Текст книги "Робин Гуд с оптическим прицелом. Дилогия "
Автор книги: Борис Орлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
То, что потом происходило в лагере, не поддавалось не только описанию, но и сколько-нибудь здравому объяснению. Гранд-пьянка с переходом в оргию, карнавал в Рио и празднование Победы в сорок пятом в одном флаконе. Единственное, что я успел сделать, – расставил часовых, а больше – ни фига! Дальше все завертелось в каком-то чокнутом хороводе, из которого всплывали разрозненные картины, никак не желавшие складываться в нечто единое целое. Смутно вспоминался, например, наш бравый политрук аббат Тук, отплясывавший некий феерический танец посредине поляны в голом виде. Потом он еще вроде утешал зазнобу покойного батьки Хэба… или это был не он? Ни хрена не помню… Даже не помню: осталось чего на опохмел или нет?
Нет, надо завязывать с пьянкой. Так ведь и мозги пропить недолго… О, а вот и бледно-зеленый Энгельрик выпадает из кустов. Интересно, может, он знает: есть чего для поправки здоровья или придется окунать башку в ручей?
– Энгельс!
– У-у-у?!
– У нас выпить чего осталось? Эй, ты куда?!
При слове «выпить» Энгельрик из бледно-зеленого стал просто зеленым, согнулся пополам и рванул к солдатскому сортиру. Судя по звукам, он принялся растолковывать какому-то незримому собеседнику маршрут до Риги. А может Ихтиандра звал?..
– Энгельс, как закончишь – все-таки скажи: выпивка осталась?
– Не-а… – хо! А вот и Маркс!
Статли был того же нежно-салатового цвета, что и Энгельрик, но глаза смотрели чуть более осмысленно. Он встряхнул гудящей головой, словно застоявшаяся лошадь, и постарался сфокусировать взгляд на мне:
– Ты ж сам сказал, Робер, что мы в пираты пойдем и вина еще скока хошь наберем. И сам секирой последние шесть бочонков разбил…
Чего? Я что, сам заначку на опохмелку раздолбал?! Бл…! Мать!..
Видя, что я сомневаюсь в правдивости рассказа, Маркс дополнил историю леденящими душу подробностями:
– Ну да, ты как за секиру схватился, так и заорал… – он страдальчески сморщился и как сумел воспроизвел: – «Pianstvu – boy, a blyadstvu – girl!». Вот. А потом орал, что мы все пойдем в пираты! Даже пел чего-то, только не разобрать. По-франкски, что ли… Вы еще с Энгельриком договорились, что вместо флага Альгейдину юбку поднимете…
– А ты что?
– А я чего? Я согласен…
– Блин горелый, хоть бы один бочонок остался… Остановили бы меня, что ли…
– Ага, – Статли ехидно хмыкнул. – Остановишь тебя, как же! Малыш Джонни тут же рядом встал и как заорет, что, мол, все слышали, что командир решил?! И что, мол, если кто не согласен – пусть уматывает, а кто согласен – пусть готовится к походу в Старборо[26]. Там, значит, кораблей до хрена, какой-никакой и умыкнем… – Он вздохнул и продолжил: – Орет-то орет, а дубинку свою над головой крутит, что твоя мельница… Остановишь тебя, ага!..
Ага… Интересно было бы знать: кроме Маркса кто-нибудь еще помнит, что я собирался повторить путь капитана Блада? Может, еще удастся отвертеться от морской романтики?
…Не удалось. Оказалось, что идея выйти на морские просторы, в общем, народу понравилась, так что, полечив гудящие головы оленьим бульоном и холодной водичкой, мы принялись собираться в далекий путь. Где-то в Деналаге имелся город-порт Старборо, чье название вдруг навело меня на размышления о славянских корнях деналагцев. Типа «Старый бор» – нормальное название для города, нет? Может, тут раньше славяне жили?..
