Дом Аниты

Текст добавлен: 22 декабря 2019, 15:00

Текст книги "Дом Аниты"

Автор книги: Борис Лурье

Жанры:

Контркультура

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

Когда-то наши газеты пухли от рекламы и сплетен, но теперь не осталось товаров – нечего рекламировать. Древесина, из которой изготавливают бумагу, требуется для реконструкции. По той же причине не достать и туалетной бумаги. Поэтому у наших возрожденных правительственных, партийных и профсоюзных газет такой куцый формат. Однако нынче всю прессу контролируют как полагается.

В общем, скоро начнется то, что наша новая самопровозглашенная власть именует «пролетарской реконструкцией». Даже не придется расчищать завалы. А пепел девственно чист… Впрочем, новому режиму понадобится немало времени, чтобы восстановить свой уничтоженный электорат – рабочих и бедноту.

Мы как бы живем взаймы у времени, но это не означает, что такая жизнь не может быть творческой. Мы продолжаем жить на всю картушку{200}, но тихо, без апокалиптических всплесков.

Любая возможность получить удовольствие используется по максимуму. Мы действуем медленно и спокойно, убеждая себя, что впереди еще очень много светлых и счастливых дней. Привлекать к себе внимание неразумно – лучше не будить сторожевых псов революции.

Крупнейшая проблема в том, чтобы заставить город снова функционировать – как превратить низшие классы в наиболее эффективный инструмент восстановления… Но довольно, я больше ни слова об этом не скажу. Первым делом я должна переквалифицироваться в «рабочего художника». Если получится, вновь стану членом своей любимой группировки. Мой послужной список безукоризнен – я ведь никогда не работала с живыми художниками, только с мертвыми.

К тому же арт-бизнес сейчас на подъеме! Богачи стремительно разоряются, но их сокровища не переходят к пролетариату. За пару картофелин можно купить коллекционного Пикассо. Целую груду поп-арта приобрести за десяток сигарет! У меня по-прежнему отличные связи, так что я добываю кучу продуктов с черного Лонг-Айленда. Представляете? Чернокожие фермеры с Лонг-Айленда – ныне самый привилегированный класс. Но за искусство они не дадут и куриного перышка.

Несмотря на эгалитарную революцию, эти фермеры по-прежнему мечтают о свежей белой требухе. Поэтому я расплачиваюсь не наличными, а юными почетными израэлиточками. Впрочем, это даже не суть, любое белое мясцо – ходкий товар. Обездоленные родители рады избавиться от лишнего рта за полмешка картошки. Свежий воздух и деревенская жизнь городским девушкам на пользу, Вы согласны?

Больше всего меня беспокоит, куда спрятать коллекцию произведений искусства, которую я собираю на будущее. Если правительство пересмотрит свое отношение к авангарду, я пожертвую ее какому-нибудь новому музею. Даже если ничего не заработаю, им придется внести ценную поправку в мои документы: «пролетарского происхождения».

Словом, культурная жизнь в загоне. Музеев не осталось, а шедеврами искусства затыкают дыры в развалинах. Последние служат пристанищами для множества бездомных и гаражами для повозок и лошадей.

Частных галеристов отправили в центры по переподготовке. Некоторым не повезло еще больше, и они угодили в лапы мятежных радикальных художников.

Между прочим, ваш доктор Гельдпейер по-прежнему пылится в подвале нашего Учреждения. Этот интеллектуальный Геббельс дожидается своего часа, когда его наконец разморозят – и он наденет мятежную революционную личину. Возможно, когда ветер культурной чистки промчится стороной, он снова добьется признания как проверенный, экстравагантный левый интеллектуал.

В Нью-Йорке больше нет туристов. Каждые выходные жителей принуждают к «добровольному труду», и они расчищают завалы, оставшиеся после пожаров.

Раз в неделю Иван на своей телеге отвозит меня на Лонг-Айленд. Бензина в городе нет, так что это весьма удобно. Иван прекрасно умеет договариваться с ополченцами на блокпостах и таскать мешки с картошкой.

