Текст книги "Офицеры. Завтра была война. Аты-баты, шли солдаты"

Автор книги: Борис Васильев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– Извините, что встречал без цветов, – балагурил Иван, стараясь развеселить ее. – Но клянусь, это в последний…

Он вдруг замолчал, схватил ее коня за повод: навстречу скакала группа басмачей. Варавва круто развернул коней:

– Кажется, нам не сюда, Любочка. Держитесь крепче!..

Другой участок дороги.

Намертво вцепившись в конскую гриву, скачет Любочка.

За нею – Варавва. Прикрывая ее, он на скаку отстреливается от скачущих следом басмачей.

Поворот. Еще поворот. Они вырываются в долину, и из-за скал вылетает кавалерийская лава:

– Ур-ра-а!..

Впереди – комэск. Сверкает над головой клинок.

Сшиблись с басмачами, и смешалось все. Кони, люди, лошадиное ржание, крики, стоны, выстрелы…

По-прежнему прикрывая Любочку, Варавва пробился к командиру. Комэск был уже ранен, вяло отмахивался шашкой.

– Скачите в казармы! – прокричал Иван. – Я задержу!..

Сунул повод Любочкиного коня командиру, ринулся в свалку.

Отстреливаясь, комэск вместе с Любочкой постепенно выбирались из боя.

Стремительная и жестокая кавалерийская рубка. Но басмачи все подтягиваются, охватывая в кольцо небольшой отряд. И уже не с одним – с двумя, а то и с тремя приходится драться каждому бойцу.

Иван сражается с сыном курбаши Илляз-беком. Сверкают клинки, храпят кони. Иван теснит Илляз-бека, но на него тут же бросаются трое басмачей, и пока Иван отбивается от них, Илляз-бек отдыхает. Он спокоен, он уверен, что исполнит сегодня свою клятву.

Комэск и Любочка уже выбрались из схватки и во весь опор скакали по дороге, когда конь споткнулся, и Любочка на всем скаку вылетела из седла. Комэск спешился, бросился к ней:

– Сильно ушиблись?

Рядом ударили пули: стреляли почти в упор. Комэск оглянулся, увидел басмачей и успел только прикрыть Любочку…

Он упал рядом, и она инстинктивно подхватила его голову. А басмачи уже приближались, уже орали, уже тянули руки, когда из-за поворота на запаленной лошади вынырнул всадник в чалме и халате.

– Моггабит-хан!.. – ликующе закричали басмачи.

Стоя рядом с женой, Алексей уже бил в упор по растерянным басмачам.

Со всех сторон теснят басмачи отряд Вараввы. Один за другим падают бойцы. Кажется, еще минута-другая, и дрогнут кавалеристы, развернут коней и, нахлестывая их, в панике бросятся врассыпную.

Странное тарахтение врывается в многоголосый шум рубки. Оно делается все громче и громче: с севера низко над землей идет старенький биплан.

– Шайтан-арба!..

Паника охватывает басмачей. Нахлестывая лошадей, они во весь опор скачут к горам.

А самолет кружит над всадниками, снижаясь до бреющего полета, обстреливая, сея панику и ужас.

– За мной!.. – размахивая шашкой, кричит Иван.

Кавалеристы бросаются следом, преследуя панически удирающего противника.

Иван настигает Илляз-бека. Короткая яростная схватка: теперь Илляз-бек в одиночестве: его телохранители мчатся к горам, нахлестывая перепуганных лошадей.

Несколько выпадов, и сверкающий клинок Ивана с силой опускается на голову бека. Выронив оружие, Илляз-бек падает на круп, и конь выносит его из схватки.

Где-то вдали замирает бой: лязг оружия, топот, выстрелы, крики. А тут, на обочине дороги, уже тишина.

Любочка держит на коленях рано поседевшую голову командира эскадрона. Алексей расстегивает офицерский френч, слушает сердце. Потом медленно, аккуратно застегивает его на все пуговицы.

И натыкается на карман: левый, где сердце. Лезет в него и достает самодельный деревянный портсигар: сыплется махорка из двух пулевых пробоин.

На металлической пластинке – старательно выполненная гравировка:

«ЕГО БЛАГОРОДИЮ ГОСПОДИНУ РОТНОМУ КОМАНДИРУ ПОРУЧИКУ ГЕОРГИЮ ПЕТРОВИЧУ МАКСИМОВУ НА ДОЛГУЮ ПАМЯТЬ, 7-я РОТА ЕПИФАНСКОГО ПОЛКА. ГАЛИЦИЯ. 1915 ГОД»

Подъезжают бойцы. По одному, по двое, группами. Многие ранены. Спешиваются, снимают фуражки. Молчание.

