Текст книги "Долгое прощание (СИ)"

Автор книги: Борис Клейман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Annotation

Ничего в мире не меняется. Скука правит людьми. Трагедия А. С. Пушкина, повторившись спустя почти 150 лет, превратилась в трагифарс.

Клейман Борис Маркович

Клейман Борис Маркович

Долгое прощание

1

ДОЛГОЕ ПРОЩАНИЕ

Скука – отдохновение души...

А. С. Пушкин

Дед ремонтировал утюг. Он отвинтил ручку и осторожно снял верхнюю крышку, под которой асбестовый лист скрывал вольфрамовую спираль.

– Так, – сказал дед задумчиво, – и где же она у нас погорела?

– Дед, – удручённо сказал Игорь, – давай я тебе новый куплю. С терморегулятором. С паром. Непригарный.

Игорь помогал деду – держал в руках пассатижи.

– Молодой ишшо, не понимаешь.

Дед водил отвёрткой по спирали, которая издавала жалобный треск. Два человека сидели за столом, кроме деда, и они одновременно вздохнули. Так же жалобно, как и спираль. За спиной моложавого стояли два таких же моложавых. Они жевали жвачку и с интересом смотрели на руки деда. Руки были замечательные: коричневые пальцы гнулись плохо, но держали крепко; ладони, морщинистые и мощные могли, казалось, сломать всё, что зажмут. И ногти – ровные, обработанные и мраморные.

– Тогда открути снаружи изоляторы и отсоедини спираль. Зачем тебе знать, где она перегорела?

– Это верно. Надежда, что твои мозги шевелятся, крепчает день ото дня.

Дед пальцами, чуть поморщившись, отвинтил снаружи крепление изоляторов, как и советовал внук. И вытянул полхвоста спирали.

– Так как же, Лазарь? – спросил второй, сидевший за столом; одет он был в строгий серый костюм, несмотря на летнее солнце, кремовую чистейшую рубашку с галстуком. – Твоё слово решает.

– А вот и обрыв! – радостно сказал Лазарь. – Будем менять! Сходи-ка в сарайку, на верхней полке справа стоит картонная коробка. Найди в ней запасные спирали, – обратился он к Игорю. – А под верстаком поищи коробку с асбестовой нитью.

– Дед, давай купим "филипс" или "бош".

– Голландцы под немцами пять лет пролежали. Один переводчик, сюда приезжал, сказал мне: "Я немцев не люблю. Я из-за них всю войну голодал". Бедолага. В университете там лекции читает. Нынче сытый. А у немцев я покупать не буду ничего и никогда. Хорошая у них была фирма в тридцатых-сороковых годах. Машинен фабрик "Топф унд Зоне". Лучше уже не создадут ничего, слава Богу.

Игорь ушёл.

– Лазарь, – напомнил скромно о себе серо-костюмный; за его спиной тупо смотрели в стену две гориллы с крутыми лбами; жвачку они не жевали – они стояли истуканами.

– И у японцев тоже. "Сам сунь" этот ихний...

Лазарь вытащил из утюга останки спирали, от которой полетели асбестовые крошки. Потом он стал зачищать электропровод, старинный, обмотанный хлопковой цветной нитью.

– Скажи мне, Витя, – наконец ласково обратился Лазарь к молодому, – у тебя мама была?

– В смысле? – опешил тот.

– Женщина, которая тебя родила, воспитала, вынянчила бессонными ночами?

Виктор пожал плечами и хотел что-то ответить.

– Молчи. Знаю. Была. И не шалава подзаборная. Она тебя с ладони своей ягодками кормила. Смородина, крыжовник, вишня. Ты какую больше любишь?

– Рябину, – ответил Витя. – На коньяке.

Его сотоварищи показательно заржали. Сотоварищи серого не дрогнули даже ресницами.

– И покупала она тебе эти ягодки у бабушек стаканчиками. В газетном кулёчке. И радовалась, когда ты, чмокая, глазёнками лучился от удовольствия. И ты, значит, этих бабушек решил обложить?

– Они на моей территории.

– Витя! Витя... Ты оглянись, только шею не сломай. У нас здесь заводы где? Фабрики? Одно молочное хозяйство только на турбазу работает да типография. Где у народа деньги, Витя? У той бабушки от ейной власти двадцать шесть рублей пенсии как колхознице. Испугайся и вздрогни. Эти садоводы только за счёт приезжих и живут потом всю зиму.