Он также отлично успокаивает очаровательную белую требуху. Странно, до чего эти бывшие богатенькие девушки боятся грубых чернокожих мужчин – те ведь все равно их трахали с семи лет, причем с родительского одобрения.

Самые счастливые дни в моей жизни – когда я была привилегированным заключенным в Доме Аниты. Даже Вы, Джуди, хоть и безвылазно сидели в прачечной, все равно обожали такую жизнь, разве нет? Как хорошо я справлялась со своими секретарскими обязанностями! Когда я делала успехи, Анита всегда щипала меня под юбкой. Это было так давно – словно в другой жизни. Но в этом Доме все напоминает мне о былой роскоши.

Пусть же Анита вечно излучает мудрость и красоту. Где бы ни была. Она не умерла – во всяком случае, для меня. Поэтому смиренно прошу Вас во имя Аниты забыть прошлые обиды. Ее решение Вас продать – целиком моя вина.

Позволю себе отметить, что Вы никогда не стали бы Госпожой Джуди Стоун, если бы Вас не выпестовала Анита. В этой выродившейся пустыне дело Аниты – наше дело – остается единственной путеводной звездой.

Я мечтаю о невозможном и от всей души, как добрая еврейская домохозяйка, говорю Вам: Джуди, поскорее возвращайтесь! Наше опрятное Учреждение блестит чистотой. Ваше жилище дожидается Вас, благоухая кнедликами и куриным супом.

Еще раз прошу меня простить за дурацкую привязанность к Вам как предмету Искусства. Корыстолюбие, конечно, сыграло роль, но отнюдь не главную. Проявите же великодушие и не судите строго женщину, фанатично преданную Искусству!

Я собиралась установить Вашу статую на земле наших праотцев. Только представьте, как красиво смотрелся бы Объект Джуди в иерусалимском Скульптурном саду Билли Роуза!{201} Наши предки кланялись в эту сторону с незапамятных времен – вообразите, как Вас экспонируют у врат нашего вечного города!

Я думаю о Вас, и мне хочется плакать. Я чувствую себя не только Вашей сестрой, но и матерью. Вы – одна из моей дочерей, Джуди. От всей души желаю Вам огромных успехов в вашей иудейской авантюре и уверена, что Вы самоотверженно и беззаветно продолжаете культурно совершенствовать наш народ.

Искренне Ваша,

Ханна Поланитцер

Послесловие. Не забыть позвонить моей Любе

Два сна

27 февраля 1982 года

Как обычно, я занимаю несколько разных квартир, в том числе одну или несколько в самом Париже. Надолго я нигде не останавливаюсь, а в некоторых квартирах не бываю вовсе.

Что самое непостижимое, моя родная мать живет по соседству с одной из квартир, где я изредка бываю, – в Кайзервальде, Межапарксе под Ригой{202}. Квартира расположена в конце мощеной автострады длиной в несколько миль, которую здесь называют «шоссе». По этой дороге мне приходится брести ночью, взвалив на себя узлы, тяжелые сувениры и рассыпающиеся рукописи.

Квартира, которую я занимаю, – всего в нескольких кварталах от Кишозера, где я впервые увидел утопленника. Купальщики пытались его откачать, но безуспешно: он погиб. Это озеро в двух шагах от элегантной каменной виллы в пастельных тонах, где живет Люба, моя любимая.

У меня была назначена встреча с моей редакторшей, которая пытается улучшить мою неполную книгу воспоминаний «Дом Аниты». Я принес с собой все свои рукописи в тяжелом узле. Идти пришлось долго – все бумаги перепутались.

Отчего-то я не попадаю на встречу со своим редактором-Анитой. Со своей раздрызганной ношей вновь добираюсь до дома; моя неоплаченная съемная квартира расположена в подвале.

Я спускаюсь туда по изогнутой лестнице. Дочь хозяина-латыша спускается и поднимается по домашним надобностям, абсолютно не считаясь с моим присутствием. Как будто в подвале никто не живет. Впрочем, хозяин не спрашивал меня об оплате уже несколько месяцев. Сам я тоже не предлагал ему заплатить.

