Текст книги "Поединок. Записки офицера"

Автор книги: Борис Зубавин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

XXIX

Отправив задержанного в РО батальона и выслав секрет на южную окраину Малой Гуты, я решил, что все уже. сделано и остается только ждать, когда мой помощник, ушедший с нарядом, приведет на заставу второго шпиона.

В тот же день я вместе с Грибовым и Иваном вышел на участок для патрулирования дороги между Малой Гутой и Большими Мельницами. Шли мы уже не так весело, как вчера с болтливым Фомушкиным. Грибов, поглядывая по сторонам, молчал. Ни слова не слышно было и от моего Ивана. Он, как Назиров Фомушкину, во всем старался, кажется, подражать Грибову.

«Испортит он мне Ивана, – неприязненно, с ревнивой обидой думал я. – Одеревенеет с ним мой Иван. Надо будет пореже посылать их в паре».

Неприязненное мое чувство к Грибову теперь усилилось, хотя я не мог не отдать ему должное, как человеку опытному и зоркому, сумевшему распознать врага в том, кого я готов был счесть за друга. Мне было обидно, я чувствовал превосходство Грибова над собой. И потому, что мне страстно хотелось, чтобы превосходство было на моей стороне, я решил не вмешиваться сейчас в то, что будет делать Грибов, а понаблюдать за ним со стороны. Мне тогда стыдно было признаться в том даже самому себе, но я хотел поучиться у него.

Грибов останавливал встречных, поджидал попутчиков, проверял у них документы, расспрашивал, откуда и куда они идут. Мое присутствие ни сколько не смущало и не обременяло его. Он был нетороплив, сдержанно требователен и, возвращая документы их владельцам, приложив руку к пилотке, говорил одну и ту же казенную фразу:

– Все в порядке. Можете следовать.

Так мы дошли до развилки дорог, что в трех километрах западнее Больших Мельниц. Здесь решено было остановить и проверить несколько машин, изредка проезжавших мимо нас. Грибов вынул из-за голенища два флажка – красный и желтый, встал на перекрестке.

Мы с Иваном уселись на обочине и, когда он останавливал машину и проверял документы у водителя, тоже выходили на дорогу и осматривали кузов.

На перекрестке мы пробыли около часа, осмотрели шесть машин, ничего не нашли и я, по привычке стеснявшийся причинять людям хлопоты и неудобства, начал чувствовать себя неловко перед теми, кто проезжал мимо нас, и к машинам подходил уже не так смело, как вначале. Все эти проверки казались мне ненужными, лишними и обременительными. В самом деле, машины принадлежат воинским частям, едут в них фронтовики, для чего же этих людей тревожить, подозревать в чем-то нехорошем, предосудительном, преступном и, следовательно, обижать их этим? Я даже с некоторой завистью смотрел на Грибова и Ивана, которые так спокойно и независимо, с сознанием своей правоты, держались с людьми и которым, кажется, были чужды те чувства, что мучили сейчас меня.

– Давайте кончать, – сказал я Грибову. – Проверим еще одну машину и – на заставу.

Машина шла порожняком, в кузове сидело шесть человек, как объяснил нам шофер, случайных попутчиков, подобранных по дороге: два офицера – майор и лейтенант, сержант, старшина и два солдата.

Грибов влез в кузов, встал посредине, широко расставив ноги, и по очереди принимал и рассматривал документы.

Майор и лейтенант были из одной дивизии, веселые, нетерпеливые. Они получили отпуск и ехали к родным. Я с сочувствием глядел на них, прекрасно понимая, что значит получить отпуск и – ехать домой. Каждая минутная задержка кажется вечностью.

Майор, улыбнувшись, сказал Грибову, принимая от него свои документы:

– Только поскорее, пожалуйста, товарищ сержант.

Грибов, уже разглядывавший документы лейтенанта, не ответил ему.

– И верно, старший сержант, давай побыстрее. – Лейтенант с вызывающей усмешкой глядел на него. – Все мы с переднего края, документы в порядке.

Но Грибов и лейтенанту ничего не ответил.

«Совсем неучтиво», – подумал я и, чувствуя, как неприязнь к Грибову начинает возрастать во мне и меня все больше возмущает его обстоятельная неторопливость, сказал:

– Пошевеливайтесь, товарищ Грибов.

