Текст книги "Скандинавия с черного хода. Записки разведчика: от серьезного до курьезного"

Автор книги: Борис Григорьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц)

Отношения с женой П. строил правильно, так как она не знает о его любовницах и размере зарплаты.

Его жена не выдержала такого афронта и, не видя другого средства урезонить мужа, обратилась за помощью… в консульство. Консул А.С. Серегин серьезно воспринял сигнал и тут же вызвал к себе в кабинет коварного возмутителя спокойствия. Он предложил ему в присутствии супруги повиниться во всех грехах и дать обещание, что впредь… Одним словом, консул обещал оставить дело без последствий.

Но дипломат упорно твердил, что он любит другую и жить с семьей не намерен. Тогда консул вызвал в кабинет объект его любви и продолжил разборку при участии всех заинтересованных лиц. Секретарша, однако, нахально отрицала факт сожительства с дипломатом и валила все на него. Получилась «в огороде бузина, а в Киеве дядька».

Посовещавшись с кем надо, консул вышел в Москву с ходатайством об откомандировании супружеской пары из страны. Секретаршу оставили в Копенгагене до конца срока ее командировки. Когда она возвратилась домой, то все в посольстве были заинтригованы концовкой этой драматической связи и спрашивали у приезжающих из Москвы, чем же все дело кончилось.

– А ничем, – отвечали знатоки. – Он развелся с супругой и живет один.

– А как же большая любовь?

– Какая любовь? Он послал ее на все четыре стороны и стал закоренелым холостяком.

Да, неисповедима ты, загадочная русская душа!

По части морального облика наших сотрудников есть кое-какой неприятный задел и на текущий год.

Большим испытанием для советских командированных является изобилие товаров в магазинах и невозможность их приобретения. Мизерная зарплата, хватающая только на то, чтобы затыкать дыры в семейном бюджете, высокие цены на товары подталкивают людей к тому, чтобы как-то ловчить, изворачиваться и находить возможности. Большинство стоически вступают на путь экономии за счет желудка. Некоторые переходят на использование «жидкой валюты» и натурального обмена ее на товар. Это – очень опасный путь, и контрразведка только и ждет такого случая, чтобы поймать контрабандиста с поличным и предложить ему единственный выход без шума и полюбовно решить вопрос – стать предателем и работать на них в качестве агента.

В мою бытность в Скандинавии на весь мир «прославились» дипломаты из северокорейских посольств в Копенгагене, Осло и Стокгольме. Пхеньян объявил экономию валюты и практически перестал переводить деньги на содержание посольств. Дипломаты были вынуждены приобретать по дипломатической скидке спиртное и перепродавать его по городской цене своим контактам. Разница шла на выплату зарплаты и поддержание «представительских штанов». Но недолго музыка играла, недолго фраер танцевал! Все эти незаконные операции стали предметом пристального внимания полиции. Она собрала необходимый компрометирующий материал и направила его в свой МИД. Некоторое время спустя все северокорейские посольства были закрыты, потому что в них некому было работать. Все дипломаты и техсостав были объявлены персонами нон грата и высланы из страны.

Однажды консул М. Федосеев, сменивший А. Серегина, вошел в приемную консульства и попросил меня выехать с ним в город.

– Ты мне понадобишься, если возникнет необходимость в твоем датском, – лаконично бросил он на ходу, садясь в машину.

– Куда мы едем?

– В полицию.

– Что-то случилось?

– Случилось. – Федосеев выругался и достал из «бардачка» сигарету. – Жену завхоза взяли за воровство в магазине. Она сидит в кутузке в Политигордене3636
  Политигорден – здание датского Скотленд-Ярда.


[Закрыть].

Мы молча въехали в мрачный двор полицейского дома, сказали дежурному офицеру фамилию комиссара, и он по лабиринтам провел нас к нужному кабинету.

Комиссар был настроен агрессивно и без предисловий объяснил суть дела, по которому он попросил приехать советского консула: госпожа имярек, находясь в магазине тканей на Триангеле, вошла в примерочную, намотала на себя кусок понравившейся ей материи и пыталась выйти с ней из магазина.

