Текст книги "Альфа и омега"

Автор книги: Борис Кригер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

θ

Дорожка мерно катилась под подошвы туго завязанных ботинок. Камешки, верные своим спутницам – крошечным теням, отчетливо выделялись каждый на своем месте. Дорожная пыль, слегка дымясь и тут же оседая, напоминала поверхность Луны. Так в детстве, лишенном современных забав, бывало, летишь над дорогой, несомый легкой, еще не тронутой подагрой походкой, и воображаешь себя астронавтом, напряженно выбирающим место посадки.

Наконечник трости, сработанной из крепкого тела бамбука, оставлял аккуратные кратеры на пустынной поверхности дорожки, создавая своим вмешательством в гармонию хаотичного узора песчинок еще более лунное настроение.

Господин в сером плаще прогуливался без особой цели. Эксцентричная личность, коей являлся Николас Бэнг, редко вынуждала себя на целесообразные в обычном житейском смысле походы. Для этого у него были ассистенты, адвокаты, лакеи, повара... Прогулки для него были приятным способом погружения в мысли, в мире которых он предпочитал проводить большую часть своего бытия.

В этом сорокалетнем мужчине с трудом можно было узнать Николая Бангушина. В нем изменилось практически все. Рано появившаяся седина, войдя в заговор с неуклонно наступающей на когда-то непокорную шевелюру лысиной, служила неоспоримым доказательством утекающего времени.

Изменилось и имя, а с ним неизбежно пропал прежний человек, и на его месте возник новый. Так бывает с вещами, когда старый диван отправляется в свой последний путь на помойку, а продавленный им след на ковре покрывает собой диван новый, несмышленый, еще не познавший прелесть наших тяжеловесных задов, и таким образом, хотя в комнате и остается номинальная суть того же предмета, сия вещь уже вовсе не та, она пришла сменить своего проштрафившегося собрата, чьей виной была лишь отжитость потертых очертаний, плешивость, просиженность и отсутствие веры в людей. Диваны знают нас с такой неожиданной стороны, что трудно ожидать от них излишней привязанности и бескорыстного восхищения. Они уходят из нашей жизни легко, и точно так же легко Николай Бангушин сменил свою плотскую обитель – пусть и не как перчатку, но все же без доли сожаления и редко задумываясь над самим процессом произошедших с ним перемен.

Мистер Николас Бэнг уже двадцать лет проживал вдали от родных пенатов. Он смутно помнил обстоятельства, выбросившие его в начале девяностых из России. Сомнительный бизнес, а попросту говоря афера, заставил его, не попрощавшись ни с кем, с одним небольшим чемоданчиком, в котором было больше долларовых купюр, чем личных вещей, стремительно выехать в Финляндию. У него даже не было времени спрятать валюту, и, подъезжая к границе, он, пока его соседи по купе выходили покурить в тамбур, лихорадочно заворачивал свой нехитрый капитал в газетку и прятал в закуток на багажной полке вагона...

Как философски настроенный мальчик ввязался в финансовую аферу, трудно сказать, но в те годы все словно с ума посходили, и после того как оба его партнера пали от пуль конкурентов, ему ничего не оставалось, как увезти их общую кассу, купив себе туристическую путевку в Финляндию, однако без намерения вернуться назад.

Позади остался брошенный первый курс университета, но Николай об этом не жалел. Философия в ее академическом виде вызывала у него стойкое чувство тошноты. Что его действительно мучило, так это то, что он оставлял в России Миру, с которой сроднился за эти полгода и не представлял жизни без нее.

Накануне отъезда он лихорадочно позвонил ей, не обращая внимания, что трубку поднял ее муж. Мира немедленно приехала в заветное место, в котором прежде они проводили длинные вереницы сладостных часов. Выслушав сбивчивый рассказ Николая, она заплакала, а когда он протянул ей увесистую пачку долларов, бросила ее на пол.

– Ты не понимаешь... Я буду тебя ждать... Эти деньги нужны, чтобы ты могла приехать...

– Все кончено, – рыдала Мира.

– Нет! Нет! Нет! – в исступлении шептал Николай.

Эта давняя сцена припомнилась господину в сером плаще без всякой внешней причины; возможно, какая-то сложная ассоциация возникла в его уме в результате разглядывания камешков на лунной дороге, и услужливая память внезапно подняла из глубин это давнее, отчаянное «Нет! Нет! Нет!»