Возможно, они больше не признают во мне жильца. Наверное, считают каким-то неуловимым призраком, я то появляюсь, то исчезаю – вроде тех, что бывали в годы войны. Так что я – совершенно традиционная, общепризнанная ходячая ошибка природы.

Пытаюсь собрать все свои рукописи и сувениры, но они распакованы по разным картонным коробкам и папкам с неточными или противоречивыми пометками. Навести порядок я не в силах.

У меня в комнате – наша бывшая служанка, дебелая Броня, и христианская девушка – дочка хозяина, которая одевает, дрессирует и наряжает Броню скаковой лошадью. Деревенская баба всерьез собирается выставить себя на продажу на скотном рынке и всячески рекламировать свой товар.

На Броне искусно завитой и уложенный парик платиновой блондинки, волосы – в милю длиной… или, может, это ее обычные волосы вдруг стали роскошными? Она сильно накрашена темными тенями и шелковистой пудрой и похожа на бурлескную хабалку в роли роковой женщины. Наша босоногая кухарка преобразилась. Смахивает на сексуальную кошечку из американского журнала – точнее (раз уж она дородная полька), на сексуальную телку.

Я даже как будто ревную. Конечно, я понимаю, что наши с ней отношения – примитивный подростковый роман, но расцветающему шестнадцатилетнему парню было неприятно оказаться на моем месте в плане секса. Так что я опять ее упускаю – сам виноват, я ею пренебрег и упускаю этот сочный гойский запретный плод дразнящей женственности, который трещит по швам, стараясь выгоднее себя продать.

Впрочем, я пришел в Кайзервальд вовсе не за сексапильной Броней.

Пока дочка хозяина связывает, растягивает и четвертует Броню, чтобы сервировать ее для кого-то другого, я сижу за кухонным столом со своим полуфабрикатом из супермаркета.

В упаковке птичка – какая-то дичь. У нее туловище человечка и цыплячьи крылья. Надо ее выпотрошить, но я не могу себя заставить. Я не прочь съесть курицу за этим столом, но брезгую: слишком уж она напоминает младенца. Меня самого.

К тому же нет подходящего ножа – лишь инструмент, похожий на стамеску. Он тупой, без ручки, и за металл не ухватишься.

Я прошу Броню и девушку помочь. Они привыкли к грубой кухонной работе – у них-то большой опыт потрошения живых существ. Девушки совещаются.

Наконец, они решают так: раз уж каждый сам себе купил ужин, пусть каждый сам себе и готовит. Таковы правила демократии. Движение за освобождение женщин наложило идеологический отпечаток и на отталкивающий кухонный труд.

Очевидно, у меня больше нет привилегий, хоть я и сын хозяина. К тому же, я начинаю подозревать, что сейчас я всего-навсего еврей и, возможно, здесь прячусь.

Я оставляю свою птичку-младенчика на кухонном столе. Естественно, я не могу потрошить человека-птицу – возможно, даже самого себя.

Тут мне приходит в голову, что, раз уж я в Кайзервальде, нужно наконец позвонить моей Любе – она живет в двух шагах. Я знаю, что она получила тяжелую травму, когда ее убивали в Румбуле. Неудивительно, что теперь она ведет себя странновато. Скорее всего, до сих пор страдает от физических и душевных увечий. Поэтому я и смущался звонить – а вот сейчас пора.

Ее местонахождение никогда не было для меня тайной. Она живет одна, точнее, с матерью, на той же самой вилле. Даже номер телефона не изменился.

Так почему бы не позвонить ей прямо сейчас? Мои рукописи и сувениры в полном беспорядке. Броню я не интересую: она не помогает мне потрошить и готовить младенчика-цыпленка. С каждым днем я занимаю и не занимаю все больше квартир, разбросанных по карте мира. Нигде я не чувствую себя дома. Так почему же не взять трубку и не наладить отношения с Любой?

