Текст книги "Поединок. Записки офицера"

Автор книги: Борис Зубавин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

XXV

Застава, в которой было всего девятнадцать человек, несла службу на участке чуть не в двадцать километров. Мы отвечали за все, что тут могло случиться.

Тем не менее, жизнь казалась мне добродушно мирной и тихой и никак не верилось, что здесь так далеко от фронта, что даже орудийных выстрелов не было слышно, могло случиться что-то из ряда вон выходящее. Вот уже вторая неделя была на исходе, как я принял заставу, а никаких серьезных происшествий не произошло, если не считать, что мы задерживали то одного, то двух человек, у которых были не в порядке документы. После беседы с ними мы всех отпускали. Однако я исправно назначал засады, секреты, дозоры, РПГ, так что люди и днем и ночью уходили с заставы в самых различных направлениях.

Где-то там, впереди, далеко от нас, шли бои, над нами высоко в небе пролетали и наши и немецкие бомбардировщики, по дороге, как только наступали сумерки, начиналось усиленное передвижение машин, повозок, людей, а все это шла мимо нас, стороной, мы как будто не имели к этому никакого отношения и жили своей, чрезвычайно далекой от войны жизнью.

И вдруг два события, одно за другим происшедшие на нашем участке, заставили меня не только ощутить, насторожившись, ту боевую военную тревогу на сердце, которую я давно не ощущал, но и вновь задуматься над моим отношением к людям.

Примерно недели три спустя после того, как я принял заставу, к нам прикомандировали капитана Бардина. Он теперь должен был работать вместе с нами. Застава как бы поступила в его оперативное подчинение.

Однажды поздно вечером мы с Бардиным сидели на ступеньках школьного крыльца (в классах школы мы квартировали) и старик Лисицин рассказывал, как солдат нашей заставы Назиров, стройный, смуглый юноша-узбек, с большими темными любопытными глазами получил орден Красного Знамени.

Заключалась эта история вот в чем: когда наши войска начали штурм ржевских укреплений немцев (Назиров тогда служил в стрелковой роте), налетели на них фашистские бомбардировщики. Люди залегли. Назирова ранило осколком в руку. Он крикнул командиру взвода:

– Товарищ командир, меня ранило!

Командир приказал:

– Назад!

Но Назиров, и без того плохо владевший русским языком, в волнении понял приказ командира совсем иначе, и вместо того, чтобы бежать назад, на перевязочный пункт, вскочил и бросился вперед, а за ним, уже не обращая внимания на бомбежку, вскочили, закричав что есть силы «ура», другие.

Но, пробежав сотню метров, люди опять попадали на землю. Назиров, пользуясь случаем, доложил:

– Товарищ лейтенант Иванов, товарищ командир, меня ранило!

Ответ последовал все тот же:

– Черт бы вас драл, Назиров! Вы что, русского языка не понимаете? Я приказал – назад!

– Ур-раа! – вскочив, закричал Назиров и одним из первых ворвался в город. Командующий армией, посетивший госпиталь, в котором лежал этот старательный боец, наградил его орденом Красного Знамени.

Ничего, по сути говоря, смешного, забавного тут не было. Наоборот, все в этой истории выглядело очень трогательно, а мы с Бардиным смеялись от души. Смеялись тому, что Назиров такой славный парень, что он жив и здоров и служит вместе с нами. Мы смеялись и смотрели туда, где возле угла школы стоял на часах Назиров.

Было уже совсем темно, и часового мы едва различали. На землю пала роса, туман собрался в лощине, перед школой, над сажалкой с затоптанными скотом глинистыми берегами, каждый звук в ночной тишине был ясно, отчетливо и как-то по-ночному отдельно слышен издалека. Вот прошли где-то, смеясь и разговаривая, женщины. В сарае беззлобно переругивались ездовые, задавая на ночь корм лошадям.

– У нас с командиром тоже немало таких историй было, – проговорил старшина. – Взять хотя бы Гафурова. Повар у нас был…

– Минуточку, – прервал его Бардин, насторожившись, и мы услышали гул приближающегося немецкого самолета. Он летел со стороны фронта, развернулся где-то за деревней над лесом, улетел обратно, потом минуты три спустя вновь появился над нами. Нам это показалось подозрительным. Обычно самолеты пролетали здесь не задерживаясь.

– Часовой, – крикнул я Назирову. – Слышите самолет?

