Текст книги "Офицеры. Завтра была война. Аты-баты, шли солдаты"

Автор книги: Борис Васильев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– Я понимаю тебя, сын. Но все-таки, может быть, следует сначала закончить школу? Образование только поможет тебе справиться со всеми страхами.

– Образование, вероятно, поможет, а вот время – нет. Если я этого трусливого гада сейчас в себе не удушу, потом поздно будет. Потом я стану трусом с образованием, вот кем я стану.

– Но ведь в танковое училище принимают после средней школы, разве не так, Егор?

– Принимают и после девяти классов, я все узнал. Если нет троек.

– А у тебя их – полтабеля, – узнав о тройках, Люба очень обрадовалась, но всеми силами сдерживала радость.

– Каких, мам, каких? По литературе да истории? Это не по профилю.

– Все это слишком серьезно, Егор. Подождем отца, а тогда и решим.

– Поздно, поздно, поздно! – Егор трижды стукнул кулаком по ладони, подтверждая каждое «поздно». – Гад этот во мне растет и растет, даже ночью чувствую, как он там внутри шевелится. Но я все разузнал, все. Меня возьмут в роту подготовки, весной допустят к экзаменам.

– Нет, Егор, так скоропалительно жизнь не решают, – Люба опять встревожилась. – Надо все взвесить, посоветоваться, обсудить…

Егор вдруг улыбнулся, и она замолчала. Потом спросила:

– Чему ты радуешься, хотелось бы знать? Собственным капризам?

– Посоветуемся, взвесим, обсудим, да? Это ведь для него, для страха моего, питание. Это он сейчас ликует, это он улыбается, твою поддержку почуяв. Ему поддержку, а не мне, вот ведь в чем тут дело. Странно получается, мам, я человеком хочу стать, Маше опорой… Ну и тебе, само собой. А ты подождать уговариваешь. Потом, мол, Егор, после дождичка в четверг. Жизнь нужно делать, а не ждать, пока она из тебя что-то там сама сделает. Делать, мама, так отец меня учил. И мое решение окончательное. Завтра заберу из школы документы – и в училище. Помнишь четвертый пункт боевого приказа? «Я решил», вот как он звучит. Так я – решил.

И вышел из комнаты. А Люба тихо и беспомощно заплакала.

На следующий день она собирала сына в танковое училище. Аккуратно складывала пожитки в небольшой чемоданчик: трусы и майки, которые в те времена назывались «соколками», теплое белье и свитер, носки и портянки. Она прекрасно понимала, что такое служить в армии, знала, что всем этим вещам суждено так и остаться в чемодане, который сунут в номерную ячейку вещевого склада, но только так она могла проявить заботу о сыне. И еще Люба ясно представляла себе, что Егор добьется своего, как добился ее письменного согласия на уход из школы, получит все причитающиеся ему документы и характеристики, и завтра – ну, в крайнем случае, послезавтра – она проводит его во взрослую жизнь.

Ее очень беспокоила эта завтрашняя жизнь сына, поскольку начиналась она стремительно и куда раньше положенного по закону срока. Она жалела Егора, себя и мужа, и глаза ее все время были, что называется, на мокром месте.

В дверь позвонили. Люба несколько удивилась, так как у Егора был собственный ключ, старательно вытерла слезы и вышла в коридор.

Люба открыла входную дверь, и в квартиру проскользнули две знакомые студентки.

– Что случилось? Почему тебя не было в институте?

Они почему-то несколько смутились и замолчали.

– Сына в дорогу собираю. В танковое училище.

– Да он же совсем еще мальчик, – удивилась одна из студенток.

– Что делать, Трофимовы взрослеют быстро, – грустно улыбнулась Люба. – Да и времена нынче такие.

– Говорят, доцент-то наш по собственному желанию уволился! – вдруг радостно объявила вторая.

Они о чем-то возбужденно затараторили, Люба не слушала. Сказала, почему-то вздохнув:

– Поставьте чайник, девочки. Чайку попьем.

И тут где-то далеко ударил станционный колокол…

Дважды ударил станционный колокол.

– Все, – сказал Егор. – Экипажи, по машинам!

Люба и сын стояли на перроне возле готового к отправке пассажирского поезда.

– Пиши, – скрывая вздох, проговорила Люба и даже попыталась улыбнуться.

– «Красная Армия, Алексею Трофимову». Знаю, мама, адрес точный!