После долгих препирательств было решено, что вместе со своим бравым шкипером – со мной, если кто не понял! – в море отправятся сорок два бойца из тех пятидесяти восьми, которые у меня имеются. Остающиеся должны охранять лагерь, семьи и добро, припрятанное в разных тайниках нашего зеленого массива. Правда, жизнь внесла некоторые коррективы в мои планы… Выяснилось, что большая часть бравых мореходов собирается отправиться на пиратский промысел вместе с любимыми женщинами, киндерами и изрядной частью своего скарба. Безобразная сцена, которая разыгралась при осмотре отбывающих, не поддается описанию. Я орал, ругался на двух языках – родном и деналагском, набил четыре морды, по трем спинам прошелся мечом плашмя, а одного – наиболее непонятливого – препоручил увещеваниям Малыша Джонни, известного своими красноречием и педагогическим талантом. Короче говоря, выступить в тот день нам не удалось. В путь мы отправились только на следующий, да и то – ближе к обеду…
Дорога до Старборо заняла полных два дня, и когда мы подошли к городу, а вернее – большой деревне, уже смеркалось. Так как мы двигались под видом мирных крестьян, то я решил, что ночь можно провести и в таверне, а уж с утра осмотреться, выбрать корабль и далее по списку.
Таверна носила название, соответствующее морскому духу городка – «Зеленые весла». Это было здоровенное здание из какого-то унылого серого камня, с огромным двором, на котором стояла куча подвод и валялись какие-то весла, сети и прочие морские предметы неясного назначения и неизвестного названия. Оставив тут свои две телеги с оружием и троих человек охраны, мы ввалились в таверну.
В огромной зале весело пылал камин, а за столами, разбросанными по залу в живописном беспорядке, сидели, жрали и пили человек тридцать неопрятной наружности и явно мореходного занятия. По крайней мере, я решил именно так, присмотревшись к их одежке, сшитой в основном из кожи или просмоленного непромокаемого холста. Ну кому еще понадобится такая одежда, если не тем, кто постоянно болтается между небом и морем?
Навстречу нам вышла… вышел… нет, все-таки скорее вышла… ну, в общем, навстречу нам выдвинулась некая фигура. По внешнему виду это был, безусловно, мужик. Причем раза в два потолще нашего аббата. Морда – зверская, щетинистая, нос – багровый, кулачищи… соответственные, стало быть, кулачищи. Но одето это существо было в женское платье. Так что, видимо, все-таки это была баба, хотя если такая ночью приснится – импотенция гарантирована.
Кабатчица уперла свои могучие грабки в не менее могучие бока и трубным голосом вопросила:
– Хто такие? Чаво надо?
– Любезная дочь моя, – вперед бодро выдвинулся фриар Тук. – Мы – мирные паломники, совершающие свой обет. И взыскуем твоей ласки, заботы и приветливости…
– Чаво?!
– Ибо долг каждой христианки, верующей в господа нашего, Иисуса Христа – не прогнать от огня ни одного страждущего, не оставить голодным просящего, не оттолкнуть…
– Чаво?!!
– Да «таво», маздер твою за лег и об корн! – Мне надоело, и я решил вмешаться по-командирски. – Жрать давай и эля давай! На всю ораву и живо!
И оказалось, что я выбрал единственно правильный тон разговора с этой работницей феодальной торговли. Услышав знакомые слова «жрать» и «пить», она мгновенно обернулась ко мне, взгляд ее прояснился.
– Десять пенни за всех, – пересчитав нас, сообщила она куда более мягким голосом. – Жареная рыба. Хлеб. Эль.
– Годится, – я отсчитал из кошеля на поясе десять монеток и протянул гороподобной кабатчице.
– Только гляди, тетка, чтобы эля – вдосталь! – вставил свои пять копеек Джонни.
– И чтобы рыба была прожаренная, – добавила Альгейда.
И мы разместились у столов. Вокруг действительно оказались морячки: рыбаки, шкиперы грузовых судов, да и пираты, похоже, также имелись. Очень скоро новизна впечатления от присутствия незнакомых людей прошла, и мареманы вернулись к прерванным разговорам. Из того, что я сумел услышать и понять, вырисовывалась следующая картина: погода на море – хреновая, выходить в море никто не хочет, однако денежки, полученные за прежние праведные и неправедные морские труды, уже на исходе, и надо думать, как жить дальше.