Грибов с укором посмотрел на меня, послушно сказал:

– Есть пошевеливаться, товарищ капитан, – но, как я с неудовольствием заметил, спешить не стал.

Последним, у кого он взял документы, был пожилой солдат с орденом Красной Звезды на вылинявшей, не однажды стиранной гимнастерке.

Грибов долго, неторопливо, как показалось мне, нарочно подчеркивая этим, что хозяином положения, даже несмотря на мое замечание, остается он, вертел в руках, перелистывал красноармейскую книжку солдата.

«Да, я прав, что он не нравится мне, – думал я, чувствуя все возрастающее раздражение к поступкам этого обстоятельного человека. – Его бдительность, которою все мы восторгаемся и ставим в пример другим, есть не что иное, как своеобразная болезнь. Нельзя же всех подозревать в злонамерениях!»

– Вы куда едете? – кончив, наконец, рассматривать книжку, но не возвращая ее солдату, спросил Грибов.

– На станцию Гусино, товарищ старший сержант. – Солдат снизу вверх глядел на него.

– В командировку? – Грибов смотрел то в книжку, то на солдата.

– Да.

– Дайте ваше командировочное предписание.

Солдат беспокойно завозился, стал торопливо, сбивчиво объяснять:

– У меня нету его. Мне товарищ интендант говорит, поезжай, говорит, Чувашов, скорее в Гусино. Валяй без предписания, сойдет. Я, говорит, не в Москву тебя посылаю. Валяй, говорит…

– Почему же он не выдал вам предписания? – Грибов бесстрастно в упор смотрел на него.

– Печать-то в штабе полка, а дело наше срочное, – беспокоился солдат. – Не в Москву, говорит, посылаю. Никто тебя не задержит, рядом тут.

Грибов опять принялся рассматривать красноармейскую книжку.

– Эх! – махнул рукой лейтенант. – Решайте скорее, старший сержант. Делать вам, что ли, нечего. Шли бы лучше на передок да проверяли там у немцев.

– Сейчас решим, товарищ лейтенант, – резко ответил Грибов. – Давайте, сходите, – обратился он к солдату, пряча его книжку в карман своей гимнастерки.

– Как же это, товарищ старший сержант… – Солдат был огорчен, растерян, жалок. – Мне же в Гусино надо, у нас дело срочное, я задания не выполню… – Он нехотя поднялся, взял лежавший возле него вещевой мешок, поглядел на меня с мольбою в глазах: – Товарищ капитан…

– Выполняйте, что приказано вам старшим сержантом, – сказал я, спрыгнув с подножки.

То решение, которое принял Грибов, было единственно правильным формально. Я это понимал и в то же время мне было жаль солдата, которого, я был уверен, в конце концов придется отпустить и, стало быть, мне снова, еще раз, надо будет испытать стыд и неловкость за свой поступок, за причинение обиды ни в чем не повинному человеку.

– Какая-то дикая жестокость, – вдруг сказал лейтенант. – Едет человек в командировку, а тут всякие тыловики хватают его.

Я невольно вздрогнул от этих слов. Злость, раздражение, неудовольствие, которые едва сдерживались во мне, вдруг обернулись против лейтенанта.

– Прошу, товарищ лейтенант, не вмешиваться в действия старшего пограничного наряда, – резко сказал я, покраснев от злости.

Лейтенант тоже разозлился, что-то хотел ответить мне, но майор, похлопав его по плечу, произнес:

– Спокойнее, спокойнее. Не мешайте им заниматься своим делом.

Солдат, вздохнув, неуклюже перелез через борт, спрыгнул на землю, и машина поехала в сторону Малой Гуты, откуда до станции Гусино было еще километров тридцать.

На заставе Бардин допросил солдата. Ничего нового тот не сказал и только беспокоился, дадут ли ему справку, что он был задержан, чтобы оправдаться перед интендантом.

У него отобрали орден, обмотки, ремень, спички, табак, сняли с пилотки звездочку и посадили в КПЗ.

Вечером из Малой Гуты вернулся Зверев. Человек с вещевым мешком в левой руке на свидание не пришел.

