснула тут же, на скамье. Кто-то осторожно поднял ее голову и подложил подушку. Сквозь теплую стену сна глухо доносились женские голоса.

– Молоденькая совсем. Ишь ты, ей бы в куклы играть, а она вон по дебрям да по трущобам с оружием лазит… Мужики уж ладно, а такие-то вот на что… девчонка ж… Ох, ох, ох, времечко!..

Чья-то рука покрыла Мусю теплой шубой. Ей хотелось благодарно пожать эту руку, но не было сил пошевельнуться, и она только повела губами, думая, что говорит спасибо.

– Видать, интеллигентная. Еще школьница, наверное, – отозвался другой голос. – Вон какие воюют! Все воюют, весь народ поднялся, а вы меня не пускаете.

Старческий голос зачастил испуганно и раздраженно:

– Думать не смей! Маленького от груди не отняла, а тоже… Ребенка воспитывай, да хлеб пеки, да белье стирай – вот и вся твоя война, и на том спасибо. Войне-то, ей не только пули – ей и хлебушко нужен. Гляди: бедная, все чешется во сне-то. Ты уж, Зоюшка, свою станушку для нее захвати. Ей, поди, и переодеться не во что…

Потом голоса удалились, расплылись в пестрой мгле видений, и Муся, наслаждаясь теплом и покоем, заснула так, что через час ее с трудом разбудили вернувшиеся из бани спутники, распаренные, красные, потные и счастливые. Возле Муси с тазом, со свертком белья, по-деревенски обмотанная платком, в пестром от заплат полушубке стояла дочь лесника – Зоя.

– Что ж, пошли и мы, наша очередь. Соскучились, наверное, по бане?

Муся не помнила разговора, слышанного сквозь сон, но в душе осталось безотчетное чувство благодарности к этой тоненькой, хрупкой женщине. Девушка доверчиво прижалась к ней, и они, как старые подружки, весело побежали по протоптанной меж гряд огорода дорожке в курную баньку.

Все дальнейшее: льдистую прохладу предбанника, жаркую горечь банного воздуха, упругие облака пара, шипенье и плеск воды и непередаваемо приятное прикосновение жесткой мочалки – все это слилось потом в памяти Муси в радостное ощущение уютной домашности, по которой так истосковалась ее душа.

Потрескивая и задыхаясь, коптила в углу маленькая керосиновая лампешка. В клубах пара неясно белел силуэт тоненькой женщины, худенькой и стройной, как подросток. Сквозь плеск воды и шипенье пара на раскаленных камнях слышался ее тихий, печальный голос. Пока Муся ожесточенно терла себя мочалкой, ее новая знакомая, упершись подбородком в острые девические колени, пространно рассказывала о том, как очутилась она здесь, в избе лесника, у родителей.

Зоя была женой командира-пограничника. Весь гарнизон в первый же день войны оказался отрезанным от своих колоннами вражеских танков. Пограничники решили сопротивляться до последнего. Засев в блокгаузах и дотах, они стойко отбивали непрерывные атаки. По ночам жены командиров уносили раненых в подвал заставы, превращенный в госпиталь. Под бомбежкой и обстрелом бинтовали и выхаживали их. Гарнизон редел в неравном бою. На пятый день обороны умер от раны муж Зои – лейтенант, последний защитник северного блокгауза. Раненный, он целый день вел бой, и Зоя, добравшись сюда ползком, чтобы перевязать мужа, заряжала для него пулеметные ленты. Он умер у нее на руках, и она сама принесла начальнику заставы его ордена и партийный билет.

На восьмой день круговой обороны, когда от личного состава маленького гарнизона оставалось всего девять человек, из которых шестеро были ранены, начальник, тоже раненный, продолжал руководить боем. Он вызвал женщин, имевших детей, и приказал им ночью уходить через овраг.