«Почему я один? Почему эта лунная пыль, эта безлюдность, это одиночество?..»

В научных кругах Николас Бэнг слыл отнюдь не сентиментальным человеком. Случайно завидев его силуэт на дорожке, ведущей к замку в Кембриджшире, один из его многочисленных оппонентов подумал бы, что вот, опять этот негодяй замышляет какие-нибудь новые козни, а один из немногочисленных его почитателей решил бы, что мистер Бэнг продумывает очередную философскую концепцию. Но догадаться, что мысли этого холодного человека были заняты чувствами, оставшимися в его далеком питерском прошлом, было невозможно.

Мистер Бэнг имел весьма скандальную репутацию. Появившись пару десятилетий назад в Кембридже буквально ниоткуда, он несколько лет успешно учился философии, но, принявшись за докторат, так переругался со всеми, что обычно довольно умеренные в своей стервозности кембриджские корифеи, не сговариваясь, устроили ему обструкцию и никак не желали присваивать звание доктора философии. Дело в том, что скандалы Бэнга были связаны не только и не столько с его вздорным характером, а с тем, что он ставил под сомнение все и вся, словно эдакий Сократ или Декарт новоявленный... Ему не нравились устои современной науки, он утверждал, что академический зверинец принадлежит не будущему, а мракобесному прошлому, а его еретические утверждения о том, что основы научного подхода требуют пересмотра, не могли принять даже весьма умеренные и демократичные профессора. Особенно их обижало то, что приводимые Бэнгом доводы были весьма вескими и подпитывались из той области рассуждений, из которой приходит в наш мир всякая костоломная критика... Эти доводы основывались на ограниченной природе человеческого разума, на иллюзорности нашего мира, на вечной попытке ученых всех времен и народов учреждать себя в качестве мерила всех вещей.

Его оппоненты считали его прощелыгой и богатым неандертальцем, хотя и признавали, что в его грубой манере вести дискуссию есть и элементы человека разумного, правда, находящегося на самой низшей ступени развития. После того как в результате тихой, змеиной борьбы одна из статей Бэнга каким-то невероятным образом появилась в престижном журнале, стало ясно, что житья в академической среде ему не дадут. Три раза его докторскую отправляли на доработку, и когда в очередной раз его защита была провалена базарными препирательствами, обычно не свойственными британским ученым мужьям, Бэнг сделал невероятное: он демонстративно ушел из университета. Но радость его невольных инквизиторов была недолговечной.

Бэнг занимался финансовыми авантюрами на протяжении всей своей жизни. В конце девяностых его капитал вырос, как на дрожжах, поскольку созданный им интернетный сайт вопросов и ответов на вечные вопросы стал настолько популярен среди студентов всего мира, что количество его посетителей можно было сравнить с посещаемостью ведущих порносайтов. Модернизация сайта, превращение его в огромный мегаполис блогов, индивидуальных страничек, где люди начали высказывать свои мнения, принесли ему еще больше популярности.

Перед самым началом кризиса интернетных компаний Бэнгу удалось выгодно продать свой сайт ведущей американской компании, работающей в области коммуникаций. Не нежась в роскоши, он немедленно вложил почти всю выручку в акции нефтедобывающих предприятий. Цены на нефть составляли тогда десять долларов за баррель, а десять лет спустя, когда цены перевалили за сто долларов, Бэнг неожиданно стал мультимиллионером. Как же поступил нефтяной магнат, когда его докторат был отвергнут в очередной раз? Он объявил войну родному университету. Это была настоящая война с многоплановыми атаками и ложными отступлениями. Потратив на учебу более пятнадцати лет, Бэнг не собирался отступать. Он ведь не зря переделал ласковую фамилию Бангушин в резкое английское слово «Бэнг», означающее «взрыв». Он действительно был подобен динамиту. Несколько его врагов-профессоров незаметным образом прибавили к своему послужному списку по инфаркту, факультет начал терять репутацию, поскольку Бэнг не скупился на массированную атаку против своей альма матер во всех доступных его кошельку и связям средствах массовой информации и Интернете. В конце концов мистера Бэнга неожиданно оповестили, что ему присвоено звание доктора, но было совершенно ясно, что путь в официальный научный мир для него закрыт навсегда.

