Текст книги "Робин Гуд с оптическим прицелом. Дилогия "
Автор книги: Борис Орлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
От этой мысли меня бросило в жар, и я почувствовала, как уши и щеки у меня покраснели. Нет, об этом девушке думать неприлично!..
В этот момент батюшка соизволил меня заметить и тут же принялся воспитывать. Как я могла стоять у окна, подвергая себя опасности? Зачем я показалась этому разбойнику? Понимаю ли я, единственная дочь и наследница шерифа, что, подвергая себя опасности, я ставлю под удар и его? И так далее, и так далее, и тому подобное…
Мне оставалось только слушать, покаянно кивать головой и периодически вставлять: «Да, батюшка», «Всенепременно, батюшка», «Поняла, батюшка» и даже «Никогда не повторится, батюшка». За этим увлекательнейшим занятием я и не заметила, как мы добрались до Нотингема, и опомнилась только тогда, когда мы проехали городские ворота.
Дома я сразу же удалилась к себе и, еле-еле дождавшись, пока мои служанки Эмм и Бетси переоденут меня, велела им удалиться и позвать ко мне Нектону.
И только няня вошла в комнату, только окинула меня внимательным взором, как тут же уселась в кресло и уверенно произнесла:
– Ну, рассказывай…
– Что?..
– Да что же, я, по-твоему, совсем ослепла, что ли? Любому видно же, что у тебя что-то случилось, да притом еще такое…
Я бросилась к ней на шею:
– Няня, милая! Ну как вот ты все знаешь? – Она чуть пожала плечами, улыбнулась, но промолчала, и я начала рассказ: – Понимаешь, вот когда мы уже выехали из Дэйрволда…
Я поведала ей все: и о засаде на лесной дороге, и о молодом Плантагенете, который назвал мое имя, и о штурме манора, и как он потом отпустил батюшку живым, хотя взять донжон для него не составило бы большого труда, и как он поклялся еще раз встретить отца, а мне обещал омыть ноги…
Я говорила и говорила, а Нектона слушала и слушала. И лишь когда я начала в третий раз пересказывать, как королевский бастард подал мне хлыст, а потом поцеловал руку, она слегка тронула меня за плечо:
– Голубушка моя, – тут ее голос предательски дрогнул, – голубушка моя… Что же удивительного в том, что молодой и знатный рыцарь влюбился в тебя. Ты же у меня умница, красавица. Поёшь – заслушаешься, идешь – заглядишься… Ну ведь не на Розалинду же Сайлс ему заглядываться, прости Господи! Корова сассенахская[35]…
Конечно, Нектона не имела права так говорить о благородной девице, но Розалинда и действительно несколько полновата и когда ходит, то в самом деле похожа на… ну, может, не так чтобы, но… Я невольно улыбнулась, а няня тем временем продолжила:
– Вот коли он и впрямь к тебе воспылал, то жди: скоро, ой скоро, от него и весточка к тебе придет…
– Какая весточка? Как придет?
– Да уж не знаю, как придет, а только когда батюшка твой, славный сэр Ральф, за твоей матушкой ухаживал – когда она еще в девицах была – ой, сколько писем я перетаскала! Батюшка-то твой и в стихах, и в песнях никому не уступит! Бывало, принесешь такое письмецо, а моя Шарлотта уже тут же ответ протягивает. Так что, теперь только подождать осталось…
И тут в комнату влетели Эмм и Бетси. Оказывается, негодницы подслушивали под дверью и теперь радостно галдели, предсказывая мне великое счастье с королевским отпрыском, великую судьбу, и договорились даже до того, что я стану королевой. Эмм так и брякнула:
– Вот, госпожа, а как сыночка ему родите, ну, то есть принца наследного, так уж всенепременно в Лондоне поселитесь, в самом королевском дворце!
А Бетси поддержала:
– Вы уж тогда, госпожа, нас не забудьте. Мы же вам самыми верными слугами будем!