Люба крепко обняла его. Потом Егор высвободился, побежал к вагону, крикнув:

– Батю целуй!..

Кондуктор дал свисток, состав медленно тронулся. А Егор вдруг метнулся назад, к матери.

– Держи, мам, – отдал ей ключи от квартиры. – А то еще потеряю где-нибудь в танке!

Торопливо поцеловал ее, догнал уходящий вагон, вскочил на подножку. Заорал с мальчишеским восторгом:

– Дан приказ: ему – на запад, ей – в другую сторону!..

Люба стояла на перроне, махая вслед уже ушедшему поезду. Сквозь колесный перестук донеслось мальчишеское:

– Маше привет!.. Слышь, ма?.. Маше-е!

Добровольный уход опозоренного доцента Фролова Любу совсем не обрадовал. Она прекрасно понимала: как бы коллеги ни относились к преподавателю «Основ» – затронута не просто честь института (это было бы еще полбеды!), поколеблено само доверие к его, а стало быть, и их благонадежности. Теперь напуганный преподавательский коллектив сделает все возможное, дабы избавиться от опасной студентки. При молчаливом согласии тех, кто так и не научился носить белый халат медика, привыкнув к совсем другим мундирам. Она всегда старательно и хорошо училась, но теперь ей предстояло учиться только на «отлично с плюсом». А потому ежедневно до поздней ночи корпела над учебниками и конспектами.

И в ту ночь она упорно занималась в большой комнате своей опустевшей, непривычно тихой квартиры. Вызубрив очередной кусок, прикрывала конспект, повторяя заученное про себя.

Коридор. Бесшумно открылась входная дверь, и в квартиру тихо вошел Алексей. Он был в иностранной шляпе, иностранном плаще и с иностранным чемоданом. Поставил чемодан, не раздеваясь, прокрался к освещенному дверному проему большой комнаты и осторожно заглянул в нее.

Люба, закрыв глаза, бубнила в голос прочитанное, но где-то запнулась и посмотрела в конспект.

– Эй, не подглядывать, – тихо сказал Алексей.

Люба оглянулась на голос, всмотрелась, вскочила.

– Алеша! – бросилась на шею, закричала вдруг, точно не веря собственным глазам. – Ты вернулся?!. Вернулся?!.

– Вернулся, – шептал Алексей, целуя ее. – Вернулся, Любаша, вернулся. А где Егор?.. – он вдруг отстранился, громко и весело закричав: – Егор!.. Сын, спишь, что ли?

– Не надо кричать, дом разбудишь, – Люба грустно улыбнулась сквозь слезы. – Одни мы с тобой, Алеша. Как в Туркестане. И ни Ивана нет, ни комэска…

– Я устала ждать, Алексей. Устала.

Было раннее утро. Люба в халатике откинула занавески окна, открыла форточку.

Алексей еще лежал под одеялом, курил и хмуро слушал жену.

– Я всю жизнь только и делала, что ждала, – продолжала Люба. – Ждала, когда ты воевал с басмачами, ждала, когда гонялся за бандой Павлюка в павлоградских степях. Ждала, когда учился, когда уезжал в командировки, когда валялся в госпиталях. Я все время ждала – и дождалась. Вечером ты приезжаешь, а утром объявляешь: собирайся. Куда собираться, Алексей? Мне надоела мебель с инвентарными номерами, я жить хочу. Нормально жить, просто – жить, как все люди. Наш сын бросил школу, недоучившись, и я не могла его удержать. Его могла удержать только Маша, но девочку загнали в нору, я тебе рассказывала всю ночь о наших ЧП. И я – тоже человек. Я обязана закончить институт, в конце концов. Назло закончить, если угодно. Я в Москву хочу, я там родилась. И я никуда не поеду, Алексей. Никуда, понимаешь?

Алексей рывком поднялся с кровати. Повернувшись спиной к жене, снял пижамную куртку, взял полотенце.

– Я должна, я обязана доказать им…

Люба взглянула на мужа и замолчала, увидев ниже лопатки свежее пулевое ранение. И тихо спросила:

– Когда едем, Алеша?

– Послезавтра, Любаша. Собирайся, – Алексей пошел к дверям, остановился, вдруг усмехнувшись:

– Докажешь в другом месте. В Москве, говорят, аж два медицинских института.

– В Москве?! – ахнула Люба.