Однако Бэнг на этом не успокоился и продолжил свою более чем необычную деятельность. Казалось, этот человек поставил целью своей жизни дискредитировать современный научный мир. Сначала новоявленного Сократа игнорировали из презрения. Потом над ним стали смеяться. Когда же оказалось, что каждая насмешка дорого обходится ее автору, научная братия снова стала его игнорировать, но уже из боязни связываться... А между тем не обращать внимания на деятельность Бэнга было трудно. Через анонимные фонды и организации он переманивал под свое крыло лучших ученых, и настолько хорошо им платил, что многие стали его поддерживать, рискуя поплатиться своей репутацией в научном мире. Более всего Бэнгу нравилось сплачивать вокруг себя обиженных официальной наукой, и всего за пять лет у него появилась целая альтернативная империя, состоящая из исследовательских институтов, научных журналов и даже учебных заведений. Правда, на его просьбу выдать королевский чартер на основание нового университета в Великобритании Ее Величество ответила отказом. Нужно отдать мистеру Бэнгу должное: он воздержался от подачи на королеву в суд, хотя произошло это не столько потому, что такой шаг в принципе невозможен, а, скорее, потому, что в отказе Ее Величества было вежливое слово «пока», а следовательно, существовала надежда, что августейшее мнение изменится. Тем не менее в интервью газете «Сан» Бэнг пошутил, что если он поставит вопрос о свержении британской монархии, то, возможно, сразу получит чартер на университет. И эта выходка тоже сошла ему с рук.

Чем же отличался этот авантюрист с большой дороги от какого-нибудь шарлатана, создающего новую секту? Тем, что Бэнг ничего не предлагал. У него не было новых теорий. Он только критиковал старые и требовал пересмотреть основы. Деятельность Бэнга именно потому была столь неуязвима, что критика его была справедливой. Ученые и философы и сами были прекрасно знакомы с этими аргументами, но либо старались умалчивать о них, либо упускали из вида. Да и как иначе? Ну не расходиться же по домам? Как и все наивные идеалисты, Бэнг был неудобен абсолютно всем. Он совал свой нос не только в философию. Он критиковал методы, применяемые в истории, психологии, социологии, и даже космология не обошлась без его уничтожающей критики. Казалось, этот человек упорно пытается изменить мышление человечества.

Желтая пресса охотно поддерживала шумиху вокруг каждого очередного скандала, устроенного Бэнгом. Политики, правда, пока оставались нейтральными к этому ниспровергателю, поскольку старая добрая университетская система образования была им как кость в горле. Университеты, считали они, высасывают и разбазаривают общественные фонды, выдавая ворохи бессмысленных научных статей и неработоспособных выпускников с пышными дипломами.

Самым непостижимым для оппонентов Бэнга было то, что от своей деятельности он не получал никакой очевидной выгоды. Его книги продавались плохо. Написаны они были скупым научным языком и не представляли интереса для широкой публики, а ученые, разумеется, не покупали их из принципа. Бэнг нес исключительно убытки, раздавая свои капиталы на различные альтернативные научные проекты и публикации. Будучи человеком почти доверчивым, он нередко оказывался жертвой плутов, пытающихся поживится его деньгами, но его наивность сочеталась с такой тонкой и жгучей мстительностью, что все-таки с ним старались не связываться.

Отчего же прогулка Бэнга по дорожке, ведущей к замку, навеяла ему такое странное воспоминание? Может быть, Бэнг был не совсем счастлив? Может быть, ему хотелось детей, уюта, домашнего тепла? Он не хотел покупать дом, но снимать было неудобно, и пришлось часть своих вложений в акции нефтяных компаний употребить на приобретение себе пристанища. Николас не верил в частную собственность. Как и всякий философ, он отдавал себе отчет, что все мы в этом мире задерживаемся лишь на ничтожный отрывок времени и поэтому приобретение собственности бессмысленно, наивно и слишком связывает средства, которые можно употребить на более изысканные цели, например на досаждение научной братии или выколачивание денег из глобального энергетического дефицита.

Массивный замок удовлетворял его амбициям. Но кроме него, там никто не жил. В девяностых Бэнг женился и несколько лет прожил с суховатой британкой, но было неясно, был ли этот брак заключен с целью получения британского вида на жительство, или имел какую-то искреннюю чувственную сторону.

После того как Бэнг расстался с женой, у него было несколько кратковременных связей, но его непростой характер и род занятий быстро сводили их на нет. Он не вел монашеского образа жизни. Примерно раз в неделю он пользовался девочками по вызову, предпочитая тех, которые с трудом понимали по-английски, и никогда не оставлял их на ночь.

