Текст книги "Бестужев-Рюмин. Великий канцлер России"

Автор книги: Борис Григорьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

А покоя не было. И после изгнания из России Шетарди и нейтрализации Лестока враги Бестужева и империи продолжали свою тайную подрывную работу, и успокаиваться никак было нельзя. 1 сентября 1744 года Бестужев писал Воронцову: «Хотя я и желал, и ваше сиятельство… всемилостивейшее соизволение исходатайствовать изволили, чтоб министерских писем более не просматривать, то, однако ж, я запотребно нахожу при нынешних обстоятельствах за баронами Мардефельдом и Нейгаузом посматривать, яко они… провираются». Перлюстрация и дешифровка депеш иностранных посланников и резидентов по-прежнему были важным средством наблюдения за замыслами противников России.

Так накануне было вскрыто письмо баварского посланника И. Нойхауза (Нейгауз) от 13 июля, в котором говорилось: «Вчера по окончании куртага принцесса Цербстская вручила мне письмо к вашему императорскому величеству, прибавив, что она не только как императорская вассалка всякую должную венерацию (то есть почтение. – Б. Г.) к высочайшей вашей особе у но и… врождённую её дому особенную покорность и венерацию имеет, к чему она свою дочь, которая с своим будущим супругом и без того склонна, с прочими окружающими людьми ревностнейше будет привлекать».

Продолжал «провираться» и Мардефельд, который пел дифирамбы матери невесты Петра Фёдоровича, задержавшейся в России в связи со свадьбой дочери: «Я должен отдать справедливость принцессе Цербстской, что она истинно радеет интересам королевским». Поздравляя Фридриха II с удачным походом в Богемию, посланник писал ему: «Великий князь мне сказал: я сердечно поздравляю. Молодая великая княжна многократно повторяла: “Слава Богу!” Принцесса-мать не могла найти довольно сильных выражений для своей радости…» Понятное дело, от таких наследников русского престола настроение у Алексея Петровича вряд ли поднималось.

Посланник Франции д'Аллион предпринял ещё одну попытку одновременно подкупить Бестужева и Воронцова, обещая им со стороны своего двора благосклонное отношение к выгодному для России договору. Бестужев и Воронцов ответили ему, что прежде следовало бы подписать договор, а потом уж заводить речь о «пенсионе».

– Благодарим покорно, – отвечали они французскому послу, настаивавшему на своём варианте: сначала пенсион, а потом – договор. – Щедрость императрицы избавляет нас от нужды.

Но это скоро всё ушло в прошлое. Скоро Михаил Илларионович изменит своё отношение к канцлеру и начнёт «дрейф» в противоположную от него сторону. Будучи ещё конференц-министром, Воронцов был одним из тех русских вельмож, которые считали необходимым не допускать французского влияния на Россию и проводить вовне исключительно национальную русскую политику и поддерживать любое антифранцузское и антипрусское движение в Европе. Воронцов активно участвовал в государственном перевороте и способствовал возведению на престол Елизаветы Петровны, и вполне естественно, пишет Соловьёв, что по отношению к Бестужевым, попавшим под репрессивную машину предыдущих режимов, он вёл себя как покровитель. Это можно видеть хотя бы из тех почтительных и чуть ли не подобострастных писем, которые вице-канцлер Бестужев писал к нему в начале 40-х годов.

Французские и прусские дипломаты, несмотря на минимальное расхождение взглядов у канцлера и вице-канцлера, предприняли очередную попытку отстранить от дел Бестужева-Рюмина и заменить его Воронцовым. План этот не лишён был оснований по нескольким причинам. Во-первых, Михаил Илларионович был большим поклонником Франции и французской культуры и так же благосклонно относился к Пруссии. Во-вторых, он был женат на кузине Елизаветы Петровны графине Анне Карловне Скавронской и был в числе близких друзей императрицы. И, в-третьих, он, в отличие от Алексея Петровича, не горел пока желанием заниматься службой, но зато «горело» его самолюбие. Он завидовал Бестужеву, который один пользовался всем почётом и уважением, в то время как сам оставался в тени, – по выражению Соловьёва, «скромный спутник блестящей планеты». И вот Воронцов изменился и стал не только оппонентом Бестужева, но и его ярым врагом.

