Текст книги "Золото (илл. В. Трубковича)"

Автор книги: Борис Полевой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 39 страниц)

4

До выздоровления Муси путники решили обосноваться в глубине острова, на маленькой круглой поляне, окруженной густым лиственным лесом. Продолжать путь они не могли. Место же это для их вынужденной стоянки было действительно самым безопасным. Вряд ли кому, даже из самых ярых карателей, пришло бы в голову пробираться по черной пустыне выгоревшего леса и искать партизан здесь, на острове. Все же путники приняли меры предосторожности. Мешок с ценностями на всякий случай был закопан в стороне от лагеря. Дотошный Толя даже тщательно замел следы на песчаной косе.

В зарослях малины был построен для Муси маленький шалаш. Вход в него закрывался плащ-палаткой. Сами строители первую ночь проспали на земле у костра. Но утром девушка обозвала их лентяями и, пригрозив, что и она в знак протеста переберется на воздух, заставила строить второй шалаш, размером побольше.

Еда их тоже не заботила. Правда, лесные обитатели, загнанные огнем на остров, покинули его сразу же, как только в почерневшем лесу погасло пламя и перестала куриться земля, но Николай успел подстрелить козу и двух жирных зайцев. К тому же пустынный остров на лесном озере, как оказалось, служил во время перелетов этапной станцией на больших птичьих маршрутах. Каждое утро Мусю будил истерический клекот гусей, суетливый утиный кряк, странные, незнакомые трубные звуки, по которым Николай, умевший и любивший читать книгу природы, угадал появление перелетных лебедей. Словом, недостатка в дичи не было.

Путники отъедались, отсыпались, оправлялись после пережитого, набирались сил для длинного и опасного пути. Толя даже предложил наименовать остров – санаторий «Три лентяя».

Муся просыпалась на заре, когда из «мальчишечьего корпуса», как торжественно именовала она шалаш спутников, слышался еще безмятежный храп и сладкое сонное посапыванье. Устроившись у входа в свой шалаш, она подолгу неподвижно следила за тем, как за темными силуэтами деревьев тихо разгорается поздняя заря, как бледнеет, стушевывается в светлеющем небе горбушка луны и как, спугнув розовыми лучами последнюю зеленовато мерцающую звезду, из-за леса поднимается наконец солнце.

Погода стояла ясная, с легкими утренниками, и когда в кустах подлеска таял последний сумрак, у подножия деревьев и пней, посверкивая белыми кристаллами, еще долго лежали полотнища чистейшего инея. А воздух был так чист, что на деревьях отчетливо вырисовывался каждый листик, каждая складочка на коре, и так свеж, так густо настоен острым запахом подсыхающего листа, что хотелось дышать как можно глубже. Хорошо думалось в такие вот часы, на грани ночи и позднего осеннего утра, когда природа, точно бы зябко ежась во сне, не торопилась пробуждаться. И, думая о жизни, Муся никак не могла отделаться от странного ощущения. Ей почему-то казалось, что со дня их прощания с партизанами прошли уже недели, месяцы, даже годы, что она за это время стала старше, что она теперь совсем по-другому смотрит на жизнь, на людей и их поступки. Непоседа, она могла теперь часами, не скучая, находиться в неподвижности.

Потом уже поднималось солнце. Прыгая на одной ноге с помощью палки, Муся приближалась к костру, с вечера сложенному предусмотрительным Толей, зажигала его и принималась готовить завтрак. Чаще всего она ничего не успевала сделать. Из шалаша выглядывала заспанная, помятая рожица Толи. Зябко поеживаясь со сна и сердито сверкая черными беспокойными глазами, маленький партизан прогонял Мусю обратно к ее шалашу.

Толя никого не допускал к «кухне» и всё стряпал сам, умело и ловко, как хорошая хозяйка. Муся не раз интересовалась, откуда у него такой опыт. Но Толя отмалчивался и на все попытки разговорить его начинал отвечать мальчишескими: «а то нет», «а то да», «а раньше-то», «ну еще». Вскоре девушка поняла, что, расспрашивая его, она прикасается к какой-то болезненной, незажившей ране, и уже не пыталась интересоваться его прошлым.