Ни мои уговоры, ни окрик Нектоны никак не подействовали на этих дурех. В конце концов Нектона поклялась своими пиктскими предками, что коли хоть одна из них надумает раскрыть рот – она, ух!.. И в подтверждение своих слов взяла в руки хлыст. Только тогда они, наконец, замолчали. И вовремя, потому что в комнату вошла матушка и велела мне с завтрашнего дня усаживаться за вышивку покрова для аббатства Святой Девы Марии. Ведь там уже давно ждут этот чудный рисунок. К счастью, она ничего не заметила: ни моего волнения, ни растерянности служанок, ни напряженности Нектоны, и быстро ушла. А я подумала, что если бы я сейчас начала вышивать, то никого, кроме молодого Плантагенета, мне изобразить бы не удалось. Ибо с ним и только с ним связаны сейчас все мои помыслы…
После ужина, когда я уже лежала в постели, няня, подкладывая мне грелку, гладила меня по голове и приговаривала:
– Голубка моя, потерпи. Ждать-то уж недолго осталось. Недолго…
Подождать осталось долго – до самого дня Святого Андрея, когда в Нотингеме устроили обычный праздник лучников. В тот день в город примчался Гисборн, а батюшка посоветовал мне быть особенно внимательной во втором состязании. Я догадалась, что сэр Гай захочет покрасоваться передо мной и своей будущей родней, но даже не могла предположить, что в действительности произойдет.
Сидя на помосте, сооруженном по приказу батюшки для благородных зрителей, я все ждала, что среди лучников вдруг окажется знакомая памятная фигура с горделивой осанкой, что молодой Плантагенет не удержится и примет участие в общей забаве, но я искала его тщетно – не было никого, кто хоть отдаленно походил бы на моего… на королевского бастарда!
С грустью я опустила взгляд и задумалась о том, что, должно быть, я все себе придумала и этот разбойник вовсе не королевский бастард, и что меня он даже не заметил, как вдруг мне в руку ткнулось что-то твердое. Я отдернула руку, но это твердое ткнулось снова. Да что это такое?!
Ужасно раздосадованная своими мыслями и тем, что меня от них дерзко отвлекли, я обернулась. Позади помоста стоял огромный, просто-таки громадный человек в плаще с надвинутым на лицо капюшоном и протягивал мне прямоугольничек желтоватого пергамента, запечатанный воском. Письмо!..
Я схватила его, оглядела и тут же забыла все свои сомнения. Письмо было запечатано маленькой печатью, на которой изображался Святой Георг[36], поражающий копьем дракона. Ну и кто, кроме сына короля, осмелится поставить ТАКУЮ печать?..
В руку тыкнулось еще что-то. Что? Я широко раскрыла глаза: на ладони лежал невиданной красоты перстень! В красноватом золоте помещался камень, вырезанный в виде розы. У меня зашлось сердце: роза – цветок Девы Марии, моей небесной покровительницы. И еще роза – символ молчания, значит, он не может сказать в открытую о своих чувствах! Ах, как он воспитан и куртуазен! Как все-таки чувствуется в нем королевская кровь!..
Посланец все не уходил, и я, вскрыв письмо, украдкой пробежала его глазами. Господь всемогущий! Как нежно и как благородно описывает он свои чувства! «Я вас люблю, чего же боле? Что я могу еще сказать?..»Да, когда любовь пронзает сердце, слов может и не найтись. По крайней мере, у меня не было… «Теперь я знаю: в вашей воле меня презреньем наказать!» Пресвятая Дева! Да как можно презирать такое чувство, проистекающее из столь благородного сердца?!!
Чем же мне показать ему свою сердечную привязанность? Если бы я могла написать… Что мне передать королевскому бастарду? Как показать, что мил он моему сердцу? В волнении затеребила свою опояску, и тут Дева Мария подсказала мне ответ! На моем поясе вышиты лилии и левкои[37]. А ему ли не знать, что значат эти цветы?!
Я сдернула поясок и протянула посланцу своего рыцаря:
– Вот. Передай ему…
Он кивнул головой и мгновенно растворился в толпе. А я снова накинулась на письмо. Ах, как замечательно, какие точные образы он находит! «Сгорю за вас и утоплюсь…»– неужели любовь такова и в самом деле!
– Марион! Марион! – Яростный шепот батюшки вернул меня к действительности. – Марион! Оставь в покое свои манускрипты! Посмотри: сэр Гай будет стрелять. Подай ему хоть какой-нибудь знак своей благосклонности…
И действительно: Гисборн сбросил с плеч конскую шкуру, которую он носит вместо плаща, и, сверкая начищенной кольчугой, идет к стрелкам. Вышел, взял у кого-то лук, повертел в руках, брезгливо отбросил в сторону и схватил лук у другого стрелка. Этот его, видимо, устроил, потому что он встал в картинную позу, тщательно прицелился…
Стрела впилась чуть ниже центра мишени, и сэр Гай тут же горделиво провозгласил:
– Этот выстрел – в вашу честь, несравненная леди Марион!