Конечно, разговор будет трудным, учитывая ее нынешнее состояние – предположительно тяжелую инвалидность и психическое расстройство. Но почему не покончить с этим раз и навсегда и не позвонить ей сию же минуту?

Тут я просыпаюсь и повторяю про себя, твержу себе, чтобы не забыть, уже наяву: я непременно должен сегодня же позвонить моей Любе.

15 марта 1983 года

Моя мертвая Люба позвонила мне по межгороду из 1941 года с места казни в Румбуле, но связь тут же прервалась, а телефонистка сказала по-русски:

– Вы ошиблись абонентом. Ошибка связи.

А затем добавила:

– Вы ошиблись временем. У нас 1941 год, а у вас в США 1491‑й.

Теренс Селлерс. Румбульская трагедия

Когда семья Лурье эмигрировала из России в 1924 году, Рига, столица Латвии, стала для них тихой гаванью, но семнадцать лет спустя она превратилась в смертельную ловушку. В течение нескольких месяцев после немецкого вторжения в июле 1941 года семья Лурье и другие евреи в этой стране были интернированы в гетто. Вскоре после этого начались зверства Третьего Рейха.

30 ноября и 8 декабря 1941 года под Румбулой были убиты примерно 25 тысяч латвийских евреев из Рижского гетто и некоторых соседних городов. Обреченные на смерть прошли пешком 7,5 миль до Румбульского леса. Еще тысяча немецких евреев, первоначально отправленная в гетто, была поездом доставлена на место казни.

Эта зверская расправа, которую по жестокости превзошла лишь «операция» в Бабьем Яру, стала одним из крупнейших массовых убийств в истории человечества еще до начала полномасштабного истребления в лагерях смерти.

Поскольку мужчины от шестнадцати до шестидесяти лет использовались для рабского труда на благо Германии, их оставили в живых. Женщин, детей, пожилых и инвалидов было решено уничтожить.

Мать, бабушку, младшую сестру и первую любовь Бориса Лурье, шестнадцатилетнюю девушку Любу Трескунову, пригнали в Румбульский лес вместе с тысячами других жертв.

Как и многие из тех, кто выжил в этой мясорубке, всю жизнь Лурье испытывал чувство вины. Они с отцом спаслись от жестокой расправы, поскольку были «полезными работниками», а остальных членов семьи безжалостно уничтожили.

За несколько дней до начала расправы советские военнопленные выкопали ямы для братских могил (согласно некоторым источникам, этих солдат потом расстреляли). Нацисты собрали евреев под предлогом переселения для работы на восток и велели упаковать чемоданы с самым необходимым.

Массовое убийство в Румбуле проводила нацистская спецкоманда А при поддержке местных коллаборационистов из группы Арайса – латвийской фашистской полиции. Руководил операцией обергруппенфюрер СС Фридрих Еккельн, до этого возглавивший массовый расстрел в Бабьем Яру.

Жертвы были выстроены в колонны от пятисот до тысячи человек, которых по всему этапу конвоировали более тысячи полицейских и прочего персонала, что само по себе являлось сложной задачей с точки зрения логистики.

Первая колонна прибыла в Румбулу около девяти часов утра 30 ноября. Евреи сдали багаж и вошли в лес. Всем приказали раздеться и сложить одежду и ценные вещи в определенных местах и в ящики для сбора.

Затем жертв строем повели к ямам. Прибытие на место нужно было тщательно организовать для быстрого проведения «операции», т. е. для эффективного убийства большого количества людей за короткий промежуток времени. Если прибывало слишком много евреев, которых нельзя было расстрелять сразу, их держали в соседнем лесу, пока не подходила их очередь.

Поэтому в главе 51 «девочка» рассказывает о том, как сидела голая в снегу, слышала крики и автоматные очереди. Автор живо представлял себе Румбульскую бойню.