– Слышим, – раздался из темноты голос солдата. – Кружится над головой. – И тихо, про себя, но мы это услышали, добавил: – Шар голубой.

– Без шуток! – рассердился я. – Смотреть в слушать внимательней!

– Есть слушать внимательней! – Мне показалось, что Назиров при этих словах даже встал по команде смирно.

С тех пор, как началась моя служба на заставе, я спал не раздеваясь. Единственное, что я мог позволить себе на ночь, это снять ремень, сапоги и расстегнуть ворот гимнастерки. А иногда и сапог не снимал. Спать я мог лишь урывками, часа по два, по три. То надо было инструктировать людей перед выходом в наряд, то принимать рапорт от тех, кто вернулся из наряда. А наряды приходили и уходили в течение всех суток.

В эту ночь дежурный будил меня трижды. В двенадцать часов ночи была отправлена засада в район деревни Малая Гута, в три и в пять часов утра вернулись на заставу два парных дозора. Старшие нарядов доложили, что слышали гул немецкого самолета, долго кружившегося над. участком заставы и улетевшего в сторону фронта.

В девять утра я назначил два дозора, с задачей перекрыть фронтовую дорогу на участке Суворино – Малая Гута – Большие Мельницы. В первой паре шли старший сержант Грибов и Иван Пономаренко, во второй – сержант Фомушкин и Назиров. С ними собирался пойти в наряд и я.

Дежурный выстроил дозорных возле крыльца, осмотрел на них обмундирование, проверил оружие, наличие комплекта патронов и гранат и только после этого пришел доложить мне, что наряд готов.

Я вышел на крыльцо.

– Вы назначаетесь в наряд по охране тыла действующей Красной Армии, – сказал я ту значительную и никогда не теряющую своей торжественной силы фразу, которой обычно и непременно начинался инструктаж всех нарядов, уходящих с заставы. – Вид наряда – парный дозор. Больные есть?

– Нет, – бойко ответил за всех сержант Фомушкин, рябой, скуластый парень с маленькими, очень подвижными вороватыми глазами, с задорной, веселой и бесцеремонной фамильярностью рассматривавшими, людей.

На Фомушкине все было надето так, чтобы обязательно подчеркивало удаль, ухарство этого развязного и беспечного человека. Пилотку он носил, сдвинув набекрень, и казалось чудом, как она держится на его голове. Ремень на гимнастерке, на которой сияли два ордена Славы, он затягивал до того туго, что не только палец, спичку под него нельзя было подсунуть. Эту удаль выражали и все его движения, не придуманные, не показные, а естественные, ленивые, небрежные, но настороженные, словно он каждое мгновение готов к резкому, цепкому прыжку, очень красивые.

– Старший наряда старший сержант Грибов, – продолжал я. – Ваша задача – перекрыть фронтовую дорогу на участке Суворино – Малая Гута. Ночью над участком заставы кружился немецкий самолет. Возможна высадка парашютистов. Задерживайте всех подозрительных лиц. Ясно?

– Ясно, – сказал Грибов, спокойный, немногословный, необыкновенно сильный молодой человек. Он выделялся среди всех наших солдат и сержантов строгостью смуглого лица, атлетическим телосложением и тем, как сидело на нем обмундирование, всегда будто сейчас постиранное, отглаженное и подогнанное по плечу и с такой точностью, какую можно было увидеть лишь на образцовом сержанте. И вот, несмотря на то, что все в этом человеке было так хорошо, он мне нравился меньше, чем Фомушкин, которому, если не лень, можно с подъема до отбоя делать всякие замечания. Вероятно, это происходило потому, что Фомушкин был открыт, совершенно понятен мне, чего никак нельзя было сказать об исполнительном, но замкнутом Грибове. Заглянуть к этому в душу было трудно. Я никак не мог понять – или он не торопился показывать себя, или показывать ему было нечего?

– Старший наряда сержант Фомушкин. Ваша задача перекрыть фронтовую дорогу на участке Малая Гута – Большие Мельницы. Я иду с вами. Вопросы есть?

– Нет, – опять за всех ответил Фомушкин.

XXVI

От Знаменки до Больших Медведиц было восемь километров. Дорога шла лесом, день стоял жаркий, тепло пахло земляникой, грибами, прошлогодним прелым листом. Тихо шумели осины.