Возня вокруг Воронцова, кажется, происходила без всякого участия Елизаветы. Когда однажды Бруммер начал хвалить ей вице-канцлера Воронцова, она сказала: «Я имею о Воронцове очень хорошее мнение, и похвалы такого негодяя, как ты могут только переменить это мнение, потому что я должна заключить у что Воронцов одинаких с тобой мнений». Одна эта фраза делает честь нашей якобы взбалмошной и не расположенной к государственным делам императрице. С наглецами и подлецами она не церемонилась.

Весной 1744 года Фридрих II принялся хлопотать о пожаловании Воронцову титула графа Священной Римской империи, а в августе 1745 года французский посол д'Аллион уверенно (в который раз!) писал в Париж о скором падении Бестужева-Рюмина. Год спустя он уже более осторожно предполагал, что Бестужева можно было «ослепить» лишь крупной взяткой, в то время как Воронцов мог бы удовлетвориться «пенсией». В начале июня 1745 года д'Аллион сообщил министру иностранных дел Франции д'Аржансону, что он предложил «ослепительную» сумму денег канцлеру, но тот выслушал его предложение равнодушно. Воронцов без всякой пенсии и взятки дал д'Аллиону заверения в том, что Франция могла всегда полагаться на дружественное к себе отношение со стороны русского двора, и посланник радостно сообщил в Париж, что сэкономил на вице-канцлере королевские деньги.

Михаил Илларионович знал, что канцлер внимательно следил за входящей и исходящей корреспонденцией иностранных министров в Петербурге, и проявлял крайнюю осторожность в своих контактах с ними. На перлюстрированной и декодированной депеше д'Аллиона он сделал оправдательную пометку о том, что если француз предложит ему взятку в виде 50 тысяч, он откажется от неё, потому что раньше не соблазнился и 100 тысячами рублей. Но Воронцова подвела следующая депеша д'Аллиона, в которой говорилось: «Почти нет сомнения, что Воронцов свергнет Бестужева, и это событие не заставило бы себя долго ждать, если б, по несчастию, нездоровье г. Воронцова не принуждало его ехать… за границу». Вице-канцлер поспешил отмежеваться от д'Аллиона пометой о том, что французский министр никаких заверений по поводу свержения канцлера от него не получал, и что Бестужеву «кроме прямой дружбы, от меня ничего инаго не будет». Но обмануть канцлера этой отговоркой было трудно: он наверняка уже доложил об этом эпизоде Елизавете Петровне и сделал необходимые для себя выводы.

Воронцов, по выражению английского посланника Хинд-форда, снял маску в апреле 1745 года, когда в Петербурге проходила конференция с участием Бестужева, Воронцова и посланников Англии (Хиндфорд), Австрии (Розенберг), Голландии (Дедье) и Саксонии (Петцольд). На конференции обсуждался вопрос о присоединении России к Варшавскому договору. Воронцов, соблазнённый предложением д'Аллиона о четверном союзе Франции, России, Пруссии и Саксонии, открыто выступил против участия России в этом антифранцузском и антипрусском союзе, и Хиндфорд 29 апреля писал лорду Картерету: «Другмой (Бестужев. – С. С.) намерен подать своё мнение в самых сильных выражениях, если соперник осмелится подать своё в таких же». Но Бестужеву-Рюмину, судя по всему, пришлось пойти на компромисс с Воронцовым, потому что в его ответе послам от 30 мая говорилось, что России незачем было присоединяться к Варшавскому договору, поскольку она и так уже связана целым рядом двусторонних соглашений с его странами– участниками. Думается, это отступление от своей системы было допущено Бестужевым не без давления со стороны Елизаветы Петровны.

