Текст книги "Поединок. Записки офицера"

Автор книги: Борис Зубавин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

– Как дела? – спросил Лемешко, приложив руку к кожуху пулемета, и тут же отдернул ее: кожух был горяч, как поспевший самовар.

– Все в порядке, товарищ лейтенант, – ответил Важенин. (На него в этом бою пришелся основной удар врага.) Он улыбнулся: – Станковый пулемет системы «максим» неприступен, пока есть в лентах патроны и жив хоть один пулеметчик. – Он помолчал, еще раз вытер пот со лба. – А мы все живы и патронов хватит.

– Смените воду, – сказал Лемешко.

– Панкратов уже ушел за водой, товарищ лейтенант.

Лемешко молча пожал ему руку и пошел в блиндаж. По дороге встретил Макарова, который отбивал атаку немцев на правом фланге..

Как раз в это время Шубный, упорно, хотя и безуспешно вызывавший взвод Лемешко, закричал:

– Хайкин отвечает!

Я схватил трубку:

– Хайкин, черт бы тебя драл, почему не отзывался?

– Раненого перевязывал. Вот лейтенант вошел.

– Кто кричал «хальт»?

– Никто…

Тут взял трубку Лемешко.

– Ну, что, дружище, как у тебя дела?

– В порядке. Откатились.

…Сколько времени длился этот бой? Я посмотрел на часы. Было полчаса третьего, а артналет начался без четверти два. Сорок пять минут! А мне казалось – вечность.

XVI

Наступал рассвет.

Когда я пришел к Лемешко, он стоял в накинутой на плечи шинели и вертел в руках фашистскую пилотку.

– Трофей, – усмехнувшись, сказал он и швырнул пилотку за бруствер, туда, где лежало несколько убитых фашистских солдат.

Сержант Фесенко уже лазил к ним, вывернул наизнанку все карманы, но никаких документов, если не считать порнографических открыток, обнаружить не удалось. А жаль. Документы кое-что могли бы рассказать. Даже солдатская книжка поведала бы, какая часть стоит перед нами.

– А где открытки?

– Порвали, – ответил Лемешко и сплюнул.

– Кто же все-таки, кричал у вас «хальт»?

– Никто.

– Чепуха какая-то. Мне по телефону ясно послышалось, что крикнули «хальт»!

Лемешко задумчиво поднял воспаленные бессонницей, усталые глаза к небу, такому чистому, каким оно только и бывает по утрам, после ночного ливня, когда уйдут тучи, поправил на плечах шинель и сказал:

– Это, наверно, Ползунков кричал. Когда Огольцова ранило, я послал его за Хайкиным, а Ползунков выговаривает его фамилию Хальткин, он заорал в дверях… Как ты вызывал санинструктора? – обратился он к Ползункову, чистившему неподалеку от нас пулемет.

– Забыл, товарищ лейтенант, – виновато ответил тот, перестав заниматься с пулеметом. – Наверно, Хальткин.

Да, наверно, так оно и было.

– Что же ты подкачал в бою? – спросил я. – Немцы-то чуть в траншею из-за тебя не ворвались.

– Виноват, испугался я. Как ефрейтора ранило, я и испугался один… прямо на меня лезут…

– Не обстрелян еще, – снисходительно и в то же время ласково глядя на юнца, проговорил Лемешко. – Это же его первый бой был. Теперь он не подведет.

Подбежал сержант Фесенко.

– Там, товарищ капитан, под обрывом немец лежит, сдается нам, что он живой. Еще недавно его там не было, а теперь лежит.

Мы направились вслед за ним к правому краю траншеи. Там стоял Важенин, высунув перископ, всматривался.

Метрах в двухстах от нас, на другом краю оврага, находился немецкий дзот. С нашей стороны спуск в овраг был пологий, с немецкой – крутой, почти отвесный. Весенняя вода подмыла землю, она осела, оползла, оборвалась у края. Там, под обрывом, ткнувшись лицом в песок, выбросив вперед руки, лежал немецкий солдат.