Толя занимал Мусю все больше еще и оттого, что после злополучного эпизода с перевязкой ноги из ее отношений с Николаем исчезли непосредственность и простота. Девушка не терпела теперь, чтобы он видел ее неприбранной, неумытой, стеснялась при нем причесываться, а когда наставала пора бинтовать рану, Николай изгонялся, и всю операцию производил маленький лейб-медик.

5

Впрочем, партизан, чувствуя эту перемену, и сам избегал оставаться с Мусей с глазу на глаз. Все чаще он уходил подальше от шалашей и один бродил по острову, высматривая, не появились ли на песке следы врагов, или из засады наблюдая жизнь и поведение перелетных птиц, их привычки.

Николай чувствовал, что сердце его переполнено любовью, чувствовал, что он бессилен с этим бороться, и искренне негодовал. Он добросовестно убеждал себя, что это глупо, никчемно, что чувство это неуместно в дни войны. Он сердито распекал себя за малодушие и отсутствие воли, но по мере того как он, возвращаясь, приближался к знакомой полянке, сердце его билось чаще, радостней, тревожнее, а шаги ускорялись сами собой.

Муся испытывала то же противоречивое чувство. Услышав шум знакомых шагов, она точно вся загоралась изнутри. Но партизан выходил на полянку, и она встречала его равнодушным взглядом, с безразличным видом, задавала насмешливые вопросы, сердито подшучивала над ним, сама гневно вспыхивала в ответ на каждую его шутку и придирчиво искала обиду в его словах и поступках. Обоим было друг с другом тягостно и неловко.

Только об одном – о природе могли они теперь толковать свободно. Муся до войны не знала названий многих деревьев даже из тех, что росли на бульварах и обрамляли улицы ее родного города. Но в дни лесных скитаний родная среднерусская природа властно пленила городскую девушку, дала ей новые, неизведанные ощущения. Муся полюбила леса, луга, реки и постигала их тайны с той жадностью, с какой человек, выучившийся грамоте в зрелом возрасте, с одинаковым интересом читает подряд все попадающиеся под руку книги.

Николай же был предан природе всей душой, предан с детства. Разговорами о природе, о ее красотах и тайнах оба они заглушали в себе досаду от вынужденного бездействия, на которое обрекла их Мусина рана, и свое с каждым днем растущее нетерпение, с каким они ждали часа, когда наконец можно будет продолжать путь.

Недалеко от шалаша Муси стоял невысокий и совсем трухлявый березовый пень. Он был покрыт зеленым мхом и до того уже гнил, что держался только прочными обручами бересты. Пень как пень. Муся как-то присела было на нем погреться на солнышке, но муравьи согнали ее. И вот однажды, выбравшись из шалаша, она застала Николая возле этого пня. Он лежал на животе, подперев голову ладонями, и глядел на пень с тем живым интересом, с каким завзятые театралы смотрят талантливый спектакль. Муся рассмеялась: уж очень забавным показалось ей это внимание к ничем не примечательной, трухлявой развалине. Николай недовольно покосился на нее.

– И чего смеешься, сама не знаешь! – проворчал он и вдруг, весь точно загоревшись, пояснил: – Ведь это же целый мир. Какой материал для наблюдений! Смотри, дерево спилено семь лет назад. Пень сгнил, ветер принес на него землю, и, видишь, появился уже слой мха. Мох скрепил землю, чтобы ее не сдуло. Кстати, вот за эти молоточки мох этот зовут «кукушкин ленок». Хорошо, правда? Ты видишь, на мху – две березки. Этой вот три года, а эта – малышка, ей и годочка нет. Смотри, как крепко вцепились они корнями в трухлявую массу. Вот развалится пень, труха осядет, а они уже будут сильные, сразу встанут на крепкие ноги. Лет через десять-пятнадцать на месте этой старухи раскинет крону вот такая девушка. – Николай показал на стройную белую березку, всю сверкавшую на солнце золотом своих длинных кос. – Ну что, разве не материал для раздумья о вечности материи, о силе жизни, мало ли о чем… Кстати, знаешь, эта березка напоминает мне тебя: такая же тоненькая, строимая… – Николай густо покраснел и сердито добавил: – и кудлатая.