– Вот вещественное доказательство. – Комиссар полез в ящик стола и выбросил на стол метров десять какого-то цветастого штапеля.

Мы покраснели со стыда, и консул высказал предположение, что «возможно, возникло какое-то недоразумение».

– Вы думаете, моим ребятам нечего делать, как устраивать провокации советским дамочкам из посольства? – оскорбился комиссар. И действительно, подумал я, у криминальной полиции своих дел по горло, чтобы отбирать еще хлеб у ПЭТ. – Этот кусок материи мы размотали с нее при свидетелях на месте преступления.

– Мы просим прощения за причиненные вам хлопоты, – начал было консул, – и готовы извиниться за нашу гражданку…

– Ладно, – смягчился комиссар, – забирайте ее с собой и что хотите, то с ней и делайте.

Через пять минут в кабинет комиссара ввели заплаканную жену завхоза и сдали ее нам на руки под расписку. Она пыталась всю дорогу объяснить, что «не помнит, как ее бес попутал», и что она сожалеет о случившемся, а мы молчали. К консулу, заместителю резидента по вопросам безопасности, и раньше поступали сигналы о неблаговидном поведении завхозихи, и ее судьба была предрешена. Ее посадили на ближайший рейс «Аэрофлота», а через некоторое время, когда подобрали нового завхоза, следом отправили мужа.

Особую главу в нашей жизни в Копенгагене составляли многочисленные делегации из Советского Союза. В отличие от какой-нибудь Сьерра-Леоне или Бурунди, в Дании дня не проходило без того, чтобы ее не осчастливила своим присутствием какая-нибудь делегация из Союза. «Посланцами доброй воли» мог быть кто угодно: то министр сельского хозяйства, прибывший ознакомиться с широко известными в мире, в том числе в его собственном министерстве, достижениями датчан по части маточного свиноводства; то скромный референт из международного отдела ЦК с заданием разъяснить датским коммунистам смысл очередной инициативы Москвы, о которой уже раструбили по всем странам ТАСС и АПН; то какой-нибудь академик, ученый, профсоюзный деятель, еще ни разу не выезжавший за предел социалистического лагеря.

По следам только что возвратившейся делегации выезжала новая, с точно таким же заданием, но уже не из Ростовской области, а из Липецкой. И липчане из тех же номеров гостиницы, в которых ночевали ростовцы, ехали по тому же маршруту на фирму «Брюэль и Къер», примеряли там те же самые белые халаты, охали, ахали, цокали языками, сокрушенно мотали головами, а оттуда направлялись на ферму Ларса Ларсена, смотрели, как он ловко доит породистых коров, кушали парное молоко, аккуратно записывали свои впечатления в толстые блокноты, заинтересованно обсуждали их, мечтали, обещали ввести «ихние» методы у себя в Лебедяни или в Данкове, забросать пустые прилавки магазинов колбасами, сыром и прочей снедью…

Отчеты о поездках за границу уже не умещались в официальных хранилищах министерств и комитетов, их переносили в подвалы и котельные, и они пылились там никому не нужные, пока дядя Вася-истопник не задвигал их кочергой в печку. Но нефтедоллары продолжали исправно поступать в казну государства, и делегаты, удовлетворив собственное любопытство в Дании, собирались в новые страны, например Швецию или Голландию, чтобы наглядно представить себе успехи фирмы «Альфа Лаваль» и сконского изобретательного фермера Ларсона.

Кажется, если бы хоть одна сотая полученных впечатлений была внедрена в практику сельского хозяйства Советского Союза, он до сих пор бы процветал, и Горбачеву вряд ли бы пришлось затевать перестройку. Но если мы не – смогли воспользоваться полезным опытом капитализма при строительстве коммунизма, то почему же он так же плохо помогает нам строить тот же капитализм?

Наиболее ответственные делегации посол Егорычев приглашал в посольство, где по утрам на читку местной прессы собирался весь дипломатический персонал, ответственные руководители других ведомств, журналисты. Эти «утренние молитвы» использовались также для проведения совещаний на злободневные темы. Чаще всех присутствовала тема бдительности и соблюдения норм поведения советских граждан за границей.