Мы не спеша шагали по мягкой, заросшей травою, дорожной обочине, останавливались, слушали лесную тишину.

– Эти собаки такие, товарищ капитан, звери, – уверял Фомушкин, шагая рядом со мной, – что хотя их и считают вроде лошади самым что ни на есть близким другом человека, но я по себе скажу, что никакой от них дружбы я еще ни разу не видел. Вот кошка. Это же маленькая тигра, а она и то ко мне дружественнее относится, чем собака. Меня, например, самая что ни на есть последняя шавка может в любую минуту за ногу укусить. Прямо даже не могу вам объяснить, с чего они на меня так взъедаются. Другие люди идут себе по улице, и собаки на них даже не смотрят, не то, чтобы раз – другой брехнуть, а на меня так все и бросаются. Пять раз меня собаки, эти кусали, имею от них четыре легких ранения и одно тяжелое, когда штаны на мне прямо в клочья были изодраны и я два месяца уколы от бешенства принимал. Я после этого, как увижу собаку, так у меня вроде гриппа какого бывает, сразу температура поднимается.

Назиров засмеялся и даже шлепнул ладонью по ляжке, но было видно, что он не верит, что Фомушкин, которого он обожал и которому робко подражал во всем, боится собак.

– Этот наш Индус тоже, вот увидите, что-нибудь отчудит со мной. Я уже часы из-за него проспорил.

Индус – служебная собака нашей заставы, огромная красивая овчарка темно-палевой масти.

– Были у меня часы, трофейные, в бою я их добыл, – рассказывал Фомушкин. – Ну, сидели мы как-то после обеда возле школы. Я и говорю Каплиеву, собаководу, что, мол, твой Индус самая что ни на есть дурашливая собака. Вообще, что дворняжка, что овчарка, все одно – собака и собака, никакой разницы. Только овчарка, может, жрет больше. А он, Каплиев, и говорит: «Раз, говорит, ты не видишь разницы, то давай проведем такую операцию: ты поди свои часы спрячь где-нибудь и приходи сюда обратно, а я потом с Индусом их найду. Только уж они тогда мои будут». Ладно, говорю, согласен. Ни черта вы не найдете. Видали мы таких ищеек.

Ходил я, товарищ капитан, минут двадцать, следы путал. Всю Знаменку исколесил. Вернулся на заставу. Давай, говорю, ищи. Взял Каплиев своего кобеля, заставил его обнюхать меня, и подались они вприскочку вдоль деревни. Проходит ровно десять минут, по часам засек, прибегают они, аж в мыле оба. Привязал Каплиев кобеля этого в сарае, сел на крыльцо и вытащил из кармана часики мои. «На, говорит, бери свою трофею, не оскорбляй в другой раз служебное собаководство». Но я, товарищ капитан, от часов отказался. Хоть и жалко мне их было, а выдал Каплиеву вроде премии. Не зря же бегал он, как угорелый, по деревне. Может, вы видели, у него на руке такие герметические, светящиеся? Вот это те самые часики. Очень точно ходят. А кобель на меня все время теперь скалится, все след мой нюхает. Не иначе, как за шпиона считает. Теперь уж он меня, наверно, погрызет обязательно.

В деревне Большие Мельницы стоял армейский банно-прачечный отряд или, как такие подразделения называли солдаты-фронтовики, мыльный пузырь. Начальником отряда был тот самый толстый краснощекий майор интендантской службы Толоконников, с которым я познакомился еще в «Матвеевском яйце». Я уже однажды приходил сюда и виделся с ним. Он оказался добродушным и очень милым человеком. Отряд его в основном состоял из одних прачек, молодых, здоровых, неутомимых на работу и на веселье. Высоко подоткнув подолы, они с утра до вечера полоскали в речке белье, перекликаясь и зубоскаля по любому поводу. Шоферы, проезжая через деревню, непременно делали тут остановку, так что в Больших Мельницах было полно народу. По вечерам посреди деревни устраивались танцы и до самой поздней ночи слышались смех, песни и взвизгивания гармошки.

Деревенские избы тянулись вдоль речного берега окнами к воде. Возле широкого деревянного моста, который в то же время служил и плотиной, стояла старая мельница. В заводи прачки полоскали белье.