Алексей молча улыбнулся и вышел из спальни.

Была ранняя весна, и по улице областного города строем шла рота курсантов танкового училища.

Они громко пели песню, и Егор, шагавший правофланговым во второй шеренге, восторженно пел вместе со всеми.

И родная отвечала:

 
«Я желаю всей душой,
если смерти, то мгновенной,
если раны – небольшой…»
 

Расставания

Высоко в небе, нестерпимо солнечном и нестерпимо синем, плыл самолет. Под ним над самой землей громоздились суровые черные тучи.

В самолете было несколько военных пассажиров весьма высокого ранга: комкоры и комдивы, среди которых – Иван Варавва. Все, как один, с орденами на ладных гимнастерках, и все – веселые. Может быть, оттого, что гуляла по рукам бутылка доброго коньяка, может быть, просто потому, что возвращались они из долгой, нудной командировки домой, в семью, в привычную жизнь к привычным делам.

– Негостеприимно Москва встречает, Ваня, – заметил пожилой, увешанный орденами комкор, передавая комдиву Варавве бутылку коньяка. – Глянь, какие тучи внизу.

– Майская гроза, – Иван сделал глоток и передал бутылку соседу. – Прямо по Тютчеву.

– Люблю грозу в начале мая, когда весенний первый гром… – продекламировал кто-то из пассажиров. Но замолчал, так как из кабины выглянул штурман:

– Москва не принимает, товарищи. Идем на запасной аэродром.

– Долгая будет посадка, – вздохнул комкор.

Самолет резко накренился, входя в разворот.

Самолет бежал по летному полю маленького аэродрома. Тучи висели над самой землей, но еще не пролились дождем. Было просто темно и душно.

Самолет остановился, и к нему сразу же подъехали черные «эмки». По одной на каждого пассажира.

– Знатно нас сегодня встречают, – с удовольствием отметил комкор. – Каждому – персональный экипаж.

Заглохли моторы.

– Эй, летуны, открывайте дверь! – крикнул кто-то из пассажиров.

После некоторого ожидания дверь открылась, и в салон ловко прошмыгнули четверо. В черных кожаных пальто, с пистолетами в руках.

– Всем сидеть! Сдать оружие! Выходить по одному! – чересчур громко выкрикнул старший.

У трапа выходивших пассажиров ожидали такие же зловещие фигуры в черном. Двое хватали очередного спускавшегося на землю военного, умело обшаривали, отбирали вещи и документы и усаживали на задние сиденья подъезжавших одна за другой черных «эмок». Быстро, ловко и молчаливо.

– Персональная машина, – горько усмехнулся Иван.

– Не разговаривать!..

Варавву тоже запихнули в машину. Сопровождающий оттиснул его на середину, справа уже сидел кто-то, и Варавва оказался зажатым с двух сторон.

Одна за другой отъезжали черные машины от самолета и по глухому шоссе мчались в Москву.

А дождя все не было. Стояла предгрозовая маята.

Солнце клонилось к закату. Истомленная непривычной для конца мая жарой, Москва заканчивала трудовой день. Звенели трамваи, гудели клаксоны троллейбусов и автобусов, которых в то время было значительно меньше, чем трамваев. И все средства транспорта в этот час были увешаны людьми.

В трамвае маршрута №6 стоял полковник Трофимов. Он был в ловко пригнанной форме, перетянутой портупеей, с наганом на одном боку и командирской сумкой на другом. На гимнастерке алел орден Красной Звезды.

– Товарищ командир, на следующей не выходите? – уважительно спросили сзади.

– Нет, пожалуйста.

Алексей потеснился, пропуская пассажира, и оказался прижатым к скамье, на которой сидели двое мужчин.

– Ты скажи, скажи мне, Федор, какого рожна им не хватало? – шепотом, достаточно громким, чтобы его мог слышать Алексей, говорил один из них. – И почет тебе, понимаешь, и слава, и пайки хорошие, и квартиры. Герои Гражданской войны…

– Тю, герои! Скажешь тоже. Сами себе они орденов понавешали, там организация целая, слыхал радио? Своих и продвигали. Вот Чапаев – это герой, никто его не продвигал.

– Погоди, Федор, погоди. А выгода им какая?

– Они своего не упустили, не боись. Думаешь, дешево нас империализму продали? Задарма? Тоже мне, нашел дураков. Да они восстание готовили, карты отдали, как пройти к нам… Остановка наша! Товарищ полковник, тут сходите?