Пропустив мимо ушей неуклюжий комплимент, Муся какими-то новыми глазами смотрела на этот такой обычный с виду, ничем не примечательный пень. Действительно, над ярко-зеленым плюшем мха с желтенькими молоточками на тоненьких ниточках поднимались два маленьких деревца. Их ярко-зеленая листва сохраняла летнюю свежесть и была бархатисто шершава с тыльной стороны. Деревца эти, по-видимому, отлично чувствовали себя на пне. Они почему-то напоминали Мусе белокурую Юлочку. Где-то она теперь? Удалось ли Рудакову вывести свой отряд из кольца пожара? Может быть, они уже добрались до Коровьего оврага, до Матрены Никитичны. Вот, наверное, была встреча!.. Все друзья воюют, сражаются, каждый их день наполнен борьбой, а они – пожалуйте, наслаждаются природой… Какая тоска!

Муся даже застонала вслух от этой мысли.

– Что, рана? – встревожился Николай.

– Нет, нет, говори, я слушаю. Это очень интересно. Ну, ну…

– Ты глянь на этот пень вблизи. Эта же целый городок с очень густым разнообразным населением, – продолжал Николай. – Утром после заморозка он кажется мертвым, а сейчас солнце пригрело – и смотри, какая суета.

Действительно, два муравья, помогая друг другу, деловито тащили куда-то толстую сосновую иголку. Один налегке стремительно несся им навстречу, поглядел на трудящихся друзей, пошевелил усиками и помчался обратно. Он померещился Мусе десятником какой-то муравьиной стройки, ринувшимся на место работы, чтобы обдумать, куда положить это новое бревно…

– Гляди, как все они трудятся для общего дела. А мы тут…

Николай досадливо махнул рукой, но тут же спохватился.

Муся гневно смотрела на него сузившимися, похолодевшими глазами:

– Что же, по-вашему, это я нарочно вас задерживаю?

– Что ты, что ты! – испугался партизан. – Я хотел сказать…

– Вы, товарищ Железнов, может быть, думаете, что я притворяюсь? Вы это хотели сказать? – непримиримо продолжала девушка; уголки губ у нее подергивались, глаза заплывали слезами.

– Да с чего ты взяла? Я просто хотел сказать, что мы часто не замечаем в природе самого интересного.

– Нет, верно, только об этом? Да? А я подумала… Ой, Коля, почему так медленно заживает эта проклятая нога? Почему?

– Заживет, заживет, всё в своё время… Вот смотри сюда…

Николай указал на растерзанную сосновую шишку, крепко забитую кем-то в пень, в лунку, выдолбленную между корой и стволом. Много таких совершенно размочаленных шишек и чешуек от них валялось на земле. Оказалось, что это кузница дятла. Это он таскал сюда свою добычу и зажимал в своеобразных тисочках, чтобы легче и удобнее было ему обрабатывать ее длинным клювом.

– А помнишь, как ты рассказывал об этом растении, что мух ловит? – спросила Муся, понемногу успокаиваясь.

– О росянке, да? – обрадовался партизан. – А как ты мне пуговицы пришивала, помнишь?

– Я тогда глядела на тебя и думала: «Как смеет предатель смотреть такими ясными глазами? Под ним земля гореть должна, ему каждое дерево проклятие шлет, каждый куст над ним насмехается…» А ты что думал? Ну, не отворачивайся, говори прямо: что тогда думал?

– Я то же самое о тебе думал, точь-в-точь… Кузьмич жужжит в ухо: «немецкие овчарки», «шпионки», а я не верю… Вопреки всему не верю, злюсь на себя, а не верю… Эх, Кузьмич, Кузьмич!..

Рванул ветер. С тонкой березки посыпались золотые червонцы и, покрутившись в воздухе, легли на бурую траву.