– Я все время смотрел в ту сторону – никого не было, – стал торопливо, с таинственным видом объяснять Фесенко, – а как только сходил воды попить, вернулся, гляжу – лежит. Приполз, стало быть, а дальше сил не хватило.

Взять «языка», даже раненного, было бы неплохо. Однако сейчас не стоило и думать об этом. Фашисты следили за нами и даже по перископу стреляли из пулемета.

– Не упускайте его из виду, – сказал я. – Ночью мы его возьмем.

– Кто пойдет за ним? – спросил Лемешко.

– Я разведчиков вызову.

XVII

Они должны были прийти засветло, чтобы сориентироваться. Так во всяком случае говорил начальник штаба батальона. Пленного потребовали доставить прямо к Кучерявенко. Однако наступила ночь, а разведчиков все не было.

– Слушай, капитан, может, мы его сами утащим? – предложил Макаров.

У меня, признаться, тоже мелькнула такая идея, но кого послать? За немцем, конечно, должен пойти кто-то из третьего взвода. Предположим, это будет сержант Фесенко, человек опытный, смелый и ловкий. Но больше от Лемешко никого не возьмешь, у него и так народа в обрез. Я посмотрел на Ивана Пономаренко.

– Как, Иван, насчет того, чтобы немца притащить?

– Того, шо раненый?

– Да.

– Зараз. Кто ще пийдет?

– Фесенко.

– И Мамыркан, – подсказал он. – От мы его у трех зараз дотащим.

Я задумался над третьей кандидатурой. Мамырканов… Впрочем, это был уже совсем не тот Мамырканов, который прибыл к нам когда-то. Я до сих пор глубоко убежден, что даже хорошо обученный в тылу боец лишь тогда становится настоящим солдатом, когда пооботрется среди бывалых фронтовиков, поживет на переднем крае. Мамырканов именно «пообтерся». Как мужественно держался он прошлой ночью под артобстрелом!..

– Пойдет Мамырканов. Вызови его ко мне.

Иван, очень довольный за своего друга и воспитанника, помчался в землянку связистов, где жили часовые КП. Скоро Мамырканов, заспанный, стоял возле моего стола, щурился, склонив голову набок.

– Так что, Мамырканов, пойдешь за «языком»?

– Есть, товарищ капитан, пойти за «языком».

– А как ноги? – улыбнулся Макаров.

Мамырканов посмотрел на свои ноги, пожал плечами:

– Уже не трещат, что такое?

– Ну, собирайся, живо, – говорит Макаров.

Через несколько минут он уводит Ивана и Мамырканова, вооруженных автоматами, гранатами Ф-1 и ножами, во взвод Лемешко. Вызываю минометчиков, приказываю Ростовцеву быть готовым прикрыть отход нашей группы. Веселков с новеньким артиллеристом уходят к рациям, подготовить на всякий случай свои батареи. Пулеметы Прянишникова тоже будут прикрывать наших лазутчиков.

Макаров сообщает, что они поползли.

– Как немец? – спрашиваю его.

– Нормально: светит, стреляет.

– Пусть Лемешко постреливает над ними. Как спустятся в овраг, пусть над их головами постреливает.

– Это мы делаем.

Выхожу на улицу. Еще темно. На переднем крае слышится спокойная ночная перестрелка. Изредка взлетают ракеты. Где-то выстрелила пушка. Настораживаюсь. Нет, это не у нас, а в стороне, у правого соседа. Даже едва слышно, как разорвался снаряд, Далеко. Смотрю на часы. Прошло уже пятнадцать минут, как уползли наши. Возвращаюсь в блиндаж, вызываю третий взвод, спрашиваю, как дела. Отвечает Лемешко, Макаров в траншее:

– Все пока нормально, еще не вернулись.

– Следите внимательнее.

Снова выхожу на улицу. Курю папироску за папироской. Рядом стоит часовой. Молчим. Прислушиваемся. Кто-то, спотыкаясь, скатывается в овраг с противоположной стороны. Шуршит стронутая каблуками земля.

– Стой! Кто идет? – вскидывает винтовку часовой.

– Разведчики, – слышится из темноты.

Подходит тот самый щеголеватый лейтенант, сзади толпятся разведчики.