– Я спросила его: «А как же раненые?» – звучал из парной мглы печальный женский голос. – А он, капитан, сказал мне, что все, и здоровые и раненые, решили сражаться до конца. Я сказала ему, что у меня еще нет ребенка и поэтому я останусь при раненых, а он ответил: «Ребенок у тебя, Зоя, скоро родится, и ты должна уйти вместе с матерями». Я сказала, что никуда не уйду от могилы мужа, что желаю умереть здесь так же, как умер и он. Капитан в ответ пошутил, что если все солдатские жены будут так рассуждать, то в будущую войну некому будет защищать родину. Я сказала, что все-таки никуда не уйду от раненых, а капитан ответил, что он – начальник заставы и я должна его слушаться. Я пошла на могилу мужа. Его ночью закопали рядом с развалинами домика, где мы жили… А потом начальник прислал за мной бойца. «Идите, пока темно, так приказал капитан», – сказал мне боец. И я пошла. Они все могли бы тоже уйти, но не хотели, решили сражаться до конца. И сражались. А я добралась сюда, до своих, и вот все жалею, зачем я ушла: ведь лучше бы мы все погибли там вместе и я лежала бы рядом с мужем. Правда? Ведь правда?

Мусе казалось, что голос женщины доносится откуда-то издалека. Печальную эту историю она слушала как-то вполслуха, ожесточенно действуя мочалкой, плеща на себя маслянистый мутный щелок, обливаясь из шайки водой, и только между делом роняла сочувственно:

– Да, да… Ай-яй-яй…

Но худенькая женщина, должно быть, и не ждала ее ответов. Просто неудержимо рвалось наружу то, что эти тяжелые месяцы она носила в себе.

– Мне все мерещится он, Коля мой, как перенесли его из блокгауза. Весь в крови, бледный, и только волосы у него, мягкие-мягкие, как чесаный ленок, ветер шевелит. Волосы шевелятся, а мне думается – жив он, утомился и спит… А тут мальчишка один, начальника заставы сынишка, теребит его: «Дядя Коля, вставай! Дядя Коля, проснись!..» И я все теперь думаю: зачем от него ушла, не надо было уходить! Лежали бы вместе… А сейчас я что? Так, палый лист. Все маме вот говорю: «Пусти к партизанам». А мама: «И думать не смей, у тебя ребенок!» А что ребенок? Победим – без меня хорошим человеком вырастет, а не победим – зачем ему жить! Разве при фашистах жизнь? Правда?… Я себя страшно ругаю, что тогда ушла. Но ведь начальник сказал «приказываю», а в пограничных частях, знаете, строго…

13

Потом Муся, раскрасневшаяся, сияющая, одетая в старинную, из грубого, домотканого полотна, крестиком вышитую хозяйкину кофту и в полушубок, вместе с Зоей вернулась в домик. Толя уже сладко посапывал на лежанке. Николай с лесником сидели за столом перед пустой и початой бутылкой. Лесник, весь красный, оживленно размахивал руками и тоненьким своим голосом кричал на всю избу:

– …Вот ты, парень, как в баню шли, взял автомат. Почему взял? Не доверяешь мне? А мне не обидно, нет! Почему не обидно? Потому, я знаю: значит, парень настороже… значит, парень этот самый фашисту двойной урон сделает… Значит, валяй, не доверяй. Вот! Я, милый, знаю, мы тут все фашиста щиплем только. Бьют-то его, собаку, там: Красная Армия его лупит. Однако щипки тоже не без пользы. Вот! Спать ему, сукину сыну, не давать ни днем, ни ночью, чтоб он покою не знал. А такого, исщипанного, пуганого да невыспавшегося, его и там, поди, бить легче. Это, парень, стратегия, боевое взаимодействие сил. Так, что ли, оно у вас по уставу-то называется? Нет?

Увидев вошедших, Николай радостно вскрикнул:

– Муся, ты знаешь, хозяин говорит, что Совинформбюро передавало… – но не докончил, с восхищением уставившись на свою спутницу.