Деревни, рядом с которыми поселился мистер Бэнг, носили названия Kirtling и Upend. С шестнадцатого по девятнадцатый век Kirtling была известна под именем Catlidge, а деревня Upend сначала назвалась Upheme, что на староанглийском означает «верхнее жилище». Эти две деревни уютно расположились на востоке графства Cambridgeshire, у самой границы с графством Suffolk, в пяти милях к югу от городка Newmarket.

Бэнг неторопливо подошел к воротам своей крепости.

Конечно, одному человеку вовсе не нужен замок, конечно, у Бэнга взыграли амбиции, но так или иначе, замок был приобретен.

Первые упоминания о Киртлинге относятся к 1219 году. Более поздние источники сообщают, что в 1260 году здесь уже существовал ров и через него был переброшен мост. В пятнадцатом веке замок состоял из холла, кухни, часовни. В 1424 году по приказу его тогдашнего владельца графа Ворвика (Warwick) был построен новый холл. На это строительство ушло сто дубов, срубленных в Киртлингском парке.

В 1537 году лорд Эдвард Норт (Edward North) снова перестроил замок. Был сооружен новый холл и построены башни, окружающие трехэтажное строение над воротами. К 1660 году Киртлингский замок был самым большим строением в Кембриджшире. Норты активно участвовали в политике. Эдвард Норт был близким советником короля Генриха Восьмого. Второй лорд Норт, Роджер, жил на широкую ногу. У него были повар, садовник, сапожник, врач, конюх, секретарь и даже шут.

По сути дела, за исключением сапожника и врача, у мистера Бэнга было хозяйство, подобное хозяйству лорда Роджера Норта. Он тоже держал лошадей, а повар и шут у нынешнего хозяина замка были совмещены в одном лице. Повара Николас выписал себе из Италии, и этот кудесник кастрюль и поварешек носил смешную фамилию Пиво. Да, да, именно сеньор Джованни Пиво. Мистер Бэнг потешался над этим лингвистическим совпадением.

Третий и четвертый лорды Норт имели охотничьи угодья, в которых было множество оленей. К концу восемнадцатого века замок пришел в запустение. В 1801 году большая его часть была снесена. От старого строения сохранились только знаменитые башни и трехэтажное здание над воротами, которые, кстати, стоят и по сей день.

В 1827 году Мария Норт начала восстанавливать родовое гнездо, унаследовав его у своего эксцентричного дяди, который перешел в греческую ортодоксальную церковь и основал собственный университет на острове Корфу. Так что мистер Бэнг был не первым обитателем замка, кто грезил основать свой собственный университет.

Приобретя замок, Бэнг затеял дорогостоящий ремонт и как истинный перфекционист превратил старую рухлядь в вершину современного изящества. От старого замка остались только стены, все остальное было изменено и выхолощено в соответствии с его вкусом. Казалось, вместе с обрывками старых обоев и обломками дряхлых диванов замок покинули и привидения.

Войдя в огромный обеденный холл, Бэнг рассеянно оглядел недавно перестроенный камин и направился на кухню, где хозяйничал его единственный постоянный собеседник Джованни Пиво.

– Как прогулялись, сэр? – весело спросил повар. – Я приготовил вам горячий суп. Я всегда варю суп, когда на небе тучи, а вы отправляетесь на прогулку... Ну кто же знал, что вы вернетесь до того, как он начнется...

– Кто начнется? – растерянно спросил Николас, встрепенувшись под напором болтовни с итальянским акцентом. У Бэнга выработался условный рефлекс на голос повара, он ассоциировался у него с приемом пищи.

– Как же, как же... Сегодня будет дождь...

– Для Англии это действительно редкое явление... – съязвил мистер Бэнг. – Я голоден... Что у нас сегодня кроме супа?

– Сегодня пятница... Как всегда... Я достал три дюжины свежайших устриц... Сэр желает, чтобы я открыл бутылку шампанского? На второе – филе Веллингтон, а на сладкое банановый торт.

– Отлично... Я пойду отдохну. Звякни в гонг, когда будет готово...

– Разумеется, сэр, – Джованни приветливо и немного подобострастно улыбнулся.