XXX

– Странно, очень странно, – проговорил Бардин. – Почему же он не пришел, когда должен был непременно прийти? Что ему могло помешать явиться на это свидание? Что его спугнуло? Где он сейчас? Положение осложнилось, капитан.

Мы с ним сидели на крыльце школы. Слушая Бардина, чувствуя, что он встревожен, я все же думал не столько о том, почему не явился на свидание человек с вещевым мешком в левой руке, сколько о старом солдате, сидящем у нас в КПЗ, и спросил о нем у Бардина.

– И с ним пока ничего не ясно, – ответил он.

– Что же тут неясного?

Бардин с удивлением поглядел на меня.

– А зачем он, собственно, ехал в тыл с переднего края, не имея на то никаких документов? Даже если в этом деле виноват не он, а тот, кто послал его, то и того человека следует призвать к порядку за нарушение строжайших приказов командования.

Мне показалось это не очень убедительным, и я сказал:

– Надо больше доверять людям.

Бардин засмеялся, покровительственно, дружески хлопнул меня по плечу.

– Да вам никто не мешает, доверяйте. Как же, без этого нельзя было бы и жить. Но доверять-то надо все-таки с разбором. – Он сощурясь поглядел на меня. – Знаете, что я вам скажу? Только не обижайтесь, хорошо? Так вот: вы человек хороший, но в вас еще такой ваты полно. Вы мягкий очень. Из вас ее надо безжалостно повытрясти. Тогда вы совсем хороший будете, пожестче.

Я, конечно, обиделся, что меня надо трясти словно грушу, но ответить не успел.

Выскочил из дома радист, протянул мне шифровку:

– Радиограмма из батальона.

Я ушел к себе расшифровывать ее.

«Вышлите к восьми ноль-ноль семнадцатого штаб батальона Фомушкина и Назирова для прохождения двухнедельных снайперских сборов на переднем крае, снабдив продовольствием трое суток и аттестатом».

– Черт знает что, – разозлился я, переведя при помощи кода эту фразу. – «Вышлите к восьми ноль-ноль», а сейчас уже девять вечера, до батальона восемнадцать километров. Неужели они раньше не могли сообщить? И для чего вообще эти сборы? Людей на заставе и так не хватает, а теперь еще двух человек забирают.

«В ночь с пятнадцатого на шестнадцатое перехвачена работа передатчика неизвестным кодом, – читал я дальше. – Усильте наряды в районе высадки парашютиста Большие Мельницы – Малая Гута – вероятном нахождении радиопередатчика. Вышлите лесной массив повторную РПГ. Результатах работы наряда доложить семнадцатого восемнадцать часов».

Это разозлило меня еще больше.

– «Усильте наряды, вышлите РПГ», – в сердцах передразнил я. – А сами двух человек на сборы забирают. Чем я, колхозными мальчиками, что ли, буду наряды усиливать? Чертова служба, чиновники несчастные, только бы приказы составлять, а как их выполнять будут – не их дело, бюрократы.

«Воинской части шестьдесят девять восемьдесят три дезертировали рядовые Чувашов и Попочкин. Примите меры их задержания». Прочитав это, я позабыл и о своей обиде на Бардина, и о злости на батальонных штабистов. Так вот он кто, оказывается, этот скромный старый солдат Чувашов!

XXXI

– Ну, Чувашов, садитесь и рассказывайте, – сказал Бардин, когда дежурный по заставе ввел солдата.

Чувашов сел, кротко, чуть щурясь и склонив голову набок, поглядел на Бардина. Тот сидел за столом, подперев кулаками голову, пристально и холодно смотрел на солдата.

– О чем рассказывать, товарищ капитан?

– О том, почему вы решили дезертировать.

Чувашов качнулся, будто эти спокойно, обыденно произнесенные слова хлестнули его по лицу, да так сильно, что он едва усидел на табурете.

– Откуда вам известно? – тихо спросил он, опустив глаза.

– Это правда? – Бардин продолжал сверлить его своим взглядом.

Чувашов молчал, глядя в пол.

– Я вас спрашиваю, Чувашов, это правда?

Солдат вдруг сполз с табуретки, встал на колени.