В кабинет посла набивалось до сорока—пятидесяти мужиков, и «молитва» превращалась в настоящую баню, потому что окна кабинета наглухо закрывались, чтобы противник не мог подслушать выступления обремененных секретами докладчиков из Москвы. Воздух вентилировался слабо, через двадцать минут кислород полностью замещался углекислым газом, и почтенные загранработники, как рыбы на берегу, хватали воздух ртом и еле успевали вытирать пот с крутых лбов.

Посол полагал, что обмен мнениями с ответственными чиновниками из Союза должен был способствовать высоким целям воспитания людей, их объективного информирования в условиях ежечасно противостоящей им наглядной буржуазной пропаганды, сплошь и рядом грубо искажающей советскую действительность.

Резонанс от новых советских мирных инициатив был столь велик, что его не удалось умолчать, несмотря на полное умалчивание.

Каждый из докладчиков считал своим долгом подчеркнуть важность своей командировки в Данию для процветания отечества и стеснительно-скромно, как-то вскользь, отдавал дань достижениям датчан. Потом переходил к изложению внутриполитической или внутри-экономической ситуации, которая сложилась к моменту его отлета из Шереметьева. Пожеманившись немного и покрасовавшись на виду такой почтенной публики, докладчик переходил к фактам. Его рассказ в конечном счете выливался в гневное и нелицеприятное обличение бесхозяйственности и разгильдяйства. Делалось это с таким неподдельным пылом, который, естественно, предполагал непричастность самого рассказчика ко всем этим безобразиям.

Он доводил до сведения притихших присутствующих, как пьяные нефтяники загубили в Тюмени целое месторождение, способное обогатить два Кувейта и три Бахрейна; как было начато строительство атомной электростанции на зыбучих песках Волго-Дона; как была решена проблема нехватки целлюлозы за счет существования Байкала. Он разъяснял, почему на совещание КПСС не прибыли румыны, итальянцы и испанцы и что замышляют против нас еврокоммунисты, сионисты и масоны; какой бардак творится в Госплане; кому набил морду сын министра внутренних дел Щелокова; за что был снят со своего поста первый секретарь Рязанского обкома; какими болезнями страдают наши вожди и когда, наконец, будет в основном построено коммунистическое общество.

Слушатели закрывали от ужаса глаза, шевеля беззвучно губами, творя, по-видимому, молитву «Спаси и сохрани нас, Господи, от погибели». Некоторые смущенно перешептывались между собой. Посол начинал кряхтеть и бросать неодобрительные взгляды в сторону не в меру распоясавшегося краснобая из столицы. Отдельные члены совколонии, искренне верившие до сих пор сообщениям «Правды» и «Известий», хватались за сердце и всем своим видом умоляли прекратить эту невыносимую для них пытку.

Ошарашенные дипломаты, дождавшись, когда докладчик-садист наконец выдохнется, спешно покидали кабинет посла и бурными потоками растекались по коридорам посольства, образовывая островки жарких яростных дискуссий. Начинались споры до хрипоты, переносившиеся вместе с участниками совещания в стены других загранучреждений. Получив мощный толчок, вулкан продолжал еще долго клокотать на периферии советского анклава, пока энтропия ежедневной рутины не гасила его энергию.

Встречи с делегациями, несомненно, способствовали воспитанию дипломатического состава, но далеко не в том направлении, какого желал посол. Порцию такого воспитательного воздействия пришлось получить и мне. В качестве воспитателей выступили упомянутые уже выше Корионов и Шапошников.

Как-то меня к себе вызвал резидент и сообщил, что от посла поступила просьба проводить работников ЦК в аэропорт Каструп.

– Они уже завершили свою работу, – хмыкнул он иронично, как бы ставя под сомнение правомерность употребления термина «работа», – и возвращаются назад в Москву. Свяжись с ними и договорись, когда им надо выезжать из посольства. Только будь осторожен: мужики они крутые, своенравные. Постарайся, чтобы в наш адрес не было нареканий. Хоккей?

– Понятно. Как бы чего не вышло… То-то посол не отрядил своих на проводы.