– Пусть сеют мак. Я куплю.

– Где твой холодный пот? Его нет вместе с сердцем...

Витя взвился:

– Что-то я не догоняю. Мне забили стрелку, чтоб я слушал про свою душу? И от кого? Чтобы этот жидяра обрезанный мне про маму втирал...

Он очень неаккуратно правым указательным ткнул в сторону Лазаря. Лазарь взял в воздухе его палец.

– Какое у тебя погоняло, Витя? Как тебя зовут в народе?

– Колорадо его зовут, ╛– сказал серый. ╛– Типа, жучок на полях.

Молодые жвачные перебегали глазами с одной фигуры на другую, не зная, что им делать.

– Жидяру я тебе прощаю, Витя Колорадо, а вот за маму твою – нет. Оставь старушек.

Лазарь положил палец Виктора на кухонное полотенце и взмахом ножа отрубил его. Пацаны, опрокинув табуретки, вскочили с мест и... не успели. Им в лица уставились чёрные стволы "Глоков". Опытные гориллы пристально смотрели на прыткую молодёжь, мало знающую, ничего не умеющую.

Колорадо просел на стуле, и его лоб наконец-то покрылся потом. Он коротко и быстро дышал. Кровища текла на полотенце.

– Никто здесь стрелять не будет, – сказал Лазарь. – Сегодня суббота. Открывать огонь нельзя.

– Суббота послезавтра, – поправил его серый.

– Тем более, – ответил Лазарь. ╛– Руку замотай. Полотенце стоит два тарифа.

– Как же ты теперь волыной управлять будешь? – спросил серый. – Обрезанный у нас теперь ты. Пошли, – приказал он всем.

Пацаны подхватили под локти Витю и вывели его во двор. Слышно было, как у него прорезался наконец-то голос, и он стал материться. Серый достал два конверта.

– Полотенце не забудь, – напомнил Лазарь.

Серый утвердительно кивнул и достал третий конверт.

Вернулся Игорь. Понюхал воздух.

– Чтой-то хлоркой воняет?

Дед как раз насухо вытер кухонный стол и бросил тряпку в полиэтиленовый пакет.

– Выбросишь потом где-нибудь на свалку, – сказал он Игорю. – Продолжаем. Я буду держать спираль, а ты наматывай асбестовую нить медленно, виток за витком. Век ещё прослужит утюжок-то.

– А посетители твои ушли?

– Не то слово – умчались.

2

– Ты их видишь? – испуганно прошептал Игорь и сжал её пальцы в своей ладони.

– Кого? – удивилась Марина и попыталась вытащить пальцы.

– Да вот же они...

Но на вытоптанной поляне никого не было.

– Пусти меня, дурак. Больно же.

Игорь отпустил её пальцы.

– Смотри, что натворил, – Марина пошевелила слипшимися пальцами у его лица.

Пальцы местами побелели.

– Там была Идалия Полетика. И ещё какие-то люди, офицеры...

Марево пропало. Весь пригорок Сороти прозрачно светился берёзами. Тропинка с песчаной косы поднималась сюда, к полянке, заросшей крапивой в рост человека. Мало кто знал, что внутри этих жгучих зарослей кем-то была выкошена и вытоптана ещё одна небольшая полянка, во вход на которую, заметный только для знающих, стояли, укутавшись в пляжные подстилки, Игорь и Марина.

– Чш-ш-ш! Вот же, исчезают... Размываются...

– Ты скоро свихнёшься со своим девятнадцатым веком!

Они расстелили на полянке подстилки и уселись на них.

– У нас в школе был знакомый по фамилии Политика. Все в классе хохотали, когда историчка объявляла тему "Внешняя и внутренняя политика где-нибудь там..." – Игорь попытался поцеловать её, но она увернулась. – И кто эта Политика?

– Так сразу не расскажешь. Из окружения Пушкина. Да Бог с ней! – Игорь снова попытался поцеловать Марину; она приподняла плечо, защищаясь. – Ну чего ты?

– Не сейчас.

– Слушай, давай поженимся. Мне надоело прятаться по кустам, скрываться. Я тебя очень люблю, ты себе не представляешь – как.

Марина улыбалась.

– Чего ты смеёшься? Я, честное слово, вот руку отсеки, не смогу без тебя и дня. И часа.

– Нет-нет-нет...