Лицо девушки, отмытое от копоти, полыхало ярким румянцем. Отросшие за дорогу волосы вились тугими кольцами. Даже лесник залюбовался ею.

– А ну, партизаночка, присядь с нами, – пригласил хозяин.

Муся хмуро покосилась на бутылки.

– Спать надо, вот что! – коротко бросила она, проходя мимо Николая, и вслед за Зоей скрылась за ситцевой занавеской.

Здесь стояла узенькая девичья кровать, а рядом в плетеной корзинке, висевшей на толстой, прилаженной к потолку пружине, раскинув ручки, спал маленький розовый человечек, тот самый, что, еще не родившись, принимал участие в бою на границе своей сражающейся Родины.

Обе женщины быстро разделись и легли, обнявшись, как сестры. Только сейчас, когда Зоя прижалась к Мусе, спрятала свое лицо у нее на груди, девушка поняла всю горечь того, о чем та рассказывала. Ей стало очень жаль эту женщину, похожую на подростка. Муся, как маленькую, стала гладить ее по голове, а Зоя, теснее прильнув к ней, тоскливо и бесшумно заплакала.

Из-за занавески продолжали доноситься возбужденные голоса.

– Фриц, он что? Он привык на танках по Европам разгуливать, а у нас не разгуляешься, нет! – шумел лесник. Гремели чашки, булькала наливаемая жидкость. – Он, собака, как думал? Танком проползу – бац! – и земля моя. Виселицу на площади вкопал, комендатуры и подкомендатуры всякие организовал, шушеру-мушеру в бургомистры да в подбургомистры посадил – нате вам, пожалуйста, «новый порядок»… А вот это самое он видел? Хо! Он предполагает, а мы располагаем. Он вон по саму маковку оружием обвешался, а от одного слова «партизан» его медвежья болезнь хватает… Фронт-то, вон он где, а он тут на ночь тужурку да портки снимать боится. Так, одетый, с автоматом в обнимку и спит… Тут ему, парень, не Западная Европа, не больно разгуляешься. Вот!

– А что, хозяин, партизан-то много у вас?

– Опять «сколько» да «где», «кто» да «что»! Говорю, не спрашивай. Видишь хлеб на лавке? На два дня не хватит. Понял? Ты вопросов не задавай, ты слушай… Догадка у меня есть: может, и не зря мы их так далеко пустили, а? Может, у командования у нашего есть такой план: дескать, пусть фашист в боях-то истреплется, а тут его как раз по башке и бац… Не слыхал, как у нас весной на медведей на выман охотятся?… Может, это одни мои глупые слова, допускаю, однако есть там не этот, так другой какой-нибудь секретный план. Уж это, парень, точно есть. Вот!

– Что там верховное командование думает – это нам неизвестно, – заметил Николай. – А что мы в Берлине войну кончим, вот это я знаю. Уж это обязательно…

– О! Правильно! Именно в Берлине. Нет такой силы, чтоб нас ломать. Вот они сейчас по всем дорогам к себе «нах хауз» сплошняком санитарные машины тянут. И день тянут, и ночь тянут, и конца им нет. Мы, брат, хоть мы и оккупированные, а знаем – нас большевистская партия не забыла, помнит о нас, не сегодня – завтра выручит.

– Спать бы шел и гостю б покой дал… агитатор! – донесся с печки тихий голос хозяйки. – Как вина хлебнет, так пошел языком воевать. Ложились бы и вы, с дороги-то. Я вам на лавке постелила.

– Постой, мать, постой!.. А ты, парень, слушай, ты молодой, а я две войны воевал и за две войны два раза германца битым видел. Драпал он от нас. А тогда какие мы были, кто мы были? Ну? А сейчас какие стали, а? То-то и есть!..