– Да, Кузьмич… – задумчиво отозвалась Муся.

Оба вздохнули.

Тяжело было думать, что, вероятно, уже никогда не услышать им больше дребезжащего тенорка старика, не увидеть хитрого мерцания его одинокого зеленого глаза…

И показалось Мусе, что Василия Кузьмича Кулакова знала она давным-давно, что много лет назад прошел через ее жизнь этот маленький, ершистый, противоречивый человек, многому ее научивший и на многое открывший ей глаза.

6

Обреченная на бездействие и неподвижность, Муся изо дня в день наблюдала, как менялся пейзаж вокруг их шалаша. Теперь, осенью, каждое дерево имело свой цвет, даже свой голос. Ярко-красными пятнами пламенели вершины осин. Червонным золотом убрались длинные космы березки, частой скороговоркой перешептывавшейся под ветром. Бурели листья приземистых липок, крупная листва орехового подлеска, который уже наполовину облетел, устилала подножия кустов яркими шуршащими коврами. Только крепкий, росший в низинах ивнячок был по-прежнему буйно зелен. Наперекор осенним ветрам и утренним заморозкам, он озорно махал своими еще пышными ветвями.

Девушка, часами сидевшая на своем пенечке, так изучила лес, что когда однажды после крепкого утренника, высушившего траву и густо посолившего ее инеем, бурно потекла с деревьев листва, она, не глядя, по шороху могла определить, падает ли это с бумажным шелестом сморщенный лист липы или, вертясь, как веретенца, летят листочки ив.

Быстро менявшиеся краски леса как бы отмечали время, проведенное партизанами в вынужденном бездействии. И когда Муся хотела загасить в себе одолевшую ее тоску, она отворачивалась от буйно ярких теперь лиственных деревьев и смотрела на неизменно зеленые сосны да на синие ели с запасом желтых шишек в пазухах ветвей на вершинах, где неустанно трудились хлопотливые, аккуратные белки, осыпая покатые плечи деревьев буроватой шелухой.

Внезапно открывшиеся перед девушкой богатство и красота среднерусской природы неразрывно связывались в ее сознании с понятием Родины. И чем больше нравилась девушке окружающая ее природа, тем нетерпеливее ждала она дня, когда наконец заживет проклятая рана и можно будет вновь продолжать трудный и опасный путь.

Однажды, вернувшись с озера с большой щукой, которую удалось без особого труда выловить в тине высыхающей заводи, Толя застал Мусю в слезах. Маленький партизан, очень гордый своей ловецкой победой, сразу вдруг растерялся. Пятнистая рыбина, висевшая у него на ивовом пруте, тяжело шмякнулась в траву. Для Толи Муся стояла где-то между героиней Отечественной войны 1812 года старостихой Марфой Кожиной и летчицей Полиной Осипенко. И вот, нате вам, сидит на пенечке, и слезы текут у нее по щекам! А лицо распухло, покраснело, оно даже как-то сразу стало некрасивым. Девушка не вытирала своих слез.

Толя постарался скрыть разочарование. Он сделал вид, что занят щукой и ничего не замечает, но понемногу в нем проснулась жалость. Почему она плачет, что ее расстроило?

Толя оставил щуку, сел на землю возле своей приятельницы. Муся по-детски шмыгнула носом.

– Сейчас пролетел караван журавлей… огромный, – глубоко вздохнув, сказала Муся. – Насчитала шестьдесят и сбилась. Косяком летели, ровным-ровным, и я подумала: вечером, наверное, будут там, за линией фронта, где всё как раньше и нет фашистов. Мама там, братья, сестричка… Вот и реву, как дура, – так туда хочется. Журавлям хорошо: поднялся повыше и лети – курлы-курлы-курлы… – Муся вытерла ладошкой щеки. – А тебе, Елочка, хочется домой? У тебя где мама с папой?

Толя вздрогнул, точно от удара; загорелое его лицо как-то даже сразу посерело.