Мы встали на мосту, закурили. Фомушкин, прищурясь, жадно затягиваясь цыгаркой, неотрывно смотрел на девушек, склонившихся над водой. Вот одна из них выпрямилась, поглядела на нас из-под ладони и что-то сказала подругам. Те вскинули головы, обменялись несколькими замечаниями, явно относящимися к нам, засмеялись и снова принялись шлепать бельем по воде.

Старые корявые ветлы низко навесили свои ветви над рекой, солнце искрилось на воде, отражавшей и берег, и ветлы, и мост, и склонившихся над рекой девушек.

– Смеются, – смущенно сказал Назиров.

– А пусть, – беспечно отозвался Фомушкин. – Это они так, для фасону. – Он поправил пилотку и, торопливо бросив окурок в воду, закричал:

– Рубаху мою не постираете?

– Даже можешь с плеч не скидывать! – отозвалась девушка с толстой тяжелой косой, которую она то и дело откидывала за спину, курносая, в веснушках и, должно быть, самая озорная. – Мы ее вместе с тобой и намылим, и прополощем, и отожмем.

– Вот бы славно было, – обрадовался Фомушкин. – Только силенок-то у вас хватит ли?

– Не таких намыливали! – в тон ему отозвалась бойкая прачка. Подруги ее дружно прыснули смехом. Кто-то пропел:

 
Пойду, выйду на крыльцо, посмотрю на небо.
Не идет ли мой сержантик, не несет ли хлеба.
 

– Вот стервы, им бы только зубоскалить. над нашим братом, – с восхищением проговорил Фомушкин, взглянув на меня своими бесцеремонными и радостно загоревшимися глазами. – Эх, если бы меня назначили начальником в этот мыльный пузырь или, скажем, заместителем. Вот бы я развернулся. И чего здесь может сделать этот старичок пузатый? Сюда же сержанты нужны, молодые.

Мы прошли вдоль деревни, проверили документы у трех шоферов, остановившихся в Больших Мельницах, как они объяснили, на заправку, и, возвращаясь обратно, встретили майора Толоконникова.

– Здравия желаю, товарищ майор! – с обычной своей фамильярностью обратился к Толоконникову Фомушкин. – Как здоровьичко?

– Здравствуйте, здравствуйте, – Толоконников приятно улыбается. – Здоровье мое ничего, хорошее, не жалуюсь. Вы бы вот почаще заходили. У нас немало всякого постороннего народа обитает.

– Пока у вас полный порядок, – важно ответил Фомушкин. – А вообще-то стоит наведываться. Как товарищ капитан пошлет, так и будем у вас.

Рядом с Толоконниковым стоит мрачный усатый солдат, которому майор перед нашим приходом давал какие-то указания. Странно, этот солдат показался мне знакомым. Особенно его взгляд, который он бросил на меня, – встревоженный, настороженный и злой. Где же и когда видел я именно такое выражение глаз?

– Самолет-то, слыхали, ночью летал? – спрашивал тем временем Толоконников. – Ох, боюсь я этих самолетов. Охраны у меня кот наплакал, а кругом лес. Я уж и заезжих из-за этого не очень гоняю, все-таки люди с оружием, помогут, в случае чего, отбиться. Чайку, капитан, с клюковкой не зайдете ли выпить? Я сейчас освобожусь.

Я поблагодарил за приглашение, сказал, чтобы он усилил охрану, так как неизвестно, с какой целью кружился самолет, и мы отправились в обратный путь.

Всю дорогу меня не покидала мысль о солдате, что стоял рядом с Толоконниковым. Где я мог видеть его?

Но как я ни напрягал своей памяти, ничего придумать не сумел. В конце концов мне ведь могло и показаться, что я где-то встречался с ним.

XXVII

Старший сержант Грибов и Иван вернулись позже нас и привели с собой рослого деревенского парня, у которого при обыске нашли флягу со спиртом, карту двухкилометровку района, в котором мы несли службу. Документов у парня не имелось.

Все это не такие уж большие улики, чтобы обвинить парня в чем-то серьезном. Район был недавно освобожден, и у населения осталось много топографических карт, брошенных оккупантами. Документов у парня могло не быть потому, что вообще пока у многих местных жителей не было никаких документов.

Задержали его в лесу, на опушке. Он сидел среди солдат маршевой команды, следовавшей на фронт, устроившей привал, и рассказывал о том, как ему жилось «под немцем».