Николас очень ценил искусство своего повара, а также его способность мигом развеять любую хандру. В десять утра к завтраку, в четыре к обеду Джованни звонил в огромный гонг, установленный в столовой.

Обедал мистер Бэнг в окружении своей немногочисленной прислуги. По правую руку он сажал Джованни, по левую садились рабочие, которые постоянно что-нибудь строили и перестраивали в замке. На другом конце огромного стола обычно сидели уборщица Мэг, экономка Сэндра и личный секретарь мистер Локхарт.

Как ни странно, Бэнгу было хорошо в этой компании. Разговор за обедом завязывался бесхитростный, грубоватые шутки Джованни веселили собравшихся, и Бэнгу тоже было легко и весело. Ему казалось, что эти люди и составляют его семью. Со своими родителями, оставшимися в России, Николас не поддерживал особо теплых отношений, ограничиваясь отправкой им обильной денежной помощи и телефонными звонками пару раз в месяц. Зато о людях, собравшихся за столом, он заботился как о родных, знал по именам всех их домочадцев и всегда брал на себя труд решать их несложные проблемы. С ними Бэнг вел себя на равных, не ждал от них ни благодарности, ни особого уважения к себе, и за это они платили сносным отношением и даже некоторой иллюзией привязанности.

Эти люди были приветливы и бесхитростны, они не спорили с ним о философии и, пожалуй, с радостью намяли бы его оппонентам бока, если бы те посмели появиться на пороге его замка.

ι

Нельзя сказать, что к Бэнгу не приезжали посетители. В последнее время, когда его антинаучная империя окрепла, к нему стали проявлять интерес то те, то другие лица. Бэнг принимал далеко не всех, но так или иначе почти каждый день после обеда в замке кто-нибудь появлялся. Николас приглашал только тех, беседа с кем, как он предполагал, могла быть ему интересна. Вот и сегодня к нему пожаловал профессор из Кембриджа, который тоже слыл весьма несносным критиканом современной науки.

Собеседники расположились в креслах в уютном кабинете с книжными полками до потолка и двумя гобеленами и закурили по сигаре. После обыденных малозначительных фраз родился диалог в стиле забытых диалогов Платона.

– Вы, доктор Бэнг, полагаете, что именно вам и открылась истина... – бормотал профессор, дружелюбно посмеиваясь. – А что, по-вашему, есть истина? Как можно убедиться, что мы ее достигли? Можно ли вообще найти истину?

– Тут, конечно же, все дело в том, каково ваше определение истины, – ответил Николас и в свою очередь улыбнулся.

Профессор молчал. Он разглядывал статуэтки, расставленные по всему кабинету Бэнга. На рабочем столе красовался Гермес высотой с десяток дюймов. На книжном шкафу блистал мускулатурой Геракл. На книжных полках соседствовали Фемида и ссыльный, понурый Наполеон с привязанным к ноге ядром.

– Интересный выбор бронзовых статуэток... – промолвил профессор.

– Вы, кажется, говорили об истине... Насколько же, по-вашему, истинно то, что вы только что произнесли?

– Кажется, вполне истинно... Что же такого неверного я успел сказать о ваших бронзовых статуэтках?

– Всего лишь то, что они не бронзовые. Они выполнены из особой резины...

– Не может быть! Позвольте? – профессор поднялся и взял в руки статуэтку Гермеса. Она была гораздо легче, чем если бы была сделана из бронзы, но внешнее сходство с бронзовой статуэткой было полным.

– Вот видите, профессор, ваши органы чувств и жизненный опыт вас обманули... Итак, что же, по-вашему, является истиной?

– Обычно истиной считается соответствие высказывания или представления некоему критерию проверки на истинность, – растерянно промолвил профессор и поставил статуэтку на место.

– Ну, недаром же различают разные виды истины, – сказал Бэнг.

– А я полагал, что истина должна быть одна... – пошутил профессор.

– Всякая истина относительна... Я не давал бы истине определение, не допускающее ее относительности. Относительность тоже, конечно, иллюзорна. Но абсолютная истина, пожалуй, более иллюзорна, чем истина относительная. Такая истина, которую все мироздание не в силах было бы опровергнуть, скорее всего, нонсенс. Истина в последней инстанции недостижима, и всякое разумное рассуждение не может обойтись без здравой толики агностицизма, скептицизма...

Бэнгу было скучно, но он надеялся, что рано или поздно беседа потечет в интересном ему направлении.