Трофимов молча посторонился. Приятели проталкивались к выходу.

– Садитесь, гражданочки, – сказал Алексей и потеснился, пропуская на освободившиеся места двух пожилых женщин.

– А у них, поди, и дети есть? – вздохнула одна, усаживаясь.

– Конечно есть, а как же? Они – богатые, родиной торговали.

Конечное кольцо шестого маршрута Покровское-Стрешнево. Трофимов вышел вместе с последними пассажирами. Огляделся.

Напротив, на дощатом заборе, щедро исписанном матерщиной, висели плакаты – «ЕЖОВЫЕ РУКАВИЦЫ», «СМЕРТЬ ШПИОНАМ!»

Алексей опустил голову и направился к входу в парк.

Он шел по центральной аллее, задумавшись настолько, что не заметил, как с ним поздоровалась встречная пара: молодой командир с женой.

Потом пересек железнодорожные пути и вошел в военный городок, где гремело радио.

Давно уже нет этого городка, но он был. Были строго по линейке выстроенные двухэтажные щитовые домики с печным отоплением и двумя подъездами в каждом. За рядом домов тянулась цепь дровяных сараев, а в конце каждого ряда на краю огромного пустыря, ограниченного молодым сосняком, стояли двухдверные уборные с надписями «МУЖ» и «ЖЕН» и большие мусорные ящики с крышками. И все – дома, сараи, уборные и помойки – все было выкрашено в ослепительно белый цвет.

Он многим памятен – этот городок с общей побудкой и оглушительно громко работающим радиоузлом. Квартиры состояли из двух маленьких комнат и кухни без всяких удобств.

Полковник Трофимов шел по песчаному промежутку между рядами домов, назвать его улицей сегодня не поворачивается язык.

– Здравствуйте, полковник Алеша.

Очень миловидная молодая кокетка улыбалась весьма игриво.

– Здравствуйте, Маруся.

– Ждем вас завтра вместе с супругой-доктором. Не забыли, по какому поводу?

– Ну, как можно, Маруся. Помним, будем. Николаю привет.

«…Кровавые наймиты империализма свили змеиные гнезда в самом сердце нашей родной Красной Армии», – поведало вдруг замолкавшее на минуту радио.

Под его звуки Трофимов вошел в подъезд последнего дома.

По правой стороне от лестничной площадки располагались однокомнатные квартиры, обставленные очень простой и порядком изношенной мебелью с инвентарными номерами, привинченными на самом видном месте.

Люба Трофимова поставила последнюю тарелку на кухонный столик, и тут же хлопнула входная дверь. Тарелки, правда, были без инвентарных номеров, но зато с надписью «Красная Армия». И тарелки, и кружки, и вообще все, что окружало Трофимовых, было собственностью Красной Армии. Кроме книг, Любиных платьев и белья.

Вошел Алексей. Молча поцеловал жену, вымыл руки над чугунной раковиной.

– Как поживают крысы?

– В тоске. Ты очень хорошо заделал дыры.

– Все равно прогрызут.

Алексей сел к столу и закурил. Люба промолчала, но демонстративно открыла форточку. И сразу же донеслось радио:

«…Наши отважные чекисты схватили за руки двурушников в форме Красной Армии…»

– Закрой!.. – вдруг, не сдержавшись, крикнул Алексей.

Люба притворила форточку. Спросила тихо:

– Ты сомневаешься?

Алексей курил, глубоко затягиваясь. Потом сказал:

– Профессия запрещает.

Утром на той же кухне Трофимовы завтракали, сидя друг против друга, только Алексей хлебал гречневую кашу с молоком, а Люба – с маслом.

– Едем вместе? – спросил он за чаем. – Или у тебя вторая смена?

– Первая, но я задержусь. Что-то Антиповна моя запаздывает.

– Кстати, об Антиповне этой, – помолчав, хмуро сказал Алексей. – Что, одна не справляешься?

– Справляюсь, – улыбнулась Люба.

– Коситься стали, понимаешь, – недовольно пробурчал он. – Мол, Трофимовы на двоих прислугу завели. У комдива и то прислуги нет.

– Да какая же из Антиповны прислуга, Алеша? Два раза в неделю на полчаса работы.

– Тогда для чего? Старорежимные привычки?