И тут…
Мой отец уже привстал и даже открыл было рот, чтобы поздравить Гисборна с удачным выстрелом, как из толпы зрителей, стоявших шагах в десяти от стрелков, с шипеньем рассерженной змеи вылетела длинная, темная, хищная стрела. И вонзилась точно в стрелу сэра Гая, расщепив ее надвое…
Все как завороженные смотрели на эту стрелу, а я искала в толпе лучника, что послал ее. И нашла! Молодой Плантагенет, закутанный, как и его посланец, в длинный плащ, что-то прятал под него, а еще несколько человек окружали его и подталкивали в сторону. Неужели его схватили стражники отца?! Но нет: среди этих людей я без труда узнала великана, принесшего мне письмо. Это его воины торопятся увести своего повелителя в безопасное место. А ведь он так рисковал! И все ради меня?..
– Пусть кто-нибудь повторит этот выстрел! – Я даже и не поняла, когда поднялась, но молчать – это выше моих сил! – Пусть попробует повторить!..
Батюшка и матушка подхватили меня под руки и силой усадили на место. Я видела, как отец отдавал распоряжения найти дерзкого стрелка, как ему подали эту стрелу, как ругался Гай Гисборн, грозясь повесить наглеца, и думала о том, как же должен любить меня этот рыцарь, чтобы рисковать своей свободой и жизнью ради лишь малой благосклонности с моей стороны?! Не зря говорят, что наш король Ричард отличается несдержанностью характера. Во всяком случае, глядя на сына, в это нетрудно поверить…
А на следующий день я уже послала ему ответ вместе с моей Нектоной. Она отправилась в лес, пообещав найти моего рыцаря или умереть…
Глава 6О том, что из искры возгорится плазм, или О добрых вилланах Сайлса и Вордена
После праздника лучников прошло всего ничего – три дня, а к нам в лагерь уже пришла первая весточка от лять Марион. Причем весьма необычная.
Я сидел под штабным дубом и, отчаянно сражаясь со сном – следствие хронического недосыпа, пытался разобраться в объяснениях троих крестьян, которые явились ко мне с жалобой на своего старосту – рива. Что-то он у них требовал непонятное, ну вроде как они нарушили какой-то закон и теперь должны были уплатить штраф. Тут вообще законы простые до безобразия: провинился – плати, а не можешь – вздернут. Вздергиваться крестьяне не хотели, а потому явились ко мне, умоляя защитить от таких законов…
Окончательно запутавшись в обстоятельствах дела, в которых фигурировали какие-то «роды», «чельдроны», «аверпенни», «аверерт»[38] и совсем уж невероятные «пол-лодки», я взвыл и потребовал хоть кого-нибудь, кто разбирается во всей этой чуме, дабы он простыми словами объяснил мне – чего они, в конце-то концов, хотят?!
Случившийся поблизости аббат Тук растолковал, что эти бедолаги, после уплаты всех налогов, сборов и поборов, смололи зерно у себя дома, вручную, нанеся тем самым убыток своему хозяину – владельцу мельницы. Староста-рив пронюхал про это и наложил на них такой штраф, что бедолагам осталось только сразу лечь и помереть.
– Как, вы говорите, называется ваша деревня?
– Так мы из Сайлса будем, – и крестьяне дружно бухаются на колени, – ваша милость…
– Э-э! Вы что?! Какой я вам, к дьяволу, «милость»?
– Простите, ваша светлость…
Ага. Все ясно. Ничего я им сейчас не объясню и не докажу. И аббат Тук куда-то запропал, а без него в этих «чельдронах» я и с четвертой рюмки не разберусь! Ну, так…
– Мне все ясно. Встаньте добрые люди. Маркс! – И когда Статли материализовался передо мной, приказал: – Выбери человека три-четыре, пусть пройдутся с этими терпилами и пристрелят паскудника к чертям свинячим! И чтобы одна нога здесь, другая – там, а третья – опять здесь! Сделали дело – и рысью домой! Пиво не пить, девок не… хм… в общем – не задерживаться! Вопросы?