Раздвинув всех, к покойному командиру подходит Варавва. Опускается на одно колено, долго всматривается. И вдруг – шепотом:

– Приказ выполнен, Георгий Петрович.

Сын

По ровной, как стол, степи тянется воинский эшелон. Теплушки, платформы, старенький паровоз.

По крышам теплушек к паровозу бежит военный. Это так непривычно взволнованный Иван Варавва. Он без фуражкн, казачий чуб вьется на ветру. На гимнастерке – новенький орден Боевого Красного Знамени на алой розетке.

Паровозная будка. Машинист в промасленной куртке высунулся в окно. Помощник с кочегаром шуруют у топки.

Из тендера в будку спрыгивает Варавва, черный от копоти и угольной пыли.

– Скоро остановка, отцы?

– Узловая через три часа, – сказал машинист.

– Через три?.. Не пойдет это дело, отцы. Врач нужен.

– На семнадцатом разъезде фельдшер живет! – крикнул помощник.

– Останавливаться не имею права, – нахмурился машинист. – Однопутка, график сорвем.

– А как же быть?

– Приторможу. Успеете снять с поезда.

– А где там фельдшера искать?

– Я покажу, – пообещал помощник.

Теплушка. Часть вагона отгорожена простынями.

Притихшие бойцы прислушиваются к тому, что происходит в отгороженном углу. Дымит печурка, на которой стоит большой медный чайник. Рядом с печуркой – пожилой боец.

В проеме распахнутой двери теплушки появились хромовые сапоги со шпорами, а затем и сам Варавва. Раскачавшись, прыгнул в вагон, прошел к занавеске:

– Алексей… Алешка…

Из-за занавески вышел Трофимов – подавленный и даже, пожалуй, испуганный. Иван что-то шептал ему, а Алексей только покорно кивал в ответ.

В тесном помещении станционного телеграфа с окном, выходящим на пути, за столом играли в шашки двое: фельдшер – насупленный старик с прокуренными усами, и телеграфист – молодой, лохматый, в форменной фуражке.

– Эх, не так пошел! – сокрушается фельдшер.

– Ходы не отдаем, – строго говорит телеграфист. – По уговору.

– Да знаю я, знаю… – вздыхает фельдшер.

Слышен далекий гудок паровоза.

– Двадцать второй, воинский, – зевает фельдшер. – Сейчас я тебе сортир сделаю.

В окно видно, как по путям медленно движется эшелон.

– Ходи, медицина, решайся, – телеграфист посмотрел на часы. – Раньше расписания воинский.

Фельдшер после короткого раздумья и больших колебаний берется за шашку, но тут… распахивается дверь, и в комнату врываются Варавва, помощник машиниста и боец-грузин.

– Который? – деловито спрашивает Иван.

– Этот, – помощник тычет пальцем.

– Взять!

Помощник и боец хватают фельдшера, так и не успевшего поставить шашку на доску, и выволакивают его на платформу.

Мимо платформы медленно движется воинский эшелон. В распахнутых настежь дверях – бойцы.

– Этот вагон пропускаем, – распоряжается Иван – Грузим в следующий.

Помощник машиниста и боец-грузин забрасывают фельдшера в следующий вагон. Туда же прыгают Варавва и грузин, а помощник со всех ног бежит к паровозу.

Телеграфист по-прежнему сидит неподвижно, подняв руки над головой и потеряв от страха способность двигаться. И только когда эшелон уходит с разъезда, бросается к аппарату. Схватив трясущимися руками ключ, начинает отбивать телеграмму, повторяя текст:

– Семнадцатый! Налет большой банды! Похищен фельдшер! Срочно окажите помощь! Подвергаюсь опасности! Шлите бронепоезд!..

В теплушке примолкшие бойцы с опаской поглядывают на отгороженный простынями угол. Здесь Варавва и боец-грузин, которые еще отдуваются после проведенной операции.

– А вдруг, понимаешь, обиделся он? – жарким шепотом спрашивает грузин. – Обиделся и теперь ничего делать не будет. Я бы, понимаешь, обиделся…

Варавва так глянул, что боец сразу примолк. И тут из-за занавески вышел перепуганный Алексей.

– Ну что? – спросил Иван.

– Что, что… Послал.