– Представь себе, и привычки тоже. Меня с детства учили уважать человеческое достоинство.

– При чем тут достоинство?

– У Антиповны на руках – взрослая дочь, инвалид первой группы. Мужа нет, а много ли она, техничка, получает?

– Всем не объяснишь, – вздохнул он, затягиваясь портупеей. – А народ сейчас проницательным стал.

Поцеловал жену, вышел. Люба вымыла посуду, все аккуратно расставила по местам, когда на кухню вошла Антиповна.

Это была худая изможденная женщина неопределенного возраста с колючими сухими глазами. Одевалась она чисто и опрятно, но и платье ее, и темный вдовий платок тоже были как бы без возраста.

– Опять сама прибиралась?

– По примете. Чтоб муж не разлюбил, – улыбнулась Люба. – Эти яички – вам на завтрак, а я побежала. Опаздываю.

И впрямь побежала. Антиповна завернула каждое яичко в обрывок газеты и спрятала их в свою клеенчатую сумку. Потом обмотала швабру тряпкой и, взяв ведро с водой, прошла в комнату, обставленную побывавшей в употреблении мебелью с инвентарными номерами.

Здесь она принялась старательно протирать пол, сердито ворча:

– Ишь, богатеи нашлись, яйцами кормят, у самих-то – одни книжки да орден на мужике…

К 9 утра на трамваях с двумя пересадками полковник Трофимов добрался наконец до места службы – массивного официального здания одного из управлений Наркомата Обороны.

Именно в это время к зданию со всех сторон спешили командиры разного ранга. Здоровались друг с другом сдержанно и негромко, входили в подъезд под приземистой колоннадой. И Алексей вошел туда вместе со всеми.

У входа в широкое фойе стоял часовой, проверявший пропуска, а чуть подальше за отдельным столиком сидел дежурный.

Алексей предъявил пропуск, миновал часового, но дежурный негромко окликнул:

– Товарищ Трофимов! В двадцать восьмой просили зайти.

Он поднялся на второй этаж, по ковровой дорожке прошагал до указанного кабинета, постучал.

– Прошу! – глухо откликнулись изнутри.

Алексей вошел в кабинет:

– Товарищ комдив…

– Здорово, – пожилой комдив вылез из-за стола, пожал Алексею руку. – Слушай, я чего тебя вызвал? Я того тебя вызвал, что, понимаешь, отчет…

Сказав эти необязательные слова, он вдруг включил висевший на стене репродуктор на полную мощность. Громко ворвалась бравурная музыка.

Трофимов недоумевающе уставился на комдива. А тот, не глядя, вернулся к столу и что-то написал на листке блокнота. Потом поманил Алексея пальцем и им же ткнул в блокнот: «АРЕСТОВАН ИВАН ВАРАВВА».

Замер Алексей над этими тремя словами.

Комдив вырвал листок, достал спичку, сжег бумажку и пальцем растер пепел в прах…

И снова – трамваи, трамваи. Шумные, горластые, переполненные пассажирами. На сцепке по два, а то и по три вагона, и все двери нараспашку. И публика с непременными авоськами. Торчат из ячеек авосек морковки и огурцы, селедочные хвосты, зеленые перья лука. А колбаска завернута и – на самом дне. Ее берут понемногу, по сто – сто пятьдесят граммов. Детей побаловать.

Среди пассажиров – Алексей. Крепко сжатые челюсти, сухой, невидящий глаз: взгляд в себя, внутрь.

– Вы выходите, товарищ командир? Выходите, спрашиваю?

– Что? – очнулся Алексей. – Нет. Виноват.

– Не сходит, а середь прохода растопырился…

Притиснули к лавочкам. Прошли.

Раньше такой неприязни не было. Раньше – с улыбкой, с шуткой, с добрым словом обращались к человеку в военной форме. Теперь – совсем по-иному: военные-то, герои гражданской, защитнички, врагами народа оказались. Вон и по радио их в грязи полощут, и в газете «Правда» карикатуры. Кому верить?

«Кому верить?» – вопрос, безмолвно звучащий в каждом трамвае и в каждой душе.

Остановилась «шестерка»: кольцо в Покровском-Стрешневе. Посыпался народ из вагонов.

«…Изверги в военной форме планировали убийство товарища Сталина и расчленение всего Советского Союза…» – гремело радио.