И канцлер, и вице-канцлер знали, что окружение рассматривало их как непримиримых соперников, и уже этого было достаточно, чтобы они видели, что между ними брошен нож. Единственным выходом для Воронцова было стать в открытую оппозицию к канцлеру и попытаться завоевать собственный авторитет. Сделать это было легко и выгодно: и страна, и государство, и люди устали от пертурбаций, переворотов и войн, а канцлер не уставал призывать всех к новым испытаниям и утверждению России на европейской арене. Это было полезно и необходимо, но кто в то время полностью разделял эти взгляды? Изоляционизм был в крови русских людей, а заграницу после Петра I его птенцы стали воспринимать лишь как возможность приобщиться к роскоши. Да и этой роскошью могли воспользоваться всего десятка два-три аристократов.

Так что Воронцов мог успешно играть роль «патриота». Для этого не было нужды менять систему – достаточно было ограничиться лёгкой помощью Австрии и Саксонии и пугать Пруссию сильными демаршами и дипломатическими представлениями, не ввязываясь в разорительные войны. Это вполне отвечало и русскому менталитету, и интересам тех же Франции и Пруссии, которые рьяно принялись отрывать Воронцова от Бестужева.

Соловьёв пишет, что позиция Воронцова в прусско-саксонском конфликте – ограничиться лишь денежной поддержкой для Дрездена и ролью посредника между обеими воюющими странами – стала для него роковой. Она сильно не понравилась Елизавете, и она уже без всякой дипломатии дала понять вице-канцлеру, что не возражает, если бы он выехал на некоторое время подлечиться за границу.

29 августа императрица подписала паспорт на выезд Воронцова «в чужие края» и рескрипт ко всем иностранным дворам с извещением о выезде вице-канцлера в Европу. Коллегиальное обсуждение прусско-саксонского конфликта состоялось уже без Воронцова. Париж и Берлин в очередной раз просчитались, верх в борьбе за власть в Коллегии иностранных дел выиграл Бестужев, а Воронцов был вынужден отправиться с женой и секретарём Ф.Д. Бехтеевым в путешествие по Европе. Его маршрут с сентября 1745 года по август 1746 года включал Берлин, Дрезден, Прагу, Вену, Венецию, Рим, Неаполь и Париж. Уезжая, он оставил императрице пророчество о том, что англичане, на которых канцлер делал такую сильную ставку, в конечном итоге подведут Россию и заключат с Пруссией отдельный мир. К сожалению, это пророчество скоро сбылось.

Проезжая через Берлин, Воронцов посетил Фридриха II, чем навлёк на себя дополнительный гнев Елизаветы Петровны. Вернувшись через год домой, он, казалось, окончательно утратил все шансы на то, чтобы при Бестужеве-Рюмине вернуться к занятиям внешней политикой. Но он придёт туда снова, хотя для этого нужно будет «уйти» самого Бестужева-Рюмина.

В октябре 1745 года из Парижа пришла реляция советника миссии Г. Гросса, сильно раздражившая Елизавету Петровну. Гросс докладывал, что во время аудиенции у статс-секретаря МИД Франции Рене-Луид'Аржансона(1694–1757) последний «с порицанием отозвался о канцлере и его брате, почитая их, как и его, Г роса, английской стороне преданными, и что они якобы несходственно с намерениями Её Императорскаго Величества в делах поступают». Императрица указала своему послу в Голландии А.Г. Головкину (1688–1760) предпринять перед французским посланником аббатом де ла Биллем демарш и выразить королю Франции своё возмущение поведением д'Аржансона. Аналогичное указание получил канцлер Бестужев-Рюмин: он должен был «о таких даржансовых поношениях пристойным и по возможности чувствительным образом выговорить» послу в Петербурге д'Аллиону. Конечно, императрица в первую очередь защищала собственную честь и честь страны, но одновременно она вступалась и за своего канцлера, брала его под свою защиту и демонстрировала его обидчикам, что Алексей Петрович пользуется у неё полным доверием.