– Куда послал?

– Куда, куда… Куда надо, туда и послал.

Примолкли оба. Примолкли весьма озадаченно. Из-за занавески вышел фельдшер – спокойный, деловитый и очень серьезный. Повертел в руках шашку:

– Зачем было хватать? Ну зачем, спрашивается? Я же спокойно мог в дамки выйти.

– Я думал, чем скорее… – виновато начинает Варавва.

– Скорее, казачок, только в вашем деле требуется, – фельдшер огорченно повертел шашку, швырнул ее в открытую дверь. – Ну вот что. Помощник нужен.

– Я – муж, – высунулся было Алексей.

– Ты уже свое дело сделал, – старик отобрал у него цыгарку, жадно, про запас, затянулся, выбросил в вагонную дверь, спросил пожилого:

– Дети есть?

– Значит, трое, – сказал пожилой с достоинством. – Дочки. Первая, значит…

– Помогать будешь. Поставь еще воды. Остальные – вон.

Бойцы растерянно переглядывались.

– Как так – вон? – озадаченно спросил Иван. – Куда?

– Вот он знает куда, – фельдшер ткнул пальцем в Алексея и ушел за занавеску.

Теперь все уставились на Алексея.

– На крышу, – без особой уверенности предложил он.

– На крышу! – крикнул Варавва. – Быстро, марш!

Нагоняя график, поезд шел полным ходом. Бойцы сноровисто лезли на крышу, помогая друг другу.

– Гармошку! Гармошку не забудьте!

Алексей вылез вместе со всеми, а Варавва задержался. Сказал пожилому:

– Тихоныч, дай знать, как тут и что.

– Оповещу, – солидно сказал пожилой. – Коли сын родится, сигнал подам.

Эшелон мчится через залитую солнцем степь. Мелькают телеграфные столбы. На крыше теплушки – бойцы. На смену растерянному и напряженному ожиданию пришло веселье. Горланят песню:

– Наш паровоз, вперед лети, в коммуне остановка…

Алексей и Иван сидят с торца крыши, свесив ноги в пролет между вагонами.

– Ну вот, Алешка, скоро ты станешь натуральным мужчиной, – балагурил Иван, но глаза оставались по-прежнему непривычно напряженными, даже растерянными. – Бойцы папашей величать будут.

– Тебе легко шутить, ты, вон, в академию нацелился, – вздохнул Алексей. – Главное, понимаешь, матерей у нас нет: ни у Любы, ни у меня. Обе, как на грех, от тифа померли, будто сговорились. А без бабки как ребенка вырастить?

– Есть бабка, – не глядя возразил Иван. – Отца у меня беляки зарубили, а мать уцелела. В станице живет, на Тереке. Хорошо там, молоко, виноград, хлебушка вволю.

– Хорошо, Ваня, где нас нет.

– Хата у матери добрая, сад имеется, – не слушая, продолжал Иван. – И Люба подкормится, и ребенок на ноги встанет.

– Ты это о чем?

– Давай я Любу с ребенком к матери отвезу, – тихо сказал Варавва. – Нет, ты погоди отказываться, ты подумай сперва. Тут – голод да холод, а там… Природа там, климат, а главное, хлебушка вволю, Алешка. Там они…

– Они, они…А я?

– Ты?.. – Иван посмотрел на него, точно только что обнаружил. – Ты учись. В академию готовься. Опять вместе будем. Помнишь, что комэск говорил?

Алексей молча достал деревянный портсигар комэска с аккуратными заплатами на месте пулевых пробоин. Друзья закурили и долго дымили молча.

– Спасибо, Ваня, – сказал наконец Трофимов. – Спасибо, друг, да только никогда мы с Любашей не расстанемся. Я ей слово чести дал, когда, это… Руку и сердце просил. – Помолчал, посмотрел на помрачневшего Варавву, толкнул в бок кулаком:

– Ну, чего зажурился, казак?

– Вай!.. – вдруг закричал грузин, вскочив с места и держась за зад. – Насквозь проткнул, понимаешь!..

На том месте, где он сидел, торчал из крыши четырехгранный армейский штык.

– Сигнал! – заорал Иван, обнимая друга. – С сыном тебя, Алешка! Сын у него родился, ребята! Сын!..

В теплушке на нарах лежала Люба с просветленным, усталым и бесконечно счастливым лицом. Из-за занавески слышались звучные шлепки по голому телу, а потом пронзительный дитячий рев. И Люба тихо заплакала.