– Ладно-ладно. Приказы не обсуждают. Делегаты со Старой площади слишком хорошо были известны всем сотрудникам посольства, но не благодаря своему выдающемуся вкладу в международное коммунистическое движение, а своему пристрастию к горячительным напиткам. Останавливались они всегда в гостевой комнате посольства и до конца своего пребывания за ворота советской территории не выходили. Очевидно, чистота их партийных взглядов не позволяла ступать на грязную почву идеологических противников.

Спали и дневали они в небольшой комнате и оставляли ее по самой крайней нужде, например когда в посольство приходили их партнеры из ЦК КПД. По возвращении со встречи они писали пространные простыни-телеграммы, передавали их послу через секретаря и принимались за новые опусы, призванные привести к коммунистическому перевороту в Датском королевстве. Но революция в Дании задерживалась, а значит, у Шапошникова и Корионова оставалась возможность еще многажды посещать эту благословенную страну.

– И откуда только они черпают свою информацию? – удивлялись их плодовитости дипломаты.

– Как откуда? – отвечал заведующий референтурой Иван Сергеевич Ануров. – Все оттуда же… со дна граненого стакана.

Ивану Сергеевичу дважды «посчастливилось» уезжать из страны пребывания в связи с разрывом дипломатических отношений: в июне 1941 года – из Германии, а в июне 1967 года – из Израиля. Он многое пережил и многое повидал, а потому все, что он говорил, воспринималось как сущая правда.

И на самом деле этот слаженный партийно-пропагандистский тандем не имел себе равных в опоражнивании коньячных бутылок. К концу «рабочего» дня они так «урабатывали» себя, что с трудом ворочали языками и укладывались спать не раздеваясь.

– Неужели им не интересно выйти в город, посмотреть на людей, обстановку? – спрашивали новички, впервые услышав рассказ о Корионове и Шапошникове.

– Чудак ты, Василий. Им это не нужно. Они не за этим приехали сюда. Они ездят сюда, чтобы хорошенько напиться, как ездят в Ялту некоторые мужички погулять с бабцами, – объяснял Ануров.

Иван Сергеевич был с комсомольских лет знаком с секретарем Верховного Совета Михаилом Порфирьевичем Георгадзе и мог судить о нравах в партийных верхах со знанием дела.

– А чего же наш посол терпит их безобразия и не «капнет» на них в Москву?

– Писал, милок, «капал» не единожды. Да что толку-то? У них своя игра.

Рассказывали, что подгулявшие номенклатурные работники били у себя в гостевой посуду и выбрасывали через окно пустые бутылки из-под армянского (благо, окно выходило во двор, а не на тротуар, по которому ходили датчане), приставали к жене повара, приносящей им еду, и пели песню «По Дону гуляет казак молодой».

Конфликт возник из-за того, что хозяин дома пристал к моей жене с известными намерениями…

Посол действительно неоднократно «сигнализировал» в Москву о недостойном поведении партийного журналиста и чиновника, пытался «сбагрить» их на руки Кнуду Есперсену, но все оставалось по-старому. Парочка не желала останавливаться в гостиницах, ссылаясь на обладание партийными и государственными секретами, из-за которых коварный враг может устроить ей провокацию. И тут они были правы: их поведение было настолько вызывающим, что они сами напрашивались на провокацию. В посольстве они были в безопасности.

…Я поднялся наверх и позвонил в дверь гостевой. Никто за дверью не ответил. Осторожно нажав ручку, я приоткрыл дверь и просунул в проем голову. Моему взору представилась идиллическая картина безмятежного сна двух русских богатырей, расположившихся прямо в креслах. Завсектором смачно чмокал во сне губами и одной ногой делал некое подобие антраша. Галстук съехал набок, руки безжизненно повисли вниз. Партийный журналист-обозреватель сладко похрапывал, примостившись в узком для него кресле бочком и подложив под голову обе руки. На столе стояла недопитая бутылка коричневой жидкости и два граненых стакана. Хрусталь по распоряжению посла им больше не доверяли.

– Кхе-кхе, – осторожно кашлянул я, надеясь таким способом разбудить спящую надежду пролетариата. Но сон был крепок и глубок, поэтому пришлось легонько потрясти обозревателя «Правды» за штанину.

– А? Что? Где я? – всполошился Корионов, мгновенно просыпаясь. – Ты кто такой?