Послу Головкину в это же время поступил указ Елизаветы о покупке у некоего амстердамского купца крохотной мартышки «сирень, обезьяна, цветом зелёная и толь малая, что совсем входит в индейский орех… и чтоб оную для куриозности бы ко Двору Нашему достать…». Письмо с указом пришло к Головкину за подписью Великого канцлера и вице-канцлера – ко всему прочему им приходилось заниматься и мелкими забавами своей государыни! Мартышка была куплена и доставлена Елизавете Петровне с нарочным курьером гвардии сержантом Валуевым. Неизвестно только, с орехом или без.

Но «великим» императрица своего канцлера не признавала, несмотря на титул. Жан-Луи Фавье, секретарь французской миссии в Петербурге в 1760-е годы в своих записках приводит показательный эпизод: Бестужев как-то в присутствии императрицы «зарапортовался» и назвал себя согласно официальному титулу «великим» и тут же получил щелчок по носу: «Знайте, – сказала она ему, – что в моей империи только и есть великого, что я да великий князь, но и то величие последнего не более, как призрак».

…Пока обсуждались прусско-саксонские дела, Елизавета спешила покончить с несколько затянувшимися матримониальными делами. С 21 по 31 августа 1745 года Петербург отпраздновал наконец свадьбу наследника с принцессой Анхальт-Цербстской, и надобность в присутствии таких ненавистных Бестужеву персон, как мать невесты и Бруммер, отпала. Бруммер очень надеялся получить место голштинского наместника, в этом был заинтересован и шведский кронпринц Адольф-Фредрик, но к этому времени все, включая великого князя Петра Фёдоровича, окончательно устали от него, и Бестужев с Елизаветой Петровной не преминули этим воспользоваться.

У Петра Фёдоровича был ещё один дядя – принц Август, который обвинил старшего брата Адольфа-Фредрика в том, что тот в бытность свою правителем Голштинии допустил растрату казны герцогства. Петербург решил сделать теперь ставку на Августа. Принц Август получил приглашение приехать в Россию, чтобы оформить свои права, в то время как его сестра, мать великой княгини Екатерины Алексеевны (принцесса Цербстская) всячески отговаривала его, пугала страшным Бестужевым и предлагала лучше поступить на службу в голландскую армию.

28 сентября принцесса Цербстская, после драматичного и нелицеприятного разговора с Елизаветой Петровной, наконец удалилась из России. Ещё в июне Елизавета Петровна по докладу канцлера распорядилась «корреспонденцию Её Светлости принцессы Цербстской секретно открывать и разсматривать, и буде что преосудителное найдётся, то и оригинальныя письма удерживать». Вслед за её светлостью стал паковать вещи и Бруммер. Петербургский воздух стал чище, и Бестужев мог на некоторое время вздохнуть с облегчением.

…Мнение Бестужева по поводу общего положения России и прусско-саксонского конфликта было подано 13/24 сентября 1745 года. С. Нелипович пишет, что это был второй после знаменитого мнения А.И. Остермана 1725 года анализ роли России в современной Европе. Канцлер решительно не соглашался с мнением изоляционистов, доказывая, что «ни одна держава без союзов себя содержать не может». Во вступительной части канцлер напоминал о той большой роли, которую играла Англия в политике, но особенно в торговле с Россией. Нынешние отношения империи с этой страной закреплены полезным и нужным союзным договором, основанным на общих интересах в Балтийском море, и является гарантией того, что англичане в конфликте со шведами будут придерживаться нейтралитета. Союз с Пруссией тоже был бы весьма полезен России, если бы не вероломное поведение её короля Фидриха II и его антирусские происки в Швеции и Османской Порте. Третий полезный для России союз – с Саксонией. Текущий момент был, по мнению канцлера, таков, что России в конфликте Пруссии и Саксонии нужно было принимать сторону жертвы агрессии, то есть стать на сторону Саксонии, но прямого участия в военных действиях не принимать.