На крыше теплушки продолжалось веселье. Хохотали, пели, плясали. А машинист, высунувшись из окна паровоза и сообразив, в чем дело, дал долгий победный гудок.

– Имя-то выбрал, товарищ командир? – спросил грузин.

– Мы предлагаем…

– Отставить, – сказал сияющий Алексей. – Есть имя. Георгием назовем, Егором, значит.

– В честь комэска нашего? – Варавва обнял Трофимова. – Молодцы, ребята!

Он вдруг быстро спустился на сцепку вагонов, спрыгнул и, пока поезд вытягивался на повороте, начал торопливо рвать цветы. Нарвав охапку, догнал состав, прыгнул на тормозную площадку последнего вагона и по крышам побежал вперед.

В теплушке откинулась занавеска, и фельдшер протянул Любе нечто совсем маленькое, завернутое в солдатскую простыню.

– Держи солдата, мать.

– Спасибо.

Прямо против окна закачался вдруг огромный букет полевых цветов, перевязанный узким кавказским ремешком.

– Это Ванечка Варавва, – улыбнулась Люба.

Фельдшер дотянулся до букета, с трудом протиснул его в окошко и положил рядом с Любой.

Сверху слышались крики, музыка, топот ног.

На крыше молодой боец лихо рвал меха гармони. Ловко и изящно танцевал грузин на покатой вагонной крыше, бойцы ладонями отбивали ритм.

Так воинский эшелон втягивался на пути крупной узловой станции, тонувшей в тишине и безлюдье, но за составами, за оградой пристанционного палисадничка, за стенами водокачки – вооруженные люди. Бойцы ЧОН: частей особого назначения.

В окне станционного здания – пулемет. У другого окна – усатый мужчина в кожаной куртке с маузером в деревянной кобуре на боку наблюдает в бинокль за шумным эшелоном.

– Ни черта не понимаю! – говорит он сердито. – Перепились, что ли? А ну, пошли!

Эшелон остановился. С крыши и из вагонов прыгали бойцы.

– Стоять всем! – закричал усатый, выбегая на перрон.

Сразу со всех сторон появились люди с винтовками наперевес.

– Кто начальник эшелона? – кричал усатый. – Ко мне!

Алексей подошел:

– Начальник эшелона комроты Трофимов.

– Что за разгильдяйство? – продолжал бушевать усатый. – Почему бойцы на крышах? Что за внешний вид? Где дисциплина, мать твою? Под ревтрибунал захотел?

Алексей виновато молчал. На выручку поспешил Иван.

– Комроты Варавва. Давайте разберемся.

– Нечего мне разбираться! – орал усатый. – Махновщина! Что на Семнадцатом разъезде натворили? Где фельдшер?.. Арестовать командиров, эшелон разоружить. Куда фельдшера дели, мать вашу перемать?!

Из-за спин бойцов протиснулся фельдшер.

– Не ори, тут я, – он хлопнул Алексея по плечу. – Жена ему парнишку родила, вот какое дело. Сына, Георгия Победоносца!.. А ты орешь…

…Лютая зима. Со снегами и метелями. Тусклый день.

Военный городок. Длинные деревянные бараки-казармы. Дощатые домики служб. Снятые с колес давно выслужившие все сроки годности теплушки, кое-как оборудованные под жилье. Нищета начала мирного периода.

Штрафники-красноармейцы лопатами расчищают заснеженные дороги. Крылья шлемов у всех опущены и застегнуты на подбородках: и у бойцов, и у командиров. Холодно. И голодно.

Шагом проехала конная батарея. Командир на ходу спешился, отдал повод коноводу.

Это Алексей Трофимов. Пропустил мимо батарею, бегом пересек дорогу и скрылся в дощатом домике.

Там, в холодной комнате – то ли красном уголке, то ли библиотеке, в углу при свете керосиновой лампы занимается Иван Варавва. Сидя в шинели и буденовке, листает книги, что-то выписывает.

Вошел Алексей:

– Зубришь?

– Зубрю.

– Я со стрельб. Замерз, как паршивый цуцик. Обедал?

– Твоя доля осталась.

– Ох, Иван.

– Ох, Алешка. Иди, иди, не морочь голову.

Алексей хотел было выйти, но замешкался, затоптался у двери. Спросил с надеждой:

– Значит, выкормим?

– Выкормим и на ноги поставим. Иди, говорю, у тебя уж язык к небу примерз!