…За занавеской под стеганым, из лоскутов сшитым одеялом шел другой разговор:

– Я не знаю, кто вы, и не спрашиваю. Тут приходят из лесу, забирают хлеб, привозят белье стирать – я тоже ничего не спрашиваю: пеку, стираю. Наши – и всё. Но я прошу вас, очень прошу: возьмите меня с собой. Я не трусливая. Там, на границе, я сидела в блокгаузе вместе с Колей, ленты ему заряжала, а потом, когда второму номеру голову осколком снесло, за второго номера у мужа была… Возьмите! Ну хоть сестрой милосердия или кухаркой. Я не могу тут. Сюда ж немцы заезжают, а я жена… вдова командира. Если я отсюда к вам не уйду, я, наверное, сделаю какую-нибудь глупость и погибну без пользы… Возьмите, родная, возьмите!

Худенькое тело женщины сотрясалось от рыданий Муся, которая была значительно моложе, чувствовала себя рядом с ней пожилой, умудренной. Она тихо гладила Зою по голове:

– Зачем же плакать? Каждый воюет как может, и хлебы печь и белье стирать – дело. Лишь бы сложа руки не сидеть, не ждать. Я бы тоже с радостью осталась в отряде…

Муся закусила губу. Собеседница сразу от нее отодвинулась. Она будто вся похолодела и смотрела теперь на девушку настороженно.

– …если бы мне не поручили другого задания, – поспешила поправиться Муся.

И вдруг загремел цепью, залаял пес. Сквозь лай прорвался отдаленный гул мотора. Зоя разом вскочила и, опустив босые ноги, напряженно вытянула шею. Мотор то стихал, то слышался вновь. С каждой минутой он звучал все слышнее и слышнее.

– Они, одевайтесь! – прошептала Зоя.

Лесник задул лампу, но синий свет фар уже бил в ставни. По избе тревожно метались огромные черные тени. Вся одежда Муси еще выпаривалась в бане. Соскочив с кровати, девушка заметалась, ища впотьмах полушубок или хотя бы кофту. Николай расталкивал Толю, но, разомлев от непривычного домашнего уюта, маленький партизан, обычно такой чуткий в лесу, никак не хотел просыпаться и только отмахивался и мычал. Наконец он открыл глаза и, соскочив с лежанки, сразу же схватился за оружие.

На промерзшем крыльце уже скрипели и гремели шаги. Пес захлебывался лаем. Стук в дверь раздавался в притихшей избе оглушительно, как канонада.

– На чердак! – шепнул старик, распахивая дверь в сени.

Муся и Толя бросились туда и стали взбираться по приставленной лестнице. Николай колебался, видимо не очень доверяя леснику.

– Не сомневайся, не сомневайся! – с отчаянием шептал лесник, подталкивая его к лестнице. – Я же связной, партизанский связной, мне себя выдавать нельзя. Мне с немцами компанию водить велено.

В дверь бухали все нетерпеливее. Чем-то тяжелым колотили в ставень. Лай собаки поднялся до самой высокой ноты, но глухо хлопнуло несколько выстрелов, и он сразу осекся.

– Ой, горе, Дружка застрелили!.. Да сейчас, сейчас, носит вас по ночам! – громко ворчал лесник, силой толкая Николая к лестнице.

– Смотри, в случае чего – вместе на небо полетим, – шепнул партизан.

Упругими прыжками гимнаста он поднялся наверх и сейчас же втянул за собой лестницу.

14

Луна просовывала в слуховое окошко холодный толстый луч. Николай, Муся и Толя, тесно прижавшиеся друг к другу, видели в его свете пыльный кирпичный боров, березовые веники, парочками висевшие на шесте. Взволнованное их дыхание морозным облаком срывалось с губ и, переливаясь, уплывало в полутьму.