Алексей остановился у продуктового магазина, вынул из командирской сумки две толстые тетради, зажал их под мышкой и вошел в магазин.

Алексей с тетрадями под мышкой и заметно пополневшей командирской сумкой на боку шел по центральной дорожке.

Через парк, железнодорожные пути – в военный городок с орущим радио, неистребимой белизной общих сортиров и общих помоек.

На кухне Люба готовила ужин, когда хлопнула входная Дверь.

– Алеша?..

Люба потянулась к вошедшему мужу с поцелуем, но он не заметил. Открыл командирскую сумку, молча поставил на стол бутылку водки и банку бычков в томате.

– Это по какому поводу? – спросила Люба.

И опять он промолчал. Вымыл руки под краном, сел к столу. Люба недовольно пожала плечами, но поставила на стол рюмки.

Алексей сковырнул сургуч на пробке, выбил ее, ударив ладонью по дну бутылки, налил жене, а свою рюмку отодвинул. Взял белую чайную кружку с пурпурной надписью «Красная Армия» и наполнил ее водкой до краев.

– Что-нибудь с Егором? – с тревогой спросила Люба. – Да не молчи же, не молчи!..

– Выпей, Любаша. В порядке Егор, – глухим безжизненным голосом сказал Алексей.

– А с тобой что? Что случилось?

– Пей, Любаша. Ваньку арестовали.

Кажется, Люба вдруг рухнула на стул. Алексей пил, скрипела по дну консервной банки его вилка, гремело радио.

«Броня крепка, и танки наши быстры,

и наши люди мужества полны…»

А потом вдруг Люба закричала:

– И ты веришь? Веришь? Веришь?..

– Что?.. – тихо спросил он, подняв голову.

И она сразу замолчала, увидев его лицо. Осунувшееся, постаревшее на сто лет за одни сутки. Меньше: за считанные часы. По серым провалившимся щекам медленно ползли две слезинки. Алексей не смахивал их, потому что не знал, что может плакать.

И тут что-то случилось с радио. Вместо пафосных обличительных речей, вместо грома маршей и официального оптимизма массовых песен раздался голос Утесова:

Служили два друга в нашем полку,

Пой песню, пой!

И если один говорил из них «Да»,

«Нет» – говорил другой.

Однажды их вызвал к себе комиссар,

Пой песню, пой!

«На Запад поедет один из вас,

На Дальний Восток – другой».

Друзья усмехнулись: ну что за беда!

Пой песню, пой!

Один из них вытер слезу рукавом,

Ладонью смахнул другой…

И опять – трамваи, трамваи. Что делать, это было их время.

На этот раз в одном из трамваев ехала Люба с большой хозяйственной сумкой. Она сошла на нужной остановке и, перейдя улицу, скрылась в подъезде поликлиники. Потом оказалась во врачебном кабинете. Надела белый халат и шапочку. Сказала сестре:

– Проси, Аня.

Медсестра выглянула в коридор:

– Чья очередь?

Вошла старушка, просеменила к столу.

– Здравствуйте, – сказала Люба. – Садитесь, пожалуйста. На что жалуетесь?

– Спать не могу, – тихо ответила старушка. – Уж какую ночь спать не могу…

Была вторая половина дня. Яростное июльское солнце плавило асфальт на Кузнецком.

Люба с большой сумкой шла по мягкому асфальту, оставляя следы за собой.

В большом, скверно освещенном помещении в молчаливой очереди стояли безмолвные женщины. Может быть, были там и мужчины, но мне почему-то запомнились только женщины.

Не будем спешить мимо них к сюжетам со счастливыми концами: счастья у этих женщин уже не было. Но молчали здесь вовсе не потому, что счастье осталось в прошлом: женщины и в горе находят отдушину в разговорах. Здесь молчали по куда более серьезной причине, чем личное горе. Здесь молчали из страха окончательно погубить любимого, семью и самою себя. Уже одно то, что они встали в эту проклятую очередь с передачами, до времени скрытыми от глаз в глухих сумках, было отмечено кем-то и где-то, стало тавром, черной страницей досье, знаком беды. Но там, за беззвучными каменными стенами, реально погибали их мужья, братья, сыновья, любимые. И поэтому так тихо, так покорно и так несокрушимо стояли здесь эти женщины.

Запомним их лица: одной этой очередью они исполнили свой долг на земле.