– Где вы пропадали? – спрашиваю их.

– С дороги сбились.

– Вы мне не нужны. Отправляйтесь обратно.

Наступает молчание. Нарушает его выскочивший из блиндажа Шубный.

– Товарищ капитан, немца принесли.

Бросаюсь к телефону. На проводе Макаров, голос у него торжественный.

– Немец доставлен. Ранен в грудь. Очень истек кровью. Хайкин делает перевязку.

– Быстро на носилки и в тыл.

Вызываю штаб батальона, прошу выслать к минометчикам санитарную машину.

Командир разведчиков стоит в дверях.

– Мы могли бы захватить немца с собой, – просительно говорит он.

– Вы его захватите сперва там, – киваю я в сторону переднего края, – а потом будете захватывать с собой.

– Мы же сбились с дороги и вообще…

– И вообще уходите отсюда с глаз долой. Вы что, первый раз шли ко мне, что сбились?

Лейтенант, круто повернувшись, уходит.

И тут же в блиндаж врываются возбужденные сержант Фесенко, Иван, Мамырканов.

– Задание выполнено, – докладывает Фесенко. – Пленный отправлен в тыл.

Поднимаюсь из-за стола, иду к ним навстречу.

– От лица службы благодарю вас за отличное выполнение задания.

– Служим Советскому Союзу! – отвечают они.

Громче и старательнее всех произносит эту торжественную фразу Мамырканов. У него такое радостное, сияющее лицо. Я жму им руки и, сам того не желая, крепче всех Мамырканову. Милый, чудесный Мамырканов! В какого славного боевого солдата превратился он за это время!

– Я его заберу отсюда на батарею, – вдруг говорит Веселков, словно отгадав, о чем я думаю. – Молодец солдат!

– Правильно, забирай, – соглашаюсь я.

XVIII

По условному сигналу – разрыву бризантного снаряда – ударила наша артиллерия. Несколько секунд стоял все нарастающий рев пушек, потом у фашистов начали гулко рваться пролетавшие над нами с характерным шипящим свистом снаряды, и когда в небе очень низко, наверное, даже ниже, чем снаряды, тройками понеслись штурмовики, то наши сорокапятимиллиметровые пушки, выдвинутые в боевые порядки, только беззвучно и азартно подскакивали, а их выстрелов совсем не было слышно, хотя они все время вели беглый огонь по фашистским дзотам.

Массированная обработка немецкого переднего края длилась сорок пять минут, а потом стало известно, что двинулась пехота. День начинался жаркий, безоблачный, артиллерийская стрельба то затихала, то разгоралась, и прошло уже больше часа, как вступили в дело стрелковые батальоны, а Матвеево все еще было у немцев. Поступили первые неутешительные сведения. Один из батальонов попал под сильный пулеметный огонь вдоль противотанкового рва и никак не может преодолеть его, а другой, который должен был прорвать немецкую оборону в лесу, за болотом, а потом, обогнув его, ударить по Матвееву справа, занял смолокуренный завод, понес большие потери и просит помощи. Скоро запросил помощи и тот батальон, что застрял возле противотанкового рва.

Я не помню, помогли им или нет, но к двенадцати часам они все-таки прорвались в Матвеево, заняли его, и тут было приказано срочно войти в Матвеево моей роте.

Я стоял в полный рост на бруствере окопа. Мимо меня проходили пулеметчики. Они тащили коробки с лентами, ящики с гранатами и патронами и разобранные станковые пулеметы. По двое, положив, словно жерди, на плечи противотанковые ружья, прошли гуськом петээровцы. Потные, с расстегнутыми воротами гимнастерок, прокатили на руках противотанкисты свои сорокапятки, наверно, еще не остывшие от стрельбы. Минометчики уже устраивались там, где раньше стоял Лемешко, и старшина прибыл в овраги со всем своим обозом. Потом пронеслись рысью четверки застоявшихся лошадей с дивизионками. Сзади бежали артиллеристы, и среди них был улыбнувшийся мне Мамырканов.