– То есть, говоря банальным языком, к абсолютной истине можно только приблизиться, но достигнуть ее нельзя?

– Да, но по мере этого приближения создаются новые представления, а старые отбрасываются. В этом и заключается основной принцип человеческой мысли, и, если хотите, прогресс, и я не хотел бы, чтобы его у нас отняли, вернувшись к малопродуктивному заявлению, что мы знаем только то, что ничего не знаем. Ну, и что же дальше? Назад, в пампасы? В дикость? В темноту? – загорячился профессор.

– Боже упаси! Я не пытаюсь лишить человека права на поиск истины. Более того, должно же существовать, хотя бы теоретически, несомненное, неизменное, раз и навсегда установленное знание. Эдакая действительно абсолютная истина. Скажем, если мы признаем: пусть она и недостижима, но вот же, существует идея такой абсолютной истины, а если такая идея возможна, значит, и абсолютная истина должна существовать... Пусть она недоступна нашим человеческим мозгам, и даже пускай она вообще никому недоступна. Но термин есть. Определение дано. Значит, абсолютная истина существует. Не так ли? Кроме того, так ли уж удачен термин «относительная истина»? Ведь более точным был бы термин «частичная истина», – Бэнг потихоньку начинал увлекаться.

– Мне кажется, что понятие абсолютной истины чрезвычайно важно, как путеводная звезда, пусть воображаемая, но ведущая по нужному курсу... – в подслеповатых глазах профессора, обрамленных массивными линзами очков, появился слабый интерес.

– А зачем вам все это? – неожиданно спросил Бэнг. – Ну, существует некая абсолютная истина. Ну, скажем, она никому недоступна. Тогда как же она может стать путеводной? А если нет, тогда в чем смысл ее существования? Мы, люди, – всего лишь операционные системы. Пусть с чувствами, переживаниями... Но все же просто куклы, механизмы, принимающие информацию и выдающие ее обратно. Зачем нам абсолютная истина? Возьмите истину аналитическую, имеющую место тогда, когда приписываемое предмету свойство содержится в самом его понятии. Или истину синтетическую – когда приписывание этого свойства требует внесения дополнительной информации. Это полезные виды истины, которыми удобно оперировать. Разглагольствования же об абсолютной истине, возможно, предмет и занимательный, но, увы, бесполезный.

– То есть вы предлагаете измерять понятия мерой их полезности и отметать бесполезные или пока бесполезные с общепринятой точки зрения? Не ставите ли вы барьер, преграду развитию человеческой мысли? – возразил профессор.

– Ну, не я же эти барьеры установил... – хитро прищурился Бэнг. – Возьмите хотя бы понятие мериксумуса.

– Извините... А что это? – растерялся профессор.

– Да ничего... Я только что придумал это слово. Но, следуя вашей логике, раз я его придумал – значит, оно существует... Желаете, чтобы я дал ему определение? Извольте...

– Пожалуй, не стоит... ведь это бессмысленно...

– Бессмысленно в той же мере, как и утверждение, что если абсолютная истина имеет определение, то она не может не существовать. В таком случае мы натыкаемся на понятие «существование»... Темная история... Ведь «существование» неразрывно связано с реальностью, а реальность – это продукт того, что может быть воспринято нашими органами чувств, нашим сознанием, наконец... Но то, чего нет, или пусть даже и есть, но о существовании чего мы не предполагаем, разумно принять за несуществующее.

– Согласны ли вы, что понятие истины достаточно важно само по себе для того, чтобы возникла необходимость точно определить его?

– С этим трудно не согласиться, – кивнул мистер Бэнг.

– Итак, скажем, что истина – это некая характеристика, обозначающая степень совершенства мысли либо высказывания, позволяющая считать его познанием или знанием, – заученно отчеканил профессор.

– В каком философском словаре вы вычитали такое определение? – насмешливо уточнил мистер Бэнг.

– А вас не удовлетворяет такое определение? Впрочем, я сам пишу эти словари... – несколько раздраженно ответил профессор.

– Нет, не удовлетворяет, – резко произнес Бэнг.

– Почему?

– Вы пытаетесь преподнести мне решение уравнения, оставляя в ответе сплошные неизвестные.

– Отчего же?

– Посудите сами... «Совершенство мысли». Теперь нам нужно дать определение совершенства, и тут нам потребуется «истина». Видите, в чем проблема? Нельзя определять неизвестное через неизвестное, и в конце концов через самое себя...