– Ну, добро, казак. Пошел я, – сказал Алексей и на этот раз действительно вышел.

Маленькое, тесное полутемное помещение: то ли часть товарного вагона, приспособленного под жилье, то ли выгородка в бараке с отдельным входом. Столик, табуретка, сундук да большая бельевая корзина, в которой спит ребенок.

За столом Люба на кофейной мельнице перемалывает в муку неочищенные ржаные зерна. Изредка покачивает корзину, когда в ней начинает кряхтеть сын.

Открылась дверь, и в клубах морозного пара возник Алексей с непокрытой головой – шлем был надет на котелок, который он бережно прижимал к груди левой рукой. А под правой нес добрую половину железнодорожной шпалы.

– Как живете-можете?

– Дверь закрой.

– Морозище – ужас, – Алексей поставил у входа шпалу, прикрыл дверь, подошел к столу и торжественно водрузил перед Любой накрытый шлемом котелок. – Ну, ничего, угольку обещали подвезти. Перезимуем.

Люба сняла шлем с котелка. И ахнула:

– Суп!

– Борщ, – поправил муж. – Комиссар приказал женам выдать. Ешь, пока горячий.

Люба тут же достала кусочек хлеба, ложку. Начала есть.

– А ты опять без завтрака ушел.

– Опаздывал я. Где наш топор?

– Под сундуком, – Люба вдруг перестала есть. – Алеша, он же с мясом!

– Ну с мясом, – согласился Алексей. – И хорошо, что с мясом. Полезно. Ешь.

– Не буду.

– Ешь, я сказал!

– С мясом женам не полагается.

– Тем, которые кормящие, им полагается, – он подошел, обнял. – Ну ешь, пожалуйста.

– Не могу. Это твоя порция.

– Ванькина! – вдруг заорал Алексей, тут же испуганно примолкнув. – Спишь, Егорка?.. Правильно, во сне только и расти. Иван в тепле, зубрит до посинения, так что нам с ним одна порция на двоих – за глаза.

– Алеша, я не могу.

– Можешь, – жестко сказал он. – Ты нам сына выкормить должна. Парня, понимаешь?

Достал топор, взял шпалу, вышел. Донесся стук топора.

Люба ела борщ с мясом, и слезы капали в котелок.

Ранняя весна. Маленькая железнодорожная станция. У платформы – небольшой пассажирский состав.

На перроне – Люба с ребенком на руках, Алексей и Варавва в шинелях, перетянутых ремнями. Они стоят у входа в вагон и молчат. Алексей хмуро курит.

– Пишите, Ванечка, – тихо сказала Люба.

– Куда? – вдруг взъерошился Алексей. – «Красная Армия, Алексею Трофимову»?

– А что? – улыбнулся Иван. – Адрес точный!

Алексей улыбнулся в ответ, а Иван вдруг помрачнел:

– Адрес точный, а писать все равно не буду.

– Почему же, Ваня? – удивилась Люба.

– Ни к чему это. Да и не люблю я писем. Вот если бы вдруг встретиться…

Ударил станционный колокол. Засвистел кондуктор.

– Прощай, Ванька, – торопливо сказал Трофимов. – Прощай, казаче.

Они обнялись. Рявкнул паровоз, дрогнул состав. Иван шагнул было к Любе, но остановился, не дойдя. И тогда она сделала встречный шаг к нему, хотела поцеловать, но он рванулся к поезду:

– Сына берегите!..

Вскочил на ступеньку проезжавшего мимо вагона, прокричал с деланным весельем:

– Правильно, этот – Егор! Но внука чтоб Иваном назвали! Ванькой, слышите? Ванькой!..

Удалялся состав, унося на ступеньке вагона Ивана Варавву.

На перроне остались Алексей и Люба с сыном на руках. И стояли, пока поезд не исчез вдали…

Встречи

На солнечной стороне улицы южного областного города у витрины книжного магазина, в которой отражался четырехэтажный жилой дом, стоял мальчик лет тринадцати с командирской сумкой через плечо, туго набитой книгами и тетрадями. Звали мальчика Егором, и у него было такое же простецкое, но очень упрямое лицо, как и у Алексея Трофимова.

– Егорка, Барсук идет! – крикнул пробегавший мимо мальчишка.

– Он тебя бить собирается!

– Ну и пусть, – сердито проворчал Егор. – Пусть пока собирается.

Мальчишка убежал. Егор, оглянувшись, достал карманное зеркальце и воровато пустил солнечного зайчика в окно третьего этажа дома на теневой стороне.