Когда его привели на заставу, Бардин был в батальоне, и я теперь испытывал довольно большую неловкость. Дело в том, что всех задержанных обычно допрашивал Бардин, я только присутствовал при этом, присматривался. Теперь мне надо было самому допросить парня. Держался он независимо, смотрел на меня исподлобья, недружелюбно.

– Раньше немцы задерживали, а теперь свои тоже, – с обидой сказал он.

– Задержали потому, что нет документов, – ответил я. – Выясним и отпустим.

– А какие же документы при немцах? Они нам только номера повыдавали всем на спину, как скотине какой. Я вот ему, – парень кивнул в сторону Грибова, стоявшего, нахмурясь, возле двери, – по-человечески все объяснил. Так он разве чего понимает. Сразу давай по карманам шарить, наизнанку выворачивать. За что же такое унижение? Ждали-ждали своих… – он как-то по-детски судорожно, тяжело вздохнул. – Если сельсовет документы не выдает, так я тут при чем?

– А при том, что не ври, – строго сказал Грибов.

На поляне, как выяснилось, что у парня нет никаких документов, Грибов пошел на хитрость и сказал, что знает его, что он, кажется, сын суворинского председателя Ивана Карпыча. Парень обрадовался и подтвердил это.

В Суворино действительно председателем был Иван Карпыч, только сыну его шел всего-навсего шестой год.

– А чего я тебе наврал, чего? – зло закричал парень, обернувшись к Грибову.

– Сам знаешь чего, – спокойно ответил тот.

– А я тебе говорил? Ты сам выдумал. Я, может, нарочно так сказал, чтобы ты отвязался от меня.

– Ладно, – сказал я Грибову. – Идите, отдыхайте. А ты, – я указал парню на табуретку, – садись, рассказывай, как вы тут жили.

Грибов укоризненно посмотрел на меня и выдавил.

– Так ведь как, товарищ капитан, – сказал парень, еще раз судорожно вздохнув и все еще продолжая настороженно глядеть на меня. – Плохо жили. Из деревни в деревню, бывало, пройти нельзя. Тетка моя пошла в Большие Мельницы к куме в гости, а ее убили патрули, будто она партизанка.

– Партизаны нагоняли на них страху?

– Еще как. Только и слышно: там эшелон пустили под откос, там мост взорвали, там коменданта ухлопали.

Расспрашивая парня, я мучительно думал о том, что мне с ним делать. Надо составлять протокол предварительного дознания, а с чего начать это дознание?

– Сперва роздали они все колхозное по дворам. Колхоза, говорят, больше не будет, это все, говорят, теперь ваше собственное, – рассказывал парень. – Ну, у нас, конечно дело, кое-кто обрадовался, а немцы-то и говорят: только скотину резать или продавать вы без нашего разрешения не можете. Она хотя и ваша собственная, но уже принадлежит великой Германии. А потом – давай все отбирать у нас. Голыми и оставили.

Это все было правдой. Я уже не однажды слышал и о номерах на спину, и о расстрелах безвинных людей, и о том, как были разграблены колхозы. Парень все больше и больше вызывал у меня сочувствия. Видно натерпелся он за время оккупации немало. Сажать такого в КПЗ было жаль. Однако что-то мешало мне и отпустить его. Был ли причиной тому укор, который прочел я в глазах опытного в пограничных делах Грибова, или обман, к которому прибегнул парень, но что-то удерживало меня от окончательного решения. Я колебался. На душе у меня было беспокойно. Вероятно, я все-таки держал себя с ним не так, как надо было держаться пограничнику. Однако как вести себя с человеком, за которым, собственно, нет еще никакой вины, который только лишь подозревается и неизвестно еще даже в чем, я не знал и решил ждать Бардина.

– Вот что, Друг, – сказал я, не смея взглянуть парню в глаза, считая, что поступаю с ним крайне несправедливо. – Тебе придется немного посидеть у нас.

XXVIII

– Итак, продолжим наш разговор, – сказал Бардин, закуривая.

Было двенадцать часов ночи. Парень сидел на стуле посреди комнаты, Бардин ходил мимо него из угла в угол, дымя папиросой. Допрос длился пятый час.

– Почему вас отправили без документов?

– Так нам казалось естественнее.

– Почему вы вышли к солдатам, а не скрылись в лесу?

– Они меня заметили. Да мне и нечего было их бояться. Такие люди обычно беспечны.