– …Сейчас в море опасно идти, – утверждал хмурый, тощий мужичок в кожаной шапке, – потому что ветер с заката, и если немного еще посвежеет, то легко может статься, что корабль угонит в открытое море…
– А кто вернет мне деньги за рыбу, которую вы, бездельники, не поймали? – вступила в беседу трактирщица. – Перед бурей лучше ловится рыба…
– К чему покойнику рыба? – поинтересовался еще один водоплавающий, тоже хмурый и заросший седоватой клочковатой бородой по самые глаза. – Приметы грозят жестокой бурей, и чайки жмутся к берегу и кричат о погибших христианских душах…
– Я – женщина бедная! – заголосила толстуха. – Кто мне заплатит за рыбу, которая ходит в глубине моря? Тот, кто боится соленого ветра, может наняться ко мне в пастухи или лучше пойти в монастырь святого Петра Кентерберийского и провести остаток своих дней в молитве и посте!
– Христианская душа стоит дороже рыбы, – рассудительно заметил кто-то.
– А я бы вышел, да моряки разбежались, – внезапно сообщил высокий парень, которого можно было бы назвать симпатичным, если бы не длинный извилистый шрам, пересекавший все лицо, вывернувший левое веко и навсегда изуродовавший нижнюю губу. – Я не могу один грести двенадцатью парами весел… – и он продемонстрировал всем, что рук у него всего две.
Услышав такие слова, я немедленно ткнул Маркса, сидевшего рядом, кулаком в ребра, и когда тот взглянул на меня, кивнул ему на парня со шрамом. Тот понятливо кивнул головой, сгреб со стола несколько кружек с элем, прихватил с собой Малыша Джонни, и они двинулись к столу, за которым восседал шрамолицый. Очень скоро оттуда послышались выкрики на данелагском, примерным эквивалентом которых могла быть бессмертная фраза: «Ты меня уважаешь?»
Рассудив, что градус исшрамленного морехода достиг нужной величины, я встал и подсел к парням и меченому:
– Слушай, друг, а ты правду говорил, что мог бы выйти в море, или так, понты гнул?
Шкипер-шрамоносец собрал в кучу разъезжающиеся глаза, уперся в меня мутным взглядом и в свою очередь поинтересовался:
– А т-ты кто т-таков? Т-ты, с-селедкин с-сын, весло вертеть м-м-мжешь?
Создавалось ощущение, что я как-то пропустил момент относительной вменяемости бравого маремана, и теперь его хоть спрашивай, хоть не спрашивай – результат будет одинаковым.
Однако тут водоплавающий, видимо, осмыслил мой вопрос и выдал:
– В м-море – х-хоть счас… Если б была команда…
– Слышь, друг, – есть команда. Сорок два рыла, видавших такие виды…
– Т-тогда – пшли, – радушно пригласил меченый. – Ща допьем – и в море!..
Кабатчица, услышавшая эти слова, тут же снова заголосила насчет рыбы, остальные заволновались, забубнили что-то насчет суицида, который никак не допустим для доброго христианина, а несколько особенно страховидных гавриков намекнули шрамолицему, что мы, поди, пираты и замыслили коварно прихватизировать его судно, а его самого – не менее коварно утопить. Видимо, эти молодцы опасались конкуренции.
Но меченый был непреклонен. Раз сказал, что отходим сейчас, значит – сейчас, и никаких гвоздей. И вот мы, вместо того чтобы спокойно отоспаться в таверне, двинулись к порту, возглавляемые мертвецки пьяным шкипером. Не знаю, какие там были приметы относительно бури на море, но нашего проводника штормило уже на берегу, причем весьма основательно. И ценность его в качестве проводника стремилась к нулю со скоростью кота, неосторожно повстречавшего на прогулке двух бульдогов в скверном расположении духа. Мы дважды пытались загрузиться на чужой корабль, один раз уже даже начали погрузку, но, наконец, после очередного выкрика «В-вот… ик!.. он!» мы следом за шкипером взошли на борт подозрительной посудины.
Пока мы грузились, Малыш Джонни и отец Тук отливали нашего будущего капитана забортной холодной водой, и, после получаса трудов и полусотни ведер, бравый пенитель морей сообщил нечто нечленораздельное, в котором угадывалось, однако: «По местам стоять! С якоря сниматься!» Что мы и сделали…
Отплыв от бревенчатого причала, мы довольно долго махали веслами, потому что я помнил прочитанную где-то морскую мудрость: шторм лучше встречать в открытом море, нежели у берега. Наконец Энгельрик, отирая, с лица пот, задал вопрос, волновавший, пожалуй, всю нашу команду:
– Командир, далеко еще?