– В Питере у меня квартира, дедова квартира, но записана на меня. Я работу найду. Мне в библиотеке предлагали... Там в подвалах сундуки не разобранные... Описания составлять. Платить будут полную ставку.

– Ну, если полную...

– Я после универа туда часа на четыре-пять, а потом с тобой...

– Со мной что?

– Выходи за меня! – угрожающе проговорил Игорь. – А то я пойду к твоим родителям и буду просить руки и сердца по традициям прошлых веков! Или по традиции Кавказа: невесту надо вначале украсть.

– Ах, как романтично!

Игорь начал ласкать девушку, целуя ей шейку и горлышко. Она уже не уворачивалась, а, жмурясь, подставляла. Каким-то образом – ну, кто бы мог подумать каким! – лифчик расстегнулся, и губы Игоря заскользили всё ниже и ниже.

– Кто-то идёт... – прошептала Марина и натянула бретельки на плечи.

Игорь, в совершенно туманном состоянии, проговорил:

– Да провались они...

– Пора-пора-пора...

– Я сейчас лопну.

Марина опять засмеялась.

– Не сегодня.

Она снова закуталась в пляжную простыню и стала протискиваться в высоких зарослях крапивы.

– Ау! Ты где? – закричала она.

Игорь с рычанием вырвал несколько стеблей крапивы и стал хлестать себя по спине. Потом рванулся сквозь стену зарослей, которые ошпаривали его как рухнувший демократический централизм – снизу доверху и сверху донизу.

– Ты рехнулся, что ли? – с испугом спросила Марина.

В вечереющем небе они вернулись в Носово. Навстречу им двигались родители Марины. Отец катил подпрыгивающую на грунтовых кочках инвалидную коляску с девушкой-дауницей. "Дураки и дороги, – с неприязнью подумал Игорь. – "Голова Мышлаевского была привлекательна красотой давней, настоящей породы и вырождения", – вспомнил Игорь "Белую гвардию". Однако Мышлаевскому было далеко до Марининой сестры: девушка была инвалидом первой группы. Спина у Игоря, ноги, руки чесались и покраснели. Казалось, что и уши тоже. Ягодицы, по крайней мере, чесались невыносимо.

– Ты где пропадала? – спросила мать строго. – Мы из-за тебя в Петровское не поехали.

– А там, между прочим, сегодня экскурсию вёл сам Сергей Степанович, – губы отца Марины были пухленькими, "бантиком", словно он держал во рту вишенку; и губы эти были обижены весьма.

– В следующий раз сходите, подумаешь, – легкомысленно отмахнулась Марина; наклонившись над сестрой, она чмокнула её в жирную щёчку.

– Когда – в следующий раз? Ему почти девяносто! Другого раза может не случится вообще! – с пафосом возвысила голос мать. – Я уже не говорю о его подвиге: немощный, старик-калека, инвалид войны, жертвует своим здоровьем...

– Молодой человек, – обратились алые бантики в сторону Игоря. – Я вас настоятельно прошу оставить нашу дочь.

– В конце концов, мне нужна моя фотография с Гейченко для занятий. Личностное отношение к Пушкину просто необходимо проявить на лекциях.

– Ваши прогулки дурно влияют на атмосферу нашей семьи.

"И путешествие в Опочку, и фортепьяно вечерком, – подумал Игорь. – Ах, какой я аморальный!"

Они шли вдоль центральной улицы Носово. Улица, тёплая летним воздухом и пустынная, наполняла этот воздух вечерним запахом резеды и тополиных листьев. Лишь чья-то "Лада-Самара" с тонированными стёклами чуждо нарушала умиротворенный пейзаж. Если бы не её голубой цвет на фоне серых изб и пыльной дороги, Игорь бы не обратил внимание на машину. "Где-то я её уже видел, – подумал он, – это голубое "зубило"..."

– Дом Ганнибалов! – продолжала причитать мама. – Герой Социалистического труда! Лауреат!

"Ограбил две области, чтоб все эти декорации построить... – возражал мысленно Игорь. – Теперь в этом заповеднике ничего нет: ни производства, ни сельского хозяйства – Пушкин же! заповедник же! Мужики все спились, в лопухах с утра ваяются. Что только ни пьют! Всех разорил".

– Я, собственно... – начал было Игорь.

– Я тебя прошу, – перебила его Марина, прикоснувшись к руке. – Не надо.

– Да я не о том. Если хотите, я свожу вас в Тригорское, в Михайловское, в Святогорский монастырь. Попрошу у соседа "москвич".