– Точнее, какие люди?

– Обычные пехотинцы. Особенно, когда встречают местного жителя.

– Вы откуда родом?

– Со Смоленщины.

– Точнее.

– Издешковский район, село Марково.

– Ваши родители живы?

– Мать жива, отец расстрелян.

– Кем?

– Вами.

– Когда?

– В тридцатом году.

– За что?

– За то, что хотел жить по-человечески, вот за что.

– Точнее. Он был кулаком?

– Он сам работал больше всех.

– Так за что же он был расстрелян?

– Я сказал.

– Это не точно. Он боролся против Советской власти?

– Он боролся за свое право. А во время борьбы за свое право убирают все, что мешает.

– О, это уже точнее. Кого же или что же он убрал?

– Двух активистов.

– Вам в это время было сколько лет?

– Семь.

– Вы оставались с матерью?

– Да.

– Состояли в колхозе?

– Да.

– Учились в советской школе?

– Да.

– Сколько классов окончили?

– Семь.

– Когда Смоленщина была оккупирована немцами, вы поступили к ним на службу?

– Да.

– Кем?

– Полицаем.

– И потом, при отступлении немецких войск, ушли вместе с ними?

– Мне ничего не оставалось.

– Шпионажу обучались вы, как сами сказали, в Гамбурге. Долго?

– Полгода.

– И в ночь на четырнадцатое июня были выброшены с самолета в районе Суворина – Большие Мельницы. Парашют вы закопали в овраге, в пятнадцати метрах от развилки тропы на северо-запад.

– Я этого не говорил. Закопать – закопал, а где, не помню.

– А я уточняю. Парашют мы нашли. Кто с вами был еще?

– Я один. Я уже говорил.

– Какое у вас было задание?

– И про это тоже говорил: встретиться с человеком… с Тарасовым.

– В Малой Гуте?

– Сперва должен был в Знаменке, но потом нам сообщили, что в Знаменке разместились пограничники, и встречу перенесли в Малую Гуту.

– Когда она должна состояться?

– Шестнадцатого.

– Пароль?

– Он должен спросить: «Нет ли закурить махорочки? Своя вся извелась».

– Точнее, где вы должны встретиться?

– На южной окраине деревни.

– Когда – утром, вечером?

– В полдень.

– Как Тарасов будет одет?

– В солдатское обмундирование, в левой руке он должен держать вещевой мешок.

– Вы знакомы с ним?

– Нет. Это первая встреча. Дальше я должен был работать по его заданию.

Бардин подошел к двери, распахнул ее, позвал:

– Дежурный!

– Есть дежурный! – послышалось за дверью, и на пороге встал сержант Фомушкин.

– Отведите задержанного в КПЗ.

– Пошли. – Фомушкин вынул из кобуры наган и кивнул на дверь с таким видом, словно звал арестованного прогуляться.

Бардин прошелся по комнате, постоял возле окна, за которым уже начинала разгораться ранняя летняя заря.

– Итак, – задумчиво сказал он, глядя в окно на пустынную, тихую и однотонно серую, без теней в этот ранний бессолнечный час деревенскую улицу. – Сегодня шестнадцатое. Сегодня должна быть встреча с Тарасовым.

То, что произошло с парнем, к которому я проникся было таким доверием и чуть не отпустил его на все четыре стороны, для меня явилось истинным потрясением. И хотя никто не знал о том, что я был так трогательно добр к нему, уши мои тем не менее горели от стыда. Мне казалось, что Бардин догадывается о моем состоянии.

– Что будем делать дальше с ним? – спросил я хриплым от пережитого волнения голосом и облизал пересохшие губы.

– Направим в РО батальона. Мне он больше не нужен. Надо нам с вами немедленно установить наблюдение за южной окраиной Малой Гуты и взять Тарасова. Этот – птица поважнее. Он нам кое-что откроет посерьезнее. Возможно, что мы напали на след резидента. Непременно у них где-то здесь должен быть резидент. – Он потер лоб ладонью, откинул волосы и засмеялся: – Ловко мы с вами раскололи этого типа!

– Я вышлю в Малую Гуту секрет, – сказал я, отведя в смущении глаза и в то же время радуясь тому, что Бардин ничего не знает, не знает, какой я профан. Мне в ту минуту было не до смеха и казалось, что я заслуживаю только презрения и порицания.