– Что «далеко»?
– То, куда мы плывем?
– A-а. Наверное… А ты что, устал?
– Да…
– Тогда слушай мою команду: пять человек на вахте, курс держать против волн. Остальным – спать. Вахту сменим как обычно…
Так как в деналагском «вахта» означала еще и «стража», то никто не спрашивал, чья очередь охранять. Все шло по установленному распорядку. Пятеро, с аббатом Туком во главе, расположились на носу суденышка, у бортов и на корме возле руля, а остальные, получив по кружке эля и куску оленины, улеглись спать, кто где смог.
Перед рассветом меня разбудила Алькина нога, вольготно устроившаяся у меня на носу. Я спихнул в сторону шаловливую конечность, протер глаза и сел, приваливаясь спиной к борту. Огляделся. Земли видно не было – по крайней мере из того положения, которое я занимал. В сером предрассветном сумраке видны были ленивые волны, качавшие нашу лохань, и Малютка Джон, стоявший у руля. Судно браво двигалось под парусами с неизвестной скоростью в неизвестном направлении.
Внезапно из серого полумрака вынырнула еще одна фигура, угловатая и костистая. В принципе, под эти данные подходил Маркс, и я уже собирался его окликнуть, когда морская пустыня огласилась жалобным ревом:
– Проклятое племя! Такие же моряки из вас, как из меня епископ! Быть вам на дне сегодня, туда вам и дорога!
Оказалось, что это наш меченный людьми и фортуной капитан изволил пробудиться и выполз на палубу с целью определения своего положения в пространстве. И обнаружив себя на борту собственного судна в компании совершенно неизвестных личностей, пытающихся, в меру своего скромного разумения, осуществлять процесс кораблевождения, он не замедлил высказать свое отношение к данному печальному факту.
– Только и мне погибать вместе с вами. Смотрите, уже не видать берегов! Клянусь святым Патриком, жизни не жалко, чтобы посмотреть, как вы будете пускать пузыри! Сухопутные крысы, отчитал бы я вас покрепче, да боюсь прогневить святых!
– Слышь, ты не очень-то разоряйся, – посоветовал от руля Малыш Джон. – Если ты разбудишь командира – я те не завидую!
– Да что мне ваш командир?! Здесь я – командир и командую по праву! Ну, куда, куда ты кладешь руль, образина долговязая?! В такую погодку мы лавливали рыбу и приходили домой, не зачерпнув ни капли воды. А с вами и сети не бросишь в море, болтаешься, как горелый пень! Смотрите, как правят настоящие моряки! – И с этими словами наш бравый шкипер прошествовал на корму и, отобрав у Джона руль, заложил такой вираж, что меня чуть не выбросило за борт.
Я решил, что пора объясниться с нашим шкипером, и, раскачиваясь в такт судну, двинулся к нему. Шрамолицый узрел меня и завопил:
– Слушай, ты! Не знаю, как тебя звать, и знать не хочу, но ты – сухопутная крыса! Понял?! Да с вами тут сгоришь от стыда. Люди скажут: глядите на этого дурня, который полощется в море, как дохлый щенок! Говорю тебе: мы поворачиваем назад, и чтоб духу вашего здесь не было, святой крест и тридцать угодников!
Его речь мне совершенно не понравилась, а потому я решил расставить все точки над «i», причем раз и навсегда. Я подошел к нему и, дождавшись подходящего крена, легко вырвал у него брус, с помощью которого он рулил, а самого меченого отправил в полет вдоль всего корабля в направлении носа.
– Значит, так: слушай внимательно и запоминай. Два раза повторять не буду. Мы отправились половить рыбки. Такой, знаешь ли, золотой…
Шкипер ошалело смотрел на меня, а я закончил свою тираду песнью на языке родных осин:
Рыбка, рыбка,
Где твоя улыбка,
Полная задора и огня?..
– Врубился? – и я двинулся к нему через всю лоханку, которую он именовал кораблем.
– Да, – хмуро сказал он. – Я почти все понял, хотя ты и плоховато говоришь по-нашему. Франк?
– Кто?
– Ты.
– Нет.
– А кто?