– Я не виноват… Я не знаю, что со мной случилось, я точно помешался. У меня на глазах разорвало человека снарядом, и я не выдержал, словно стал не в своем уме. Отправьте меня обратно… пощадите… Я оправдаю… клянусь детьми, всем, что свято для меня…

– Встаньте, – брезгливо сказал Бардин.

Чувашов покорно поднялся, исподлобья глядел на Бардина. Губы его тряслись. В эту минуту он действительно имел вид человека с помутившимся рассудком.

– Где Попочкин? – спросил Бардин.

– Не знаю, ничего не знаю… Пощадите меня, верните обратно…

– Это мы, конечно, сделаем, вернем, – сказал Бардин. – Но ведь вы орденоносец. Вот ваш орден, – он взял лежавший на столе, рядом с красноармейской книжкой дезертира, орден. – В чем тут дело?

– Не знаю, ничего не знаю, – словно в бреду бормотал Чувашов. – У меня вроде туман какой в голове. Как разорвало при мне человека, у меня на уме одно только стало – спасаться. – Он закрыл лицо руками, застонал: – Что я наделал, что наделал…

Я с омерзением глядел на него и думал: «Где же границы человеческой подлости?»

Бардин начал было писать протокол допроса, но вдруг решительно отложил ручку в сторону, скомкал бумагу, разорвал ее на мелкие клочки, швырнул под стол, в корзину, встал, прошелся из угла в угол.

Пристально, даже с некоторым любопытством поглядел на дезертира, обернулся к двери:

– Дежурный, уведите задержанного.

– Что же будет теперь со мной, товарищ капитан? – спросил Чувашов плаксивым, потерянным голосом.

Бардин, не ответив, пропустил его мимо себя, захлопнул дверь.

После этого он долго ходил из угла в угол, заложив руки за спину. Я спросил о том, что удивило меня, показалось мне странным, нелепым:

– Почему вы не оформили протокола?

Бардин подошел к столу, взял орден Чувашова, повертел его в руках, разглядывая. Сказал:

– Потому что я не верю, что он дезертир.

– Но вот же радиограмма! – теперь уже я с некоторой снисходительностью смотрел на него. – И Чувашов признался.

– Все это так: и радиограмма и его признание, а я все-таки не верю.

– Чему же не верите? Тут же все ясно!

– Не будем спешить с выводами. Давайте порассуждаем. Есть такая пословица: семь раз отмерь, а один раз отрежь. Вот давайте померяем. Во всем этом деле, мне кажется, не хватает логики. Начнем с того, что Чувашов едет с фронта в командировку, не имея на руках командировочного предписания. Возможно ли это? Вполне возможно. Бывали такие случаи? Бывали. Красноармейская книжка у Чувашова в порядке, в командировку послал его начальник. Чувашов тут лично ни в чем не виноват. Он выполнял приказание. Но вот мы получаем радиограмму. Чувашова, оказывается, в командировку никто не посылал, он трус, дезертир, сбежал с поля боя. Бывали такие случаи? Бывали. Но тут и начинается непонятное. Чувашов не новичок на фронте, в его книжке написано, что он призван из запаса в августе 1941 года. Значит, элементы трусости у него должны были бы проявиться и раньше, однако он награжден орденом, а трусов, как известно, орденами не награждают. В чем же дело?

Бардин ходил по комнате. Я уже знал эту его привычку – думать вслух, похаживая из угла в угол. Сейчас он не столько отвечал на мой вопрос, сколько разговаривал сам с собою.

– Теперь отвлечемся немного в сторону, – продолжал он. – Сегодня в полдни в Малую Гуту должен был явиться на свидание человек с вещевым мешком в левой руке, Тарасов. Но он не явился. Почему? Возможно, что он где-нибудь задержался и может явиться завтра, послезавтра. Все это, я говорю, возможно. Но почему он все-таки сегодня не пришел?

– Какая же здесь связь с дезертиром? – в недоумении пожал я плечами. – Тут уж совсем, кажется, нет никакой логики.

– Пока никакой. Но надо подумать, может быть, она и найдется.

Бардин подошел к столу, взял красноармейскую книжку Чувашова, стал ее листать, вертеть в руках и так и этак, потом со вздохом разочарования небрежно кинул на стол.

– Очень, знаете ли, странно. – Он сощурясь поглядел в потолок. – Человек, награжденный боевым орденом, струсил.