Это была обычная квартира городской служилой интеллигенции середины тридцатых годов. Случайная разностильная мебель, много книг и большой шелковый абажур.

Солнечный зайчик ударил в потолок, пометался по стенам, точно маленький прожектор. А потом угодил в лицо девочки с тугими косичками.

– Мама, я пошла! – тотчас же объявила девочка, выскочив из-за стола.

Немолодая безулыбчивая женщина, увидев пляшущий по стенам зайчик, выглянула в окно.

Егор поспешно спрятал зеркальце: из дома напротив выскочила девочка с упрямыми косичками. Не оглядываясь, пошла вперед, независимо помахивая портфелем.

Егор шел в десяти шагах позади косичек и тоже независимо помахивал командирской сумкой.

А следом за Егором шли трое шалопаев. Старшему было лет пятнадцать, а лицом он и впрямь напоминал барсука.

Тугой, тревожный гул далекой канонады наполнял небольшой кабинет. В кабинете за столом сидели: начдив – пожилой, с орденом и двумя ромбами; комиссар – высокий, худой латыш; и командир с тремя кубиками в петлицах – Алексей Трофимов.

Все настороженно молчали, поглядывая на телефон. Наконец он зазвонил, и начдив поднял трубку:

– Да. Я, товарищ командующий. Так точно. Японская артиллерия продолжает интенсивно обстреливать китайцев. Прижали к реке и обрабатывают. Да они бы давно прорвались, если бы не семьи да раненые. Так. Понятно, товарищ командующий. Есть! До свидания. – Комдив положил трубку, улыбнулся комиссару:

– Ну, комиссар, решено и подписано!

– Хорошо, – без улыбки отозвался комиссар. – Это очень хорошо.

– Товарищ Трофимов, – сказал комдив, и Алексей встал.

– Командование Особого Округа приняло решение удовлетворить просьбу китайских товарищей. Вам надлежит выдвинуть свой батальон к границе и обеспечить переправу на нашу сторону раненых бойцов и членов семей китайских коммунистов.

– Благодарю за доверие, товарищ комдив. Разрешите выполнять?

– Подожди, товарищ Трофимов, – комиссар потянул Алексея за рукав. – Сядь.

Трофимов сел.

– Мы тебя выбрали не случайно. Ты человек бывалый, скромный, а главное, очень выдержанный товарищ. Провокации, мало ли что. А ты выполняешь интернациональный долг командира рабоче-крестьянской Красной Армии.

– Ясно, товарищ комиссар.

Тут все встали, и начальство торжественно пожало комбату Трофимову руку.

– С китайской стороны переправой руководит товарищ Ван, – сказал комдив. – Желаю успеха, комбат!

… – Ты чего по нашей улице ходишь?

Трое мальчишек – Барсук впереди – зажали Егора в глухом углу уличного тупика.

– Егор, беги! – кричал издалека приятель, но на помощь не спешил.

Конечно, Егор мог убежать, но напротив, через улицу, стояла девочка с косичками. Она весело болтала с подружками, но уголком глаза с интересом следила за развитием событий. И косички торчали на голове как два вопросительных знака.

– В шпионку влюбился? Ну так за это я тебя сейчас бить буду, – пообещал Барсук и начал засучивать рукава. – Так что готовь слезы, жених.

И остальные двое захохотали:

– Жених! Шпионский жених!..

Егор стиснул зубы и первым бросился в атаку. Вмиг слилось все в кучу: четверо мальчишек, восемь рук и восемь ног. Некоторое время слышалось только сопение, потом кто-то заревел, полез из кучи, развалив ее. Егор вскочил – в разорванной рубашке, с подбитым глазом – и снова неукротимо бросился на вставшего с земли Барсука.

Девочки напротив уже не болтали, а, широко распахнув глаза, глядели через дорогу.

– А-а!.. – отчаянно заорал вдруг Барсук.

Он бежал по улице, а за ним летел рассвирепевший Егор, колотя врага туго набитой командирской сумкой по спине.

Была густая ночь, и по-прежнему глухо и безостановочно била артиллерия на сопредельной стороне.

Алексей стоял на берегу широкой спокойной реки. За ним – в кустах, в отрытых наспех ячейках, просто за деревьями – лежали вооруженные бойцы.

Вскоре послышался тихий плеск весел. Из темноты вынырнул баркас, на носу которого стоял высокий человек. Бойцы и пограничники вошли в воду, приняли баркас и начали помогать выбираться на берег женщинам, детям, легкораненым. И высокий командир тоже сошел на берег.