– Долго объяснять…
– Ага… – Он кивнул головой и тут же утвердительно бросил: – Франк!
– Ну, сказал же ведь, что не франк…
– Да хоть эфиоп! Вон, – шрамолицый ткнул куда-то рукой. – Вон, видишь? Франки…
Я пригляделся. Где-то далеко-далеко, чуть не у самого горизонта, что-то двигалось. А с чего это он взял, что это – франки?..
– Делов-то, – мареман презрительно сощурился. – У них нос вызолочен.
– У франков?..
– У посудины ихней, дурья твоя башка. А всякий знает: такие лоханки только у франкского короля…
Я пригляделся еще раз. Вроде бы что-то и в самом деле блеснуло, хотя я и не уверен. Ну и глаза у этого парня!
А шкипер тем временем преобразился на глазах. Он подбоченился и двинулся вдоль корабля, немилосердно пиная моих сотоварищей:
– Вставайте, вставайте, лежебоки! Рыбка, прямо по вашему заказу! Золотая!
Не прошло и пяти минут, как большая часть наших ребят уже сидела на веслах, а остальные активно готовились к драке. Я, как и положено адмиралу, вышел на нос и встал, прикидывая: смогу я с первой стрелы сделать их рулевого или нет?
Постепенно мы нагоняли пузатый и высокобортный корабль, нос которого и впрямь был вызолочен. Ну, вот и расстояние для выстрела…
Первая стрела ушла куда-то далеко, а за ней последовала и вторая. Оказалось, что стрелять с качающейся палубы куда как сложно. Я вспомнил кино, в котором адмирал Ушаков обучал своих артиллеристов стрелять, качаясь на качелях. Блин, головастый был мужик! Вернемся – обязательно начну и своих обучать тому же самому. Вдруг еще когда попиратствовать приспичит?..
Твою налево! И третья стрела – за молоком! Раздосадованный, я, не глядя, рванул из колчана первую попавшуюся стрелу и выстрелил в неуязвимого рулевого… Ха! Так вот они для чего свои кривые стрелы тачают! Кривоватая, плохо отцентрованная стрела попала ровнехонько туда, куда я и метился – чуть ниже затылка. Золотоносый корабль рыскнул, наш шрамоносец заорал, и мы резво сократили дистанцию. Теперь рядом со мной стояли уже Маркс и половина его взвода, готовые внести свою лепту в общее дело. Кораблик качнуло, и мы тут же осыпали противника стрелами.
Но франки, или кто они там, решили, что в эту игру можно играть всем вместе, и выдали по нам залп из чего-то, напоминающего арбалеты. Занятно, а мне всегда казалось, что стрела из арбалета должна лететь и дальше и точнее… Фигушки! Все они шлепнулись в воду с изрядным недолетом, а наши ответные выстрелы изрядно проредили строй вражеских стрелков. Ну, пора и благородство проявить:
– Энгельс, крикни этим, чтобы не дурили и сдавались по-хорошему. Скажи, что гарантируем жизнь…
– Чего?
– Да, египетская сила! Крикни, что если сдадутся – оставим в живых!
Энгельрик прилежно заорал. С франкского корабля заорали что-то в ответ. Слов я, разумеется, не понял, но по интонации сообразил, что нас посылают далеко и надолго. Ну и ладно, не больно-то и хотелось…
Так, а это еще что? Какой-то ражий детина в сверкающих на выглянувшем солнце латах встал к рулю и начал поворачивать франкскую посудину прямо на нас. Э, э! Ты чо, собака бешеная, на таран нас решил взять?!
Судя по всему, моя догадка оказалась верной, потому что наш шкипер тут же метнулся к рулю, оттолкнул в сторону Малыша и вцепился в брус мертвой хваткой. Одновременно он завопил, чтобы народ убирал весла. Ну, это-то понятно: если франки пройдут вдоль борта, то гребцов они просто искалечат…
Корабли быстро сближались. В доспешного франка уже грянуло по меньшей мере пять стрел, но он все стоял у руля и помирать, похоже, не собирался. У нас вскрикнул и заматерился святой отец, которому стрела из арбалета разодрала задницу. А не фиг такую корму отращивать, товарищ политрук!..