Когда груды отобранной у жертв одежды становились гигантскими, члены команды Арайса грузили вещи на грузовики, которые транспортировали их обратно в Ригу. Убийцы внимательно наблюдали за местом для раздевания, поскольку именно здесь возникала задержка в конвейерной системе, а значит, могли зародиться сопротивление и бунт.

Джуди, Госпожа-еврейка из Дома Аниты, прячется в безопасном месте – под грудой грязного белья. В самом деле, одна из трех выживших во время Румбульской трагедии спряталась именно таким образом и вернулась в Ригу.

Обреченных на смерть заставляли спускаться по скатам в ямы – колонной по одному, по десять человек за раз. Нередко они ложились сверху на уже расстрелянных жертв, многие из которых были еще живы, извивались, дергались, истекали кровью, забрызганные мозгами и вымазанные экскрементами. (Ср. «оргии» в Доме Аниты, заканчивающиеся тем, что слуги извиваются, беснуются и испражняются под себя.)

Стрелки убивали евреев с расстояния около двух метров, целясь в затылок. По приказу Еккельна для экономии амуниции на одного человека отводилась всего одна пуля. Отсюда символический Genickschuss – выходное отверстие посредине лба у Странников, которое вскоре появляется и у самого Бобби.

К концу первого дня было расстреляно около 13 тысяч человек, но не все из них умерли сразу. По рассказам очевидцев, «земля еще долго шевелилась из-за множества полуживых людей».

До 11 часов утра следующего дня голые раненые люди еще бродили по лесу в поисках помощи, но так и не получали ее. Профессор Эзергайлис пишет: «В яме продолжалась жизнь: окровавленные, извивающиеся люди приходили в сознание… В глубокой ночи слышались стоны и всхлипы. Вероятно, под весом человеческой плоти задохнулись сотни».

Кошмарное зрелище ямы, где посреди ночи извиваются полуживые, отражено в состоянии и внешнем виде пяти Странников: они уже мертвы, но по-прежнему живы, от них воняет, но они еще полностью не разложились.

У Лурье они разыскивают слугу Бобби, постепенно приходящего к пониманию того, что он тоже один из уцелевших. Девочка-подросток, прототипом которой послужила возлюбленная Лурье – Люба, осуждает его за то, что он бросил их на произвол судьбы. Разумеется, он ничего подобного не делал, но память выжившего нередко подтверждает ее правоту: «Наверное, я бы мог что-то сделать».

Для проведения «операции» одновременно использовалось не меньше трех ям. Когда они заполнялись телами, их засыпали песком. Раненых просто хоронили заживо.

В конце войны, когда нацисты поняли, что их могут осудить за это преступление, под Румбулой была проведена операция по уничтожению улик. Русских военнопленных заставили раскопать братские могилы и сжечь трупы. Но задача оказалась невыполнимой, и пришлось от нее отказаться. Исполнители были расстреляны и похоронены там же.

Вероятно, они послужили прообразом для молодого русского солдатика из главы 50, якобы тоже погибшего под Румбулой. Он называет себя военнопленным, и, возможно, поэтому сапоги у него в крови.

Во время советской оккупации Прибалтики, продолжавшейся с конца войны вплоть до 1991 года, память погибших чтили крайне редко. Тем не менее, место расправы под Румбулой стояло особняком, поскольку это было единственное место, связанное с Холокостом на территории бывшего СССР, где местная еврейская община добилась возведения памятника. Первый появился в 1962 году, по инициативе еврейской общины Риги.

Первый памятник, сделанный из дерева, вскоре был снесен советскими властями – очевидно, на основании того, что он был посвящен только еврейским жертвам (несмотря на то, что на этом месте действительно были убиты в основном евреи – в отличие от концлагерей, где жертвы были из разных стран и придерживались различных «нежелательных» убеждений, как, например, политические диссиденты).

Однако еврейская община не отступала. Поэтому в конце концов власти разрешили поставить другой памятник, настояв на более «обобщенной формулировке», в соответствии с привычной политпропагандой – фокус на советских жертвах фашизма, прославление мучеников советского сопротивления и победы СССР над нацистской Германией.