– Мама там, – он махнул рукой на восток, – а отец… отца у меня нет… умер. – Вдруг он вскочил и вызывающе взглянул в лицо девушки. – Вру я! Отец жив, он нас бросил и не живет с нами. Понятно? И всё! Какой разговор!

Так вот в чем разгадка болезненной обидчивости этого порывистого паренька! Вот откуда грусть в его беспокойных, не по-детски серьезных глазах…

Муся попыталась притянуть Толю за руку:

– Чего же ты стыдишься, чудак!

– Я стыжусь? Вот еще! – Толя гордо поднял голову, но тотчас же печально опустил ее. – Вру я, стыжусь… У всех отцы, а у меня… Я всем говорю, что папа убит в финскую войну. Я только вам расскажу, ладно?

И, должно быть, мучимый желанием облегчить душу от тяжести, которую он обычно так мужественно скрывал, Толя скороговоркой, даже без своего обычного присловия «елки-палки», стал рассказывать печальную семейную историю, рассказывал и все время настороженно озирался, нет ли поблизости Николая.

7

Толя Златоустов – до войны ученик ремесленного училища – был сыном техника, работавшего на большом заводе. Были у него еще младший братишка и совсем маленькая сестричка, и жизнь их поначалу ничем не отличалась от жизни других ребят заводского пригородного поселка. Толя старательно учился, свободное время проводил в заводском пионерском дворце, на лето выезжал с лагерем на дачу и однажды, как отличник учебы и пионерский активист, побывал даже в Артеке, на берегу зеленого, шелковистого, ласкового моря.

Целиком поглощенный школой и детскими своими делами, он долго не замечал, как что-то неладное стало твориться в семье. Отец, бывший раньше домоседом, начал исчезать по вечерам. Мать, как-то сразу осунувшаяся и постаревшая, ходила с заплаканными глазами и иногда вдруг застывала у кухонного стола или у окна с иглой в руках, да так и сидела часами, тихо вздыхая, глядя куда-то в пространство.

Однажды Толя вернулся домой необычайно возбужденный. Был очень интересный пионерский вечер – встреча со знаменитым арктическим летчиком, прославленным Героем Советского Союза. И мальчик горел желанием поскорее рассказать своим об этом вечере и о собственном желании стать полярником. Но, войдя в комнату, он увидел, что мать, точно неживая, лежит на кровати, смотрит в потолок и даже не замечает, что братишка с сестренкой старательно разрисовывают чернилами клеенку на столе.

Толя бросился к матери:

– Что с тобой? Заболела, да? Позвонить в поликлинику? Врача?

Она не ответила, даже не повернулась к нему. Мальчик кинулся к телефону.

– Я позвоню папе в цех, ладно?

Губы матери дрогнули, подбородок съежился. Крупные слезы побежали по бледному виску, запутались в волосах.

– Не звони, сынка, папа не придет. Папа нас бросил, мы теперь одни, – тихо сказала мать и, уткнувшись лицом в подушку, вся затряслась.

Толя застыл у телефона. Он любил отца, и то, что сообщила мать, казалось ему настолько неестественным, обидным, что он сперва даже не поверил ей. Может быть, это ошибка? Может, мама понервничала, погорячилась, сказала это в запале после какой-нибудь ссоры?

Но отец не пришел домой ни в этот вечер, ни в следующий. Потом он поймал Толю, когда тот возвращался из школы. Человек, который всегда казался сыну примером мужества, краснея, пряча глаза, запинаясь, бормотал о том, что Толя уже большой и должен его понять и что если мать отдаст, он готов взять всех троих ребят в какую-то новую семью. А если не отдаст, они будут жить по-прежнему в своей квартире, ни в чем не нуждаясь: он будет отдавать им половину заработка. Мальчику было страшно, в голову невольно лезла странная мысль: может быть, это не отец, а какой-то чужой, незнакомый человек, только внешне похожий на отца, бормочет жалкие, фальшивые и такие страшные слова? Нет, это он! И родинка на щеке, и рубашка на нем та же, что мать вышила ему ко дню рождения. Так как же он смеет?…

И тут в Толе, до этого дня беспечном, жизнерадостном мальчугане, впервые обозначился его настоящий характер. Он зло посмотрел на семенившего за ним человека, сказал только одно слово: «Уйдите!» – и бросился от него прочь, размахивая портфельчиком с книжками. В этот день Толя по-взрослому рассудительно поговорил с матерью. Отец ушел – пусть, такого отца им не надо! Идти жить к нему? С ума он сошел! И денег его не брать, ничего от него не брать. Проживем и без него.