Партизаны захватили все свое оружие, но одеться никто из них не успел. Николай был одет теплее других: в ватных шароварах, в гимнастерке. На Мусе была всего лишь длинная ночная сорочка. В первые минуты, слишком взволнованные, все трое не замечали холода. Сжимая оружие, они прислушивались к голосам, просачивающимся сквозь щели потолка, и старались угадать, что это: случайный приезд незваных гостей или засада, устроенная им лесником?

Доносившийся до них снизу разговор понемногу убедил их, что приезд немцев случаен, что хозяин вовсе не собирается выдавать. Напряжение схлынуло. Вот тогда-то льдистая стынь крепкого ночного заморозка и впилась в их разгоряченные баней и непривычным избяным теплом тела. Неодолимая зябкая дрожь овладела их мускулами, зубы помимо воли стали выбивать противную дробь. Грея один другого, партизаны все время прислушивались к тому, что происходит внизу.

Судя по голосам и звукам шагов, в избе находилось пять-семь немцев. Часть из них осталась в кухне, за переборкой, а двое, в том числе и человек, говоривший на ломаном русском языке, прошли в горницу, расположенную как раз под тем местом, где, скорчившись, сидели партизаны. Объяснявшийся по-русски, по-видимому переводчик, говорил с лесником. Партизаны поняли, что машина с солдатами возвращалась из какой-то «особой экспедиции» и озябшие немцы просто зашли погреться. Тот, что разместился в горнице, по-видимому был начальником. Он говорил в нос, растягивая слова. Переводчик обращался к нему: «мейн офицер». Офицер попросил лесника, как выразился переводчик, «сделать воду теплой». Солдаты, расположась в кухне, стучали консервными банками, резали хлеб да подшучивали над дочерью лесника, которая, судя по стуку ковша, наливала самовар.

Потом от печного борова потянуло вкусным дымком. Кирпич начал чуть нагреваться. Нащупав место, которое теплело быстрее остальных, Николай устроил на нем Мусю и Толю.

Натянув рубашку до пят, девушка сжалась в комок и дышала себе в согнутые колени. В темноте чердака, пронзенной ледяным лучом, она напоминала маленький сугроб. Девушка тряслась, ее бил тяжелый озноб. Толя улегся на потеплевших кирпичах. Николай уселся в углу, там, где боров переходил в трубу.

– Мальчишкой я, елки-палки, мечтал ехать в Арктику. Вот был дурак-то! – стуча зубами, шепнул ему Толя.

– А теперь состарился и решил не ездить. Правильно, ну ее к черту, пусть там белые медведи мерзнут, – усмехнулся Николай, обнимая мальчика.

– Тише вы… Ох, кабы Зоя догадалась печь пожарче растопить! У меня душа в ледышку превращается, – отозвалась Муся. Сорочка не грела. Девушке было хуже всех.

Они шептали все это почти бесшумно. Густые курчавые парки по очереди срывались с их губ, клубясь в холодном синеватом луче.

Перед домом, стуча сапогами по подмерзшей земле, ходил часовой. Лунный свет медленно двигался по чердаку, он осветил содержимое большой плетеной корзины, до половины наполненной стеклянными шариками мороженой клюквы. Толя, оторвавшись от теплых кирпичей, стремительно, как синица, порхнул к корзине, вернулся с целой пригоршней ягод и роздал их товарищам. Партизаны стали жевать клюкву, такую кислую и холодную, что от одного ее вида немел язык. Теперь, когда нагревающиеся кирпичи уже ощутительно дышали благодатным теплом и удалось победить в себе противную ознобную дрожь, всё их внимание сосредоточилось на звуках, доносившихся снизу.

В горнице, судя по стуку ножей, вилок, хлопанью пробок и звону чашек, офицер пил и закусывал в обществе своего переводчика. В кухне, с шутками, со смехом, насыщались солдаты.

– Ой, заморозят нас, гады! – шептал Толя, обнимая руками печную трубу.