– Ну, зачем, юноша, нам Святогорский монастырь?

– Так как же?.. Там же...

– Оставьте. Открыток накупили – в каждом киоске пачками продают. Мы сюда загорать приехали, дочку оздоровить на свежем воздухе.

– А вы с Мариной гуляете днями. А молоко у бабы Насти мы должны по вечерам вот с коляской таскаться брать! – губы папы вели какой-то самостоятельный образ жизни: они шевелились, даже когда он молчал, и производили впечатление слюнявости.

– И лишаете меня важного дидактического материала!

– Давайте ваши банки, я схожу к бабе Насте. Где её дом?

– Идите уже, идите.

Игорь шёл пешком по тропке напрямки через лесок в соседние Дедовцы. Не хотелось никого встречать на дороге, да и вечер падал стремительно с неба на землю. Кожа чесалась везде: ступни в сандалиях-плетёнках, ноги, живот и спина. Болела даже шея и кожа лица. Кажется, поднялась температура. "Я ехал прочь: иные сны... Душе влюблённой грустно было... Она завтра с утра пойдёт на мостик купаться. Там и встречу – поговорить до конца. Я же не пацан, чтоб так динамить. Я же серьёзно".

3

В леске, несмотря на позднее для прогулок вечернее время, кто-то был. Сквозь чёрные стволы пробивался слабый свет, слышны были негромкие голоса. «Что за ерунда? Опять хиппи голые пляски устраивают?» Но не слышно было треска сучьев в костре, и не раздавался присущий в таких случаях запах огня и дыма.

И поляна была не поляна, а какое-то дачное место. "Куда это я забрёл? И откуда здесь солнце?" Свет был не солнечный, а рассеянный, как в фотоателье. Он шёл отовсюду, а не сверху. Женщины, одетые в платья девятнадцатого века, сидели и расхаживали с кисейными зонтиками. Стояли офицеры и несколько штатских.

– Как вам, сударыня, показалась Асенкова в роли Керубино?

– Ах, князь Пётр Андреевич, – отвечала рыжеволосая красавица с мягкой романской певучестью в голосе, – я ушла после первого действия. Стоило этой травести появиться на сцене, как сразу какая-то молодёжь устроила le tapage. Хлопали ей где надо и не надо при каждой реплике! У меня разболелась голова...

– Это возмутительно! Как пускают их в храм Мельпомены! – какой-то длинноногий попрыгунчик во фраке хотел понравиться всем сразу.

– И что обидно – буквально под нашей ложей!

– Я подам записку Леонтию Васильевичу с предложением учредить специальную театральную охрану... – начал было попрыгунчик, но на него посмотрели так, что он понял: начальника этого департамента упоминать здесь моветон.

– Но асанже им сделал Пушкин так, что они умолкли, – заметил высокий Пётр Андреевич, протирая свои круглые очки.

– Да, господа, я сидел как раз за креслами, – трескучим баритоном сказал уланский полковник. – Они обозвали его дураком за то, что равнодушен к спектаклю и Асенковой.

– Ах, господа, я знаю! – воскликнула высокая полная дама весёлым почти детским голосом. – Это всё Американец – он подкупил этих молодых людей. Подумайте сами – откуда у них деньги на партер?

– Откуда у этого сочинителя деньги хотя бы на партер? – спросила рыжеволосая красавица с негодованием. – Экономит на платьях своей Natalie, chipe у нашей grand-mеre...

Обмахиваясь веером, хозяйка дачи подошла к рыжеволосой красавице и зло прошептала:

– О чём и где ни заговоришь, все свернут на Пушкина.

– Изверг рода человеческого, – прошипела та в ответ.

– Крепитесь, дорогая Идалия! Ваш поручик вот-вот должен прийти. Я послала ему вчера билет.

К даме подошёл уланский полковник:

– Позвольте, Мария Дмитриевна, вашу ручку! Ваши знания общества и наблюдения столь же изящны и тонки, как вкус суфле из бекасов вашего почтеннейшего Карла Васильевича. Так вот, господа, Пушкин им сказал: "Я бы надавал вам пощёчин, да Асенкова сочтёт их за аплодисменты". Каково?

И полковник расхохотался.

– А правда, господа, – попыталась сменить тему Мария Дмитриевна, – что Щепкин сказал об её игре: "Вы были так хороши, что гадко было смотреть"?