На совете 3 октября Елизавета, выслушав мнение своих министров и генералов, приняла решение выдвинуть в Курляндию такое число полков, которое будет возможно разместить там на зимних квартирах. Одновременно резидент России в Берлине Чернышев должен был предупредить прусское правительство о том, чтобы Пруссия воздержалась от нападения на Саксонию, а посланнику в Дрездене М.П. Бестужеву-Рюмину было предложено вступить в консультации со двором курфюрста Саксонии Августа III.

Соловьёв пишет, что, когда канцлер Бестужев сообщил это решение Мардефельду, тот онемел от удивления. Хиндфорд написал в Лондон о том, чтобы Англия и другие морские державы (Голландия и Дания) не упустили момент и поддержали Россию субсидиями. Бестужев, единственный «партизан» Англии при дворе Елизаветы, уговорив государыню предпринять решительный шаг в Курляндии, надеялся привлечь для поддержания русских полков английские деньги. Если субсидии не поступят, писал Хиндбург, Лондон может лишиться дружбы Бестужева.

К сожалению, тех мер, которые приняла Россия, оказалось недостаточно. Фридрих II понял, что Россия воевать с ним не готова, и вторгся со своей армией в Саксонию. Пруссаки одержали над саксонцами весьма лёгкую и громкую победу, и курфюршество Саксония для России стало потерянным, будучи подмятым политической системой Пруссии и Франции. Была ли позиция канцлера по отношению к прусско-саксонсому конфликту просчётом? Вряд ли. Бестужев понимал, что русская армия для ведения активных военных действий в Европе ещё не была готова, потому что не хватало средств на её содержание, а потому дал совет ограничиться в Курляндии демонстрацией силы в надежде, что Фридрих испугается и от вторжения в Саксонию воздержится. Но прусский король разгадал замысел Бестужева и поступил в соответствии со своими планами. С. Нелипович утверждает, что канцлер не хотел втягивать Россию в войну за Саксонию, потому что опасался, что все тяготы войны пришлось бы переносить русской стороне. Это похоже на правду. Скоро действия англичан подтвердили эти опасения.

М.П. Бестужев-Рюмин докладывал брату о том, как он, приехав из Дрездена в Прагу, слушал выступление короля Пруссии. В своей речи Фридрих II заявил, что никогда не забудет, как Россия предпочла применить союзный договор с Саксонией, но отказалась сделать это по отношению к Пруссии. В заключение выступления Фридрих II пообещал отомстить русским и их союзникам и многозначительно посмотрел при этом на шведского посланника.

Впрочем, Фридрих II не стал больше испытывать терпение Европы и поспешил заключить мир не только с побеждённой Саксонией, но и с Австрией. М.П. Бестужев-Рюмин в Дрездене сетовал на то, что в распоряжении саксонского кабинета не было достаточно точной информации о намерениях Фридриха II, в то время как прусские генералы располагали полной и достоверной информацией о саксонской армии. Против этих слов канцлер в Петербурге сделал заметку на полях: «Всещедрый Боже, да сохрани, чтоб о здешних пред восприятиях не сведал и не предупредил бы, как саксонцев».

Какие же это были пред восприятия?

Это были меры, которые Россия должна была принять в новой ситуации, перед которой она была поставлена дерзким победоносным маршем прусской армии на Дрезден. Елизавета была вынуждена признать, что надо было готовиться к возможной войне с Пруссией. С 21 по 25 декабря в Зимнем её императорского величества дворце заседал специальный совет, на котором главенствовал канцлер. Принятое на совете и одобренное императрицей заключение предусматривало оказание более деятельной помощи Саксонии против Пруссии, и Бестужев торжествовал. Он говорил Хиндфорду, что если морские державы дадут субсидии, то Россия за одну кампанию может восстановить мир в Германии.