Разговор в горнице становился все более шумным. Опасаясь за Зою, Муся со страхом прислушивалась к спору, но все время надрывно плакал ребенок, и слова терялись в его заливистом плаче. Только по тону можно было догадаться, что хриплый голос переводчика уговаривал Зою пить, а она отказывалась. Но вот наконец ребенок стих.

– Господин офицер заявляет, пусть пани не пьет водка, пусть пани опрокинет, перевернет при нас рюмка французишь коньяк Mapтель… Мартель, о-о-о! Очень ценный напиток.

– Скажите ему, я не пью коньяка, я ничего не пью – у меня грудной ребенок, видите? Мне доктор… понимаете вы, доктор запретил, – слышался тоскливый голос Зои.

– Господин офицер просит добрейшую пани хозяйку сажать саму себя за наш стол. Господин офицер имеет желание рыцарски пить здоровье пани. Пожалуйста, просим, убедительно умоляем.

– Ой, мука какая… Да не могу я… понимаете, нельзя мне! Видите, у меня ребенок болен!.. Да понимаешь ты, идол: ребенок, сын, зон по-вашему. Вот он.

Послышались звуки падающего стула, звон разбитой тарелки, заливистый плач малыша. Муся догадалась, что они силой тащат Зою к столу. Чтобы случайно не вскрикнуть, девушка закусила мякоть руки. Смешанное чувство страха, омерзения и беспомощности, какое испытывала девушка, прячась в домике Митрофана Ильича, чувство, напоминавшее ей переживания героя фантастического романа, снова овладело ею. Мусе казалось, что худенькую печальную Зою схватили механические щупальца пришельца из иного мира, не понимающего ничего человеческого. Ей почему-то вспомнилось, что там, в этой комнате, висит вырезанная из журнала фотография Матрены Никитичны, и от этого ей стало еще страшней.

– Что же делать? Что же делать?… Нужно же что-то делать! – тоскливо шептала она.

– Сунуть им туда пару гранат! – возбужденно прошептал Толя посиневшими, дрожащими губами.

Николай наклонился к доскам под ногами и, приставив к уху сложенную раковинкой ладонь, слушал. Он уже не чувствовал холода, но весь дрожал. Иной озноб тряс его. Враги рядом! Нужно действовать. Мысль лихорадочно работала… Ну, часового под окном, наверное, нетрудно снять сверху удачной очередью. Потолочины не прибиты, их можно поднять. Пары гранат будет довольно. Но как с хозяевами? Ведь и они погибнут. И еще: в последнюю минуту старик шепнул, что он – связной от партизан. Можно ли, завязав драку, обрывать партизанскую связь? Можно ли лишать на зиму неведомый отряд хлебопекарни и прачечной?

Еще работая в комсомольском комитете, Николай приучался чувства и порывы свои проверять доводами разума. И он подавил жгучее желание сейчас же, внезапным ударом, расправиться с непрошеными гостями. Прислушиваясь к звукам, доносившимся снизу, он бросал в рот кислые ягоды и механически с хрустом жевал их.

– Давай бросим, а?… Давай! – шептал Толя. Он уже вложил запалы и вертел гранаты в руках. – Как старуха с молодой выйдут, так и жахнем! А? Ну что тебе стоит?…

– Дай сюда! – приказал Николай.

Отобрав гранаты, он осторожно положил, их рядом на боров дымохода. Потом, подумав, пощупал рукой теплый кирпич и сложил их под ноги.

Лунный луч, завершив свой путь, исчез. Только слуховое окно сияло голубовато и холодно, и от этого на чердаке было еще темнее. Партизаны сидели на остывавшем кирпичном борове, тесно прижавшись друг к другу. Муся чувствовала, что медленно коченеет. И нельзя было даже двигаться, чтобы согреться.

Четко скрипели на дворе по промерзшей земле шаги часового, внизу гудели голоса вражеских солдат, да слышно было, как мерзлая клюква скрипит на зубах Николая.