– Щепкин? – театрально выгнулся полковник. – Мы с ним вместе не служили.

– Он приезжал сюда прошлой зимой на юбилей Сосницкого – я их принимала, – и Мария Дмитриевна постаралась перевести разговор на театральные анекдоты. – Хотя какой юбилей? Тридцать пять лет со дня поступления в театральное училище к Дмитриевскому. Учился у самого Дидло. Но вы же знаете этих актёров – они готовы из всякой le un rien устроить праздник! А Карл Васильевич большой поклонник искусства: я предложила table d"hôte у Фелье, но Карлуша пригласил их к нам на простой en russe домашний обед...

На ставшую поговоркой популярную цитату полковника никто не отреагировал, его это задело, и тогда он несколько нарушил границы дозволенного:

– Но и Дидло мне надоел... – начал было он.

Но рыжеволосая Идалия закатила глаза под лоб и трагично произнесла:

– Это уже просто невыносимо!

Полковник с удивлением взглянул на неё и толстокоже продолжил:

– А вот ... – он поднял брови и глаза кверху так, что лоб его пошёл складками, – собственноручно соизволил начертать на её прошении о прибавке: "Никакой прибавки сделано быть не может, ибо она никаких успехов не сделала..." О каких успехах было написано?

– Oh mon dieu! – воскликнула Идалия. – Какие успехи ожидались от актёрки после брильянтовых серёг!

– Полковник, полковник! Держите себя всё-таки в руках, дорогой Сергей Сергеевич! – предостерёг Пётр Андреевич, расстёгивая верхнюю пуговицу своего строгого сюртука.

– Нарышкинских! – снова расхохотался полковник, не удержав себя всё-таки в руках.

Вошёл красивый поручик-кавалергард. Щёлкнув каблуками, отдал общий поклон головой и склонился над протянутой рукой Марии Дмитриевны.

– Опаздываете, Жорж, заставляете себя ждать и томиться, – едва слышно проговорила престарелая фрейлина. – Она пожелала оранжад со льдом.

Жорж сперва подошёл к Петру Андреевичу.

– Рrince, – наклонил он голову и протянул руку для пожатия.

Средний палец Жоржа украшал большой перстень с портретом. "Рrince" шепнул поручику:

– У нас не принято, дорогой Георг, выражать столь открыто свои монархические убеждения. Злоязыкий Пушкин уже пустил слух, что вы на пальце носите портрет обезьяны.

Последние слова прозвучали достаточно громко, чтобы одна из дам фыркнула в бокал.

– Господа, – виновато произнёс Жорж, – посмотрите на эти черты, – он протянул перстень перед собой, – похожи ли они на господина Пушкина?

Полковник снова расхохотался:

– Браво, поручик!

– Это портрет Генриха Пятого, и я не намерен скрывать свои взгляды: династии имеют право от Всевышнего на власть и управление народами.

– Их нужно резать или стричь. Наследство их из рода в роды ярмо с гремушками да бич, – пробормотал князь Пётр Андреевич.

– Поручик! Вы известный легитимист! – воскликнула из своего угла Идалия. – Принесите же мне оранжад, я жду! – добавила она капризно. – Скучно, господа!

"Это же они... Штатский князь – Вяземский, в очках, конечно, он! – догадался Игорь. – А эта красавица – Полетика! Идалия... Как она неё похожа Маринку! Марья Дмитриевна – Мария Дмитриевна... Знакомое же имя..."

Жорж взял на столике высокий бокал со льдом и соком и подошёл к Полетике. Склонившись к её руке, прошептал на французском:

– Vos doigts odeur de l'encens... Я так тосковал эти дни. Когда мы сможем встретиться?

– Завтра. Муж будет в полку весь день. – Идалия поднялась с кресла и громко произнесла: – Поручик! Дайте опереться на вашу руку, проводите меня в беседку. У меня голова кружится от этого солнца.

Они прошли мимо Игоря, не заметив его, притаившегося за высоким кустом отцветшей сирени. "Дантес!" – с удивлением и каким-то ужасом узнал в поручике-кавалергарде прóклятую русской культурой личность. Дантес читал французские стихи:

Она придёт! к её устам

Прижмусь устами я моими;

Приют укромный будет нам

Под сими вязами густыми!

– Ах, Жорж, как я устала от этой сумрачной страны! Как я тоскую по Парижу! Парни́ и вы, Жорж, спасаете меня от этих людей.