Памятник, появившийся в результате этого компромисса, был возведен в 1964 году, и хотя евреи по-прежнему не упоминались, он явился невиданной победой над советской практикой замалчивания Холокоста.

После распада СССР место Румбульской трагедии получило более широкую известность, и там проводились встречи в память о совершенных зверствах. Благодаря финансированию из-за рубежа и из Латвии, к 2002 году был возведен нынешний мемориальный комплекс. Братские могилы по-прежнему остаются нераскопанными.

Теренс Селлерс

Фотографии

Борис Лурье в Риге, 1927

Борис и его отец Илья Лурье, 1937

Родители – Шаина и Илья Лурье, 1930-е годы

Люба Трескунова, конец 30-х годов

Румбула. Фото Бориса Лурье

Борис Лурье, 1968

Гертруда Стайн, 1970-е. Фото Бориса Лурье

Борис Лурье. Без названия. Коллаж, 1970

Борис Лурье. Без названия. Смешанная техника, 1970-е

Борис Лурье. Без названия. Смешанная техника, 1975

Интерьеры «Дома Аниты», квартиры Гертруды Стайн в Нью-Йорке

notes

Примечания

Теренс Селлерс (1952–2016) – нью-йоркская писательница, танцовщица и домина. Изучала классическую литературу и криминальную психологию; на ее литературные труды оказали влияние Бодлер, Достоевский и французские сюрреалисты. Основным субъектом ее текстов был садомазохизм, насилие, оккультизм и психоанализ. Как и Борис Лурье, жила в нижнем Манхэттене и входила в круг таких писателей и художников, как Аня Филиппе, Кэти Акер, Виктор Бокрис, Джимми де Сана, Данкен Ханна и Уильям Берроуз. Сотрудничала с известными журналами – BOMB Magazine, X Magazine, Vacation, а также с издательством Grove Press. Самый известный ее роман называется «Правильный садист» (The Correct Sadist, 1981).

comments

Комментарии

Впервые в научный оборот термин «садомазохизм» был введен австрийским психоаналитиком Исидором Задгером в работе «Относительно садомазохистического комплекса» в 1913 году. По иронии судьбы, Задгер погиб в 1942 году в концентрационном лагере Терезиенштадт.

«Капо» – «голова» или «глава» по-итальянски; по-немецки это бы звучало как «Копф». «"Капо" – сокращение от Kamaradischafts Politzei, что примерно переводится как "товарищеская полиция". Капо мог быть немецким заключенным, отбывающим наказание за неполитическое преступление. Некоторые из них пытались облегчить судьбу товарищей по несчастью, но большинство верно служили СС». (Nyiszli, Miklos. Auschwitz. New York: Arcade Publishing, 2011. c. 43.)

Писатель Рон Розенбаум, хотя и не соглашается со многими гипотезами касательно парапатии Гитлера – по-видимому, не веря, что сексуальное извращение способно привести к кровопролитию и хаосу, – ссылается на книгу «Психопатология Гитлера» (Hitler's Psychopathology, 1983) Норберта Бромберга и Веры Фольц-Смолл, где психоаналитики прямо связывают «кристаллизацию всеуничтожающего антисемитизма» Гитлера с его сексуальными отклонениями, засвидетельствованными рядом мстительных перебежчиков из его ближайшего окружения: «…Решающим фактором оказались даже не конкретные подробности извращения… лишь в близости с (племянницей) Гели Раубал Гитлер смог полностью осуществить свои парапатические желания. Они утверждают, что это и привело к глубинному сдвигу в патологии… переносу страха перед женщинами на евреев». (Rosenbaum, Ron. Explaining Hitler. London: Faber & Faber, 2011. Гл. 5.) По словам разочарованных соратников, в частности, Германа Раушнинга, фюрер был урофилом. Розенбаум, похоже, плохо разбирается в психологических механизмах садомазохизма и не понимает, что у этой монеты две стороны и меняются они непредсказуемо». (Ravenscroft, Trevor. The Spear of Destiny, London: Neville Spearman, 1972.)