Маркс всем своим видом свидетельствовал, что вопросов у него нет и быть не может, но не успел он открыть рта, как на поляне началось какое-то непонятное шевеление, потом крики, потом…
…Потом вдруг прямо на меня выскочило какое-то чудовище, похожее на привидение, голливудского вампира и бабу-ягу из наших старых сказочных фильмов. Существо глянуло на меня горящими безумными глазами и завопило на весь лес:
– А-а-а! Вот он ты!
На всякий случай я подался назад и попытался сообразить: с каким еще непонятным обитателем Деналаги свела меня судьба…
– Ага! – провозгласило существо скрипучим старчески-бесполым голосом. – Так вот ты каков! Молодец! – после чего сигануло вперед и без всяких церемоний сграбастало меня за ухо. – Смотри же! Обидишь мою девочку – наплевать мне на твою кровь и твое происхождение! Сама глаза твои бесстыжие выцарапаю!
Судя по впившимся в ухо когтям, угроза была вполне осуществимой.
– И глотку тебе перегрызу!
А вот в это, глядя на беззубые десны с чудом уцелевшими одним резцом и одним клыком, верится с трудом. Так. Если судить по лексикону – передо мной женщина…
– Во-первых, здравствуйте, мамаша. Во-вторых, – я осторожно, но твердо отцепил от себя ее пальцы, – ухо отпустили. В-третьих, с кем имею честь беседовать?
Жуткая старуха отступила на шаг и оглядела меня с удивительной смесью презрения, любопытства и почтения.
– Хорош! – наконец вынесла она свой вердикт. – Хорош, любезен, стрелок – из первых, да и рыцарь, видать, не из последних! Знатен, богат. Отощал вот только, по лесам мотаясь, ну да я так и думала…
С этими словами она развернула узелок, который цепко держала в другой руке, и вытащила оттуда нечто странное:
– Девочка моя велела тебе передать, – и это нечто ткнулось мне в губы. – Пирожка, вот, с медом…
Деваться мне было некуда, и я откусил кусок… Мать твою, отравительница хренова! В клеклом сыроватом тесте мед, конечно, чувствовался, но значительно меньше, чем перец и, кажется, имбирь. Рот обожгло так, будто я хлебнул бензина, а потом додумался закурить…
Из глаз полились слезы, которые чумовая бабка истолковала по-своему и елейно запела:
– Вы только взгляните, добрые христиане, как убивается, что милой его рядом нет! Ничего, ничего, милок, – шершавая ладонь погладила меня по голове, – ничего. Вот тебе еще послание, собственной ее ручкой написанное, а уж обратно я ей от тебя отнесу…
– Да кто ты такая, ешкин кот?! То, что от ляти Марион, я уже понял, но имя-то у тебя быть должно?!
Потрясенная моей речью, старуха даже сделала шаг назад и изумленно вопросила:
– Благородный господин, откуда вам известно, что я веду свой род от благородного рода пиктских королей Готов?[39]
Каких еще королей?
– Твою мать! Обдристаться про войну…
– И снова ты прав, господин. Мы действительно воевали, не желая признавать Дреста королем…
Так, я лучше заткнусь, покуда не узнал, что тут правил какой-нибудь Хер второй или Пипец четвертый…
– Имя свое назови!
То, что произнесла старуха, больше всего напоминало «некто». Вот, блин, не было заботы! Инкогнито из Петербурга!.. Зато объяснила, что была нянькой ляти Марион, и чуть ли не ближе ей, чем родная мать. И на том спасибо!..
А старая перечница тем временем продолжала разливаться соловьем:
– Вот ты напиши ей, голубке нашей, а я еще расскажу все, что своими глазами видела. Вот уж она обрадуется, вот обрадуется…
– Робин… эта… – Маркс все еще стоит рядом. – Я… эта… ну, пойду, в общем…
– А ты все еще не в Сайлсе? А ну-ка, марш…
– Куда это ты его заслать собрался? – чертова старуха моментально влезла в мои командирские дела и теперь тянет на себя одеяло командирских обязанностей. – Куда это ты его послать надумал? В Сайлс?
– Ну, допустим… А что?