– Мне нравятся у него другие строчки, – и он с улыбкой продекламировал:

Он завладел.

Затрепетал крылами он,

И вырывается у Леды

И девства крик и неги стон.

Они вошли в беседку, скрывшись из глаз дачников. Жорж со страстью прижал Идалию к своей груди и прильнул к её устам.

– Мon dieu, – жарко прошептала Идалия. – Жорж, терпение мой друг, завтра, всё завтра... Кто-то идёт...

Она отпрянула от поручика и заговорила по-русски с акцентом, едва удерживая дыхание.

– Разве могут сравниться русские поэты с красотой и изысканностью хотя бы с Бертеном. Я уже не говорю о Шенье или Парни.

В беседку стеснительно вошёл длинноногий попрыгунчик и заговорил по-французски:

– Я слышал, мадам, как вы желали оранжада. Но он, увы, закончился. Смею ли я предложить вам limonade?

– Как мило с вашей стороны! – воскликнула Идалия. – Жорж! Прошу знакомиться – барон Фридберг,.. э-э-э...

– Пётр Иванович, с вашего позволения...

– ...недавно из Лицея.

Жорж щёлкнул каблуками.

– Где изволите служить, барон?

– Под началом Петра Андреевича, в цензурном комитете.

– Мы ведём discussion с поручиком о поэзии...

– Скажите, месье Фридберг, как вы находите сочинителя Пушкина?

– Право, – ответствовал бывший лицеист, – когда я читал его Руслана и Людмилу, у меня создалось впечатление, что в Дворянское собрание ворвался, еxcusez moi, мужик в зипуне и – заговорил!

– Я не читаю по-русски, однако мне говорили, что он открыл новое поприще в литературе...

– Вы же военный человек, месье Геккерн, вы же понимаете, что штатский не может служить на поприще! В придворном мундире!

Жорж рассмеялся.

Они уже вышли из беседки и, проходя мимо Игоря, говорили громко, стараясь обратить на себя внимание присутствующих: Идалия и Дантес – по соображением конспирации, а юному Фридбергу льстило внимание людей высшего, в его глазах, света, куда он попал впервые. Произнесённая им шутка была услышана многими и имела шанс превратиться в bon mot. Одна из многочисленных барышень семейства Долгоруковых обещающе взглянула на юношу поверх своего стакана.

Небо погасло, и с ним погас странный свет на поляне. Игорь ещё долго стоял, боясь спугнуть видение и приводя в порядок растрёпанные чувства. "Даже пожелать мы страстно не умеем, даже ненавидим мы исподтишка!.. – думал он стихами другого поэта. – Завтра, – бормотал он, выходя на лесную тропинку. – Всё решится завтра".

4

Марина утром к мостику не пришла. Игорь прождал её целый час. Кожа на всём теле от вчерашней крапивы горела и чесалась, поэтому он решил искупаться. Поплавал туда-сюда, присел по горло в воде, прислонившись к деревянной свае, лицом к течению, чтоб не сносило. Вода приятно остужала крапивные ожоги. «Где же она? – думал он тревожно. – Ну, и предки же у неё! Что мать, что отец».

Он представил Марину, её горло, ямочку на горле, небольшие, но красивые груди с сосками, маленькими, шершавыми, как ягоды неспелой лесной клубники. Он вспомнил её глаза "потупленные ниц в минуты страстного лобзанья, и сквозь опущенных ресниц угрюмый, тусклый огнь желанья", её прикушенную губу в страхе застонать... Его рука проскользнула в плавки и стала делать своё дело, сперва медленно, а потом всё убыстряясь. Но ни первый, ни второй раз облегчения не принесли. Дышать стало, может быть, и легче, но кожа горела, прилипнув к душе. Воспалено было даже не сердце, а что-то за ним, под ним, вместо него. "Душа? Это слово ничего не обозначает. Столько столетий его произносят, а смысл? Душа, дыхание, дух, воздух... Ничего не объясняет, почему она стала единственной, вросшей в эту мою красную кожу, в это самое, больное и стонущее, что называем душой... Любовь – это боль, – сделал для себя открытие Игорь. – Не радость, не восторг, а жуткая ежеминутная боль от страха потерять. Наверно, он, нынешний вечный житель Святых Гор, это переживал очень часто. Это чувство, наверно, как наркотик, требовало новой и новой боли. А был ли у него постоянный источник её? Единственная? Как Маринка?