Именно во время прусско-саксонской войны д'Аллион предложил Бестужеву взятку в размере 50 тысяч рублей. Канцлер с торжеством докладывал Елизавете Петровне: «Когда Дальон прежде сулил двоекратно канцлеру полмиллиона ливров, то при этом никаких условий не предписывал; и несмотря на то оба раза был так отпотчиван, что удивительно, как он опять осмелился предложить 50000 с условием, чтоб назначенные на помощь курфюрсту Саксонскому русские войска остались без движения в Курляндии».

По настоянию канцлера императрица Елизавета в конце 1745 года заявила англичанам, что Россия готова взять на себя обязательство продолжить борьбу с Пруссией, но при условии получения от Лондона субсидий на содержание армии. Но Англия, уже связанная ганноверским (предательским) договором с Пруссией, встретила это предложение отказом. Австрийская Мария-Терезия к этому времени примирилась с Фридрихом II, и Англия, естественно, уже была тоже заинтересована в мире с Пруссией. Английский посол заявил Бестужеву, что Россия со своим предложением опоздала. В прошлом Лондон несколько раз пытался склонить Петербург к союзу (правда, до того, как внешней политикой стал управлять Бестужев-Рюмин), но Остерман каждый раз тянул и находил предлоги, чтобы затянуть переговоры.

По самолюбию канцлера, делавшего в своей политике ставку на Англию, был нанесён сильный удар. Он был взбешен, обескуражен и обозлён и в пылу дискуссии с Хиндфордом намекнул даже на возможность сближения России с Францией. Но всё это были эмоции, что хорошо понимали оба собеседника.

Это был первый звонок, предупреждавший канцлера о грозившей ему и его системе опасности. Он должен был принять меры по корректировке своей системы, но, вероятно, по причине самоуверенности и самолюбия не сделал этого, продолжая упорно придерживаться проанглийской ориентации.

События между тем стали развиваться таким образом, что петербургский кабинет при активном участии Бестужева-Рюмина был всё-таки вынужден запланировать на 1746 год наступательную военную операцию против Пруссии, для чего русская армия демонстративно начала концентрировать свои войска в Курляндии. Но до вступления в войну России на этот раз снова не дошло: в декабре «шах Надир Прусский»[76]76
  Надиром звали шаха Персии.


[Закрыть], как прозвала Фридриха II Елизавета Петровна, сильно напуганный появлением у своих границ русской армии, поспешил замириться с Австрией. Однако свою антирусскую деятельность прусская дипломатия при этом только усилила, о чём не замедлили донести канцлеру посланники из Стокгольма, Копенгагена и Гамбурга. Одновременно Берлин снова сделал ставку на подкуп русских министров, в первую очередь тех, кто занимался внешними делами России.

8/19 апреля 1746 года Фридрих II писал своему канцлеру Подевильсу о своих опасениях по поводу силы русской армии и особенно по поводу казаков и татар, «которые могут в течение 8 дней выжечь и опустошить всю страну без малейшей возможности помешать им. Если вероятно объявление войны со стороны России, то я не вижу иного способа, кроме покупки мира у тщеславного министра за 100–200 тысяч талеров». С. Нелипович пишет, что 19/30 апреля Берлин направил Санкт-Петербургу ноту протеста в связи с концентрацией русских войск на границах с Пруссией и Польшей, а также 100 тысяч талеров (более 100 тысяч рублей серебром) для вручения Бестужеву-Рюмину.

По сведениям Валишевского, прусский посланник Мардефельд, во исполнение указаний Фридриха II, вручил Бестужеву и Воронцову по 50 тысяч талеров каждому. Деньги канцлер принял охотно, это случилось во время переговоров с Мардефельдом о российских гарантиях Дрезденского мира, но при этом он заявил, что о гарантиях Силезии не может быть и речи. Что касается концентрации русской армии на подступах к Пруссии, то он объяснил её необходимостью обороны русских границ в условиях непрекращающихся войн в Европе.