– Чем ближе к истине, тем совершеннее... – неуверенно пояснил профессор.

– В том-то и дело... Слова, слова, слова... А суть ускользает. А дальше вы, кажется, еще сказали «знание». Опять же, что есть знание, как не нечто, наиболее приближенное к истине? Вот и получается, что ваше с виду стройное и столь стандартное определение не выдерживает критики... Это все равно, что я определю свой мериксумус через какой-нибудь суммерикус... Много ли вам это даст?

– Ну, в таком случае, вы опять лишаете человечество возможности дать определения самым основным понятиям, – возразил профессор и принялся разглядывать ряды книг. Книги в кабинете Бэнга были повсюду. Здесь он в основном держал свои коллекции энциклопедий. Кроме книжного шкафа, содержавшего первое издание Британики конца восемнадцатого века и относительно свежее издание ее же 1999 года в 33 томах, кабинет заполняли стеллажи с французскими и немецкими энциклопедиями.

– Отчего же? Если сделать необходимые оговорки, то определения вполне можно дать... – вернул профессора к разговору мистер Бэнг.

– Ну, давайте скажем проще... Истиной может называться само знание (само содержание знания) или сама познанная действительность. Противоположными истине понятиями являются понятия лжи и заблуждения, – задумчиво произнес профессор.

– И снова мы никуда не сдвинулись... – улыбнулся Бэнг.

– Я начинаю понимать... Мне кажется, я знаю, какое определение вас удовлетворило бы... – внезапно просиял профессор.

– Неужели?

– Да... А что, если я добавлю такую оговорку: истиной, в человеческом понимании...

– Вы совершенно правы... – обрадовался Бэнг. – Однако тогда уж позвольте мне... Истиной, в человеческом понимании, является знание, то есть некоторая информация, приобретенная в определенный момент развития человека, группы людей или человечества в целом, информация, проявляющаяся упорядоченностью выводов, основанных на анализе импульсов, поступающих от органов чувств или внутренних импульсов, возникающих в мозгу человека. Сравнивая эти индивидуальные выводы с выводами, полученными другими людьми, человек принимает знание о явлении или предмете как истинное или ложное.

– Но тогда, согласно вашему определению, если все мы видим, что солнце садится в море, то это и является истиной... – не унимался профессор.

– Совершенно так... – неожиданно согласился Бэнг. – До тех пор, пока ваши уши не услышат или глаза не прочтут, что другие люди, опять же, пользуясь теми же органами чувств, оснащенными хитроумными приборами, утверждают, что виденное вами погружение дневного светила в море – есть заблуждение, иллюзия... Вот вам и противоположные истине понятия – понятия лжи и заблуждения. Всякое определение должно ссылаться на человека, его органы чувств и мыслительный процесс. В противном случае мы рискуем все время бродить вокруг да около, как это и происходит с философией тысячелетие за тысячелетием.

– Но мне кажется, что ваши оговорки подразумеваются сами собой?

– Дорогой профессор... Пусть так... Хотя это не совсем так. Человек склонен забывать относительность своей точки зрения...

– Ну, другой-то нам не дано... Точнее, нет доказательства, что точка зрения может быть иной... – снова возразил профессор.

– В этом-то и коренится проблема... – хитро улыбнулся Бэнг. – Если вы нашли кошелек, а его законного хозяина рядом нет, это еще не значит, что кошелек – ваш. Определение истины без указанных оговорок используется как общая категория, в частности как религиозное, философское, научное логическое понятие. В науках и философии используются самые разнообразные критерии истины. В логике, для которой истина является одним из преимущественных предметов изучения, такими критериями считаются непротиворечивость и логическая правильность. В некоторых религиях таким критерием зачастую является божественное откровение... А там уж недалеко и до костров с еретиками...

– Так вы отметаете кантовские «вещи в себе», то есть стороны предметов и явлений, недоступных нашему разуму? – угрюмо уточнил профессор.

– Отчего же... Я просто рассматриваю мир как «вещь в себе», с некоторыми его участками, которые доступны нашему анализу. Кант был весьма радикален для своего времени, а я вполне скромен для своего... Вообще следует быть очень осторожными именно с определениями основных понятий. Это как если немного ошибиться в начале пути, а в результате приходишь совсем не в то место, куда собирался... Основные определения и есть такие начала, – Бэнгу снова стало скучно.