– Да ничего, – старуха гордо подбоченилась. – То есть, ежели они тебе, к примеру, надоели так, что видеть их живыми не можешь, а самому убить – рука не поднимается, тогда – конечно. Потому как в Сайлсе сейчас Хэй Хайсбон со своими людьми. А копье[40] у него – одних всадников десятка два наберется. И пешие еще…
Я мгновенно представил себе последствия встречи Статли с четырьмя товарищами и отряда наемников нетрадиционного рыцаря, и мне стало не по себе.
– Так, Маркс! Отставить прежний приказ, – и уже старухе: – Мамаша, а ну-ка быстро излагай: чего там Хайсбон забыл?
– А он к подружкам твоей голубки собрался, поговорить и на свадьбу пригласить…
– На какую еще свадьбу? Хайсбон женится на своем оруженосце?
Нянька тут же снова превратилась в фурию:
– На каком оруженосце?! Это ж девочку нашу за этого содомита просватали…
Чего?! Ага… Так, значит… Ну-ну… Нет, это просто удача, ядрены пассатижи… Все сразу – и большим куском…
– Мамаша… мамаша… ты – вот что: сколько точно солдат у этого пидорыцаря? Только точно вспомни, душевно тебя прошу…
Старуха глубоко задумалась, а затем выдала:
– Сколько «золдат» и кто они такие – знать не знаю. Но воинов у него – два десятка и еще три конных и три десятка пеших. Есть еще лучников – шестеро, из коих трое – уэллис, так что луками хоть и похуже твоего владеют, а все же… Да еще оруженосец, двое пажей и слуг пятеро. Тоже вооружены. Вот и считай…
Та-а-а-ак-с… Если?.. Нет, хреново… А вот если?.. Тоже не то… Блин!..
Мне катастрофически не хватало людей. У меня бойцов меньше, чем у рыцаря, едва ли не в полтора раза, а если учесть, что те еще и вооружены лучше… Одолеть-то мы их, может быть, и одолеем, но потери при этом такие будут, что мама не горюй! И что прикажете делать?.. Японский городовой!..
Вот на желании увидеть представителя МВД Страны восходящего солнца меня и осенило. Раз нас меньше, значит, должно стать больше! Мятеж нужен! Всего-то!..
Поразмыслив на тему народных восстаний, я вспомнил, ради чего, собственно, и затевалось написание революционной песни. А если нам не только пойти и помочь гражданам крестьянам, а еще и подбить их на бунт? Не только уделаем пидорыцаря, но еще подкузьмим славному лорду Мурдаху и пополним ряды новобранцами…
Через два часа наш отряд в полном составе топал следом за тремя проводниками, которым лично мною были обещаны экспроприация экспроприаторов, эксплуатация эксплуататоров, мир народам, фабрики – рабочим, земля – крестьянам, мир хижинам – война дворцам, бабам – цветы и детям – мороженое. Не знаю, что они поняли и поняли ли вообще хоть что-нибудь, но возликовали и теперь еще до сих пор пребывают в состоянии эйфории…
– Робин, – осторожный шепот Энгельса, – Робин, а дальше-то что? Как атаковать будем?
Как? А хрен его знает – как? Сперва разведка…
– Вилланы нас не поддержат, если ты рассчитываешь на них, – рассудительно сообщает Энгельрик. – Мы уйдем, а червив сожжет их дома и повесит их самих. Так что помощи от них не будет…
Он, конечно, прав, но…
– А как насчет твоей лютни? И песни?
Энгельс смутился:
– Ну… я попробую… Я постараюсь…
– Вот и постарайся. С ними. А то воины Хайсбона постараются с нами. Причем в разных позициях и извращенными способами.
Вокруг Сайлса на полях звенели косы. Высоко стояли рожь и ячмень – золотые, налитые, горячие от солнца. Они не остывали даже ночью: яркие упругие колосья шуршали и дышали теплом, словно горячие обломки солнечных лучей.
С раннего утра крестьяне работали на барщине. На заре они прошли мимо своих полосок и вот теперь шуровали на господском поле. В небе звенели жаворонки, а на земле звенела песня:
Коси, виллан, сплеча, сплеча,
Покуда нива горяча,
Овес, пшеницу и ячмень,
Пока придет Михайлов день.