– Товарищ Ван, – сказал переводчик.

– Исполняющий обязанности командира батальона Трофимов, – представился Алексей.

Китайский командир неожиданно закашлялся, кивнул переводчику и повернулся спиной к Алексею, наблюдая за выгрузкой.

Подходили баркасы. С них снимали раненых, быстро относили в лес. Все происходило в абсолютной тишине, только заплакал было ребенок, но сразу же смолк. Изредка высокий командир отдавал короткие команды.

– Товарищ Ван говорит, что очень много раненых, – тихо сказал переводчик.

– Что-то он на китайца не похож, – засомневался вдруг Алексей, вспомнив о бдительности.

– Возможно, манчжур, товарищ командир батальона.

При этом разговоре китайский командир странно повел плечами, будто с трудом глушил в себе приступ неуместного веселья. Потом сказал что-то, не оборачиваясь.

– Товарищ Ван просит послать кого-нибудь предупредить, чтобы раненым повязки сменили, – сказал переводчик.

– Да я сам распоряжусь, – сказал Алексей и побежал к лесу.

В маленькой фанзе горели фонари и кипел самовар. За столом сидели китайский командир товарищ Ван, переводчик, несколько командиров-пограничников. Молча пили чай. На расстеленных по столу газетах лежали хлеб, сало, колотый сахар.

Вошел Алексей. Шагнул от двери, вгляделся в сидящих за столом и обмер:

– Ван… – и замолчал, прикусив язык.

– Товарищ Ван все время о вас спрашивал, – радостно сообщил переводчик. – Даже послать за вами решил.

Алексей, как деревянный, опустился на табурет, не слушая, что там бормочет переводчик, потому что против него в синей китайской куртке сидел его старый друг Иван Варавва. Он неожиданно спросил что-то, не отрывая взгляда от Алексея. И Трофимов невольно вздрогнул: звуки чужого языка так не шли к шальным глазам и казачьему чубу китайского командира.

– Китайский товарищ интересуется, есть ли у вас семья, товарищ командир батальона.

– Есть! – с некоторым запозданием, но очень громко и чересчур радостно закричал Трофимов. – Егорка пятый класс кончает, представляешь? То есть, это… Сын, значит. А Любаша в институте учится. В медицинском!

Варавва невозмутимо выслушал весь этот восторженный крик, подождал перевода, вежливо улыбнулся и опять что-то сказал.

– Товарищ Ван интересуется здоровьем ваших близких.

– Мировое здоровье! – с сияющей улыбкой заорал Алексей. – Во здоровье!..

И сунул через стол оттопыренный большой палец.

Нахмуренный Егор Трофимов смотрел неукротимо. Лицо его было в синяках, глаз заплыл, а рот плохо закрывался.

Был вечер. Настольная лампа освещала стол с учебниками и большой схематический разрез танка на стене. Рядом стоял Егор и исподлобья смотрел на мать.

– За что же на этот раз? – очень спокойно поинтересовалась Люба.

Егор хмуро молчал.

– Я спрашиваю, за что? Драться нужно только за правое дело.

– За правое, – вздохнул сын.

– Ну, тогда иди умойся.

Егор еще раз вздохнул и вышел из комнаты.

Светало. Алексей, Варавва и переводчик стояли на берегу, возле которого покачивался одинокий баркас. С сопредельной стороны по-прежнему доносился напористый гул артиллерийской канонады.

Переводчик что-то увлеченно рассказывал Ивану, но тот отвечал односложно, выразительно поглядывая при этом на Алексея. Наконец Трофимов сообразил:

– Слушай, а где же гребцы его? Надо, понимаешь, собрать.

– Есть собрать, – отрапортовал переводчик и ушел.

Алексей и Иван наконец-то остались одни. Молча смотрели друг на друга и улыбались.

– А я гляжу: ты или не ты?

– А я думаю: когда он сообразит? Ну, здравствуй, Алешка, – сказал Варавва, и они обнялись. – Я уж думал, что мы с тобой так и не поговорим.

– Как ты там-то оказался, Ваня?

– Назначен советником при штабе Народно-освободительной армии. Помогаю китайским товарищам.

– Тяжело?

– Пробьемся. Нас обозы связывали, дети, раненые. Пробьемся. Ну, как Люба-то, как Егор?

– Живы-здоровы, но – одни. Я ведь в Москве, в академии учусь. Здесь на стажировке.