Матвеевский узел – довольно сложный и продуманно организованный участок обороны. Его, видно, создали с таким расчетом, чтобы отбиваться со всех сторон. Глубокие и удобные ходы сообщения были прорыты в разных направлениях и соединены меж собой, а вместо блиндажей немцы закопали в землю целые избы.

Даже при неудаче наступления мы должны были удержать Матвеево в своих руках, и я развернул пулеметные взводы, усиленные ружьями ПТР, так, чтобы была круговая оборона, а в центре поставил все пушки для стрельбы прямой наводкой. Под КП Макаров облюбовал огромный блиндаж с бревенчатыми стенами и нарами в два этажа. Когда я обошел все взводы, уточнил с офицерами их задачи и спустился в этот блиндаж, там уже попискивала рация, и Шубный сопел за столом, проверяя телефонную связь. Иван доложил, что рядом обнаружен склад солдатского и офицерского обмундирования.

– Черт с ним, – сказал я.

Наступление продолжалось. Было слышно, как справа или слева от нас начинали кричать «ура!» и поднималась пулеметная и артиллерийская стрельба, потом все стихло, а через некоторое время опять кричали «ура!» и стреляли. По всему видно – стрелковым батальонам приходилось туго. Говорят – у немцев появились самоходки. Положение осложнялось. Я опять собрался идти по взводам, но в блиндаж спустился начальник агитмашины майор Гутман и с ним невысокий, рыжий, веснушчатый немец.

– Здравствуйте, капитан, – приветливо сказал майор, и у него было такое веселое и радостное выражение глаз, будто он очень скучал все это время по мне и счастлив, что наконец-то мы опять встретились.

– Мне стало известно, что вы захватили целый склад обмундирования, – говорил он, крепко пожимая мою руку и улыбаясь. Немец стоял возле двери, кротко и вопросительно поглядывая на нас. Майор кивнул в его сторону: – Оденьте, пожалуйста, моего Августа, он весь оборвался. – Немец, услышав свое имя, печально улыбнулся. Обшлага и борта его коротенькой зеленой куртки совершенно обтрепались, а на локтях виднелись старательно, хотя и неумело пришитые заплаты; подметки порыжелых сапог были столь же старательно и неумело пришиты к головкам телефонным проводом.

– Август славный парень, – говорил меж тем майор Гутман, с улыбкой глядя на немца. – Он сам перешел на нашу сторону еще полгода назад и оказался очень хорошим агитатором.

Мне показалось, что майор потому так расхваливает своего Августа, что боится, как бы я опять не отказал ему. Но отказывать не было причины, к тому же майор сейчас еще больше понравился мне: стоило ему лишь забыть о своем высоком положении, как он стал славным человеком и с честью оправдывал свою фамилию.

– Пойдемте, – сказал я, чтобы сделать ему приятное, – пойдемте и выберем вашему Августу самое лучшее обмундирование, хоть фельдмаршальское.

Август начал торопливо примерять одну куртку за другой, но ему все хотелось выбрать получше, и он просил майора посмотреть, как они сидят на нем, и пробовал, прочно ли пришиты пуговицы.

Наконец, обмундирование было выбрано, и Август, очень довольный, ушел вслед за майором, неся на руке новенькую офицерскую шинель. Только сапоги на нем были прежние, с телефонным проводом и рыжие. Но тут уж я ничем не мог помочь ему: на складе обуви не было. Майор, прощаясь, крепко пожал мне руку и сказал:

– А старое забудем, ладно? Как будто бы ничего не было.

– Ладно, забудем, – согласился я.

XIX

К вечеру стало известно, что стрелковым батальонам больше не удалось занять ни одного опорного пункта и что немцы активизировались и все время переходят в контратаки. К ночи батальоны не выдержали и стали с боями отходить на исходные позиции, оголили мои фланги, Матвеево оказалось в окружении. Оставалась только небольшая дорожка, с боем удерживаемая взводом уставших за день уже знакомых мне разведчиков, случайно свернувших в Матвеево при отходе левого соседа и оставшихся со мной.