В августе на сенатской комиссии по вопросам безопасности Лифляндии и Эстлянди и генерал-прокурор Сената князь И.Ю. Трубецкой и генералы П. Шувалов А.И. Румянцев выступили против наращивания войск на северо-западных границах, за сокращение расходов на армию и отвод полков из Остзейской провинции в глубь страны. Однако под давлением А.П. Бестужева-Рюмина и генералов А.Б. Бутурлина, В.А. Репнина и президента Военной коллегии С.Ф. Апраксина Елизавета Петровна согласилась оставить войска в Прибалтике на зимних квартирах и реквизировать в их пользу хлеб помещиков Псковской и Остзейской провинции. Группировка Воронцова в этом вопросе потерпела поражение. Купить мир у «тщеславного министра» Берлину не удалось. Впрочем, «шах Надир» не разбрасывался деньгами и предпочитал вместо подкупов одерживать громкие победы над австрийцами и саксонцами. Победы действовали куда вернее.

Решая неотложные дела, канцлер не забывал и о таких «мелочах», как выработка правил и этикета по приёму иностранных послов, о выдаче им подарков, о праве на беспошлинный ввоз товаров для дипломатов и т. п. (письмо к Черкасову от 12 марта 1744 года) или выплата Швеции очередной суммы субсидий, о чём он напоминает барону Черкасову в письме от 26 сентября 1746 года.

За посланником Пруссии Мардефельдом Бестужев-Рюмин продолжал следить наивнимательнейшим образом. В ноябре 1745 года императрица приказала канцлеру «открывание писем на почте от барона Мардефельда и к нему присылаемых продолжать. И все оныя списывать в запас, ежели цифирный ключ для разобрания оных из Франкфурта… привезён будет». По всей видимости, во Франкфурте у канцлера был свой человечек, имевший доступ к шифрам прусского короля. Кстати, когда императрица в конце 1745 года вознамерилась посетить Ригу, то она приказала в число сопровождавших её чиновников включить не только канцлера Бестужева и сотрудников КИД, но и д.с.с. Гольдбаха – «для известной его работы и всякаго на французском языке случающагося сочинения». Работа дешифровалыцика Гольдбаха не должна была прерываться ни на один день!

Французская дипломатия, стоявшая за агрессивными действиями Пруссии, попыток «приручить» русского канцлера тоже не прекращала. Посланник д'Аллион в конце 1745 года предпринял очередную неудачную попытку подкупить Бестужева-Рюмина, но она не произвела на канцлера должного впечатления. Алексей Петрович, несомненно, любил деньги, они быстро ускользали из его рук, но у него были тем не менее принципы относительно того, от кого и когда следовало принимать подарки.

А пока канцлер с помощью X. Гольдбаха продолжал читать переписку неудачного взяткодателя со своим министром д'Аржансоном и отлично знал, как мало д'Аржансон ценил своего посланника в Петербурге, и какой грязью в своих отчётах в Париж поливал его, Бестужева, д'Аллион, называя «бесчестным человеком, который продаёт своё влияние за золото англичанам и австрийцам, не отнимая от себя, впрочем, возможности заработать и в другом месте». На полях своего доклада государыне Бестужев-Рюмин против этих слов сделал на полях заметку: «Сии и сему подобные Далионом чинимые враки ему неприметным образом путь в Сибирь приуготовляют; но понеже оные со временем усугубятся, того ради слабейте мнится ему ещё на несколько время свободу дать яд его далее испущать».

Канцлер теперь уже никого не боялся. «В то время, когда почти вся Европа и Азия во вредительских войнах находятся, – писал Бестужев в сентябре 1745 года, – здешняя империя благополучно для пользы своих народов глубоким миром и тишиной пользуется».