Он вылез из воды, выжал под мостиком плавки. Подождал, обсыхая, ещё полчаса. Она не пришла. "Может, она на косу ушла к Савкиной Горке? С чего бы? И идти дальше, и тропка там по краю поля неудобная". И он отправился в Носово.

На окраине деревни его встретил пьяный со вчерашнего Егор Осипович, бывший зоотехник, с вечной не бритой, но и с не отросшей пегой щетиной. "Жорж, сын барона Жозефа д҆Антеса", – звал его Игорь про себя. Из дыр и дырочек Жоржева ватника торчала бывшая вата, какая-то серая кудель. Брюки, крупными швами зашитые на стыдных местах, заправлены были в грязные носки, а ступни обуты в резиновые галоши.

– Слышь-ко, ...горь, – заговорил Жорж Осипович, проглатывая звуки. – ... аптеку ...анфурики привезли...

– Что привезли? – не понял Игорь.

Егор Жозефович сосредоточился и произнёс медленно:

– Настойку боярышника. Фанфурики, – изо рта его разило никогда не чищенными зубами, да и весь он издавал такое амбре, что стоять рядом было затруднительно; его даже комары не кусали. – Ты бы докинул ...ару ...опеек, а? – съехал он всё-таки на обычную свою речь.

– А успеешь? – спросил Игорь, доставая кошелёк. – Расхватают же...

– ...а не томи! ...авай скорее! Пилять-ко до ...амых Гор!

Снабдив Жоржа Жозефовича рублём ("Уж лучше фанфурик с боярышником, чем клей ‟БФ""), двинулся по грунтовой дороге к дому, который снимали родители Марины. Не доходя метров двадцати до него, Игорь замедлил ход, всматриваясь. Возле ворот стояла давешняя голубая "Лада-Самара". Два знакомых жвачных пацана подпирали её синими джинсовыми задами. Игорь подошёл к ним. Они взглянули на него с любопытством.

– Это... – проговорил Игорь в недоумении. ╛– Чёй-то вас сюда принесло? Надеюсь, не свататься приехали?

Парни хихикнули.

– Свататься, свататься, – ответил один.

У Игоря захолонуло сердце: оно исчезло, а вместо него всплыл со дна какой-то булыжник. Открылись малые ворота для пеших и одиноких. Из щели сперва донёсся вопрос:

– Так мы договорились? И всё будет тип-топ? – спросил незнакомец.

– Насколько вам можно верить? Я имею в виду оплату?

– Дочь не подведёт?

Из ворот вышел Витя Колорадо. Правая рука его висела на перевязи из дорогого шарфа. Из забинтованной кисти руки торчали только три пальца. Он серьёзно взглянул на Игоря. Вслед за ним протиснулся отец Марины.

– Я всё подготовлю и дам вам знать, – закончил разговор Колорадо.

Он сел в машину за руль. Пацаны устроились на заднем сиденье. Сжав зубы от боли, местный мафиозик завёл машину.

Игорь повернулся к отцу.

– Вы что, Марину за него замуж выдаёте?

– Что вы, юноша, конечно, нет. Марина тут вообще не при чём, – и ласково пригласил зайти в дом.

Но выскочила Марина, сияющая лицом. Появилось в нём что-то, поразившее Игоря новизной. Лукавство, что ли? Цель существования?

– Куда идём? – улыбнулась она Игорю.

– Может, в Петровское?

– Да ну тебя! Музеи, музеи! Экскурсии, туристы. Иностранцы приезжают сегодня, не знаешь?

– Не знаю.

– Хоть из Прибалтики бы кто-нибудь... Ивар какой-нибудь Калныньш...

– Может, на озеро?

– Мне скучно, бес!..

– На базу, в ресторашку? – удивившись про себя знанием Мариной небольшого отрывка.

Потом сообразил, связав Калныньша в фильме Швейцера с цитатой; да и произнесла она слова пушкинского Фауста с киношной интонацией. Она похожа была на Маяковского: читать не любила – любила кино.

– Не сейчас. Пойдём на вчерашнее место.

– Мы тут, на мысе возле Горки позагораем? – вопросительно обратился Игорь к отцу.

– Бога ради! Бога ради! – замахал тот в ответ пухлыми ручками; даже губки его "бантиком" сладко до приторности улыбались.

Они пошли, пыля дорогой.

– Что вдруг твой отец стал таким ласковым и добрым?