Мать думала то же самое. Она вернулась к чертежному столу в заводское конструкторское бюро, где работала до замужества. Толя перешел учиться в вечернюю смену и добровольно принял на себя часть забот о домашнем хозяйстве. Он научился вставать раньше всех, грел матери чай, жарил картошку, отводил малышей в детский сад, на обратном пути забегал в магазин. Когда мать была занята сверхурочной работой, Толя сам стряпал, стараясь все делать так, как и соседка, обвертывал кастрюльки газетой и одеялом, чтобы мать, вернувшись из своего бюро, нашла горячий обед.

Зная, как мать волнуется за его учебные успехи, он занимался теперь с особым, недетским усердием и часто за полночь просиживал над тетрадями. А когда мать однажды заболела, он научился мыть полы, стирать и даже сам зашивал малышам одежду, штопал для них чулки.

Как-то раз, когда он хозяйничал на общей кухне, почтальон принес перевод на довольно крупную сумму. Мальчик обрадовался неожиданным деньгам, так как в семье теперь считали каждую копейку. Но, узнав почерк отца, он сразу потерял к ним интерес. Мать, повертев в руках извещение о переводе, пристально посмотрела на сына и, к радости мальчика, решительно вернула повестку обратно. Таким же образом были возвращены еще два-три перевода. Отец пробовал звонить по телефону. Услышав знакомый голос, Толя, не слушая, клал трубку. Деньги перестали приходить.

Жить покинутой семье становилось трудно. Мать, привыкшая к высоким заработкам мужа, едва сводила концы с концами. Обращаться в завком или в кассу взаимопомощи она стыдилась. Из комнаты исчезло несколько вещей, расставаться с которыми было так же грустно, как со старыми друзьями. Перейдя в седьмой класс, Толя дал матери табель с отличными отметками и очень твердо, совсем по-мужски заявил, что учебу он решил бросить и хочет поступить на завод. Мать только вздохнула и, отвернувшись, долго смотрела на темный квадрат на обоях, где когда-то висел портрет отца.

Утром, одевшись по-праздничному, Толя отправился в отдел кадров завода. Посмотрев метрику, ему заявили, что таких юных на завод не принимают, и посоветовали кончить семилетку. Толя забрал бумаги и пошел прямо к директору. Пожилая секретарша выслушала его, сочувственно повздыхала, но к директору не пустила. Она пояснила, что в отделе кадров правы.

Но Толя не сдался. Выйдя из директорской приемной, он остановился в коридоре у пожелтевшей стенной газеты. Управленческие «новости» были для него совершенно неинтересны, но он упрямо читал заметку за заметкой, то и дело оглядываясь на дверь кабинета.

Наконец дверь открылась, и появился высокий, массивный человек. Он торопливо шел по коридору, роняя на ходу сердитые, отрывистые фразы двум пожилым служащим, едва поспевавшим за ним. Догадавшись, что это и есть директор, Толя, весь цепенея от застенчивости, ринулся вдогонку, сбивчиво бормоча свою просьбу, протягивая табель с отличными отметками. Занятый разговором, директор вряд ли даже уяснил, чего от него хочет этот мальчик.

– В кадры, в кадры, в кадры! – нетерпеливо сказал он и, не оглядываясь, стал сбегать с лестницы.

Перед тем как вернуться домой, Толя забрел в дальний уголок заводского парка и вдоволь выплакался на траве. Домой он явился с сухими глазами и, ни о чем не рассказав матери, пошел в чулан, где уже много лет валялся кое-какой слесарный инструмент, сохранившийся еще от деда.