Дитрих Эккарт, поэт, писатель и, что важнее, ключевая фигура в группе оккультистов «Общество Туле»; Карл Хаусхофер, профессор геополитики (дисциплины, которая пропагандировала расистскую идеологию и преподавалась во всех немецких университетах того времени); Альфред Розенберг, популяризатор «Протоколов сионских мудрецов». В «Обществе Туле» Гитлер якобы прошел инициацию. Группа провозгласила его германским мессией, которого давно ждала арийская раса. Это шаманское посвящение намеренно окрашивалось в мрачные цвета. Чтобы поверить в эту гипотезу (которой имеются некоторые подтверждения), требуется верить в объективную реальность зла. «…B конце Второй мировой войны, стоившей 25 миллионов жизней, на Нюрнбергском процессе, разоблачившем ужасы концентрационных лагерей, во время дачи показаний подсудимыми членами оккультного бюро Гиммлера «Аненербе» («Наследие предков») при упоминании ими Агарти и Шамбалы раздавались лишь смущенные смешки. Представители Западного мира не желали разглядеть, что на самом деле представляют собой их побежденные недруги. Странные убеждения, бесчеловечные практики и чудовищные зверства можно было истолковать только в психоаналитическом контексте психиатрических аберраций; западная наука… отрицала само существование зла и говорила в терминах бихевиоризма и относительности морали». (Ravenscroft, с. 257–258.)

В письме из архива Мемориала «Бухенвальд» говорится, что 3 ноября 1944 г. Бориса Лурье перевели в подведомственный Бухенвальду трудовой лагерь Магдебург, где Лурье пробыл до своего освобождения 7 мая 1945 г.: «Борис Лурье или Лурге (как он зарегистрирован в документах концентрационного лагеря Бухенвальд), родился в Ленинграде 18 июля 1924 г. 3 ноября 1944 г. был переведен из концлагеря Штуттгоф в трудовой лагерь Бухенвальда Магдебург. 19 ноября 1944 г. ему был присвоен арестантский номер 95966; был включен в следующие категории заключенных: «Политический», «Латыш» и «Еврей» (Politischer, Lette, Jude). Находился в трудовом лагере Рига-Лента, подразделении концентрационного лагеря Кайзервальд, с 25 октября 1943 г. до неизвестной даты и 1 октября 1944 г. был переведен в Штуттгоф, где ему был присвоен номер 96146. Он указывает профессию плотника и год рождения 1922-й; последнее, вероятно, объясняется его желанием повысить свои шансы выжить, заявив, что он на два года старше и потому лучше приспособлен к работе. К сожалению, у нас нет документов, которые могли бы дать представление о том, что случилось с Борисом Лурье после его прибытия в Магдебург».

«Дом Аниты», гл. 40 «Наше образование».

Вместе с другим заключенным Лурье бежал из Бухенвальда 27 апреля 1945 года, когда внезапно ушли все немецкие охранники. Это произошло во многих лагерях, когда стало очевидно, что война проиграна. Лурье повезло, так как нацисты вернулись в Бухенвальд и заставили заключенных уходить из лагеря под конвоем. По дороге многие погибли.

Каковы прототипы этих знатоков искусства? Подтвердилось, что доктор Гельдпейер – это Генри Гельдцалер (1935–1994)· Вопрос о даме остается открытым.

«Насущные атрибуты» – первая из бесконечного ряда расчеловеченных, механистичных характеристик собственного тела.