Медленно, ох, как медленно продвигалась эта очередь! Но все терпеливо ждали, пока стоявшая впереди ныряла в узкую нору окошка.

– Варавва Иван Семенович, – сказала Люба, когда подошел ее черед.

– Документы. Вы ему – кто?

– Я?.. Сестра.

Грубые короткопалые руки ломают хлеб, прощупывают все, что только можно прощупать, пересыпают сахар, крошат печенье. Режут ножом колбасу, масло, сало. Режут спелые помидоры, и сок течет как кровь.

И опять – бесконечные трамваи, трамваи, трамваи.

В них едут Люба и Алексей. Отдельно друг от друга, в разных маршрутных номерах.

Алексей добрался до дома первым. Привычно снял портупею, вымыл руки, разжег примус и еще раз вымыл руки. Он помогал жене всегда, но хозяйство не вел и в порядке путался.

Появилась Люба. Молча поцеловала мужа, ушла в комнату переодеваться.

– Где задержалась? – крикнул Трофимов из кухни.

– Там большая очередь.

– Где – там?

– Одни женщины, – Люба вернулась на кухню уже в домашнем халатике. – И все молчат, Алеша. Все молчат.

– Это где же?

– Там передачи принимают, я кое-что собрала Ивану. Какое у него питание, сам понимаешь.

Она принялась чистить картошку. И повисла длинная пауза, потому что Алексей закурил.

– Он здесь? – тихо спросил он наконец.

– Здесь.

– Как же ты нашла?

– Да вот нашла.

Он докурил, бросил окурок в мусорное ведро. Подошел, крепко обнял, поцеловал.

– Молодец.

На следующее утро, когда Алексей входил в Управление, его остановил дежурный:

– Вас просят в двадцать восьмой кабинет. Немедленно.

Алексей поднялся на второй этаж, по знакомой ковровой дорожке прошел к кабинету №28. И остановился перед дверью, потому что за нею глухо звучала музыка. Усмехнулся, покачал головой.

И открыл дверь без стука. Стучать было бессмысленно. Посреди кабинета стоял моложавый подтянутый комдив. Другой был хозяин у кабинета, и поэтому Алексей задержался у входа.

– Входи и закрой дверь! – прокричал комдив, перекрывая музыку.

Алексей закрыл дверь, подошел к комдиву.

– Ты что, Трофимов, с ума сдвинулся? – заорал комдив.

– Не понял! – крикнул в ответ Трофимов. – А где Степан Лукьяныч?

– Нету такого! Нету, ясно тебе? Я есть, комдив Коваленко! На академических курсах учился, когда ты основной кончал! Вспомнил?

– Ну?

– Враги кругом!

– Ну?

– Не нукай! Жинка твоя Ивану Варавве передачи носит! Сестрой обозначилась! Но – проверили! Она! Любовь Андреевна Трофимова, так?

– Да выдерни ты это радио!.. – не выдержал Алексей.

– Ты мне не указывай! Загреметь хочешь? Знаю, смелый! Только оттуда никакая смелость не вытащит!..

Так они орали каждое слово, а из динамика, включенного на полную мощность, неслось: «…Всех врагов в атаке огневой три танкиста, три веселых друга, экипаж машины боевой!..»

Вечером Алексей почти бежал через парк. Видимо, в его ушах все еще звучала разудалая песня про танкистов, под которую они с комдивом орали слова, какие в те свинцовые времена и шепотом решался произносить далеко не каждый.

Миновал железнодорожные пути, вбежал в военный городок.

– Здравствуйте, Алексей Иванович.

– Здравствуйте.

Кто поздоровался, кому ответил – все мимо пролетело.

Распахнул дверь подъезда.

– Ты? – спросила из кухни Люба.

– Я!..

Он прокричал по инерции, но в кухню вошел спокойно.

Тихо было в квартире. Радио они не включали.

– От Егора письмо, – радостно сообщила Люба. – Сержанта ему присвоили. Доволен?..

Никак не прореагировав на первое воинское звание сына, Алексей включил репродуктор на полную мощность.

– Зачем тебе этот шум? – недовольно поморщилась Люба.

– Звукопомеха! – он вопил почти как в кабинете №28, но все же не так громко, потому что динамик у комдива был помощнее. – Опять передачу носила?

– Сегодня не принимают. Выключи радио. Или, пожалуйста, сделай потише.

Но Алексей громкость регулировать не стал.