Господский хлеб мы снимем в срок,
Отбудем помочь и оброк,
А с нашим хлебом подождем,
Пока поляжет под дождем[41]…
Но вот, наконец, долгожданный перерыв. Люди усаживались на краю поля и доставали свои нехитрые припасы: ячменные лепешки, печеную репу, снятое молоко – и с наслаждением принимались за еду. Вот в этот-то момент к ним и подошел глимен с лютней на плече. Или скоп – не разберешь…
Он был одет побогаче крестьян, а коли подумать – так и побогаче иного рыцаря. Массивный серебряный браслет на левой руке, пара перстней на пальцах, пунцовое сюрко, новая рубаха – не бедствует странник! Хотя как сказать – должно быть, слепой, потому как рядом с ним, поддерживая его под руку, шагал крепкий парень в простой серой рубахе с капюшоном и длинном, простом же плаще, под которым что-то топорщилось.
– Ха, – сказал рыжеволосый крестьянин, Билль Белоручка, – слепец-то – слепец, а меч у пояса носит.
Сказал он негромко, да глимен и его спутник услышали.
– Слепец? – спросил парень в капюшоне. И, словно пробуя на вкус это слово, несколько раз повторил, покатал на языке: – Слепец, слепец, слепец… Да нет, дружок, он – не слепец. В отличие от тебя…
– Как это? Какой же я слепой, если тебя вижу?
– Как же это ты видишь, если тебя грабят, а ты терпишь? Не видишь, что ли?
Белоручка подскочил, точно его укусила пчела:
– Кто же это меня грабит? Ты, что ли?
– Я? – парень усмехнулся. – Я – нет. Мне тебя грабить резона никакого. Чего с тебя взять-то? Рубаха – дырявая, штаны – так еще хуже рубахи. Коса – да ведь старая, во-первых, а во-вторых, мне без надобности. Я, дружок, граблю только тех, кто грабит тебя и таких, как ты.
– Это кого же?
– А скажи-ка нам, добрый человек, – вмешался в разговор скоп-глимен. – Почем сейчас бушель[42] ячменя на рынке?
– Осьмушку пенни, не меньше…
– Ну так того, что ты накосил, хватит бушелей эдак на тысячу.
– Вот я подожду, как продашь, – снова встрял парень в рубахе с капюшоном – а уж тогда я тебя грабить и приду. Сто двадцать пять пенни ты получишь за свой ячмень, шестьдесят я у тебя заберу – половину. Пять пенни – тебе, стоит ли возиться из-за мелочи?..
Билль засмеялся:
– Так ведь это не мой ячмень. Зря только прождешь.
– Правда? Не твой? А кто пахал это поле? Не ты?
– Ну… я…
– А кто сеял ячмень? Не ты?
– Ну… я…
– А кто убирал его? Не ты?
– Я…
– Кто будет молотить? Не ты?
– М-м-м…
– Значит, – подвел итог парень в капюшоне, – поле пахал ты, боронил его ты, засеял опять ты, урожай собрал ты, зерно обмолотил ты, а оно все не твое? Забавно…
Он с хрустом потянулся и спокойно сказал:
– Если я выследил оленя, убил его, освежевал и зажарил – так это мой олень! А если кто-то заберет его у меня, – он хищно усмехнулся, – то выйдет, что он меня ограбил. Так?
Крестьяне потрясенно молчали. Парень в рубахе с капюшоном тронул скопа за рукав:
– Давай. Начали.
И скоп ударил по струнам лютни и запел. Пел он о том, что тираны-господа давят народ, но скоро придет час расплаты. И тогда смерть настигнет тиранов.
Крестьяне вставали, прислушивались, а потом подхватывали припев. И очень скоро над полем грозно загремело:
Пожаром восстанья объяты все страны,
И смерть, и смерть, и смерть вам, тираны!
Когда песня кончилась, Билль Белоручка сказал, обращаясь к парню в рубахе с капюшоном:
– Прости, что не узнал тебя сразу, славный Робин в капюшоне. Чего ты хочешь, могучий хозяин Шервудского леса, от нас – простых вилланов?
Вот такая постановка вопроса мне нравится. Что мне надо? Э-эх, милые, да если я скажу, что мне от вас на самом деле надо, вы ж разбежитесь на двадцать метров впереди собственных воплей. А то еще и повесите меня сами, без помощи червива…
– Как тебя зовут, дружище?