Концлагерными нарами служили в лучшем случае грубо сработанные промышленные стеллажи. Отсылая нас к лагерному опыту, Бобби описывает намеренно неудобные, наклоненные кровати, всю ночь напролет залитые светом. Садизм подчеркнут удобными креслами для наблюдателей. Подробные описания механических, постоянно движущихся кроватей с «мягкой штуковиной, похожей на кулак», которая «может неожиданно поразить отдыхающего в любой момент», напоминает о том, как обращались с заключенными: людей систематически будили среди ночи. «Узники преклонного возраста жили в кирпичных постройках, а группу, в которой прибыл я, человек 400, поместили в деревянные бараки. Ни одеял, ни подушек нам не выдали. Все спали на боку, сдавленные, точно книги на полке, прямо на досках, подложив под голову скошенный деревянный брусок. Каждое утро из этих постелей вынимали трупы». (Brandy, Murray. Му Name was No. 133909 …and I Sang. [Self-published autobiography], 2002.)

В Третьем рейхе было принято обозначать зверства эвфемизмами. Иногда псевдонаучными, иногда обыденными. Убийство называлось также Aktion (действие, акт). Но почему изгнание в «свободный мир» хуже смерти?

«Индустриальные рабочие мира» (Industrial Workers of the World, также Wobblies) – международная рабочая организация, чей расцвет пришелся на 1920‑е. Уоббли были сторонниками классовой борьбы рабочих и отмены наемного труда. Кроме того, питали склонность к песенному творчеству, в том числе гимнам.

Испанский лозунг No pasaran («Они не пройдут») – антифашистский призыв к сплочению Испании времен Второй мировой войны. Фраза отсылает к обороне Мадрида во время фашистской агрессии; песню записали в Нью-Йорке в 1937 г.

Wir sind die moorsoldaten («Мы – болотные солдаты», нем.) – песня протеста, написанная в 1933 г. заключенными концлагеря в Нижней Саксонии, где содержались главным образом политические противники Третьего рейха. Впервые была исполнена в лагере Бёргермор на концерте заключенных. Песня протяжна, проста, как солдатский марш, и монотонна, что отсылает к рутинной каторжной работе в тяжелых условиях.

Во временны́х рамках романа это отсылает к пестрому стилю хиппи.

Бобби проводит различие между гражданскими лицами – то есть теми, кто не участвует в боевых действиях, – и заключенными Дома Аниты, которые тем самым участвуют в войне.

Человеку нельзя ясно помнить сны по пробуждении. Но, с другой стороны, без полноты памяти человек не может достичь свободы. Раб памятью не располагает.

Заключенным обычно брили виски, а когда волосы отрастали – выбривали полосу через темя. Через весь роман проходит описание выбритой борозды.

Раззадоривающие пытки – стандартная практика на сеансе с профессиональной доминой, однако некоторые детали – «сейчас выпадут кишки» – намекают на более серьезные истязания. «Нацистские врачи прославились жестокими медицинскими экспериментами. Обширные эксперименты по стерилизации и кастрации, на которых более или менее специализировался Освенцим… развитие нацистской биомедицинской идеологии. Они официально поощрялись как воплощение расовой теории и политики». (Lifton, Robert Jay. The Nazi Doctors. New York: Basic Books, 1986. C. 269–302.)

Намек на то, что хасиды совокупляются через отверстие в простыне. Это очевидная басня. Предположительно в Средние века раввины пытались навязать подобную практику, но не преуспели. На иврите это называется Hor Basadin («дыра в простыне»); практика остается метафорой механической, бесчувственной сексуальности. Лурье иронизирует над этой идеей, изображая причудливую фантазию о члене, который торчит из скатерти, дабы женщины отведали его – жестоко или нежно.

Здесь сохранено слово «стенки»: пенис как помещение, замкнутое пространство «я» – на протяжении книги пенис рассказчика многократно преображается.

Обычно профессиональные домины не занимаются оральным сексом; нельзя, впрочем, сказать, что этот ритуал – обычная фелляция. Здесь гениталии производят питание, и домины используют рабскую сперму для своих целей. Инверсия сексуальности: обычно сексуализированным кормящим органом выступает грудь, здесь же, как ни странно, пенис.

Этот «долг» описывает безопасные игры садомазохистов. Фантазии о каннибализме перечеркиваются необходимостью сохранить жертву (раба) в живых, дабы та продолжала развлекать Хозяек.

Назад к карточке книги "Дом Аниты"