– А все-таки он дезертир! – воскликнул я с такой же упрямой радостью, с какой, вероятно, кричал Коперник, что земля все-таки вертится. Мне было лестно хоть в этом-то чувствовать свою правоту и даже некоторое свое превосходство перед Бардиным.

– Да, пока мы его будем считать дезертиром. Против фактов, как говорят, не попрешь. Факт – вещь упрямая. – Он нагнулся над столом, стал вновь рассматривать чувашовский орден и в эту минуту что-то произошло с ним. Лицо его оживилось. Он поспешно вытащил из кармана лупу, прищурясь, нацелился ею на орден, уже с удовольствием приговаривая:

– Так-так-так. – Потом позвал меня: – Идите-ка сюда, – протянул орден, лупу. – Поглядите.

Я поглядел. Орден как орден. Ничего в нем особенного не было.

– Вглядитесь-ка, – настаивал Бардин. – Орден-то не настоящий. На обычных орденах красноармеец обут в сапоги, а здесь в ботинки с обмотками. Перестарались. Дежурный! – крикнул он, повернувшись к двери. Голос у него был теперь веселый, властный. – Приведите задержанного. – И глядя на меня, засмеялся, потирая в нетерпении руки. – Вот хитрая бестия, а?

Когда дежурный ввел Чувашова, Бардин сказал:

– Садитесь, Чувашов, и рассказывайте все по порядку.

Чувашов продолжал стоять.

– Я вам все рассказал, товарищ капитан.

– Я не про то совсем, – отмахнулся Бардин. – Я о другом теперь. Ведь вы не дезертир. – Я внимательно следил за выражением лица Чувашова. Но при этих насмешливых, сказанных как бы между прочим словах Бардина, на нем не дрогнул ни один мускул.

– Что же вы молчите? – продолжал Бардин. – Не хотите говорить? Ну, чтобы нам с вами не терять зря времени, давайте мы вот как сделаем. Вот ваш вещевой мешок. – Бардин сходил в угол, принес оттуда вещевой мешок Чувашова. – Возьмите его в левую руку. Берите, берите, не бойтесь. Вот так. Теперь представьте, что вы находитесь не в этой комнате, а в деревне Малая Гута, на южной ее окраине. Правда, вы должны были быть здесь, в Знаменке, но тут поселились пограничники, и встреча была перенесена в Малую Гуту. Теперь вы подходите ко мне и говорите: «Нет ли закурить махорочки? Своя вся извелась». Ну, давайте, говорите, Тарасов! Ну!

– А дальше что? – спокойно спросил тот.

– Неужели вам не ясно, что дальше?

Чувашов-Тарасов отбросил вещевой мешок в сторону, сел на табуретку, угрюмо сказал:

– Дайте закурить.

Бардин протянул ему папироску, зажег спичку.

– Кто резидент?

– А вам не все равно? – Чувашов-Тарасов, жадно затягиваясь, насмешливо глядел на него.

– Нет, не все равно.

– Гуго Фандрих.

Я увидел, что Бардин даже просиял при этих словах.

– Давайте его координаты.

– Они вам уже не помогут.

– Вы так думаете?

– Не думаю, а знаю. Гуго Фандрих перешел фронт. Это тот самый Попочкин, который якобы дезертировал вместе со мной.

– Аа-а, черт! – вырвалось у Бардина. – Опять он ушел от меня.

Чувашов-Тарасов ответил утвердительно:

– Не знаю, опять ли, но ушел.

– Для чего вы должны были встретиться с парашютистом? – Бардин спрашивал уже зло, отрывисто. Я был не меньше его раздосадован тем, что ему, да и мне вместе с ним, не удалось захватить неуловимого Гуго Фандриха.

– Чтобы на всякий случай продублировать сведения, которые нес Фандрих. – Чувашов-Тарасов поднялся, подошел к столу, не спеша загасил в пепельнице папиросу.

– А потом?

– Потом работать самостоятельно.

– Чья радиостанция работала вчера ночью?

– Этого я не знаю. Все, капитан. Пишите протокол. Мне эти разговоры уже надоели.

– Мне тоже. Вы правы. – Бардин сел за стол.