– Это надо немедленно прекратить!

– Почему?

– Я сказал, прекратить!

Люба прошла к репродуктору, выдернула штепсель из розетки и тихо напомнила:

– У него никого нет, кроме нас, Алеша.

– Его счастье! – по инерции выкрикнул Алексей, но сразу же сбавил тон. – Сейчас счастье с обратным знаком. С минусом оно, понимаешь? – спохватился, включил радио, но сделал все же потише. – Минус счастье, минус! У кого ничего нет, того и взять не за что. А у меня – ты и Егор. Ты и Егор, понятно это тебе? И я требую прекратить всякие передачи!

Люба подошла к репродуктору, снова выдернула штепсель.

– Включи! – крикнул Алексей. – Немедленно включи радио!

– Ты – трус? – тихо спросила она.

– Я сказал, радио…

– Трус, – Люба бросила на пол черную тарелку репродуктора и яростно растоптала ее. – А я-то, дура, думала, что мой муж – русский офицер.

– Твой муж – красный командир, а не офицер! Красный, понятно?..

– Офицер в России не попугай, в цвета не окрашен. Он украшен честью, и либо имеет ее, либо не имеет. Минус честь, Алексей, а не минус счастье. Загляни в свою душу, загляни и посмотри, осталась ли там хоть капля…

– Дура! Дура чертова! – заорал он. – Из дерьма не выплывают!

– Трус! – резко выкрикнула Люба. – Мой муж – трус, слышите?!.

В стену резко застучали: услышали в соседней квартире. И Трофимовы сразу замолчали, испуганно глядя друг на друга. Потом Люба опустилась на пол рядом с раздавленной тарелкой репродуктора и беззвучно заплакала. Алексей шагнул к ней, тоже почему-то сел на пол, обнял, зашептал в ухо:

– Успокойся, Любаша, успокойся…

Трамваи, трамваи. Плакаты, плакаты.

Детство, в котором мы вырастали.

И опять – приемный пункт передач страшной Лубянки. Опять – скорбная молчаливая очередь женщин. Опять – глубокое, как амбразура, окошко. Здесь они пытались прикрыть нас. Раньше, чем это совершил Александр Матросов.

– Варавва Иван Семенович.

– Уберите передачу, – донесся глухой, как из подземелья, голос. – Заполните бланк. Четко и без ошибок.

– Пожалуйста, примите, здесь очень большая очередь. Я заполню, обязательно заполню.

– С бланком без очереди. Следующий!

Люба вынырнула из ниши с листком и передачей в руках. Растерянно оглянулась, отошла. Суетливо полезла в сумочку в поисках, чем можно было бы заполнить бланк.

Женская рука протянула ручку с вечным пером.

– Благодарю, – тихо сказала Люба.

– Это плохо, – почти беззвучно выдохнули в ответ. – Это очень плохо. Лучше уходите.

– Я знаю, – кивала Люба. – Знаю, как это плохо. Только у него никого нет, кроме нас.

Комната в квартире Трофимовых.

– Вон по радио цельный день про шпионов шумят, – ворчала Антиповна, старательно орудуя шваброй. – Про шпионов не понимаю, неграмотная я. А так тебе скажу, что из-за жилплощадей все. У кого жилплощадь добрая да с мебелью, тот сразу же и шпион. Его, значит, в холодную, а сам – в теплую. На согретое место, на хорошие мебеля. Жизнь такая, что кому в тюрьме сидеть, кому – суму делить. Кто, значит, кого упредит. Нищий народ сильно ушлый.

– Антиповна, милая, ты за моим присмотри, – с глубокой тоской сказала Люба. – Сын в училище, ему проще.

Она сидела у двери с опустевшей сумкой на коленях. Как вошла, так и села.

– Уезжаешь куда, что ли?

– Арестуют меня. Не сегодня, так завтра.

– Чего?.. Тоже богатейка нашлась, – Антиповна бросила тереть пол, глядела с открытой насмешкой. – Какой им интерес тебя на казенные харчи сажать? Нету такого интереса, не нажила ты интерес. За неделю больше съешь, чем все твои книжки стоят. А им какой от этого прок? Невыгодно это им.

И вновь принялась с ожесточением теретьы пол.

– Господи, ну где же Алексей? – помолчав, вздохнула Люба. – Специально на работу не пошла, чтобы с ним последний вечерок… Ну где же он, где?..