Наш шкипер, похоже, соображал в пиратских делах больше, чем мы все, вместе взятые и сами на себя перемноженные. Он увернулся от столкновения в последний момент и рявкнул:
– Багры! Кошки! Крючья! Шевелись, заваль сухопутная!
Приказ был весьма своевременным. Высокий борт франка оказался прямо перед нами. И на него полетели три каната с разлапистыми якорями-кошками на концах. Джон схватил багор и со всего маху всадил его в борт врага, уперся ногами в скамью и потянул изо всех сил. Ту же операцию проделали наш раненный в зад политрук и еще двое ребятишек из взвода Энгельса. Остальные выдали по противнику последний залп и с радостным ревом рванули на абордаж.
Один выстрел был особенно удачным. Я не знаю, куда метил мой боец: в небо, в корзину на верхушке мачты, из которой мгновением раньше выпал парень, схлопотавший от меня стрелу в горло; или куда-то еще, но попал он – лучше не пожелаешь! Стрела перебила веревку, крепившую парус, и он рухнул вниз, накрыв мокрой парусиной защитников золотоносого судна. Там началось натуральное светопреставление.
Мы залезли на высокий борт и накинулись на тех, кому не хватило паруса. Передо мной оказался детина в кожаной куртке, покрытой металлическими пластинами, со здоровенным топором в руках. Он зарычал, точно потревоженный медведь, и ринулся на меня.
Наверное, в своем краю он считался непревзойденным бойцом, только вот техники у него не было никакой. Я просто чуть отодвинулся, и он проскочил мимо меня. Для верности я подставил ему ногу, через которую он исправно гробанулся. Я еще собирался ткнуть его ятаганом, но Малыш Джон мгновенно отоварил павшего своей дубинкой, и он затих, безмятежно лежа на досках палубы.
А по всему кораблю шла оживленная свалка, из которой по временам вылетал то один, то другой франк и укладывался без движения в подражание первому здоровяку. Подготовка ребят оказалась на высоте: мы с Энгельсом натаскали их на бой группой, и теперь они вовсю демонстрировали свое умение. Если кто-то не мог быстро разобраться со своим противником, на врага тут же накидывались группой, точно волки стаей. Очень скоро все было кончено: несколько удержавшихся на ногах противников бросили оружие, опустились на колени и склонили головы.
– Ну, так… Энгельс, – Энгельрик мгновенно подскочил ко мне, обтирая меч от крови. – Растолкуй этим бедолагам, что топить их никто не собирается… Да, кстати: с франками у нас как – мир или война?
– Ну… В общем: ни мира, ни войны, но они нас не любят…
– А мы их?
– Тем более. Они нашего короля очень не любят…
– А ты… то есть мы?..
– Ну… Вообще-то, он – король своеобразный… Нет, рыцарь он, конечно, ого! И воин – ого! Но налоги канцлеру на откуп отдал…
– Зачем?
– Для похода в Святую Землю деньги собирал…
– И чо канцлер?
– Собрал, – Энгельрик вздохнул. – Еще как собрал… Даже с нас, рыцарей, и то собирал…
Понятно… Не любят эксплуататоры тех, кто их эксплуатировать начинает. Как же, знаем. Проходили!
Тем временем Энгельрик разъяснил франкам текущую ситуацию. На свой лад. Франки, поняв, что топить их прямо сейчас не станут, кинулись ко мне доказывать, что я – самый лучший, самый благородный и самый правильный враг на свете. Ну да ладно, пусть потешатся.
На следующий день мы распрощались с нашим шкипером. Он получил в награду два десятка золотых монет и целый бочонок вина из франкского груза. Ошалев от такой королевской награды, он долго кланялся мне и заверял, что если что, то Эверлин Арблестер, то есть – он, всегда к моим услугам. Вот если только, то прям сейчас!..
Обратная дорога к лесу была намного более приятной. Народ шел вполпьяна, весело распевая что-то непотребное, только что сочиненное Энгельриком, в ознаменование нашей славной морской победы. В перерывах между пением бойцы обсуждали новые открывшиеся возможности, будущие морские походы и богатую добычу. Я не мешал им делить шкуру неубитого медведя: незачем им пока знать, что в море я в следующий раз выйду, только если из леса нас окончательно и бесповоротно выгонят. А я уж постараюсь, чтобы этого никогда не случилось!