Ночь была звездная, со стороны болота потянуло сыростью, а мы оставили свои шинели и плащ-палатки на прежней передовой, чтобы побольше захватить патронов, а потом сходить туда так и не удалось. Теперь стоило побыть в траншее минут десять, как начинал пробирать озноб.

Немцы лезли на нас со всех сторон. Минометы Ростовцева почти не прекращали огня. Над землей летели рои трассирующих пуль, и то тут, то там слышалось: «К бою! К бою! А-а!» – и начинали торопливо ухать гранаты, лихорадочно стучать «максимы» и тревожно взлетать осветительные ракеты. Только успевали отбиться у Лемешко, как немцы бросались на Прянишникова, а потом на Огнева, а потом снова на Лемешко и тут же на Сомова. У нас появились раненые. Во втором часу меня вызвал по рации командир батальона и запросил обстановку. Радиоволна была до предела забита голосами. На нее настроилась чуть ли не вся дивизия, и то один, то другой спрашивал, как у меня дела, и нам с комбатом не давали говорить. Кто-то очень настойчиво твердил:

– «Орел», «Орел», слушай меня, «Орел». Я «Меркурий», я «Меркурий», скажи, когда нужно будет огонька…

– Да иди ты… – вышел я из терпения. – Дай мне поговорить. Видишь, я занят.

– Напрасно, напрасно, «Орел», – тут же вмешался чей-то голос. Это был Кучерявенко. – «Меркурий» хороший друг, ты понял меня? Песенку знаешь, как девка на берег ходила да про тебя пела? Понял? Ответь «Меркурию».

«Выходила, песню заводила про степного сизого орла», – пронеслось у меня в голове. – «„Катюши“ и „Меркурий“ – это тот молодой усталый майор!»

– «Меркурий»! – закричал я. – «Меркурий»!

– «Меркурий» слушает.

– Ошибка, ты мне будешь очень нужен.

– Жду на волне. Укажешь квадрат.

– «Орел», продержишься до солнышка? – спрашивает Кучерявенко.

– Продержится, – отвечает за меня комбат.

– Держись, «Орел», – как бы не слыша, что он сказал, говорит Кучерявенко. – Продержишься?

– Постараюсь.

Потом я разговаривал с Лемешко по телефону:

– Как дела?

– Вот уже двадцать минут, как тихо.

– Они только что отвязались от Сомова. Солдаты не замерзли?

– Да нет, ничего, – засмеялся он. – Мы тепло оделись. Есть только хочется. У нас после обеда крошки во рту це было.

– Придется подождать до утра. В тыл сейчас не пролезешь. Пусть солдаты по очереди греться ходят в блиндаж.

– Они и так не замерзли.

Примерно то же самое ответили мне и Сомов, и Огнев, и Прянишников. Удивительное дело – всем им было тепло, и только я один зяб, когда выходил в траншею.

«Наверно, заболеваю», – подумал я, склоняясь над картой, разостланной на столе, и курил папироску за папироской и никак не мог сосредоточиться, чтобы угадать, где и когда предпримут немцы свой решительный удар, чтобы попытаться вышвырнуть меня из Матвеево. Вот они перестали наскакивать на нас мелкими группами. Передышка? Перед чем передышка? Где они сейчас накапливают силы? По какому взводу ударят, когда? Мне нужно было угадать это во что бы то ни стало, чтобы не захватили врасплох. Я посмотрел на часы. Было около двух. За дверью вдруг кто-то начал неистово ругаться. Иван, сидевший возле печки, пошел посмотреть, что случилось. Но раньше, чем он успел подойти к двери, она распахнулась сама, и в блиндаж ввалился мой старик в пилотке, надетой поперек, словно у Наполеона. На спине у него был термос.

– О, командир! – закричал он, обрадовавшись, и стал снимать лямки термоса. – Насилу добрались. Стреляет, зараза, со всех сторон! Три раза совались, только на четвертый удалось прорваться. Спасибо, автоматчики выручили.

– Да ты ошалел совсем! – закричал я. – Там же немцы кругом!

– А как же я роту мог не кормленной оставить! – ответил он и закричал в дверь: – Гафуров, иди сюда, несчастный человек!

Вошел Гафуров, тоже с термосом.