Смышленый, упорный во всех своих делах, мальчик быстро усвоил начатки несложных домашних ремесел и качал подрабатывать, запаивая соседям кастрюльки, чиня керосинки и примуса, проводя электричество, немножко столярничая. Обитатели огромного заводского дома охотно поручали ему мелкую работенку. Впрочем, главное здесь было не в его мастерстве, а в сочувствии соседей.

Однажды в воскресенье по чьей-то дружеской рекомендации маленького монтера позвали в квартиру к самому директору, жившему в том же доме. Жена директора, полная и веселая женщина, спросила у Толи, не возьмется ли он к вечеру сделать электрическую проводку к новой люстре, которую она купила мужу в подарок ко дню рождения. Фокус заключался в том, что лампочки в люстре должны были включаться не сразу, а ярусами. Толя смело принял заказ. Он сбегал за инструментом, за проводами, приволок стремянку, застелил газетами натертый паркетный пол и, засучив рукава, принялся за дело. И тут его ждал позор. Укрепив ролики, натянув провод, он убедился, что знаний и навыков для этой незнакомой и сложной проводки у него не хватает.

Ему стало жутко, захотелось все бросить и бежать. Но он не сдался. Крепко сжав зубы, он упрямо комбинировал подключение проводов, стараясь опытным порядком достичь нужной последовательности. При каждом стуке сердце у него замирало от страха. Пот лился по его лицу. Но когда расстроенная хозяйка заходила в комнату, она видела маленького монтера погруженным в дело. Лицо у него было растерянное, руки дрожали, и у раздосадованной женщины не хватало духу выбранить и выгнать самозванца, сорвавшего ей сюрприз.

Сидя на лестнице под потолком, Толя видел, как к подъезду подошла машина, видел, как выскочил из нее знакомый большой человек, слышал, как задребезжал в передней звонок и раздался хрипловатый рокочущий басок, который когда-то так равнодушно произнес: «В кадры, в кадры, в кадры!» Мальчик уже решил, что его с позором выгонят, и теперь хотел только одного: скорее бы прекратилась пытка ожидания, наступил конец.

Впрочем, даже предчувствуя приближение катастрофы, Толя не переставал искать нужную комбинацию, перебирал провода, подключал, переделывал все снова и снова. За этим занятием на вершине стремянки под потолком и застиг его директор. В пижаме, в домашних туфлях, с розовым после умывания лицом и мокрыми волосами, он несколько минут молча наблюдал за мальчиком, и в узких глазах его светились насмешливые и, как казалось Толе, безжалостные огоньки. Возясь с проводами, мальчик старался не глядеть вниз – старался и не мог. Насмешливый взгляд притягивал, как притягивает пропасть. Наконец нервы маленького монтера не выдержали, плоскогубцы выскользнули у него из рук и, вростучав по ступенькам, грохнулись на пол.

– А ну, слезай! – пророкотал снизу директорский басок.

Директор, скинув пижаму, сам полез на стремянку. Он сел там верхом и начал отрывисто командовать, требуя подать то отвертку, то молоток, то плоскогубцы. А через полчаса был торжественно повернут выключатель, и, загораясь ярус за ярусом, люстра победно засияла под потолком. Директор опустил рукава шелковой рубашки, застегнул запонки и вдруг с силой притянул к себе незадачливого монтера своей большой рабочей рукой:

– А ну, выкладывай, зачем халтуришь, почему не учишься?

У этого человека оказалось замечательное уменье все понимать с полуслова. Он только переспросил у Толи его фамилию и осведомился, не сын ли он начальника токарного цеха. Узнав, что сын, директор тихонько свистнул я произнес многозначительно: «Так, так, так!» Потом он заявил, что на завод мальчику поступать действительно рановато, но обещал зачислить его вне общего набора в школу ФЗО. На прощанье он по-мужски пожал худенькую холодную руку мальчика и велел ему завтра же приходить оформляться. А вечером в комнату Златоустовых, в стенах которой уже завелось было эхо, вдруг пришли незнакомые женщины с кулечками: принесли съестного, отрез, куклу и мишку для маленьких. Они посидели с полчаса, попили чайку и, как заметил Толя, несколько раз как будто бы невзначай спросили у матери, отчего ж она до сих пор не обратилась в завком.