Глава 4О том, что песня строить и жить помогает, или О веселой встрече старых друзей
Лежа на травке, я задумчиво грыз былинку и размышлял о том, что дела наши так же далеки от хороших, как я, к примеру, от того, чтобы посидеть у компьютера с попкорном, пакетом чипсов и банкой кока-колы.
Ну, предположим, отряд сформирован, обучен и даже почти дисциплинирован. И теперь у нас пьянка – не пьянка, гульба – не гульба, а четверо часовых всегда на постах. Да еще разводящий со сменой…
И из луков народишко бить научился – мое почтение! На Олимпиаду я бы их не послал, но на областных соревнованиях наша команда заняла бы не последнее место. А уж если из «классики» – как бы еще и не первое.
И рукопашку я у них подтянул – мама не горюй! До чемпионов Российской Федерации им, ясно, далеко, но если бы их ОМОН арестовывать пришел – сильно бы удивился. Еще того и гляди – до смерти…
Энгельс из наших ребят фехтовальщиков делает. Не знаю, как там со спортивным фехтованием, а если бы нам какие-нибудь реконструкторы или каскадеры подвернулись – в мелкую сечку бы покрошили. Не говоря уже о солдатах червива. До его рыцарей нам, понятно, далеко, тут и говорить не о чем. Вон Энгельрик рассказывал, что его чуть не с младенчества начали на меч натаскивать. И натаскали. Но ведь рыцарей немного. В основном – наемные солдаты, а они, как я понял, особенно себя боевой подготовкой не обременяют. Да и политической – тоже. Так что сейчас расклад «один наш – трое червивских» – это, пожалуй, не больно-то честно. В отношении червива и его людей, я имею в виду.
Но все это – внешняя сторона. Фасад, так сказать. А внутренняя… У меня в подчинении сорок шесть человек, не считая Альку и еще нескольких девиц, десятка детишек и однорукого Ольстейна. Этого мало – катастрофически мало! Никакая подготовка не заменит малочисленности, и если червив Ральф с неприличной фамилией пожелает с нами разобраться всерьез, то разберется, к гадалке не ходи. Пригонит пять-шесть сотен и ку-ку! Никакие ловушки, никакое превосходство в стрельбе из луков и фехтовании, никакое знание леса нам не помогут. Останется только из леса удирать, куда-нибудь в другое место откочевывать. Линдерхерстские леса. Их как-то упоминали Статли и причетник из аббатства Риптона, которого я в простоте душевной переименовал в аббата Тука, а он и не возражает. Так вот, можно, конечно, смыться в эти самые леса, об которые язык сломаешь, только толку от этого не будет никакого. Что ж нам, так и мотаться по этим чащобам, с женщинами и детьми на руках и солдатами местных властей на хвосте? Веселенькая перспективка, нечего сказать…
Я выплюнул изжеванную травинку и встал. Не-е-ет, разлюбезные мои, такой хоккей нам не нужен. Был бы тут король типа Ричарда Львиное Сердце – можно было бы договориться, но раз его нет… Тогда надо устраивать народное восстание, бунт, бессмысленный и беспощадный. Глядишь, и сами в короли выбьемся…
Я шагал в лагерь, мурлыча про себя привязавшуюся песенку, которую так любит распевать Энгельс:
Двенадцать месяцев в году —
Их дюжина, считай!
Но веселее всех в году —
Зеленый месяц май…
Возле лагеря меня окликнул часовой:
– Пароль?
– Москва. Отзыв?
– Ленин. Робин, скажи там, чтоб сменили меня.
– А что, время уже вышло?
– Да не… – часовой замялся, а потом скороговоркой выпалил: – Брюхо у меня подвело. Чего нажрался – не знаю, но аж мочи нет! Пусть подменят, а?
– Ладно, сейчас смену пришлю…
Прогресс! Еще с месяц тому отошел бы парень от поста и уселся бы под ближайшим кустиком, а теперь – гляди-ка! Пост не бросает, смены просит, терпит. Вот что значит хороший сержант! От удовольствия я замурлыкал громче:
И пахарь в поле бросил плуг,
Кузнец оставил молот,
Старик бежит, стуча клюкой,
Как будто снова молод…
Отправив засранцу смену, я вышел на «главную площадь» нашего лагеря – большую широкую поляну и огляделся. Ну-ка, ну-ка, где там у нас Энгельс-то? Ага! С Алькой любезничает. Так, потом долюбезничаешь…
– Эгерли… Тьфу ты, черт! Эн-гель-рик! На минутку!..