– Моя фамилия Григорьев, посол поручил мне проводить вас в аэропорт.

– А-а, ясно… Коля, вставай. Ну вставай же ты, наконец! Ехать пора!

Корионов засуетился по комнате, собирая с кровати и с пола оставшиеся неупакованными вещи и запихивая их, как попало, в чемодан и большой портфель. Поскольку завсектором возвращался к действительности медленно, то Корионов стал собирать и вещи своего друга. Создалось впечатление, что вещи у них были общие, потому что журналист засунул в портфель две электрические бритвы, две мыльницы и две зубные щетки. Шапошников проснулся уже настолько, что мог тупо и надменно наблюдать за происходящим, не поднимаясь все еще с кресла.

– Ну что ж, Коля, давай выпьем на дорожку.

Эти слова заставили таки Шапошникова встать. Он четким шагом, как-то по-солдатски, подошел к столу, налил себе полстакана жидкости и с отвращением высосал его содержимое.

– Фу… какая гадость…

– Время поджимает, – попытался я напомнить и тут же пожалел об этом.

– Ты кто такой, чтобы мне… Я тебя в бараний рог… – заплетающимся языком пригрозил завсектором, надевая пиджак задом наперед.

Наконец компания, пошатываясь, выползла наружу и втиснулась на заднее сиденье «форда», который я предусмотрительно загнал во двор, чтобы избавить прохожих от позорного зрелища.

– Ямщи-и-к, не гони лошаде-е-е-й… – совсем по-купечески затянул Шапошников.

– Коля, держись, – посоветовал ему верный друг Виталий, усвоивший рядом с завсектором роль то ли дядьки, то ли слуги и наставника в одном лице.

Доехали без приключений, если не считать того, что при виде привлекательной датчанки за окном машины у Шапошникова вдруг взыграли сильные мужские чувства и он стал настаивать на том, чтобы остановиться и познакомиться с ней лично.

Оставив машину на стоянке для дипломатических машин и сунув отъезжающим вещи в руки, я повел их в здание аэропорта. Коля тут же выронил свой чемодан, и Виталику пришлось взять его на себя.

– Сейчас пройдем к стойке, где оформляются дипломаты, – предупредил я их. (Делегаты путешествовали всегда с диппаспортами под защитой Венской конвенции).

Неуверенной походкой горе-дипломаты добрели до стойки и с грохотом бросили вещи на пол.

– Обслужить! – властно приказал аппаратчик, уставившись, как бык на новые ворота, на сотрудника авиакомпании САС.

Тот вежливо через силу улыбнулся и по-английски попросил паспорта и билеты пассажиров. Из ниоткуда материализовался представитель «Аэрофлота» и стал услужливо привязывать бирки к чемодану. Клерк закончил регистрацию и протянул мне билеты и паспорта. Я поблагодарил датчанина и повернулся, чтобы отдать документы их владельцам, но они куда-то исчезли. Я посмотрел по сторонам и увидел обоих дядек – о ужас! – в противоположном конце зала. Они, словно играя в салки, убегали от преследовавшего их представителя «Аэрофлота» и от души дурачились над ним. Представитель, покраснев от напряжения, развел в стороны руки, словно загонял на насест кур. Коля с Виталиком с гиком и криком, с легкостью расшалившихся слонов, ускорили бег и стали отрываться от аэрофлотовца. Стоявшие вокруг пассажиры и служащие аэропорта недоуменно наблюдали за этим необычным хэппенингом.

Наконец аэрофлотовцу удалось загнать веселую компанию в угол. Тут подоспел и я, и вдвоем нам удалось повернуть их энергию в нужном направлении. Когда мы проходили вдоль натянутого каната с табличкой «Посторонним вход запрещен», Шапошников не выдержал, задрал ноги и на глазах у дежурного полицейского перелез через барьер. Дело начинало принимать дурной оборот, потому что полицейский пошел прямо на нас.

– В чем дело? Почему господа нарушают порядок?

К этому времени нам удалось вернуть завсектором на место, и в него обеими руками вцепился теперь верный оруженосец-журналист, готовый перегрызть за друга глотку любому полицейскому. Пришлось извиниться перед представителем власти и объяснить (в приукрашенном виде, естественно) ему суть ситуации.