Пораженный и обескураженный тем, что открылось мне здесь сейчас, я еще долго стоял возле двери, не смея шелохнуться.

XXXII

Прошло две недели, которые, в сущности, не внесли в нашу жизнь никаких изменений и поэтому я с легкостью на душе пропускаю их.

Мы выполняли свою службу, исправно посылали наряды, но они были безрезультатны. А полковая радиостанция еще трижды за это время засекала работу не известного никому передатчика, который, по всем предположениям, находился где-то на участке, охраняемом нашей заставой.

На поиски этой рации мы два раза высылали в лес РПГ, даже прочесали лесной массив между Суворино – Малая Гута – Большие Мельницы всем батальоном, однако обнаружить ее и на этот раз нам не удалось.

Движение по магистрали все усиливалось, особенно ночью. К фронту шли пехотные, танковые и артиллерийские соединения. Фашистские самолеты стали наведываться в наш район, бомбить магистраль и однажды обрушились на Большие Мельницы, когда там. остановилась колонна машин с боеприпасами.

Во время бомбежки ранило в руку небольшим осколком майора Толоконникова. В госпиталь майор не поехал, вызвав этим поступком всеобщий восторг среди прачек, хотя на лице у него с тех пор появилось какое-то испуганное выражение. Он то и дело с опаской косился на небо.

Бардин считал, что налеты фашистской авиации прямым образом связаны с работой радиостанции, по всей вероятности, сообщавшей немцам о движении и скоплении войск на магистрали.

Вернулись со стажировки на переднем крае Фомушкин и Назиров. Между прочим, они сообщили, что на стажировку попали в тот самый полк, из которого дезертировали Чувашов и Попочкин. Когда они рассказали в полку, какие это дезертиры, над ними стали смеяться и им никто не поверил, потому что Попочкин, полковой сапожник, вопреки показаниям Чувашова, служившего в полку писарем, не переходил переднего края и был найден в лесу убитым. Кто-то с близкого расстояния выстрелил ему в затылок и завалил его еловыми лапами, явно для того, чтобы не скоро нашли.

Бардин, выслушав рассказ Фомушкина, помрачнел еще больше. История с Чувашовым и Попочкиным оказалась очень запутанной. Кто же убил Попочкина? Действительно ли Попочкин был тем самым Фандрихом, которого Бардину не удавалось задержать вот уже много лет?

Однако все это скоро пришлось забыть. Новые события отвлекли внимание: началось наступление наших войск.

Мы снялись и двинулись вслед за фронтом, и когда вечером проезжали через Большие Мельницы, «мыльный пузырь» тоже грузился на машины. Майор Толоконников, с рукою на перевязи, стоял посреди деревни, распоряжаясь погрузкой.

– Вперед, капитан? – закричал он мне.

– Вперед!

– Счастливо!

– И вам того же!

– До встречи в Берлине!

Бардин в это время спал на повозке, укрывшись плащ-палаткой.

– С кем это вы так трогательно прощались? – спросил он, разбуженный нашим криком.

– С начальником банно-прачечного отряда.

– Говорят, забавный старик?

– Очень. После того как его ранило, ему и днем и ночью мерещатся немецкие самолеты. Даже когда муха жужжит, он вздрагивает.

Бардин пробурчал что-то непонятное и снова закутался в плащ-палатку.

В то лето линия фашистской обороны была прорвана нашими войсками во многих местах на всем протяжении от Баренцова до Черного моря. Войска Третьего Белорусского фронта, окружив в районе Минска 30 немецких дивизий, оставив немногочисленные заслоны, стремительно шли вперед и скоро вступили в Литву.

Немцы, окруженные под Минском, попытались вырваться из нашего кольца, но потерпели, неудачу и, окончательно потеряв централизованное управление, рассыпались на мелкие отряды, упрятались в леса, занялись грабежами и мародерством, нападая на деревни и тыловые воинские подразделения.

Покинув Знаменку, мы чуть не два месяца кочевали по Белоруссии, нигде не задерживаясь больше четырех – пяти дней. Иногда нам приходилось делать двадцати и тридцатикилометровые переходы, чтобы настигнуть и разгромить какую-нибудь немецко-фашистскую банду.

Но, наконец, с ними было покончено, и мы вступили в Литву.