Марина улыбнулась и зацокала.

– Я с ним переговорила вчера. Очень строго. Расписала тебя, твою честность, рыцарство и благородство. Квартиру в Ленинграде. Мама так обрадовалась, что они оба ошибались в тебе.

Звучали в её голосе какие-то театральные нотки, фальшивые и чуть вычурные.

– Они так квартире обрадовались?

– А это, знаешь, не так уж мало! Ведь нам надо будет где-то жить после свадьбы? Или ты передумал?

Игорь задохнулся. Тяжёлый булыжник испарился и превратился в яркий радужный воздушный шарик. Только задница горела от вчерашней крапивы.

– А ты не передумаешь?

Он схватил её за руку, повернул лицом к себе и просто утонул в её глазах.

– Синяки оставишь, арап, – она пошевелила запястьем. – Всё зависит только от тебя.

– Мэри, я в лепёшку...

– В коровью...

– Да ну тебя!

– Уже ссоримся?

Игорь подхватил её под коленки и закружил среди высокой травы перелеска.

– Пью за здравие Мэри, милой Мэри моей. Тихо запер я двери... Давай здесь спрячемся, а? – попытался он поймать её губы. – Пойдём... пойдём, – тянул он её с тропинки.

– Ни-ни-ни! Женись сперва, до свадьбы ни разика, – уворачивалась она.

– Ты с ума сошла? У нас же всё было уже. Я похож на сволочь?

Она вырвалась и побежала к мысу Сороти против Савкиной Горки. "Если она не полезет купаться, значит, у неё месячные", – решил Игорь, тяжело дыша.

Но он едва догнал Марину – она уже скинула с себя летнее платьице на одеяло-подстилку и ждала его:

– Раздевайся! Пошли в воду!

Стояла она тонкая, роденовская, родная и желанная, на фоне солнечного неба в своём цветном купальнике, и небо, и солнце воронкой-торнадо спускались к ней, и, казалось, раскинь она руки в стороны – возьмут они её туда, вверх, в свои небеса навсегда.

Игорь стянул джинсы, и они по пологому берегу, взявшись за руки, сбежали в Сороть.

– Я нимфу Сороти прославил, – кричал Игорь радостно, – и огласил поля кругом очаровательным стихом!

"Чокнутый на всю голову", – подумала Марина.

– Хочешь, в Тригорское съездим?

– А что там?

– Там имение Осиповых и Вульф. Там Пушкин встречался с Анной Керн. Там бывал Языков. "Да Языкова поэта затащи ко мне с собой погулять верхом порой, пострелять из пистолета..."

– А теперь что? Опять музей?

– А что бы ты хотела? – обиделся Игорь. – Танцплощадку? Можно на базу вечером съездить, если очень хочешь...

– Всё. Замёрзла. Пойдём загорать.

Маринка, скользя по траве, поднялась на берег. Игорь постоял в воде, обидевшись на неразделённую свою любовь к Пушкину, рванулся вразмашку к противоположному берегу по тихой синей речке. Он вылез напротив Городища и сел, обхватив руками колени – ветерок здесь холодом обдувал мокрое тело.

Берега маленькой, но великой пушкинской реки, заросли травой и мелким кустарником. Слава Богу, замыслы реконструктора-лауреата не простиралась до того, чтобы стерилизовать и Сороть. Зелёные в пояс поля колыхались; словно в такт им колыхались белые облака, сбежавшиеся к парочке влюблённых. Только парочку сейчас разделяла речка, тихая, синяя, с прозеленью в отражённых кустах. Солнце ещё не встало в зенит, и утренняя свежесть ненадолго прогревалась ясными бледно-жёлтыми лучами. "Скоро станет пасмурно, – подумал Игорь, – тучки небесные, вечные странники затянут всю красоту".

– Эй! – закричала с того берега Марина. – Ты чего меня бросил? Обещал умереть за меня, а сам даже не утонул! Возвращайся!

Игорь посердился ещё немного, но на неё нельзя было сердиться долго. "Ну, она такая – что делать? Я всё равно люблю её. И всегда буду любить". Он, оскальзываясь, вошёл в воду и рванулся обратно.

Они лежали на одеяле и разжёвывали зелёные молочной спелости колоски, охапку которых надрал Игорь, поднявшись в поле.

– Расскажи мне что-нибудь, – потребовала Марина, сплёвывая зелень. – Кто эти Осиповы и Вульф?