Полицейский недоверчиво посмотрел на меня, перевел взгляд на парочку, которая в этот момент, вероятно, позировала невидимому художнику, собравшемуся писать с них картину «Расстрел коммунистов», и соблаговолил удалиться. В общем, конфликт был улажен, и храбрые интернационалисты, сопровождаемые под локоток представителем «Аэрофлота», исчезли наконец в транзитном зале.

К сожалению, это был не единственный пример хамского, барско-высокомерного и пренебрежительного по отношению к достоинству страны поведения со стороны сильных мира того.

Вера в партию у меня окончательно была поколеблена.

…Неизгладимое впечатление оставил у меня официальный летний визит в Копенгаген двух кораблей Балтийского ВМФ. Не знаю, какой пропагандистский и другой эффект он произвел на местное население, но на членов советской колонии – самое глубокое. Двое суток стояли они пришвартованные на причале Лангелиние, в самом центре города, и двое суток копенгагенцы толпились на причале, стояли в очереди, чтобы подняться по крутому трапу на палубу крейсера и вспомогательного корабля, заглянуть в кубрики к матросам, машинное отделение, залезть верхом на ствол зачехленной пушки, а в конце посещения – попробовать флотского борща и компота.

А вечером на палубе крейсера выстраивался духовой оркестр, и над широким заливом неслись волнующие звуки «Сопок Маньчжурии», «Дунайских волн» или «Марша Преображенского полка». К оркестру присоединялся хор, и толпящиеся внизу датчане танцевали под «Катюшу». Вечер на Лангелиние превращался в настоящее народное гулянье. Наших детей и жен, которым моряки оказывали особое внимание, с трудом можно было увести домой.

Посольство вместе с командованием Балтфлота устроило грандиозный прием, на котором я впервые увидел столько военных из стран НАТО. Настроение у всех было приподнятое, праздничное. Никто в посольстве эти два дня не работал, и все дипломаты выступали гидами для групп офицеров и матросов, рассыпавшихся сине-белыми пятнами по улицам Копенгагена.

На приеме я стоял с нашим капитаном второго ранга и еще одним коллегой из посольства, когда к нам подошел верзила в форме подполковника ВВС США. Он молча встал рядом и, не представившись, слушал, о чем мы разговариваем. Капитан второго ранга рассказывал что-то о службе, о дальних походах, а я завидовал ему и впервые пожалел, что не пошел служить моряком. В это время американец наклонился ко мне и громким голосом, перекрывая многоголосый фон, сообщил мне прямо в ухо:

– Все равно мы вас разбомбим!

Я недоуменно посмотрел на него, но того и след простыл. Храбрый подполковник исчез в толпе гостей.

– Что случилось? – подошел ко мне Николай Коротких, второй секретарь посольства.

– А что за американец только что был рядом с нами?

– Помощник атташе по военно-воздушной части американского посольства.

Я рассказал о наглой выходке помощника.

– Пойдем найдем и набьем ему морду, – предложил Коротких.

Мы долго искали американца, но не нашли. Вероятно, он не стал рисковать и покинул прием. А жаль: настроение у нас с коллегой было боевитое. Зато я получил наглядный урок относительно того, что американцы – серьезный противник, и нам никак не следует расслабляться. Международная разрядка не про нас, разведчиков.

Провожали отряд кораблей всем посольством. Корабли были расцвечены яркими флажками. Команда выстроилась на верхней палубе и замерла в ожидании. Раздались слова команды «отдать швартовы». Оркестр на палубе грянул «Прощание славянки», и корабли стали медленно отходить от причала. У всех нас на глазах выступили слезы. Мы стояли на Лангелиние и еще долго махали руками вслед символу нашей славы, дисциплины, безупречного порядка и русской лихости, пока силуэты крейсера и вспомогательного судна не слились с белыми барашками на горизонте.

Вот это был визит!

А вообще-то командированные граждане жили в Копенгагене скучно и однообразно. Большинство из нас считало, что загранкомандировка – это подготовительный период к настоящей жизни, которая начнется лишь по возвращении на родину. А здесь жизнь не всамделишная. Одним словом, ДЗК.