– Билль, а по прозванию – Белоручка…
Я взглянул на его огромные обветренные красные руки. Да уж… Лучше прозвания и не придумать. Был бы тут негр – наверняка назвали бы Белоснежкой…
– Вот что, Белоручка, вот что… Воинов Хэя Хайсбона в деревне много?
– Да человек с двадцать будет… – И, предваряя дальнейшие вопросы, отрапортовал: – Только самого содомита в Сайлсе нет. Уехал уже…
– Что это он так заторопился?
Билль усмехнулся:
– С хозяином нашим не поладил… Не любят они друг друга. Хэй-то, хоть и содомит, – он перекрестился и сплюнул в сторону, – воин знатный. А наш – трусоват. Зато только по девкам и шарится. У нас, поди, и девок-то в Сайлсе не осталось его трудами.
Понятно. Значит…
– Энгельс, поднимай всех. Ну что, добрые вилланы, кто поможет мне сжечь писцовые книги и спалить чертов манор, где живут ваши враги – грабители и тираны?
Молчат… Вот скоты… Чего ж они так трусят-то? Да чем жить так, как живут они, уж лучше…
Тем временем из лесу вышел и весь мой отряд и окружил вилланов кольцом. Тех, конечно, больше, но мои вооружены и дисциплинированы.
– Послушайте, люди! Вас же просто используют. Используют как дешевую рабочую силу. Лошади вы, а не люди! Волы! Мерины!..
Судя по лицам крестьян, сравнение им не по вкусу, и был бы я тут один – попробовали бы разобрать меня на запчасти. А так молчат.
– Ваши дети голодают, а если нет, то голодаете вы! Ибо вы отдадите им свой кусок. Почему вы готовы жить в таких условиях, как свиньи в хлеву? Сорвите с себя эти оковы. Возьмите, наконец, большой молот и бейте по цепям! Бейте! – по-моему, меня понесло. – Сожгите писцовые книги. Заберите землю себе! Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов!
Молчат. Молчат, сукины дети. Ну что им еще сказать?
– Вот что я вам скажу, – в разговор вступает Статли. – Что с вами будет, если вы пойдете с нами?
– Повесит червив… – робко замечает кто-то.
– Непременно?
– Ну… может…
– А может и не повесить?
– Ну…
– А я, по-вашему, похож на враля?
– Нет… Нет… Нет… – зашумели в толпе.
– Ну, так вот: кто с нами не пойдет – повесим на месте! Ясно?!
Яснее не бывает. Лихо он их…
– Вот еще кое-что…
Рябой, широкоплечий, Скателок вышел вперед. На длинной прыгающей жерди он нес срубленную голову старосты.
– Скателок, это ты?! – крикнул Билль Белоручка, вглядываясь в лицо стрелка. Наверное, знавал его раньше. – Ты убил нашего рива?
Со страхом и радостью смотрели все на окровавленную голову рива. Теперь всем, даже самому тупому крестьянину, стало ясно – мы не шутки шутить пришли!
Толпа взревела, и над ней повисли возгласы:
– К манору! К манору! Жечь писцовые книги! Мы сожжем все грамоты, где записана наша горькая доля! Все податные списки, все свитки зеленого воска, каждый лоскут телячьей кожи, какой найдется в маноре! К манору, к манору!
ИНТЕРЛЮДИЯ
Рассказывает Марион Мурдах, сиятельная наследница славного шерифа Нотингемского
В тот день в гости к нам был зван Гай Гисборн и еще несколько благородных рыцарей. С самого утра матушка принялась готовить меня к предстоящему событию – помолвке с Гаем. Об этом я услышала вчера, когда случайно подслушала разговор батюшки и матушки.
Я хотела войти в матушкину опочивальню и спросить у нее золотых ниток для вышивания, когда за дверью раздался ее резкий голос:
– Послушай, Ральф! Я понимаю, что Гисборн богат и что он – родственник самого канцлера. Все это, конечно, говорит в его пользу, но ведь все знают, что он – содомит, да простит его Господь! И этому, – тут она вставила такое словцо, что я покраснела, а лоб покрылся испариной, – ты собираешься отдать нашу девочку?! Да ты просто сошел с ума!
И стало слышно, как маменька в гневе ходит по комнате, нарочно стуча ногами по полу, расшвыривая свежую солому.