Парень с явной неохотой оставляет свое занятие, но дисциплина уже впиталась ему в кровь и в печенки, а потому он трусцой подбежал ко мне и вытянулся:
– По вашему приказанию прибыл, милорд…
– Какой я тебе «милорд»? Охренел?!
Энгельрик усмехается уголками губ:
– Виноват, ваше величество, исправлюсь…
– Да пошел ты…
– Ну вот: то «поди сюда», то «пошел отсюда»… На вас не угодишь!
Так, лично у меня настроение отнюдь не праздничное, так что шутить я не намерен.
– Значит, так, умник. Лично ты будешь обращаться ко мне «ваше святейшество», ясно?
У него вытягивается лицо:
– Ромэйн, это уже не смешно. Неужели ты не боишься кары небесной? Мы – добрые христиане и…
«Добрые»? Это он про кого?
– Слушай, Энгельс, не морочь мне голову, ладно? Я в богословии не силен, но точно знаю – его нет! Потому что не может быть такого злобного и мерзкого бога, который допускает все это. Не согласен? Может, свою историю вспомнишь? Или тебе Альку с Марионкой позвать, чтобы память освежить? А?
Энгельрик опускает голову:
– Это – не бог, это – люди… – шепчет он. – Бог-то здесь при чем?
– Правда? А чего ж он этих людей не приструнит? Помнится, Содом и Гоморру он мог, а теперь чего же? Как египетских первенцев убивать, которые ничего плохого и не сделали – так это пожалуйте, а как за людей заступиться, которых эти буржуи до ручки довели – так его не допросишься? Нечего сказать: хорош, отец небесный!
Парень молчит, потому что крыть ему нечем. Пауза затягивается, и, наконец, он не выдерживает:
– Ромэйн, ты чего хотел-то?
О, точняк! А я-то и забыл, что он мне по делу понадобился!..
– Слушай, Энгельс, ты ж у нас музыкант и певец, так?
– Ну…
– Не «ну», а «так точно». Алька вон тебя еще этим… как его… о, глименом называет! Так ты у нас глимен?
– Нет, Ромэйн, ты путаешь, – Энгельрик уже заинтересовался и теперь серьезно растолковывает мне мою ошибку, горя нетерпением узнать: что я еще задумал? – Глимен поет чужие песни, а скоп – свои.
– Ага, понял. А ты, значит, скоп, так?
– Немножко, – он смутился и теперь чуть отводит взгляд. – Я не так уж и хорош…
– Хорош, хорош. Слушай, Энгельс, а на заказ ты песню сочинить можешь?
– Ну… надо попробовать…
– Попробуй, дружище, попробуй…
– А про что песня должна быть? Про любовь? – тут он приятно пунцовеет и смотрит туда, где Альгейда, подоткнув подол платья выше колен, увлеченно занимается стиркой половины моего гардероба. Вторая половина – на мне, так что…
– Нет, приятель, тут уж ты сам, без приказа управляйся. А мне нужна песня, которая подняла бы крестьян на бунт. Сможешь такую?..
Дальше мы битый час обсуждаем, что у нас должно получиться, и наконец Энгельрик сообщает, что задание он понял и теперь желает удалиться, дабы предаться стихосложению под сенью струй. В помощь себе он попросил аббата Тука, как человека грамотного и не чуждого прекрасному, и еще одного-двух бойцов, чтобы было на ком проверять действенность написанного. Я отправился искать своего замполита, дабы припахать его к полезному делу. Теперь мне мурлыкался другой напев:
Вставай, страна огромная!
Вставай на смертный бой!..
Нашего аббата я обнаружил отдыхавшим под здоровенным дубом, в приятной компании Статли, Малыша Джонни и двух солидных бочонков, один из которых был уже полупустым. Троица попеременно запускала в этот бочонок подходящие емкости – шляпу, кубок и черпачок, свернутый из оловянного листа – и с видимым наслаждением дегустировала извлекаемый напиток. Если судить по красным рожам – процесс шел уже давно…