Обстановка в Европе на самом деле осложнялась, и нужно было постоянно думать о поиске союзников для России. Больше ждать было нельзя, и в конце 1745 года Бестужев-Рюмин, опираясь на результаты конференции в Зимнем дворце от 21 декабря 1745/1 января 1746 года, наметившей решительные военные меры против Пруссии в Прибалтике и на Балтике, начал переговоры с Веной о заключении русско-австрийского оборонительного союза. Он полагал, что основой для него должен был послужить аналогичный договор 1726 года. Переговоры осложнялись отзвуками лопухинского дела, но императрица Мария-Терезия в конце концов была вынуждена пойти русской стороне на уступки и приказала посадить своего бывшего посланника Ботта в тюрьму. В Петербург прибыл её новый посланник, Урзинн фон Розенберг, и привёз от своей государыни примирительное письмо Елизавете. И дело сдвинулось с места. Австрийцы, правда, потребовали, чтобы союзные обязательства России распространялись и на австро-французский конфликт, но против этого резко выступил бдительный Бестужев-Рюмин, разъясняя австрийцам, что такие обязательства для российской стороны были бы слишком обременительными. На его взгляд, достаточно было участия русских солдат в военных действиях против одной Пруссии.

На том и порешили. 22 мая/2 июня 1746 года в доме Бестужева-Рюмина был подписан договор сроком на 25 лет, что по тогдашним временам, при постоянно менявшейся внешнеполитической конъюнктуре, для России было довольно смело. Каждая из сторон обязалась выставить на помощь подвергшемуся нападению союзнику 20 тыс. пехоты и 10 тыс. кавалерии. При возникновении войны Австрии с Италией или России с Турцией союзник ограничивался лишь демонстрацией силы на границе союзного государства. Одной из секретных статей предусматривалась поддержка Австрией прав великого князя Петра Фёдоровича на Шлезвиг-Гольштейн, который присоединила к себе Дания. Австрия пошла на эту жертву, хотя она могла привести к разрыву австро-датского договора от 1732 года.

С. Нелипович пишет о большой победе русских дипломатов во главе с Бестужевым-Рюминым: обязанности России по отношению к Австрии значительно перевешивались гарантиями Вены против беспокойных русских соседей – Швеции, Пруссии и Турции. Русско-австрийский договор, один из первых тайных трактатов в истории России, имея однозначно антипрусскую направленность, стал лишь первым звеном в системе договоров, предварив собой целую цепочку других международных соглашений России.

Вслед за русско-австрийским соглашением Бестужеву 10 июня 1746 года удалось заключить оборонительный союз с Данией, имевший ярко выраженную антишведскую направленность. Для этого ему нужно было, наоборот, отказаться от защиты интересов голштинского двора. Как нам представляется, большой жалости канцлер по этому поводу не испытывал. Великий князь Пётр Фёдорович, формальный правитель утерянной Голштинии, своими претензиями доставлял ему одни только хлопоты. Голштинский министр Петер Пе(х)лин, совершенно преданный канцлеру Бестужеву, и датский посланник в Петербурге Линар[77]77
  Не путать с однофамильцем саксонским посланником и любовником Анны Леопольдовны К.-М. Динаром (Люнаром).


[Закрыть], занимавшиеся этим вопросом, предложили великому князю замену – Ольденбургское герцогство и княжество Дельменхорст, но Пётр Фёдорович с Голштинией расставаться не захотел. Пришлось просто пренебречь его желанием, естественно, не ставя его об этом в известность. В секретной статье договора, абсолютно неизвестной тогда и шведам, Елизавета Петровна брала на себя перед датчанами ответное обязательство никогда не позволять шведским королям владеть Голштинией и обещала уговорить Адольфа-Фредрика отказаться от своих наследственных прав на герцогство. Копенгагену это реальное и выгодное предложение понравилось куда больше, нежели ничем не подкреплённые обещания Швеции. Всё это свидетельствовало о том, что в Петербурге стал преобладать реальный взгляд на развитие событий в Скандинавии, и что на Адольфа-Фредрика в Коллегии иностранных дел ставку уже не делали.