Такая философская установка, конечно, не способствовала полнокровному и свободному проявлению личности. Неизбежные объективные ограничения внешнего плана накладывались на добровольные самоограничения, и, как результат, мы выглядели на фоне жизнерадостных датчан и прочих иностранцев довольно скукоженно.

Все мы копили и откладывали часть мизерных зарплат на покупку автомашин, квартир, одежды, техники; бегали по магазинам и выписывали товары по дипломатической скидке; складывали все приобретения в коробки, упаковывали их накануне отпуска и везли домой, где ничего подобного не было и любая безделица воспринималась на ура. Я с грустью вспоминаю все эти сборы-проводы, погрузку в поезд, толпы провожающих, норовящих вручить отъезжающему свою посылку-передачку, презрительные взгляды датчан, наблюдающих сцену «переселения народов» эпохи Гражданской войны, встречи на Белорусском вокзале с адресной раздачей вещей… Какое убожество!

Вся советская колония была разбита на группы общения, формируемые в основном по ведомственному признаку и редко – по интересам. Мы часто ходили друг к другу в гости, слушали пластинки и аудиопленки, выпивали и поедали массу блюд с национальным русским уклоном, сплетничали и тосковали по дому.

Но мы были молоды, жизнь нам еще улыбалась, и мы были полны надежд и оптимизма.

В 1972 году в копенгагенскую резидентуру приехал работать Олег Гордиевский. Он поменял подразделение – из нелегальной службы перешел в политическую разведку—и теперь в новом качестве прибыл к нам в точку.

Его приезд я воспринял с большим энтузиазмом. Все эти два года мы поддерживали между собой регулярную связь, активно переписывались, обменивались мнениями. Мне казалось, что, находясь на расстоянии, мы еще больше сблизились, и теперь будем работать рядом, общаться каждый день, дружить семьями. Я надеялся также найти в нем опытного товарища и советчика, хорошо знавшего страну и владеющего местной обстановкой.

Первое свидание не предвещало ничего тревожного. Гордиевский был сдержан, но приветлив и внимателен.

Я сразу предложил пообедать у меня, потому что быт его был пока не устроен, но он вежливо отклонил приглашение, добавив, что у нас будет еще время пообщаться. Я не стал настаивать, но первый осадок в душе незаметно отложился.

Шло время, мы каждый день встречались на работе, но Гордиевский по-прежнему соблюдал по отношению ко мне дистанцию «вежливого нейтралитета» и за рамки чисто служебных встреч и контактов не выходил. Между тем мне стало известно, что он часто ходит в гости к другим дипломатам и разведчикам, правда, более старшего ранга и звания. Это обстоятельство, признаться, неприятно поразило нас с женой, но некоторое время я все еще делал вид, что ничего плохого между нами не происходит.

Но Гордиевский так и не принял ни одного моего приглашения и ни разу не пригласил нас с женой к себе в дом. Это уже был симптом. Только симптом чего? Поразмышляв, мы пришли к выводу, что он предпочитает для себя более представительное и солидное общество, подобающее его возрасту, рангу второго секретаря и честолюбивым планам на будущее, и что навязывать свою дружбу нет смысла.

На том и порешили. Внешне наши отношения оставались ровными, дружелюбными, но искренность, открытость исчезла. Мы просто стали коллегами и хорошими знакомыми.

Гордиевский, по сравнению с тем, что я о нем слышал в первую командировку в Дании и видел сам несколько лет назад, здорово изменился – как мы тогда в шутку говорили, «возмудел и похужал». Он уже не лез на рожон, чтобы до хрипоты отстаивать свои либерально-демократические взгляды, как он это делал раньше со сталинистом Серегиным; не высказывал открыто своих оценок о людях и не превозносил до небес датскую действительность. Я отнес это на счет его возраста и опыта.

Так мы проработали в одной резидентуре еще два года, и ничего существенного между нами до моего отъезда из страны в сентябре 1974 года так и не произошло. Но тишь и благодать существовала всего лишь на поверхности. Под маской лицемерия и лояльности, как выяснилось впоследствии, бушевали шекспировские страсти.