Батюшка молчал, но отмолчаться от маменьки – задача по силам разве что святому. Это уж я по себе знаю. Минут пять она осыпала его упреками и бранью – да такой, что я даже от конюхов не слыхала, и, наконец, он взорвался:
– Замолчи, жена! Вместо того чтобы обвинять меня во всех смертных грехах, ты бы лучше рожала мне нормальных здоровых детей! Ах, ах, ах! Гай Гисборн – содомит! А можно подумать, что твой муж – Навуходоносор[43] и знать об этом не знает!
Судя по звуку, батюшка в раздражении швырнул на пол стул.
– Ты рожаешь мне детей, которые если и выживают во младенчестве, то уже во взрослой жизни мрут как мухи, а потом обвиняешь меня в том, что я собираюсь выдать свою дочурку за содомита! А ты подумала, что было бы, выдай я ее, к примеру, за де Бёфа? Сколько, по-твоему, наша Марион продержится под этим здоровяком, который будет брюхатить ее со всем прилежанием каждый год, а? Ты посмотри на нее! Тростинка! Да ей помоги Боже одного ребенка родить, а уж двоих – только при заступничестве Святой Девы Марии! Тощая, на лице одни глаза и есть, бедра узкие, грудь – под платьем не видать, только и может, что книги свои читать да молиться!
Теперь уже батюшка раздраженно топотал ногами по комнате.
– Гисборн-то к ней подойдет разок-другой, да и то – не в охотку, а по обязанности. А как родит она ему наследника – так он о ней и забудет. И станет наша девочка жить хозяйкой в его поместьях да всем управлять, пока ее, прости Господи, муж станет по мальчишкам бегать. Коли умницей будет – а она вовсе не дура, хоть в этом и нету твоих заслуг, Шарлотта! – так вот, коли умницей будет – все к рукам приберет. Гай хороший воин, но, клянусь святым Дунстаном – не больно-то и умен. И наша девочка станет полноправной хозяйкой во всех его владениях.
Он перевел дух и продолжил, слегка понизив голос:
– А коли выйдет Гай из милости, так ему живо припомнят его грехи. И сидеть ему тогда на колу, помяни мое слово. А кому все его добро достанется, а? Верно, жене да наследнику. А коли не будет наследника – так нам с тобой! – Батюшка шумно выдохнул и добавил: – Эх, жена, жена! Когда бы к твоей красоте, доброте да заботе еще и ума прибавить – цены бы тебе не было!..
Я ушла в свою комнату и там дала волю слезам. Неужели я и в самом деле такая уродина? И сама себе ответила: да – такая, да – уродина! Прав батюшка: куда мне за настоящего мужчину замуж. Надо благодарить Господа, что хоть этот содомит – гореть ему в аду! – согласился на мне жениться!..
И тут вдруг у меня высохли слезы. А как же молодой Плантагенет?! Зачем я ему, если я – уродка! А ведь он писал, я прекрасно помню: «…твой дивный, гибкий стан подобен стеблю лилии, что прячет в глубине прекрасный цветок неземной красоты…»И вот еще: «…как звезды, что надежду даруют сынам Адама, так твои глаза горят для меня на небосклоне жизни, затмив собой все светила!»Наверное, не так уж я и уродлива, если сын столь признанного благородного трубадура[44] пишет обо мне столь лестно и столь хорошо! Ну не может же он так страшно лгать!..
Я почти успокоилась, а теперь только и ждала возвращения Нектоны, которая отнесла лакомство и мое письмо Плантагенету. Разумеется, я написала ему так, как и полагается благородной девице из хорошей семьи, сдержанно похвалив его подарок, милостиво разрешив ему считать меня своей дамой сердца, сделала комплимент его верной руке и острому глазу и намекнула на возможность встречи. И лишь в конце я не удержалась и приписала, что он приятен моим глазам и моему сердцу, и дело тут не только в его происхождении, но и в его благородстве и красоте души.
Нектона появилась перед самым обедом, когда Эмм и Бетси уже надевали на меня второе верхнее платье. Увидев Нектону, они хором затараторили, не давая мне и рта раскрыть:
– Ну, что? Как он? Ты отдала ему письмо? И что он? Передал письмо для госпожи? При тебе писал? А подарок какой-нибудь прислал?