Прощаясь, старшая из женщин взяла с матери слово не чураться коллектива.

Вскоре Толя был принят в ФЗО. Мать ловко пригнала ему по фигуре новенькую форму. Маленький рабочий, понятливый, прилежный, исполнительный, как-то сразу врос в жизнь цеха. Быстро освоившись с токарным станком, он увлекся работой, требовавшей смекалки и быстроты, догнал, а вскоре и перегнал однокашников. Старик-инструктор из заводских кадровиков, наблюдая, как точно движутся ловкие руки способного новичка, довольно крякал и сулил мальчику большую производственную славу. И хотя душевная рана не заживала, Толя, встречаясь с отцом в цехе, как можно небрежней прикладывал дрожащую руку к козырьку форменной фуражки и с самым равнодушным видом проходил мимо.

День, когда ему выдали первую получку, был днем его величайшего торжества. Он все до копеечки отнес матери. Теперь есть у нее помощник, и не будет она плакать по ночам, уткнувшись в подушку! В этот вечер всей семьей пили торжественно чай. Весело сверкала праздничная, подкрахмаленная скатерть, пыхтел электрический чайник, малыши старательно уминали розовые плюшки, купленные старшим братом. Все было, как в самые лучшие времена. Толя сидел в отцовском кресле чинно и важно, в гимнастерке с ясными пуговицами, с туго затянутым ремнем. Уж он покажет отцу, что они и без него отлично проживут! Он кончит школу досрочно. В свободное время он будет работать, в цехе, он сумеет помогать маме.

Мать, в новой красивой вязаной кофточке, извлеченной ради такого случая со дна комода, веселая, разливала чай. Лишь изредка, когда взгляд случайно падал на темный квадрат на обоях, на лицо матери набегала тень печали, но она быстро переводила взгляд на сияющую физиономию ремесленника, и в глазах ее снова загоралось материнское горделивое торжество.

Мальчик вернулся в цех окрыленный и как-то сразу повзрослевший. Отказывая себе в кино, хмуро отворачиваясь от соблазнов заводского буфета, Толя все деньги относил семье. Но дело было не только в этом. Мальчик все больше и больше увлекался работой, и по мере того как к нему приходило настоящее мастерство, он открывал в ней необыкновенные радости. И вот, когда из их комнаты начало выветриваться горе, а Толя уже мечтал, как, окончив школу, он станет у автоматического станка и будет соревноваться с лучшими заводскими токарями, началась война. Она сразу разрушила с таким трудом восстановленную было жизнь. Ребята из школы ФЗО единодушно выразили желание присоединиться к заводским добровольцам, отправлявшимся создавать оборонительные рубежи. Директор, помнивший о Толе, хотел было задержать мальчика на заводе. Но Толя даже рассердился. Он настоял на своем и отправился вместе с добровольцами.

Случилось так, что немецкая танковая армия, прорвавшись к Литве, обошла район старой границы, где среди тысяч других добровольных строителей, восстанавливая укрепления, трудился и Толя с товарищами. Ребята оказались сразу в глубоком тылу немецких армий. Инструктора, приехавшего с ними, убило осколком снаряда. Когда испуганной стайкой, растерянные, подавленные, ребята собрались у песчаного бруствера уже ненужных теперь укреплений, именно этот маленький, худой подросток, прозванный товарищами «Елкой-Палкой», подал мысль не разбредаться и организованно пробираться к своим через фронт вражеской армии. И хотя среди ремесленников были возрастом и постарше Толи, все они сбились вокруг своего маленького товарища. Без долгих рассуждений и споров ремесленники тронулись в путь по неведомым проселочным дорогам.

Их-то и увидела Муся в начале своего странствования. Остальное о них она уже знала и знала, что Толя и в партизанском отряде оставался вожаком своей юной гвардии…

– И молодцы же вы, ребята! – сказала она, ласково поглядывая на своего маленького друга.