– Тихо, Алеша, идут. Прощай, друг.

– Прощай, Ваня.

Обняться им не пришлось: с откоса спускались гребцы и переводчик. Иван протянул руку, Алексей двумя руками схватил ее, долго тряс.

Грозно ревела артиллерия на чужой, далекой стороне…

А в квартире с разностильной мебелью ничего не изменилось, и заметно подросшая девочка складывала книжки и тетрадки в портфель, дожевывая булку.

Солнечный зайчик, пробежавшись по стене, упал на руки девочки, заглянул в лицо. Она тут же закрыла портфель и, не посмотрев в окно, кинулась к дверям:

– Мама, я пошла!

Хлопнула входная дверь. В комнату вошла строгая, невеселая и безулыбчивая мама. Подняла упавшую тетрадку, выглянула в окно.

Через улицу к книжному магазину бежала девочка. У витрины стоял повзрослевший Егор. Когда девочка подбежала, он взял у нее портфель, закинул на плечо командирскую сумку, и они пошли по улице.

А безулыбчивая мама смотрела им вслед. Из окна.

Вечером в той же комнате с разностильной случайной мебелью, освещенной лампочкой под абажуром, разучившаяся улыбаться женщина почему-то встревоженно слушала дочь. А девочка уплетала суп и трещала без умолку.

– Только он ничего не понимает в литературе, представляешь, какой кошмар? Ну ничегошеньки! В танках уже понимает, а в литературе – еще нет, представляешь? Я ему объясняю, объясняю, а он – ну совершеннейший… – она поискала слово, – танкист!

– Он очень вырос, – сказала мама.

– А знаешь, почему он так быстро растет? Потому что все время дерется.

– Из-за тебя?

– Конечно! – с гордостью призналась дочь.

– Тебя все еще дразнят? – помолчав, тихо спросила мать.

– Вот потому-то он и дерется, – девочка вдруг погрустнела и отложила ложку.

Мать и дочь помолчали, и в этом молчании была огромная горечь. Наконец мать, подавив вздох, спросила:

– Как, ты сказала, его зовут?

– Егор.

– А фамилия?

– Трофимов. Егор Трофимов. Его папа в командировке. Только не как наш. В настоящей, понимаешь? А мама учится в твоем институте.

«Мамин» институт оказался медицинским, и сама мама девочки в простеньком халате санитарки работала в раздевалке, принимая от студентов плащи, зонты и сумки. Она исполняла эту работу с тем же безулыбчивым лицом, быстро и молчаливо, но, посмотрев на одну из студенток, вдруг задержала номерок и тихо спросила:

– Вы Трофимова?

– Да, – с некоторым удивлением ответила Люба. – А в чем, собственно, дело?

– Нам надо поговорить.

Молодой мужчина явно преподавательского вида задержался возле колонны, поглядывая на студентку и санитарку.

– У меня сейчас лекция.

– А после нее, перед анатомичкой, – двухчасовой перерыв.

– Все-то вам известно, – усмехнулась Люба. – Вас, кажется, Аней зовут? Извините, не знаю вашего отчества.

– Санитарок принято называть по именам.

– Студенток тоже.

– Я буду ждать вас в сквере, Любовь Андреевна. Поверьте, это очень серьезно.

И отошла в глубь раздевалки, прекратив разговор. Может быть, потому что заметила особый интерес очень любопытного преподавателя возле ближайшей колонны.

Стояла осень, и в маленьком городском сквере печально шуршали под ногами листья. По аллее шли две матери: санитарка и студентка одного института.

– Наши дети дружат три года, – говорила безулыбчивая мать девочки. – Сначала мне казалось, что это – детская блажь…

– Думаю, ваши опасения абсолютно беспочвенны, – неприязненно перебила Люба.

– Напротив, Любовь Андреевна, я очень рада. Право, очень. Маша воспитывается без отца, ей просто необходим друг, советник, рыцарь, наконец.

– Господи, какая я ревнивая дура! – улыбнулась Люба. – Мне показалось, что вы не доверяете этой дружбе. А ведь мой Егор – Трофимов, это совершенно особая порода. Они не умеют объясняться в любви, не дарят цветов, забывают о ваших днях рождения, но… Знаете, сколько раз мой Егор приходил домой с разбитым носом?

– Я знаю, сколько раз моя Маша возвращалась счастливой. И вот как раз об этом, об их счастье я и хотела бы поговорить…