– Во, хорош? – оглядев его, сказал старшина.

– Пуля попала, – прошептал Гафуров, потупясь.

Как только он вошел, во всем блиндаже сразу запахло водкой. Вслед за ним появился Киселков, потом ездовый Дементьев и писарь Кардончик. Все они были с термосами.

– Здравствуйте, товарищ капитан, – весело сказал Киселков и, взглянув на Гафурова, засмеялся.

– Здравия желаю! – встав по команде «смирно» и взяв под козырек, сказал Дементьев с очень строгим лицом.

У писаря Кардончика был вид ошеломленного человека. Он, вероятно, был до того изумлен тем, как они прорвались сюда, что лишь галантно поклонился мне.

Они стали снимать друг с друга термосы, и только Гафуров продолжал стоять посреди блиндажа, глядя себе под ноги, и был похож на провинившегося школьника с ранцем за спиной.

– Давай вызывай из взводов, пусть присылают за кашей, котелок на двоих, – распорядился старшина, обращаясь к Шубному. Потом он сел рядом со мной на нары и, поглядев на Гафурова, безнадежно махнул рукой:

– Глаза бы на тебя не глядели!

Но, очевидно-, старшине как раз только и хотелось сейчас все время глядеть на повара. Он тут же сказал:

– Иди сюда!

Тот, покорно вздохнув, подошел. Видно, он давно уже не ждал для себя ничего хорошего.

– Повернись! – приказал старшина.

Гафуров повернулся.

– Гляди, командир, – старшина щелкнул ногтем по термосу.

В термосе были две дырки. Одна справа, другая слева.

– Вот входная, а вот выходная, – стал объяснять старшина. – Не уберег.

– Кашу? – спросил я.

– Водку! Я же, как ты велел, водку нес сюда. Сегодня же двенадцатое, юбилей батальона, а она вся на штаны ему вытекла.

И тут только я заметил, что шаровары у Гафурова совершенно мокрые и от них пахнет водкой.

– Я ж вам говорил, товарищ старшина, дайте я буду заведовать водкой, – сказал Киселков, на голове которого уже была поварская шапочка, а в руках – половник.

– Иди, – не скрывая досады, сказал старшина Гафурову, – я за тебя кашу раздавать буду? К печке только не подходи, а то сгоришь вместе со штанами.

– Как вы пробрались ко мне? – спросил я, гордясь в душе мужеством этих неутомимых тружеников.

– Как! – сказал старик. – Где по-пластунски, где вприскочку. Кругом стрельба, ничего не поймешь. Спасибо, разведчики выручили. Хорошие ребята!

В самом деле, сегодня эти лентяи показали себя очень хорошими, смелыми ребятами. Всеобщий наступательный порыв увлек их, они весь день были в бою, взяли в плен четырех офицеров, а теперь прикрывали меня с тыла. Не напрасно ли я так резок и груб был с ними? Пришли Макаров с Веселковым. Узнав, что прибыла каша, обрадовались.

– Давай, сейчас пробу снимать будем.

Каша была пшенная, с мясными консервами, и чуть попахивала дымком. Повара начали раздавать ее посыльным из взводов. Все посыльные были в гимнастерках. Макаров, набив полный рот кашей, беспечно сказал:

– А у нас, капитан, полны траншеи немцев. В какой взвод ни придешь, кругом немцы.

– Что это значит? – насторожился я.

– Да ничего, – они с Веселковым переглянулись и захохотали. – Холодно на улице, так солдаты пробрались в тот склад и понадевали немецкие шинели.

– А эти? – кивнул я в сторону посыльных, получавших кашу.

– А они, как войти сюда, в траншее раздеваются. В темноте-то ничего, а на свету вроде и неудобно в таких шинелях.

Вот, значит, почему командиры взводов так туманно отвечали, что им тепло!

– Как взойдет солнце, так мы со всех снимем, – сказал Макаров.

– И с себя в первую очередь, – подсказал Веселков.

Они опять переглянулись с Макаровым и захохотали.

«Черти драповые, – подумал я, глядя на них. – Никогда не унывают!»